Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XXXVII

Лагорский был очарован Настиной. Он забыл все неприятности, причиненные ему женой, был весел, ласкал Настину, миловался с ней, вспоминал свое прежнее с ней житье-бытье в Симбирске и, незаметно просидев у ней часа два, поспешно стал собираться уходить. Он просидел бы еще дольше у ней, но вдруг вспомнил, что Малкова должна вернуться с репетиции и тогда ему трудно будет уйти от Настиной не замеченным Малковой. А увидит его Малкова – новый скандал. Он быстро схватил шляпу и стал прощаться.

Настина нахмурилась.

– Куда ж ты торопишься? Посиди еще. Не лишай меня… не покидай меня… – упрашивала она его. – В кои-то веки надумался прийти и уж бежишь!

Лагорский, разумеется, ничего не сказал ей о своем опасении встретиться с Малковой и только отвечал:

– Нельзя мне. Во-первых, хотел один нужный человечек зайти, насчет моего бенефиса переговорить. Здесь надо рассылать билеты по театралам, так же как в провинции… Непременно рассылать, иначе никакого толку не будет. А во-вторых, я должен роль учить.

– Врешь ты все. Что такое роль… А суфлер-то на что?

Она держала его за руки, смотрела ему ласково в лицо. Он вырывал из ее рук свои руки и говорил:

– Нельзя, голубушка… Право, невозможно… Кроме того, я совсем обезденежел. Мне у одного мясника-театрала надо денег хоть сколько-нибудь занять. Мясник – молодой человек, купец с современными взглядами.

– Да ведь мясника-то ты только вечером в спектакле увидишь, – возражала Настина.

– Положим, что так… Но нет, не могу! Я должен уйти. А лучше ты приходи ко мне завтра после спектакля.

Лагорский вырвал от Настиной свою руку и опять схватился за шляпу.

– А сегодняшний-то вечер после спектакля ты для Малковой бережешь?

– Да нет же, нет! Что мне Малкова, если около меня такая пупочка! Ну, приходи сегодня вечером.

– Приду, непременно приду. И знаешь что, Вася? Я у тебя совсем останусь, – сказала Настина.

– То есть как это?.. – удивился Лагорский.

– Очень просто. Сегодня останусь, а завтра совсем перееду к тебе, перевезу свои вещи.

– Нет, милочка, я этого не могу, совсем не могу… – испуганно произнес Лагорский. – Я дал себе слово жить один, без женщин, оттого и от жены переехал. Да у меня и помещения нет. У меня всего одна только маленькая комнатка, а в другой живет Тальников – Мишка Курицын сын.

– Тальников? А Тальников пусть в мою комнату переезжает. Я упрошу. Пусть сюда переезжает. Он это для меня сделает.

– Но это невозможно…

– Ты Малковой боишься? Ты жены боишься? Но я, Васька, так тебя люблю, что я готова и с женой твоей из-за тебя поссориться. Я, Вася, тебя так люблю, так, что на все готова! На все, на все! Что мне Малкова, что мне Копровская! – воскликнула Настина, привскокнула, обняла Лагорского опять за шею, потащила его к кровати и посадила его с собой рядом. – Не покидай меня, Васенька, не бросай, дозволь с тобой жить, – упрашивала она, и на глазах ее показались слезы. – Ведь я последняя твоя любовь, я на тебя больше имею всяких прав, чем Малкова и Копровская. Копровская тебя давно уже бросила, и я не понимаю, с чего вы это опять сойтись вздумали. А Малкова… что такое Малкова? Накрашенная старая баба. Васиканьчик! Котик мой! Позволь мне с тобой вместе жить! Вспомни, ведь мы с тобой не ссорились, когда разъехались. Вспомни, как я плакала, когда мы разъезжались! И ты горевал. Ты черствый мужчина, но горевал. Я помню. Ведь мы разъехались только потому, что не нашли ангажементов в один и тот же город. Я поехала в один город, а ты в другой. Правда? Василий Севастьяныч, возьми меня к себе.

Настина обвила его шею своими распущенными волосами и положила ему голову на грудь.

– Ах, ты просишь невозможного! – тяжело вздохнул Лагорский. – Пусти меня. Мне до зарезу нужно уйти, – проговорил он, вспомня о Малковой, и поднялся с кровати.

– Нет, нет… Я не выпущу тебя, покуда ты не согласишься! – восклицала Настина.

