Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава LV

Кончилась репетиция «Лира» в день бенефиса Лагорского, был четвертый час, а дождь все еще не переставал, все еще продолжал брызгать. Дул юго-западный ветер с моря и сильно поднял воду в Неве. Говорили, что на низких местах в Новой Деревне и на Островах уже началось наводнение, вода выступила из берегов на улицу. Актеры, отправлявшиеся перед спектаклем домой, опасались, попадут ли они к себе в дома пешком. Малкова в сопровождении Колотухина отправилась к себе на извозчике и говорила Лагорскому, оставшемуся в саду ресторана:

– Если окажется, что залита улица, я и на спектакль не приеду. Отменяй бенефис. С какой же стати я буду подвергать жизнь свою опасности! Да и все равно сбора не будет.

Лагорский ничего не отвечал. Он то бледнел, то краснел и думал: «Пускай… Теперь уж чем хуже, тем лучше».

Рассказывали, что и через плашкоутные мосты в конках и на извозчиках не пропускают.

Лагорский, с трясущимися от волнения руками, спрашивал Павлушина, сидевшего на веранде ресторана, за чаем:

– Уж не отменить ли бенефис, Иван Павлыч?

– С какой же стати? Помилуйте… Уж кому какое счастье… Билеты кое-какие все-таки взяты… А нам зачем же терять свою половину? Отменить бенефис, тогда уже никакого сбора не будет. – Через минуту он прибавил стоявшему против него Лагорскому: – А вам, господин артист, Бог не дает счастия за вашу строптивость. Очень уж вы строги, непокладливы.

Лагорский взглянул в это время на Павлушина зверем, сверкнув глазами. О, как ему хотелось закатить Павлушину затрещину!

В пятом часу ветер стал стихать и дождь перестал. Явившийся в ресторан обедать Утюгов сказал Лагорскому в виде утешения:

– Представьте себе, ведь билеты-то все-таки берут. Сейчас я проходил мимо кассы, так какой-то шалый чиновник в форменной фуражке взял билет в два рубля.

– Отчего же непременно шалый? Какое вы имеете право так выражаться? – огрызнулся на него Лагорский, принявший это себе в обиду. – Возьмите сейчас ваши слова назад!

– Ах, батенька! Да ведь разверзлись все хляби небесные, так если рассудить, то кому же охота!..

Еще через четверть часа в ресторане заговорили, что вода начала сбывать. Кто-то сообщил, что на Крестовском по улице на лодках ездили. Пришедший в ресторан обедать Чеченцев подтвердил:

– Да и я к себе домой давеча еле попал. У самых наших ворот пришлось переходить через воду по доскам, настланным на камни. А вода так и хлещет!

Еще через четверть часа явился Тальников, вернувшийся из города, куда он ездил по поручению Лагорского.

– Ненастье-то какое, дяденька, – сказал он ему. – Но уж теперь все, слава богу… Вода сбыла, да и погода, может статься, к вечеру поправится. Через мосты стали пропускать на лошадях, а давеча я, когда в город ехал, через Троицкий мост должен был пешком переходить.

– Через мосты пускают на лошадях… Через мосты пускают… – радостно заговорили в ресторане.

Буфетчик встрепенулся и тотчас же начал выставлять огромную семгу на блюде на буфетную стойку, в ожидании могущих прибыть к обеду гостей из города.

Тальников, встретившийся с Лагорским в буфете, отвел его в сторону и скороговоркой сообщал ему:

– Серебряный портсигар ваш выкупил. Вот он… Мельхиорового венка не нашел. Взял напрокат серебряный… Пятнадцать рублей. Дешевле не берут. В магазине говорят: дешевле не стоит и приказчика с венком посылать. В восемь часов вечера приказчик привезет венок… Просил дать ему два местечка в театре. Он со своей дамой приедет. Не унывайте, дяденька, еще дело может как-нибудь поправиться, – прибавил он, смотря на мрачное лицо Лагорского.

– Вздор. Все испорчено. Теперь чем хуже, тем лучше… – безнадежно махнул рукой Лагорский, взглянул на буфетную стойку и трагическим голосом сказал: – О, если-бы ты знал, Мишка, как мне хочется в данную минуту напиться пьяным с досады!

– Боже вас избавь, дяденька! – воскликнул Тальников. – Я знаю вас пьяного… Вы человека убить можете. Разве одну-две рюмочки для куражу, – прибавил он.

– Ну, выпьем…

Они подошли к буфету.

Приехали два газетных репортера. Один из них подошел к Лагорскому, рекомендовался и спросил:

– Не отменили бенефис-то? И хорошо сделали. Погода разгуляться может к началу спектакля. Когда я ехал сюда, на горизонте кусок синего неба показался среди туч. И поверьте, солнце еще засветит. А я пораньше приехал, собственно, из-за наводнения… Обозрел места, порасспросил, что, где и как… У нас о наводнениях любят читать. Кусочек можно заработать. Строк на полтораста можно закатить. Вы не слыхали ли, до которых мест выступала вода? В сад «Сан-Суси» не выходила? – задавал он вопросы.

