Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XXXI

Наступило пятнадцатое число, день, когда всем служащим в театре «Сан-Суси» обещано было выдать жалованье. В одиннадцать часов была назначена на сцене репетиция, но уж в десять часов утра почти все актеры и актрисы собрались в контору театра.

Контора была довольно большая комната с неоштукатуренными, обшитыми досками, стенами, с железной неокрашенной печкой, с очень незначительным количеством мебели. Стены комнаты были почти сплошь увешаны картонами с иллюстрированными объявлениями и рекламами о винах и напитках с изображением женщин в откровенных костюмах. Тут же были портреты-рекламы садовых этуалей и акробаток садовой сцены, привезенные ими из-за границы, расписания отправления и прибытия поездов, утвержденная карта буфета. За большим некрашеным столом сидели Вилейчик и ресторатор Иван Петрович Павлушин, пожилой откормленный мужчина с подстриженной короткой бородой, в сером пиджаке, с колыхающимся чревом и кучей брелоков на часовой цепочке. Перед Вилейчиком стояла небольшая железная шкатулка. Сам он смотрел в лист бумаги и щелкал на громадных счетах. Актеры и актрисы, за неимением достаточного количества мебели в конторе, сидели даже на подоконниках. Накурено было сильно. Папироски так и пыхтели. Ждали Чертищева.

– Спит. Ужас как долго спит, – проговорил про него ресторатор Павлушин. – Я раз зашел к нему на дачу в двенадцатом часу – спит.

– Дворянскова привычка… – заметил Вилейчик и опять принялся щелкать на счетах.

В дверях показалась Малкова, понюхала воздух, пробормотала:

– Фу, какой кабак! – и, узнав, что Чертищев еще спит, скрылась за дверью.

За ней тотчас же вышел из конторы Лагорский. Он нагнал ее, поздоровался с ней и сообщил:

– Переехал от жены. Вчера переехал. И как легко себя чувствую! Милости просим на новоселье.

– Дурака сломал, – отвечала ему Малкова. – Мог бы смело у меня жить. Да и мне-то было бы легче, если бы ты хоть половинную цену, что тебе теперь стоит, мне бы платил. У меня комната попусту пропадает, а стол, что для одной, что для двоих – разницы никакой.

– Я привередлив. Люблю разносолы. Попробую в ресторанах обедать. Впрочем, у меня уж завелось и хозяйство. Я поселил у себя Тальникова. И вот он вчера принес бутылку водки, напихал в нее черносмородинного листа и поставил на подоконник на солнце настаиваться, – сообщил Лагорский, улыбнувшись. – Вчера я прихожу из театра ночью – у него уж горячие сосиски готовы.

Малкова покосилась на него и зло спросила:

– А Настина у тебя еще не была?

– Зачем же ко мне Настиной приходить?

– Ну, прибежит. Завтра же прибежит. Ты для нее и переехал. Да, может быть, и была она уж у тебя. Разве ты скажешь!

Она отошла от него.

Показался Чертищев. Поздоровавшись с Лагорским и Малковой, он сказал им:

– Каков вчера сбор-то? Бьет и бьет меня неудача. Нет, нужны коренные перемены в хозяйстве. А у Артаева в «Карфагене» почти полный театр. Черт его знает, чем он привлекает публику.

Чертищев прошел в контору. За ним последовали и Лагорский с Малковой. Чертищев, поздоровавшись со всеми бывшими в конторе, тотчас же подошел к Вилейчику и к Павлушину и, обратясь к актерам, заговорил:

– Дорогие товарищи! Позвольте вам представить моего второго компаньона Ивана Петровича Павлушина. Вы пользуетесь дарами его кухни и все его знаете, – указал он на ресторатора. – Теперь нас трое. Втроем авось мы поставим дело на надлежащую точку. Пословица говорит: ум хорошо, а два лучше. А я скажу: три ума еще лучше. С сегодня Иван Петрович вступает пайщиком в театральное и садовое дело.

Актеры и актрисы переглянулись друг с другом и зажужжали, обмениваясь впечатлениями. Кто-то тихо произнес:

– У семи нянек дитя всегда без глаза. Это тоже русская пословица.

Кто-то спросил:

– Да жалованье-то нам сегодня выдавать будут?