– Да нельзя же, Настенька… Пойми, что этого нельзя. Я слово себе дал. Ты приходи ко мне так… И всякий раз будешь радостная, желанная для меня гостья. Буду приходить и я к тебе. Ну, пусти меня, не удерживай.

– Посмотри, Василий, посмотри, как я тебя люблю! – проговорила Настина, все еще удерживая его. – У меня с Симбирска и Самары твои старые туфли остались, и я берегу их на память. Как самый драгоценный предмет берегу.

Она бросилась к сундуку, быстро открыла его, вытащила оттуда завернутые в голубой коленкор старые стоптанные туфли Лагорского и показала ему их.

Он невольно улыбнулся и сказал:

– Ну, спасибо за любовь.

– Василий! Подумай и возьми меня к себе! – воскликнула она еще раз.

– Ну хорошо, хорошо. Заходи завтра вечером после спектакля, и мы поговорим с тобой о зимнем сезоне. Вот на зимний сезон я готов с удовольствием вместе с тобой устроиться. А теперь прощай, до свидания!

Лагорский чмокнул Настину в щечку, взглянул в отворенную дверь балкона и попятился. Он увидал, что через улицу переходила к своей даче Малкова, укрывшись красным зонтиком.

«Ну уж теперь мимо нее не проскочишь, – мелькнуло у него в голове. – Сейчас заметит и окликнет. Как тут быть? Может выйти скандал. Ведь она не постеснится при Настиной… И чего это я здесь рассиделся! Давно бы можно было уйти. А теперь надо подождать», – решил он и стал скручивать папироску.

Настина завертывала в коленкор его старые туфли и убирала их в сундук.

– Нет, если бы ты так меня любил, как я тебя люблю, ты не разговаривал бы так, а прямо принял бы меня с распростертыми объятиями. Ведь я тебе в Симбирске была и друг, и прислуга. И теперь тем же могу быть.

Лагорский молчал, закуривал свернутую папиросу и думал: «Пусть Малкова войдет к себе, пусть… Ведь сразу же, как она войдет к себе в комнаты, она не выскочит на балкон, а начнет переодеваться. А я тем временем и проскользну».

Он решился заглянуть через балкон на улицу. Малковой, которой вход в квартиру был из палисадника, ни на улице, ни в палисаднике видно не было.

«Вошла в комнаты. Теперь она переодевается. Попробую проскользнуть домой», – решил он и сказал:

– Прощай, Настенька… Прощай, друг мой… Я пойду. До свидания у меня.

Сопровождаемый Настиной до лестницы, он только что спустился вниз и вышел в проулок между дачами, как сквозь кусты акации увидел Малкову, стоящую на балконе. Она стояла уже без шляпки.

«Прозевал! – воскликнул он мысленно и присел за кустами акации. – Ах, какая незадача! Надо ждать, когда она скроется с балкона».

Он присел в кустах на корточки, но Малкова с балкона не уходила. Мимо него проходили люди и косились на него. Так ждать было неудобно. Он вошел на лестницу Настиной и остановился на нижней площадке.

А Настина в это время тоже была на своем балконе и ждала, когда Лагорский пройдет мимо нее, чтобы сказать ему еще раз «прощай» и сделать ручкой, и очень удивлялась, что он не проходит.

«Не забежал ли к Малковой? Ах, мужчина! Ах, волокитишка! Ах, шальной!» – подумала она, бросилась на лестницу, чтобы сбежать вниз в палисадник и узнать от соседней прислуги, не проходил ли мужчина в серой шляпе на лестницу Малковой, но тотчас же увидала Лагорского.

– Что ты тут делаешь? Еще не ушел? А я тебя ждала на балконе, когда ты появишься на улице! – воскликнула она.

Лагорский смутился.

– Друг мой Настенька, Малкова торчит на своем балконе. Мне неловко проходить мимо нее, – сказал он. – Она сейчас окликнет меня, затащит к себе и сделает скандал. Ну что на скандал лезть!

– Ах, мужчина! Ах, тряпка! Да имей характер, пренебреги ее словами и не заходи к ней, – заговорила Настина. – А это что значит? Ты хочешь угодить и нашим и вашим, и мне, и ей. Чего ты ее боишься! Плюнь ты на нее!

– Позволь… Как плевать? Она все-таки мой товарищ по сцене. Наконец, я жил с ней два года, имею от нее дочь. Нельзя ли от тебя со двора выйти каким-нибудь другим выходом? Я враг скандалов. Нельзя ли как-нибудь сзади, по задворкам на чужой двор перескочить, а там на другую улицу?

