Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XLIX

Пара хороших реклам в газетах, глазастые афиши, где все исполнители главных ролей были названы с прибавлением имен и отчеств к фамилиям, сделали свое дело. Бенефис Чеченцева с материальной стороны удался. Сбор был очень недурной, хотя далеко не полный, но пустые ложи и кресла Павлушин и Вилейчик кое-где засадили своими знакомыми, и театр казался как бы полным. Декорации были из рук вон плохи, но актеры играли недурно. Пьеса была срепетована хорошо. Публика жаловалась на убогую обстановку, но все-таки хлопала, вызывала актеров. Посадка знакомых Павлушиным и Вилейчиком в этом деле очень помогла. В театре сидело много евреев, и они усердствовали в вызовах, хотя Чеченцев и сердился, всем говоря, что Вилейчик евреев за половинную цену напустил с контрамарками и деньги себе взял. Чеченцеву поднесли от «обеденной» публики чашку с блюдечком, ложку и маленький кофейник – серебряные в дубовом ящичке. Сам он поднес себе золотые часы в футляре. Подан был также небольшой лавровый венок с красными лентами и надписью: «А. К. Чеченцеву от Калашниковского друга!» Венок поднес один купец, хлебный торговец с Калашниковской хлебной пристани – собутыльник Чеченцева по музыкальным обедам в ресторане «Сан-Суси». Пьесу, впрочем, этот купец смотрел мало, все больше сидел в уборной Чеченцева и пил коньяк финь-шампань, предлагая выпить с ним и актерам.

Павлушин и Вилейчик торжествовали. Они терлись за кулисами, в уборных и говорили:

– Каков сбор-то? Такого сбора у нас еще никогда не было. Даже вполовину не было.

– Великого дело – бенефисы! Берите, господа, бенефисы, – прибавлял Вилейчик, потирая руки. – Я говорю, что для каждого актера, для каждого актриса можно дать бенефис.

– И раздробительная продажа питей в буфете идет недурно, – вставлял свое слово Павлушин. – Рюмочная продажа в двух антрактах была очень недурна. Право… Конечно, тут и прохладная погодка помогает, но все-таки… Публика прямо набрасывается. Вот посмотрим, что после спектакля будет. Как бутылочная продажа пойдет.

На другой день после спектакля он сообщил актерам:

– Представьте себе: вчера почти ящик шампанского продали. Когда это было здесь видано? В чертищевское открытие спектаклей и то половины против этого не продали. А ведь открытие – важная вещь. На открытие съезжается первая публика, публика денежная.

Чеченцев рассказывал, что на его долю очистилось около трехсот рублей…

– Я призы не считаю… – говорил он. – И сбор на самом деле был бы лучше, но Вилейчик контрамарками подкузьмил. Мне положительно известно, что он продавал своим жидам контрамарки за половинную цену и деньги прятал в карман. Жидов в театре было уйма. Очень подкузьмил.

– Ну на то вы и Кузьмич, чтоб вас кузьмить, Алексей Кузьмич, – острил Колотухин, подмигнул ему и засмеялся.

– Острота ваша совсем некстати, где дело касается кармана, – огрызнулся на него Чеченцев. – Да, тупо, тупо, очень тупо, – прибавил он.

– Один бенефис свалили, надо за другой приниматься, – сказал наутро режиссер Утюгов Лагорскому, когда все собрались на репетицию «Лира».

– Послушайте… Неужели вы и мне в бенефис дадите такие же убогие декорации, какие дали Чеченцеву в «Акосте»? – сказал Лагорский Утюгову.

– А откуда же лучших-то взять, милейший Василий Севастьяныч? Вы ничего не даете на новые декорации, директора тоже отказались давать что-нибудь. Говорят: «подмалевывай старые». Чеченцев хоть две задние кулисы для синагоги сделал новые, и стоило это ему тридцать два рубля, при нашем холсте, а вы и этого ассигновать не хотите.

– Помилуйте, да ведь мы служим-то теперь за два гроша. Жалованье у нас наполовину убавлено. Я уж лет пятнадцать не служил на таком окладе… Право… Так из каких же доходов? А Чеченцевым вы мне в глаза не тычьте. Он альфонс. Он эти тридцать два рубля с какой-нибудь бабенки с лихвой возьмет.