– Будут, будут, – отвечал Вилейчик. – Но я, господа артисты, смотрел сейчас нашего персонал театрального… Ой-ой-ой, какого большого жалованье! Так будет трудно дело вести. Такого большущего жалованья и в наши банки нет. Трудно, трудно… – покачал он головой.

– Позвольте… Да ведь у нас контракты, так что ж об этом разговаривать! – закричал кто-то от дверей.

– Да… Но если дело не выдержит, то откуда же взять? До сих пор плохого дела… Очень плохого… А я так полагаю, что лучше маленького рыбка, чем большого таракан…

– У нас контракт… Контракт с неустойками… – опять послышалось среди актеров. – Теперь об этом рассуждать поздно.

– Да, да… – продолжал Вилейчик. – Но нужно пожалеть и хозяева. У каждого есть доброго сердце…

– Мы с Иваном Ксенофонтычем Чертищевым заключали контракты. Его только мы и знаем. Он перед нами и в ответе, – отвечал кто-то Вилейчику.

Чертищев встал из-за стола, поклонился актерам, приложа руку к сердцу, и произнес:

– Я тоже, господа, прошу снисхождения. Вы сами видите, что меня бьют и природа, и интриги. Если дела поправятся, то не может быть и речи… но если… то…

Актеры загудели. Слышались слова: «Контракт… неустойка… где рука, там и голова…»

Заговорил, тяжело отдуваясь, ресторатор Павлушин:

– Для оживления дела думаю с завтрашнего дня завести дешевые обеды в рубль с четвертью с музыкой и пением… Обеды из пяти блюд от пяти часов до восьми… Господ артистов прошу также поддержать эти обеды. Для господ артистов обеды будут отпускаться по семьдесят пять копеек. Когда будут обедать артисты, будет и оживление… Публика любит обедать с артистами. Это ей лестно. При артистах и винная карта будет работать лучше.

– Вон оно куда гнет трактирщик-то! – послышалось среди актеров. – Нами публику хочет заманивать.

Вилейчик кивал головой во время слов ресторатора и повторял:

– Хорошего дела может быть… Хорошего… Очень хорошего…

– Да, по-семейному… Так и будем помогать друг другу… – продолжал новый компаньон Павлушин. – Артисты нам, мы им… Нам будет хорошо, и им будет хорошо. По-семейному… В зале у нас есть рояль… Кто-нибудь споет, кто-нибудь сыграет. А это публика любит…

– Загибает, загибает! Нет, уж насчет этого слуга покорный… Ах, оставьте… В кабинеты к публике еще не прикажете ли ходить? – шел ропот среди актеров.

Чертищев сидел, уткнувшись в лист бумаги, молчал и ни на кого не смотрел. Ему было стыдно.

Слыша ропот актеров, Павлушин прибавил:

– Госпожа мамзель Сюзета – барынька хорошая. Вчера за ужином мы виделись с ней, и, когда ей об этом перевели, она прямо сказала: «Авек плезир». Господин француз Франсуа, француз тоже понимающий и учтивый, тоже говорит: «Авек плезир»… И мадам Вужо то же самое… и немка… Как ее? И она с удовольствием… Венгерский хор на эстраде будет петь, с тем его и пригласили. Венгерочки – молодцы… Они понимают… При едет хор русских певиц – и русские певицы то же самое… Так отчего же господам театральным артистам не помочь хозяевам? А это было бы очень хорошо, и вышло бы процветание. Публика это любит. Ох как любит!

Среди актеров сделалось движение. Ропот усилился, сделался общим. Слышались возгласы:

– Это черт знает что такое! Они с ума сошли! Положительно полоумные. Нет, какова дерзость! А Чертищев молчит. Чего же он-то молчит?

Вилейчик начал раздавать жалованье за полмесяца. Почти у всех было что-нибудь взято вперед, и многим пришлось очень немного на руки. Они просили авансом за вторую половину месяца. Вилейчик воскликнул:

– Какого аванса, если мы сами остаемся без копейки! Такого плохого дела – и еще аванс!