– Ну, мужчина! Блудлив как кошка, а труслив как заяц. Пойдем на двор. Перелезай там через забор. Там, кажется, две доски вынуты из забора. Музыкантская прислуга бегает там в винную лавку. Через забор ближе.

Настина повела Лагорского на задворки и, смеясь над ним, указала на ветхий забор, которым отгорожен был чужой двор. Двух досок, действительно, не хватало. Лагорский стал карабкаться и перелез через него.

Она хохотала над ним.

Свой визит к Настиной Лагорский все-таки от Малковой скрыть не мог. Его видела на балконе у Настиной горничная Малковой Груша и тотчас же сообщила об этом ей, как только она вернулась с репетиции. Его-то выхода Малкова и караулила на своем балконе, но не дождалась. Вечером, во время спектакля, при встрече, она не разговаривала с ним, отвертывалась, дулась, но, уходя из театра, не выдержала и гневно произнесла перед Лагорским:

– Ну что ж, теперь и от Настиной мне надо ждать публичного скандала? И она будет заявлять на тебя свои права? Ты вот что… Ты скажи им обеим, чтобы они сговорились и вместе, сообща, в один вечер устроили передо мной скандальную комедию. Третья, третья теперь претендентка! А ты дрянь, а не человек!

Малкова захохотала и бросила на Лагорского презрительный взгляд.

Лагорский виновато молчал.

Глава XXXVIII

Дня через два, около полуночи, Настина ответила визитом Лагорскому.

Лагорский только что вернулся после спектакля и с помощью Тальникова жарил себе яичницу на пыхтевшем самоваре, поставив сковородку на конфорку, и собирался ужинать, как вдруг в отворенную балконную дверь он услышал из палисадника женский слегка картавый голос:

– Василий Севастьяныч! Вы не спите? Можно к вам?

Оба они переглянулись.

– Должно быть, Вера Константиновна к вам… – проговорил Тальников.

– Нет, это не Малкова… Это не ее голос… Да и дуется на меня Малкова – не пойдет… Это, кажется, Настина. Ее голос, – ответил Лагорский.

– Василий Севастьяныч! Вы дома? Можно к вам? – повторился возглас.

Лагорский выбежал на балкон. Ночь была светлая, ясная, теплая. В палисаднике дачи, перед балконом, действительно стояла Настина. Она была в пальто, в кружевном шарфе на голове и с узлом.

– Здравствуйте, – сказала она. – Никого у вас нет? Можно к вам? Я все собиралась, собиралась и, наконец, собралась.

– Очень рад… Пожалуйте, пожалуйте… Никого постороннего… Только Тальников, – проговорил Лагорский. – Заходите за дом… Вот отсюда. Лестница ко мне сбоку. Сейчас я вышлю Тальникова.

Через минуту Тальников уже сбежал к Настиной навстречу, принял от нее узел и повел ее по лестнице.

Лагорский был рад приходу Настиной. Она была как нельзя более кстати. Сегодня Малкова все еще продолжала на него дуться, и он не рассчитывал на ее посещение.

– Ну, снимайте свое пальто… Садитесь. Мы сбираемся ужинать и чай пить, – сказал он вошедшей Настиной.

Тальников помогал ей снять пальто.

– Ужасно поздно у нас спектакли кончаются, – сказала она в оправдание своего позднего прихода. – Заходила к вам вчера, днем – дома не застала. Ковер-то все тот же, – проговорила она, бросив взгляд на ковер, висевший над кроватью. – Я помню этот ковер… И одеяло помню…

– Садитесь, Настасья Ильинишна, – пригласил ее Лагорский, стесняясь при Тальникове говорить ей «ты». – Вот закусим чем бог послал.

На столе стояли бутылка водки с напиханными в нее черносмородинными листьями, маленький серебряный вызолоченный стаканчик и на металлической тарелке лежал студень из колбасной.

– Я к вам, Лагорский, с гостинцем. Горячих пирожков с мясом вам из нашего «Карфагена» из буфета принесла, – проговорила она.

– Давайте, давайте скорей… Оно будет очень кстати. У нас сегодня ужин совсем не лукулловский. Где же у вас пирожки?

– Они у меня в узле. Нарочно спрятала туда, чтобы не простыли.

Настина стала развязывать свой узел, и Лагорский, к великому своему изумлению, заметил, что в узле у Настиной была подушка и ее голубое атласное одеяло.

– Боже мой! Что же это вы с постельными принадлежностями? – воскликнул он.