– Как вы его не любите-то! – покачал головой Утюгов.

– А за что любить? Не он товарищ, не он что… А просто бахвал, хам, накрашенная морда – вот и все. Смотрите, он даже вне спектакля белится, румянится, подводит глаза. И никакой у него сердечной теплоты нет. На женщину он смотрит так, как будто бы раздевает ее глазами. Одним словом: свинья. Можно мне посмотреть те декорации, которые вы дадите в «Лире»? – спросил он.

– Да вы не беспокойтесь, мой милейший Василий Севастьяныч, – отвечал Утюгов. – «Лира» мы лучше обставим, чем «Акосту». Средневековое зало у нас есть, лес есть совсем прекрасный, но немножко позаплеснил зимой, и завтра его подмалюют после репетиции. Но бенефис вы берете рано. Нельзя так скоро два бенефиса один за другим. Только что свалили один бенефис – трах, через неделю другой. Публике нужно бы дать передохнуть. Ведь публика у нас все одна и та же. Говорю прямо: это послужит к умалению успеха вашего бенефиса.

Лагорский чувствовал, что Утюгов говорит правду, но тут же подумал: «Э, все равно! Свалить да скорей уехать на гастроли».

Но ему не хотелось ударить в грязь лицом перед Чеченцевым, не хотелось быть хуже Чеченцева, и он хлопотал о бенефисе. Афиша о его бенефисе, вышедшая вечером во время бенефиса Чеченцева, была также глазастая и раздавалась публике во время спектакля в театре. В афише он так же, как и Чеченцев, называл себя «известным провинциальным актером». К фамилии Лагорский-Двинский также были прибавлены полностью имя и отчество его. Все актеры и актрисы, игравшие в его бенефис главные роли, не исключая и Чеченцева, были поставлены в красных строках. Он хотел и новичка Щуровскую поставить на афишу в красной строке, назвав ее Клавдией Петровной, но Малкова воспротивилась и запротестовала:

– Тогда я у тебя не буду играть в бенефисе, и ищи на Гонерилью кого хочешь. Суди сам: разве эта роль для меня? Я только для тебя ее играть согласилась.

– Шекспир, милая, Шекспир. Разве можно так выражаться про шекспировские роли! У Шекспира все роли хороши. Перед каждой из них надо преклоняться, – отвечал Лагорский.

– Пожалуйста, передо мной-то не разыгрывай это театральное благородство. Знаю я тебя вдоль и поперек. И знай, что как только твоя Щуровская появится в красной строке, я снимаю себя с афиши, – твердо закончила Малкова.

Лагорскому пришлось покориться.

Так же, как и Чеченцев, Лагорский объездил все редакции газет, вручил билеты на бенефисы и просил не оставить его своим вниманием. Одному из рецензентов, поймав его в редакции, он, кроме врученного кресла, обещал во время спектакля дать бесплатную ложу для его знакомых и сказал:

– Только анонсик о бенефисе, пожалуйста, потеплее сделайте в газетке. Уж если Чеченцев был назван любимцем Дона, то я смело могу назваться любимцем Поволжья. На Волге я начал свою карьеру и прослужил в разных городах одиннадцать лет. От казанских студентов имею поднесения. Пожалуйста… Поддержите… – просил он и прибавил: – А после бенефиса прошу покорно откушать хлеба-соли, чем бог послал. Маленькое дружеское сосьете будет.

И вот на следующий день явился такой анонс о бенефисе: «В театре „Сан-Суси“ второй бенефис. Верная своим преданиям, труппа его не отступает от серьезного репертуара. Только что поставили в бенефис г. Чеченцева „Акосту“ и уж ставят „Лира“. В бенефис премьера труппы г. Лагорского, любимца нашего русского Поволжья, справедливо заслужившего себе и любовь петербургской публики, в предстоящую пятницу идет знаменитая трагедия Шекспира „Король Лир“. Бенефициант исполнит Лира. Говорят, г. Лагорский играет эту роль совсем своеобразно по новейшим английским толкованиям».