Колотухин, Лагорский, Малкова и другие премьеры отвели Чертищева в сторону и высказывали ему все неприличие просьбы Павлушина. Он, весь покрасневший, сконфуженный, ударял себя рукой в грудь и шептал:

– Не я… не я… Что же вы поделаете с профанами, с серыми людьми. А я, как пеликан… Я из сил выбился… Я разорен… Я, как пеликан, разрывал вот эту грудь… Как пеликан…

Глава XXXII

Попущение Чертищевым в дело театральной антрепризы двух компаньонов произвело на актеров труппы театра «Сан-Суси» самое неприятное впечатление, а просьба нового компаньона ресторатора Павлушина к актерам помочь усилению театральных сборов путем участия в обедах у многих вызвала полное неудовольствие и раздражало и против самого Чертищева, и его компаньонов.

– Ведь это же наглость! – восклицала два дня подряд Малкова, припоминая слова Павлушина и повторяя их: – «У нас есть в обеденном зале рояль – вот после обеда кто из артистов сыграет, кто споет что-нибудь для публики, а публика это любит». Играть и петь за обедом для публики! За кого нас считает этот хам-трактирщик? За арфянок в ярмарочном кабаке, что ли! Нет, каково вам это покажется! «Кто сыграет, кто споет для публики».

К ее негодованию присоединилась и Жданкович, и другие актрисы.

Негодовало и большинство актеров, и только любовник Чеченцев слегка выступил на защиту Павлушина.

– Положим, что такое общение с публикой может благоприятно подействовать на сборы бенефисов, – сказал он. – Вы знакомитесь с одним из театралов, с другим, с третьим, предлагаете ему в свой бенефис ложу, кресло, стул. Ведь вам предстоят бенефисы.

– Позвольте, но ведь тогда это уж кафешантан, а вовсе не театр! – восклицала Жданкович. – Вы хотите низвести сцену на степень кафешантана?

– Вовсе нет. Зачем? Не надо только терять своего достоинства. Держи себя гордо – вот и все.

Колотухин усмехнулся и кивнул на Чеченцева.

– Он прав… – пробормотал он. – Молод, а понимает, где раки-то зимуют.

Жданкович накинулась на него.

– И это говорите вы, Алексей Михайлыч! Вы всегда такой гордый, – сказала она.

– Горд, а что толку-то? Гордость актеру хлеба не даст, – был ответ.

– Василий Севастьяныч, вы, все-таки, заметьте от нашего имени этим компаньонам, что они большие нахалы и положительно нас всех оскорбили вчера своим предложением, – обратилась Малкова к Лагорскому.

– Да я уж и то им высказывал… но ведь это все равно что к стене горох… не пристанет, – отвечал Лагорский. – Вчера ведь мы уж говорили Чертищеву, а какой толк? Он скручен компаньонами. Они из него теперь веревки вьют, и мне кажется, что они его совсем выкурят из антрепризы.

– Да, да… И вообразите, он чует это и уж от нас бегает, – прибавила Жданкович. – Давеча он показался на репетиции, я кричу ему: «Иван Ксенофонтыч!» – а он сделал вид, что не слышит, и исчез. Ему просто неловко.

Лагорский вздохнул.

– Чую я, что наше дело не кончится добром, – проговорил он, обращаясь к Малковой. – Придется, кажется, отсюда улепетывать, не доигравши сезона.

– Полноте… Что вы говорите!

– Верно. Пьесы переменяют, и совсем другой репертуар пошел. Я приглашен на героические роли, а мне теперь даже играть нечего. Дела здесь вряд ли поправятся. Ведь вот сегодня уж и обед с музыкой и пением в афишах объявлен, и погода хорошая, а сбор все равно прескверный.

– Да разве плох?

– Хуже, чем третьего дня… «Федора-то Иоанновича» уж не ставят. Костюмы и обстановка, видите, слишком дороги. «Лир» тоже не пойдет. Я заявил «Короля Лира» в бенефис, и Чертищев мне сказал, что нельзя. Уж и теперь я вижу, что я им в тягость. Конечно, у меня контракт, но кой черт в контракте, если контора платить будет не в состоянии! Выгоднее будет самому уйти.

– Ты меня пугаешь, Василий… – сказала Малкова.

– Пугаться тут нечего. Может быть, мне так кажется и я ошибаюсь, но, все-таки, надо быть наготове. Если что… то я гастролировать поеду в маленькие города… Надо будет списаться. Я сегодня или завтра уж закачу пару письмишек.