Настина слегка потупилась и не отвечала.

– Вот пирожки… – произнесла она, доставая из узла целый сверток, густо обернутый в газетную бумагу. – Не простыли еще… – прибавила она и стала развертывать бумагу и выкладывать на стол пирожки на подставленную Тальниковым тарелку.

Лагорский сейчас же сообразил, отчего она с подушкой и одеялом.

«Боже мой, это она ко мне, должно быть, уж переезжает, как обещалась… – мелькнуло у него в голове. – Нет, я ее ни за что не оставлю. Не желаю себя стеснять…»

– Ну, давайте закусывать… Садитесь… Можете нам разливать чай, – говорил он Настиной. – Тальникова вы знаете… Это мой приятель, мажордом и главный управляющий. Вон он какую сухарницу смастерил мне из коробок от гильз, – кивнул он на латочку, где лежали булки.

Все сели и принялись закусывать. Лагорский выпил стаканчик водки и хвалил пирожки, закусывая ими.

– И настойку вот эту Тальников же смастерил, – указал он на бутылку. – Не хотите ли? – предложил он Настиной. – Выпейте полрюмочки. Аромат… Выпьете и чувствуете, что у вас во рту сад, фруктовый сад.

– Пожалуй… Дайте полрюмки, – отвечала Настина и спросила: – Лагорский, а жив ли у вас синий атласный халат с желтыми отворотами?

– Жив, жив, ангел мой… Только он уж немножко отрепался.

Настина улыбнулась.

– Наденьте его, голубчик, сейчас на себя… Я так любила на вас этот халат. Он мне напомнит Симбирск, – сказала она.

– Ну зачем же это? – проговорил Лагорский, тоже улыбаясь. – Можно когда-нибудь в другой раз. Ведь Настенька – мой старый друг, – пояснил он Тальникову. – Мы когда-то жили с ней душа в душу.

– Я знаю, я помню… – застенчиво произнес Тальников, закусил, выпил чаю и тотчас же ретировался к себе в комнату, оставив Лагорского и Настину наедине.

Настина тотчас же бросилась к Лагорскому на шею.

– Вася! Я уж к тебе… Я совсем к тебе… – объявила она. – Я нарочно захватила с собой подушку и одеяло. Положи меня где-нибудь. Я хоть на полу лягу… Можно снять ковер и на ковре… А завтра я перевезу к тебе свои остальные пожитки.

Лагорского всего передернуло.

– Не могу я этого сделать, Настенька… совсем не могу… – отвечал он, целуя ее. – Приходи ко мне, когда хочешь и сколько хочешь, но жить я тебя к себе взять не могу.

– Отчего же? Малковой боишься? Жены? Но ты же уверял меня, что с женой уж всякие отношения прикончил, а с Малковой тоже сбираешься прикончить. Стало быть, ты врал?

На глазах Настиной были слезы.

– Прикончил, прикончил. С Малковой я даже два дня уж не разговариваю, – отвечал Лагорский. – Она через свою горничную узнала, что я был у тебя, и теперь дуется на меня. Да черт с ней! Я рад.

Разговор шел шепотом. Настина просилась остаться. Лагорский опять дал ответ:

– Понимаешь ли ты, переехав от жены, я дал себе слово ни с кем из женщин здесь летом не съезжаться.

– Да отчего же, отчего же, Василий?

– Свободы хочу. Очень уж я много от женщин претерпел. Хочу вздохнуть. На зимний сезон – изволь, съедемся, давай жить вместе, если найдем ангажемент в один город.

Настина вдруг заплакала.

– Нет, Вася, я от тебя не уйду, ни за что не уйду! – произнесла она, возвыся голос.

Лагорский вскочил из-за стола.

– Настенька! Не делай хоть ты-то скандала! Ведь вот все эти насилия и заставляют меня искать одиночного житья. Брось… Не плачь… Ведь мы будем часто видеться.

Настина легла к Лагорскому на кровать и стонала, произнося:

– Боже мой! А я так мечтала! Так радовалась, что буду с тобой жить вместе! Во сне даже видела! Вчера купила хорошенькую новую кастрюлечку для супа, вчера начала тебе туфли вышивать. Купила маленьких салфеток для чаю.

Лагорский подсел к ней и уговаривал ее:

– Успокойся, Настенька, не плачь, голубушка… Все это пригодится, на зимний сезон пригодится. И салфеточки твои пригодятся, и кастрюлечка.