Лагорский ликовал. Чеченцева он уже в глаза начал звать Лезгинцевым и Грузинцевым. Одно ему не удалось – это подписка на бенефисный подарок среди «обеденной» публики. Он намекнул об этом режиссеру Утюгову, но тот отвечал:

– Мы уж об этом думали с Иваном Петровичем Павлушиным и составили подписной лист, но ничего не вышло. Во-первых, слишком скоро после подписки на подарок для Чеченцева, а во-вторых, вас никто не знает из обеденной публики. Вы совсем не бывали на этих обедах.

Глава L

Бенефис Лагорского приближался. Выдался вечер, в спектакле которого Лагорский не участвовал, Лагорский был, во имя искания популярности, на «музыкальном» обеде Павлушина, но вернулся оттуда рассерженный домой, так как на обеде никто из публики и внимания на него не обратил. Ему пришлось и сидеть одному. После обеда комик Колотухин познакомил его с какими-то молодыми купчиками. Те предложили ему стакан вина, сказали, что будут у него в бенефисе непременно, что кассир загнул уж им их излюбленные кресла и они возьмут их сегодня после спектакля, но на этом дело и кончилось. Молодые купцы не сказали ему даже комплиментов, не упомянули с похвалой ни об одной из его ролей и занимались больше с певицами хора Дарьи Семеновны, подсевшими к ним в своих малорусских, но, в сущности, фантастических костюмах. Лагорского это обидело, и он отошел от стола купцов совсем незамеченный. Пробовала его знакомить со своими поклонниками и опереточная актриса Колтовская-Амурова, сидевшая за бутылкой шампанского с двумя мужчинами – пожилым и молодым, но и они, предложив ему вина, обошлись с ним сухо. Пожилой мужчина, как будто в пику Лагорскому, ставившему в свой бенефис «Лира», говорил Колтовской-Амуровой:

– Пусть говорят, что это упадок вкуса, пусть говорят, но я считаю, что для лета, для летнего театра оперетки и легкие пьесы удобнее. Трагедии и драмы – прекрасная вещь для зимнего сезона, но они слишком тяжелы для лета. Для чего я езжу в театр летом, с трудом выношу его духоту, жару?.. Для развлечения, для успокоения расшатанных зимой нервов… Я хочу видеть перед собой миловидное, поющее и смеющееся женское личико. Вот чего я алчу, вот чего я жажду…

Оратор пожирал глазами сильно напудренное лицо Колтовской-Амуровой, стрелял в легкое декольте на ее груди, слегка прикрытое кружевами. Физиономия его была раскрасневшаяся от выпитого вина, золотое пенсне сваливалось с потного носа. Лагорский не счел нужным ему возражать и тоже отошел от стола незаметно.

Колтовская-Амурова, заметив, что Лагорский уходит из зала, поднялась из-за стола, окликнула Лагорского, подбежала к нему и вручила адреса своих кавалеров.

– Вот их карточки. Пошлите им кресла. Они потом заплатят в кассу, хорошо заплатят, с призами, – сказала она.

Лагорский поблагодарил, взял карточки и пошел домой. Вдогонку ему визжал венгерский хор певиц и стучал медными закаблучьями своих красных сафьяновых сапогов.

Проходя мимо кассы, Лагорский спросил у кассира, каков сбор на его бенефис. Тот пожал плечами и отвечал:

– Да неважен. У Алексея Кузьмича на «Акосту» за четыре дня был сбор лучше. Близко ставите… Если бы подождать и недельки через две… а то кряду… Как хотите… цены все-таки возвышенные…

Лагорский не стал слушать и направился прямо домой. Все это бесило его. Дома он застал Тальникова, мастерившего какие-то особенные удочки и сбиравшегося ночью на рыбную ловлю.

– Кто первый палку взял, тот и капрал. Кажется, никакого толку не будет из моего бенефиса, – сказал он Тальникову. – Не следовало и оставаться, а прямо нужно было перед бенефисом этого Лезгинцева ехать на гастроли в Луцк. Во-первых, я наказал бы мерзавца Кахетинцева, а во-вторых, не срамился бы. Ведь как будет поставлена такая постановочная пьеса – одному богу известно. На декорации не дают ни копейки. Лес проели крысы, и я уж велел на мои деньги сделать заплаты и замалевать. У средневекового зала пропала одна кулиса. Срам.