– Возьми тогда и меня с собой. Напиши и обо мне на всякий случай… – просила Малкова.

– Вдвоем на гастроли трудно устраиваться.

Разговор этот происходил на сцене перед спектаклем, в ожидании поднятия занавеса.

Спектакль шел вяло. Он состоял из двух пьес, которые вследствие спешной перемены репертуара были плохо срепетованы. Лагорский и Малкова, занятые в первой пьесе, кончили рано и тотчас отправились домой. Они шли вместе. Дойдя до своего жилья, Лагорский стал прощаться с Малковой, но та сказала:

– Не прощаюсь. Хоть ты и не приглашаешь, а хочу зайти к тебе напиться чаю и посмотреть, как ты устроился. Надеюсь, можно?

– Конечно же, можно. Я буду рад, – отвечал Лагорский. – У меня даже самовар и лампа есть. Я выговорил их себе у квартирных хозяев. К тому же теперь еще не поздно. Можно будет даже прислугу их послать за кое-какой закуской.

Малкова приветливо улыбнулась ему, пожала руку и пошла в его новое помещение.

Лагорский занимал две комнаты в мезонине. Внизу жили сами хозяева – пожилые муж и жена, имели табачную лавку и торговали в ней также игрушками и канцелярскими принадлежностями. Муж, кроме того, ходил по аукционам, скупал подходящие вещи и перепродавал их, жена держала две коровы и торговала молоком и простоквашей. Лагорский жил в одной комнате, а во второй поместил Тальникова и там же держал свои сундуки с платьем и бельем, весь свой дорожный скарб, так что его собственная комната не была загромождена. Тальникова не было дома. Он играл в последней пьесе. Когда Лагорский вошел к себе с Малковой, их встретила хозяйская прислуга, плотная баба в ситцевом розовом платье, со скуластым лицом, зажгла лампу и спросила Лагорского:

– Самоварчик?

– Да, да, милая. Да сходите в колбасную лавку, купите мне фунт ветчины, полубелого хлеба фунт и пяток яиц. Масло есть. Вот как живем-то! Лампу и самовар себе у хозяев выговорил, – хвастался Лагорский Малковой. – А ведь у жены ничего этого не было.

Баба стояла и переминалась.

– И криночку молока? – снова задала она вопрос Лагорскому.

– Да, да… И криночку молока, – отвечал он и предложил Малковой: – Не хочешь ли простокваши? У них превосходная простокваша.

– Нет, на ночь простоквашу есть не буду, хотя и люблю ее.

– А я молоко пить начал. Никогда его не пил, а как переехал сюда, стал пить. Прекрасное молоко.

Он дал бабе рубль на покупки, и она удалилась.

Малкова обвела комнату взором, увидала кровать, покрытую пушистым серым одеялом, и знакомый ей еще в Казани бухарский ковер, висевший над кроватью. У окна стоял большой стол, покрытый красной ярославской скатертью, а по стенам буковые стулья – вот и все убранство комнаты, если не считать плохой масляной краски картины «Петр Великий на Ладожском озере» и двух литографических портретов архиереев, висевших на стене.

Малкова сняла с себя пальто и шляпку, и на Лагорского пахнуло ее любимыми духами – гелиотропом. Она подошла к нему, обняла его за шею и, нежно глядя в глаза, сказала:

– Василий! Зачем ты так неласков со мной?

– Чем же неласков-то, дурочка! – отвечал он, поцеловав ее руку. – Кажется, я как быть должно…

– Отчего же ты не захотел ко мне переехать?..

– Свободы, Веруша, свободы захотел.

– Нет, ты сердишься, сердишься на то, что я долго дулась на тебя, но мало ли что происходит иногда между близкими женщиной и мужчиной! Я ревновала тебя, ревновала к твоей жене, а ревность показывает только, что велика моя любовь к тебе.

Она села на его кровать, притянула его за руку к себе и, любовно смотря ему в глаза, шептала:

– Слышишь… Будем и на зиму искать себе ангажемент в один театр, поселимся вместе и станем жить душа в душу. Да? Да? – спрашивала она.

Лагорский молчал.

Глава XXXIII

Вскоре вернулась хозяйская прислуга, принесла закуски и подала самовар. На столе появилась крынка с молоком. Вслед за прислугой явился и Тальников. Он принес саквояж Лагорского, увидел Малкову и несколько смущенно ретировался к себе в комнату.