– И как я тебя во сне-то видела! В твоем синем шелковом халате видела! – продолжала Настина, плача. – Туфли его храню, как святыню, а он…

Настина разрыдалась. Лагорский, как ребенка, гладил ее по головке, так как она лежала вниз лицом, целовал ее в затылок и уговаривал:

– Уймись, Настенька… Успокойся, голубушка… Мы зимой с тобой вместе заживем и захозяйствуем лихо.

Совсем уж рассвело, и сияло солнце, когда Лагорский провожал Настину по пустынной набережной Невы домой и тащил к ней ее узел с подушкой и голубым одеялом.

Он шел уверенно, без опасений. В пятом часу утра он уже знал, что не встретит Малкову на балконе.

Глава XXXIX

Май кончался, наступал июнь, погода совсем поправилась, холода прошли, вечера стояли светлые, теплые, а сборы в саду и в театре «Сан-Суси» поправлялись плохо, хотя давно уже репертуар в театре был легче, драмы чередовались с легкими комедиями, приехала вновь приглашенная опереточная актриса Колтовская-Амурова и вместе с актрисой Жданкович и Чеченцевым заканчивала спектакли одноактными оперетками, в которых иногда потряхивал стариной, как он сам выражался, и старик Колотухин. Обеды Павлушина с музыкой и пением также мало сделали для улучшения сборов. На обедах этих из актеров присутствовали только Чеченцев да изредка Колотухин. Чеченцев хвастался, что приобрел на обедах круг знакомства, и показывал на мизинце кольцо с тремя бриллиантами, полученное в подарок «от дам», как он сообщал. Колотухин говорил, что он потому ходит на обеды, что на них, в самом деле, бывают театралы-любители и отлично угощают.

– Не расходуешься на стол… сыт и пьян, а это расчет… – рассказывал он и действительно два раза играл в спектаклях совсем пьяный.

Из актрис в обедах этих участвовала и новоприглашенная опереточная актриса Колтовская-Амурова; ее писали на афише в красную строку, и именовали Евгенией Васильевной, и подносили в спектакли цветы.

Именовали в афишах по имени и отчеству и Малкову, и Жданкович, выставляя в красных строках; в красных строках печаталось, что за обедом исполнит свой лучший репертуар «знаменитый хор певиц» Дарьи Семеновны такой-то, «хор красавиц-венгерок». Афиша для садовой программы была испещрена восклицаниями вроде «фурор», «несравненная», «первая в мире», «краса Востока» и т. п., но и это не поправляло сборов.

Чертищев совсем уже не говорил о чистом искусстве, не слышно было совсем его сравнений себя с пеликаном, разрывающим свою грудь. Он как-то сократился, притих, и его мало было видно и на сцене, и в саду. Денежными делами распоряжался и торчал в конторе и в кассе еврей Вилейчик. В киоск, где продавались цветы, он посадил каких-то двух прехорошеньких жидовок в восточном костюме, с распущенными волосами, головы и шеи которых были увешаны золотыми кругляшками, изображающими монеты, и фальшивыми жемчугами. Проходя мимо, он скашивал на них глаза, протягивал руку и трепал их по щекам. Жидовочки эти также участвовали в обедах Павлушина и группировали около себя мужчин.

Приближалось первое число месяца. Все с нетерпением ждали получки жалованья. Лагорский уже два дня искал Чертищева, чтобы переговорить с ним о своем бенефисе, но ему не удалось его поймать, а на первое июня Чертищев и совсем уже исчез. Лагорский спрашивал о нем в конторе, в буфете. В конторе ему ответили, что он два дня уже нездоров и в сад не показывается, а в буфете сказали, что он в Москву уехал. Лагорский удивился при таких совершенно противоположных сведениях об антрепренере и вечером в спектакле, когда Вилейчик шнырял за кулисами, обратился к нему за разъяснениями.

Вилейчик взял его за руку, посмотрел ему в лицо и, покачав головой, произнес:

– Да, господин Лагорский, этот Чертищев такого человек, такого, что фай-вай! Это артист, совсем артист. Фай, какого большой артист!

– Что же такое случилось? Где он? – нетерпеливо задал вопрос Лагорский.

– Ни я, ни Павлушин ничего не знаем. Пропал. На даче его нет. Фю-ю-ю!

Вилейчик развел руками.

– Убежал?