– Да ведь сейчас после бенефиса уедем на гастроли, так какой же нам срам! – возразил Тальников. – Пускай толкуют, как хотят.

– Молчи. Что ты понимаешь! Ты привык удирать из труппы со скандалом, а я нет. У меня есть репутация серьезного актера. Меня все Поволжье знает. Отхлещут после бенефиса в газетах, так ведь они прочтут.

Лагорский переоделся, надел шитую сорочку-косоворотку и старенький пиджак.

– Не занят сегодня вечером и никуда не выйду из дома. Устал… Измучился… – сказал он. – Ужасные вещи – эти бенефисы! Сколько они крови испортят. Ах да… Надо вот по этим двум адресам по креслу послать, – спохватился он, вынув из кармана адреса, данные ему Колтовской-Амуровой. – Садись и пиши. А завтра рассыльному…

Тальников отложил удочки и взялся за перо и конверты, приготовляясь писать.

– Пошлите вы двухрублевый стул-то трактирщику на бережок, где мы с вами обедали, – проговорил он. – Все-таки два рубля лишних…

– Дурак! – огрызнулся Лагорский. – Два рубля… Что тут два рубля! Ты посмотри, какие расходы по спектаклю вывели Чеченцеву.

– В общей сложности и два рубля хорошо. А на вашем месте я послал бы и портерщику, где мы пиво пьем, рублевый билет. Тут не рубль важен… Билет ему можно даже и подарить. А вы то разочтите, что это лучшие хлопальщики.

Лагорский улыбнулся.

– Это правда… Наконец-то ты кое-что дельное сказал, Мишка Курицын сын, посылай и трактирщику, и портерщику.

– Да конечно же. На вашем месте я и колбаснику бы… – продолжал Тальников, надписывая конверты. – Колбаснику, где мы сосиски берем… Это все лишние хлопки. А завтра утром я им сам разнесу билеты.

– Посылай и колбаснику, – согласился Лагорский, помолчал и прибавил: – И завтра же поедешь в ломбард и выкупишь мой портсигар. Деньги я тебе дам.

– Понимаю-с. Подносить себе будете?

– Зачем ты забегаешь вперед? Я этого терпеть не могу! Затем ты заедешь в цветочный магазин и закажешь небольшой лавровый венок с голубыми лентами и надписью: «Лагорскому от почитателей», за венок дашь три рубля задатку и скажешь, что остальные деньги будут уплачены тобой на сцене, в день бенефиса. Пусть пришлют венок и счет.

– Слушаю-с. Только не лучше ли, Василий Севастьяныч, нам купить венок-то мельхиоровый и велеть вырезать на нем надпись, но без числа? Мельхиоровый-то венок нам бы и на гастролях пригодился. А лавровый… Что в нем? Сейчас и завянет.

– Опять дело. Но есть ли мельхиоровые-то венки? – спросил Лагорский.

– Сколько угодно. У Алексея Михайлыча Колотухина есть мельхиоровый. Он мне показывал, – сообщал Тальников. – Мельхиоровый-то лучше серебряного. Нет искушения его заложить, и он может быть всегда при себе.

– Да ты, Тальников, поумнел что-то!

– Хи-хи-хи… – захохотал Тальников от удовольствия.

– Так ты справься завтра, что мельхиоровый венок стоит, а послезавтра я возьму в кассе деньги и пошлю тебя купить его, – сказал Лагорский, погрозил ему пальцем и прибавил: – Но, пожалуйста, чтоб весь этот разговор был между нами.

– Господи! Да за кого вы меня считаете, Василий Севастьяныч! – воскликнул Тальников.

– Ну то-то. А без всего этого нельзя… Немыслимо… Необходимость заставляет. Не могу же я ударить в грязь лицом перед каким-нибудь Лезгинцевым. Тот гаер, по кабинетам ломается и читает, у того кабинетная и обеденная публика – приятели… Они ему и поднесли подарок. А у меня ничего этого нет. Понял?

– Да конечно же, Василий Севастьяныч… – отвечал Тальников. – И ведь, в сущности, все бенефицианты это делают. Все делают, а только, разумеется, тайно.