– Куда ж ты, Михайло Иваныч? – крикнул ему Лагорский. – Иди чай пить. У нас секретов нет.

– Пожалуйте, пожалуйте… Мы вас давно ждали, – прибавила Малкова.

Тальников застенчиво вернулся с блюдцем в руке.

– Вот кстати у меня и редиска есть. Давеча купил у разносчика, – сказал он, подсаживаясь к столу.

– Каков у меня мажордом-то! – кивнул на него Лагорский. – Всем хозяйством заведует. Вчера поутру шесть окуней поймал в Неве на удочку, и баба нам к завтраку уху сварила.

– Чижа в клетке хотел сегодня Василию Севастьянычу купить. Продавал на улице носящий. Да не знаю, долго ли мы здесь проживем.

– Как это, долго ли? – спросил Лагорский. – Целое лето нам жить.

– Делишки-то очень плохи у наших хозяев, – покачал Тальников головой. – Вы думаете, отчего у нас не ставят «Царя Федора Иоанновича»? Костюмеры костюмов не дают. Им еще за костюмы «Каширской старины» не заплачено. После репетиции я играл в трактире на бильярде, так там были портные и рассказывали.

Малкова разливала чай и спросила:

– Да неужели у них так дела плохи?

– Сами видите, Вера Константиновна. Деньги только у одного жида есть, а он ни на что не дает… «Покуда, – говорит, – не выгребу старый долг – ни копейки…» А Чертищев даже извозчику задолжал больше ста рублей, с которым в город ездит. У фруктовщика, что вот фруктовый буфет в саду держит, и у того занял на один день сто рублей и до сих пор не отдал. Мы ведь с ним в трактире бываем, так слышим. Вы, Василий Севастьяныч, берите скорей хоть какой-нибудь бенефис, а то никакого толку не будет. Ни с чем останетесь, – сказал Тальников Лагорскому. – И вы, Вера Константиновна…

– Вы меня пугаете, Михайло Иваныч, – тревожно сказала Малкова.

– Не пугаю, а предупреждаю, милая барынька… Хорошего тут ничего не будет.

– Пророчь, пророчь… Не так же уж, в самом деле, скверно… – проговорил Лагорский.

– Совсем скверно. А Вилейчик выгребет свои деньги с процентами да удерет. Что ему?.. Я видел такие дела-то в Ростове… Служил… Тоже сад был… и тоже жид ввязался. В половине июня труппа на бобах села… Антрепренер бежал… Составили актеры товарищество – еще того хуже… Мне выехать было не с чем… Купец один сжалился… Я удочки ему мастерил… рыбу с ним ловил. Ну и вывез он меня в Москву. А то совсем беда.

В это время раздался стук в дверь. Лагорский встрепенулся.

– Кто такой? Кому бы это быть? – сказал он. – Прислуге я сказал, что уже ничего больше не надо. Посмотри, пожалуйста, Мишка, кто такой там… – обратился он к Тальникову, когда стук усилился.

Тальников бросился отворять наружную дверь и тотчас же вернулся с изменившимся лицом.

– Супруга ваша… Госпожа Копровская… – проговорил он смущенно.

Лагорского всего передернуло.

– Господи боже мой! Что это ей ночью могло понадобиться?.. – проговорил он. – Уж не приехал ли сын Вася?

Малкова пристально смотрела на него, как бы спрашивая, что ей делать.

Копровская в пальто и в шляпке входила в комнату.

– Шла мимо, увидела у тебя свет в окне… – начала она, бросив на Малкову гневный взгляд, и замолчала.

– Милости просим, Надежда Дмитриевна… – пробормотал Лагорский, вскочив со стула. – Кстати, у меня гости… Прошу садиться… вот чайку… закусить… Миша… стул подай… Вот, позвольте вас познакомить с моей сослуживицей…

Копровская стояла посреди комнаты и не двигалась.

– Кажется, помешала? Не вовремя пришла… – бормотала она, продолжая кидать грозные взгляды на Малкову.

Лагорский ждал взрыва и не знал, что говорить.

– Прошу же садиться, Надежда Дмитриевна… – сказал он, избегая говорить ей «ты» или «вы». – Только отчего так поздно? Не случилось ли чего с Васей? Да вот позволь познакомить… Вера Константиновна Малкова.