– Должен вам сказать по большого секрета, убежал. На даче его дама от сердца говорит, что в Варшава уехал, а наш бутафор говорит, что на Нижнего Новгород, и он ему карета нанимал на Николаевского вокзал. Ой-ой, сколько всякие долги остались! Боже мой, сколько долги! Лагорский стоял пораженный.

– А как же жалованье-то нам? Ведь завтра первое число, – сказал он.

– Я не могу… Павлушин не может. Надо объявить на полиция… Там есть какого-то залог… – отвечал Вилейчик.

– Боже мой! Что же это такое! Ведь это ужас. Стало быть, и антреприза лопнет? Нет, так нельзя! Вы его компаньоны и должны за него отвечать!..

Лагорский горячился.

– Не кричите, пожалуйста, господин Лагорский, – остановил его Вилейчик. – Я вам по секрет это говорю. Я и Павлушин – два его компаньонов, но на бумага ничего этого нет. У нас нет никакого бумага. У нас много его векселя, но что его векселя! Газетного бумага. А хозяйство зачем погибать? Это может быть новый гешефт. Я возьму его, но надо новый условий. Господа артисты получают столько, что для антрепренера вот что… смерть…

Вилейчик полоснул себя ладонью по горлу, показывая, что надо зарезаться.

– Нет, так нельзя! – закричал Лагорский.

– Что вы кричите! Пожалуйста, не кричите! Это секретного дело. А завтра в конторе об этого поговорим.

Вилейчик отскочил от Лагорского.

«Кончено… как я ожидал, так и вышло… Крах… Катастрофа», – думал Лагорский и, выйдя на сцену, играл раздраженно, рассеянно.

В следующем антракте Лагорский рассказал об этом Малковой.

– Вот так штука! – прошептала она. – Так как же быть-то?

– Ничего не знаю. Завтра первое число, завтра выдача жалованья. Вот что компаньоны завтра скажут, но они не признают уж теперь себя компаньонами, – сказал Лагорский.

– Слышали? Чертищев бежал, – отнеслась Малкова к стоявшему тут же Чеченцеву.

– Да неужели? Третьего дня его видел.

– А вчера бежал. Господи! Что это! В прошлом году летом крах, и нынче летом крах. Как я несчастлива на летние сезоны!

– Бежал… – повторил Чеченцев, недоумевая. – Знаете, я почти ожидал этого. Весь он сам и даже лицо у него… у этого Чертищева какое-то беглое… Прямо беглое… А что говорил! Что сулил! Что проповедывал! Но это ужасно! Как же спектакли-то?

– Жид Вилейчик сейчас сказал, что они будут продолжать антрепризу, но только при совершенно новых условиях… – сообщил Лагорский. – Разумеется, сбавка жалованья. Он прямо говорит, что жалованье непомерное.

– Нет, уж это дудки! Тогда лучше товарищество… сосьете́ актеров… – отвечал Чеченцев.

– Ах, бросьте! Эти товарищества-то я уж знаю! – воскликнула Малкова. – Я три раза на бобах при этих товариществах сидела. А раз насилу выбралась в Москву… Гардероб закладывала. А с остальной-то труппой что было! Нет, товарищество ни за что на свете! Довольно. У нас и распорядитель товарищества бежал.

Подскочил Колотухин.

– Удрал, говорят, наш пеликан-то? Вот тебе и пеликан! – сказал он. – Как жаль, что я у него не купил серебряный портсигар! Он мне продавал свой серебряный портсигар. Можно бы было портсигар-то взять, а деньги не отдавать. «Вычтите, мол, из жалованья». Дурак я был, совсем дурак… А теперь было бы как кстати. Ну, да ведь, я думаю, мы не потеряем. Мы компаньонов его за бока!.. Товарищи должны отвечать друг за друга.

– В том-то и дело, что они товарищи только на словах, а не на бумаге… – объявил Лагорский.

Известие, что Чертищев скрылся, разнеслось по всем уборным, и об этом заговорили все актеры, все театральные служащие. Актеры ругались. По адресу Чертищева расточались самые нелестные эпитеты. Третий акт пьесы играли совсем спустя рукава.

После спектакля все искали Вилейчика, но Вилейчика ни в театре, ни в саду не было. Актеры бросились в контору, но контора оказалась запертой. Побежали в контору ресторана поговорить с Павлушиным, но и Павлушина не было.

Большинство актеров, все еще разговаривая о бегстве Чертищева, осталось ужинать в ресторане и требовало кушанья и напитков в долг, но буфетчик не давал. Произошло два или три скандала.

Все с нетерпением ждали завтрашнего дня, первого числа месяца.