Раздался стук в двери с лестницы.

– Кто там? – крикнул Лагорский. – Самовар, что ли?

– Василий Севастьяныч Лагорский дома? Может он меня принять? – послышался женский голос.

Лагорский встрепенулся.

– Кто вы? Что вам угодно? Я дома, дома… – отвечал он.

– Я Щуровская. Вы приказывали зайти, чтоб читать роль…

– Пожалуйте! Пожалуйте, добренькая моя!.. Очень рад.

Лагорский бросился к зеркалу и поправил ворот сорочки. Тальников побежал отворять дверь.

В комнату вошла Щуровская с книгой в руке.

Глава LI

– Ну-с, присаживайтесь, миленькая барышня, и займемся вашей ролью, – сказал Лагорский Щуровской сколь возможно ласковее. – Ведь роль Корделии-то совсем аховая. Ее провалить жалко. А если ее сыграть только сносно, это поможет вам выдвинуться.

– Ах, дай-то бог… – улыбнулась она. – А то, вы не поверите, как мне вообще трудно!

– То есть что это трудно? В денежном отношении, что ли?

– Да и в денежном, и вообще… Приглашена на шестьдесят рублей в месяц, а теперь вдруг предложили только половину. Живу я с другой актрисой, Вельской, – быстро заговорила Щуровская. – За комнату платим двадцать рублей… Пить, есть надо. Башмаки… Вот уж пригласила к себе третью жилицу – Максимову, чтоб подешевле… Но хозяева сердятся…

– Вот если бы вы читали так же смело, с таким бы убеждением роль Корделии, – перебил ее Лагорский, – как сейчас говорите, было бы и достаточно. Смотрите, какой у вас светлый взгляд, какие оживленные глаза! А на репетиции вы вниз смотрите… Вы опустя глаза читаете.

– Мне так стыдно, мне совестно… На меня так все смотрят… Все думают, что я нахалка, что я выскочка… В особенности Малкова… А ведь вы сами знаете, Василий Севастьяныч, выскакивала ли я? Просила ли я эту роль? Вы сами мне ее предложили…

– Вот так… вот так… Запомните это выражение вашего лица… Запомните и примените к роли Корделии. Встаньте теперь… Поднимитесь со стула и, не меняя выражения глаз, читайте вашу роль из сцены со мной в лесу. Читайте… Вы знаете вашу роль.

Щуровская встала и начала читать. Лагорский любовался ею и одобрительно бормотал:

– Так, так… Совершенно верно… Правильно. А на Малкову вы не обращайте внимания. Прежде всего она женщина, а потом актриса и, как все женщины и актрисы, с язвинкой… – прибавил он. – Вы знаете, что актриса на актрису в редких случаях смотрит на сцене с доброжелательством. Продолжайте, продолжайте… Тон верен… Выражение лица правильное… Не опускайте, не опускайте голову… В данном месте застенчивости не нужно. Мишка! Суфлируй! Подавай… – обратился он к Тальникову, поднялся со стула и стал отвечать на реплики Щуровской. – Ну, монолог свой я пропускаю… А вы продолжайте. Так, так… Не опускайте голову… Какая это у вас скверная привычка!

Тальников сидел и суфлировал по книжке, принесенной Щуровской.

– Теперь, как вы должны стоять около меня… Вот как вы должны стоять… – продолжал Лагорский, поставил Щуровскую и сам встал около нее. – Запомните же свое место… И громче, и смелее говорите… Застенчивости же не надо. Перед кем вам быть застенчивой? Вы разговариваете с сестрами, с которыми вы не сходитесь характером, вы разговариваете с отцом, которого вы любите, перед которым вы ничего худого не сделали. А на Малкову на репетиции вы не обращайте внимания, – повторил он. – И на этого… как его? На, с позволения сказать, Осетинцева не обращайте внимания. Я говорю о нашем пресловутом любовничке… Это прежде всего идиот, нахал и мерзавец по отношению к женщинам. Ну, теперь легкий перерыв. Вы чаю не хотите ли, кофею? Тальников нам сейчас все приготовит, – предложил он Щуровской.