– Для жены поздно, а для любовницы не поздно – вот это странно! – воскликнула Копровская, вся вспыхнув. – Впрочем, мне теперь совершенно ясно, для чего и для кого тебе нужно было от меня переехать.

Она быстрыми шагами подошла к его постели и, не снимая пальто, села на нее.

Лагорский встрепенулся, набрался храбрости и, дрожа нижней челюстью, отвечал жене:

– Да ведь я же и не скрывал причины переезда… Нашел, что жить на прежней квартире мне стеснительно, и переехал сюда. Вот теперь я сижу в маленьком кружке товарищей…

– С любовницей, оторвавшей от жены мужа и от сына отца… – продолжала Копровская с кровати.

– Прошу так не выражаться! – закричала Малкова, в свою очередь вспыхнув, и стукнула кулаком по столу.

– Что? Что? Повтори! В квартире моего мужа ты, разлучница, хочешь мне замазать рот! – завопила Копровская, вскакивая с места. – Нет, уж это слишком!

Тальников, видя, что начался скандал, тотчас же ретировался в свою комнату.

Малкова, бледная, с трясущимися губами, отвечала:

– Неизвестно еще, кто разлучница. Я также считаю вас разлучницей.

– Ха-ха-ха! Вот это мило! Василий, да что ж ты молчишь! Замажь рот этой сквернавке! – кричала Копровская Лагорскому.

– Надежда Дмитриевна! Прошу замолчать и не сметь оскорблять моих гостей! – выговорил наконец Лагорский. – Вера Константиновна – моя гостья и товарищ по службе.

– Нет, Василий Севастьяныч… Зачем так?.. – остановила его Малкова. – Я больше для тебя чем товарищ по службе, больше. Надо ей открыть глаза, если она не знает. Но она знает и притворяется, так следует ей напомнить. Я, госпожа Копровская, ему больше чем гостья. Я мать его дочери. А потому прошу вас замолчать.

– Ха-ха-ха! Дочь! – раскатилась неестественным смехом Копровская. – Дочь… Мало ли у него есть приблудных дочерей, так перед каждой матерью мне и молчать! Я мать, я настоящая мать и законная его жена.

Малкова со слезами на глазах выскочила из-за стола и закричала:

– Лагорский! Так нельзя. Ведь уж это жестокие оскорбления. Вели ей замолчать, вели ей уходить. Ведь ты не живешь с ней. Вели… Пусть она уходит. А то или я, или она…

Лагорский не знал, что ему делать.

– Что ж ты молчишь! Вели ей уходить! – продолжала Малкова. – А то я уйду.

Она бросилась к своей шляпке и начала ее надевать.

Копровская, как была в шляпке, уткнулась в подушку и рыдала.

– Василий Севастьяныч, что ж ты молчишь! Вели ей уходить, – повторила Малкова.

– Постой, Вера Константиновна!.. Нельзя в таком положении женщину гнать… Видишь, у ней истерика. Надо дать ей успокоиться, – отвечал Лагорский.

– Ну, тогда я ухожу. Оставайся и лижись с ней. Но уж знай, что между нами все кончено.

– Вера Константиновна! Ради самого Бога погоди. Она уйдет. Она не останется здесь. Но во имя нашей дружбы погоди. Иди… Посиди покуда у Тальникова в комнате.

И Лагорский пропихнул Малкову в комнату Тальникова.

– Я все равно не останусь! Я все равно уйду! – кричала та. – Тальников! Дайте мое пальто.

Лагорский окончательно не знал, что ему делать, но тут Копровская поднялась с кровати и, не поправив съехавшей набок шляпки, проговорила:

– Хорошо. Я ухожу… Для меня довольно… Для меня все ясно. Не нужно мне тебя, не нужно… Жила я без тебя и опять проживу. Но из-за сына я тебя не оставлю… На сына, на содержание сына, буду требовать с тебя судом…

Шатаясь на ходу как пьяная, Копровская стала уходить.

За дощатой стеной у Тальникова рыдала и всхлипывала Малкова. Тальников кричал:

– Василий Севастьяныч! Где у нас вода? С Верой Константиновной нехорошо… С Верой Константиновной истерика!