– Нет, благодарю вас… – отвечала она.

– Отчего же? Не стесняйтесь. Женщины вообще любят кофей. Выпьем и мы с вами. Тальников, кофею! Да достань сыр, масло и колбасу! – скомандовал Лагорский.

Тальников положил на стол книгу.

– Когда-то ведь я и суфлером был, – пробормотал он, улыбаясь и уходя к себе в каморку за кофейником и бензиновой лампой.

– И таким же плохим, как и актер, – сказал ему вдогонку Лагорский и прибавил, обращаясь к Щуровской: – Но он добрый малый и хороший товарищ. Пардон, милая барышня… Теперь рассказывайте мне, как вы попали на сцену. Вы из любительниц? Виноват… Да вы барышня или?..

Щуровская потупилась.

– Как вам сказать… Да… Я девушка… – отвечала она.

– Что же обозначает ваше выражение «как вам сказать»? – допытывался Лагорский.

– Я девушка, но у меня был роман.

– С актером?

– С актером, – кивнула ему Щуровская.

– О, узнаю тебя, русская актриса! Почти все на один покрой! – воскликнул Лагорский. – За этим актером вы и бросились на сцену?

– Да… Да…

– Из любительниц? Играли где-нибудь в клубе?

– Из любительниц. С вами я буду откровенна. Вы мне кажетесь таким милым, добрым, симпатичным… Вы талант, большой талант… И наконец, все то, что вы для меня делаете… Снизошли к моему ничтожеству в труппе.

– Бросьте прелюдии, – перебил ее Лагорский. – Теперь для меня все ясно. Это самая обыкновенная история. Вы убежали с этим актером… Так?

– Убежала из родительского дома, – рассказывала Щуровская. – Мои родители довольно состоятельные… простые люди… купеческого звания… У них есть домик в провинции.

– Вот, вот… Порядок известный. Затем этот актер вас бросил. Он обещал на вас жениться и бросил. Вы его считаете мерзавцем.

– Он и не мог на мне жениться, потому что оказался женатым, хотя вначале говорил, что он холостой. Когда я узнала, что он женат, что он обманул меня, я пришла в ужас, в негодование и уж не могла его любить, возненавидела его… Я переписывалась с матерью, уверяла ее, что мы приедем обвенчанные, просила заступничества перед отцом – и вдруг… Я захворала, серьезно захворала… Во время болезни продала все, что у меня было…

– Не рассказывайте… Знаю… – остановил Щуровскую Лагорский. – Конец я знаю… Затем поехали обратно к родителям, и вас не приняли.

– Я писала об этом матери, просила ее, но мать ответила, что отец убьет меня.

– И началось ваше странствование по провинциальным театрам?

– Я всего только на третьем месте.

– Без подготовки, без направления, без покровителя, везде неуспех… Так?

– Ох, сколько навязывалось в покровители! И среди актеров, и так… Но я раз была потрясена и уж не могла, не доверялась. Да и в первый раз… Если бы я знала, что он женат…

– А не будь этого актера, не пошли бы на сцену? Не сделались бы актрисой?

– Зачем же мне? Я продолжала бы играть в нашем любительском кружке… Мать и отец мне не запрещали. Я жила в довольстве…

– Представьте себе: вы, может быть, тысяча первая… – сказал Щуровской Лагорский. – Тысяча первая… Все актрисы так… Ну, может быть, с небольшими вариантами, а так… То есть, собственно, есть два разряда: одни бегут от мужей с этим мерзавцем… Ведь вы его считаете за мерзавца? Одни от мужей, а другие из-под родительского крова.

– Как вы все это знаете! – удивлялась Щуровская.

– Практичность… Давно шляюсь по провинциальным сценам. Пусть мне актриса только намекнет о начале своей сценической карьеры, а уж я ей доскажу продолжение, – похвастался Лагорский. – Вдоль и поперек знаю. А без покровителя или защиты со стороны мужчины на сцене, миленькая моя, трудно служить, почти невозможно выдвинуться. Обидят, затопчут, никакого хода не дадут, особливо если барынька не зубаста. Да и зубастая ничего не поделает, – закончил он.

– Кофе готов… – проговорил Тальников, внося кофейник.