Лагорский был удручен и не отвечал.

Подошел второй репортер, рыженький, подслеповатый, в очках.

– Мы, кажется, в «Карфагене» встречались, – начал он, протягивая руку Лагорскому. – Испортила вам погодка бенефис. Ну, да вы очень-то не унывайте. Погода начинает разгуливаться, вода сбыла, и публика может понаехать посмотреть, где наводнение было. У нас любят после наводнения на затопленных местах побывать. Посмотрят, где была вода, а потом к вам на бенефис.

– Пригласите выпить-то их, Василий Севастьяныч… – шептал Тальников Лагорскому. – Люди нужные. Пригодятся.

– Не стоит, – отвечал тот мрачно. – Из каких доходов? Я хотел после бенефиса разделить с ними со всеми легкую трапезу, да и то сбегу.

Было семь. Лагорский сходил к себе домой и вернулся к спектаклю. Сзади его Тальников тащил его чемоданчик с зеркалом, полотенцем, гримировкой. Небо в самом деле прояснилось. Из-за облаков по временам выглядывало солнце. Приятели проходили через ресторан. Обедающих почти никого не было. Женский русский хор в костюмах бродил без дела. Венгерки в красных сафьянных сапогах сидели попарно у столиков и пили пиво одни, без мужчин. За одним из столиков сидели и что-то ели Павлушин, Утюгов и Чеченцев. Утюгов вскочил со стула, подбежал к Лагорскому и спросил:

– Были в кассе? Как сбор?

– Не знаю. Не считал… Да и не заходил, – отвечал Лагорский. – Какой же может быть сбор после такой погоды! И спрашивать-то об этом – насмешка.

– Бывает. Я вам скажу, бывает, что и хорошо берут после такой погоды. Поверьте опытности. Целый день лил дождь, публика из-за дождя сидела поневоле дома, а теперь, когда прояснилось, поедет прогуляться, подышать чистым воздухом, а затем и в бенефис.

– Ах, оставьте, пожалуйста! Ну что вы меня дразните, как собаку!

В саду уж играл оркестр военной музыки, публики не было ни души, но на открытой сцене началось уже исполнение увеселительной программы. На трапеции раскачивались два статных молодых акробата.

На веранду вышел, в сопровождении Утюгова и Чеченцева, Павлушин, посмотрел на обширную площадку сада и произнес:

– Ведь вот и погодка разгулялась, а в саду пусто, хоть шаром покати. Нет, не любит публика нашего Лагорского, да и не умеет он дело делать, не понимает. Нет у него понятия к жизни. Да-с… Дождь тут ни при чем-с, и я вот что вам скажу-с: будь бенефис хора нашей Дарьи Семеновны и лей такой же дождь целый день, как сегодня, даже хуже, – и сбор был бы хороший. А отчего? Оттого, что она с понятиями к жизни. Нет, не то нам нужно для хорошей торговли. Не Лагорские, не «Лиры»-с, не «Акосты» всякие, а Дарьи Семеновны с хором, – закончил он.

И Утюгов, и Чеченцев слушали Павлушина и не возражали.

Глава LVI

Проходя по сцене к себе в уборную, Лагорский заметил в кулисах Щуровскую. Она стояла и плакала, отираясь платком и сморкаясь. Около нее были актриски Вельская и Алексеева, ее сожительницы, и утешали ее.

– О чем это опять? Что случилось? – спросил он.

– Как тут играть! Малкова сейчас мне объявила, что она мне скандал на сцене сделает, – отвечала Щуровская, всхлипывая.

Лагорский пожал плечами.

– И стихии, и женщины – все портят мне дело, – произнес он горько. – Успокойтесь, милая, ничего вам Малкова не сделает. Я буду около вас…

– Но ведь не все же вы будете около меня. Я и с ней веду отдельную сцену.

– На сцене? Во время представления? При ведении сцены? Не посмеет. Малкова – ревнивая женщина, но она все-таки актриса, уважающая искусство. Если она это говорила, то только чтобы напугать вас, смутить, а вы не обращайте внимания. Идите и одевайтесь, мой друг, – прибавил Лагорский и ласково тронул Щуровскую по плечу.

«Ну, мегера! Перехвастала даже мою милую женушку Надежду Дмитриевну. Прежде за ней я этого не замечал. Она была добродушнее», – думал он, входя к себе в уборную.

Там его ждал театральный портной с костюмами.

– Царские-то одежды для первого выхода совсем подгуляли, Василий Севастьяныч, – сообщил он. – Не знаю, как вы их и наденете. На красном бархате большое масляное пятно. Ужас что прислали!

– Мерзавцы! – воскликнул Лагорский, и в голове его мелькнуло: «И с чего такая интрига против меня?

Это ведь интрига… И наверное, тут Утюгов с проклятым Лезгинцевым замешаны».

– Вот, посмотрите… – показывал портной костюм. – И на самом видном месте. Я уж думал тут складку сделать, тогда все-таки будет не совсем заметно.

– Просить сюда режиссера! Позвать его! Что эти подлецы со мной делают! – закричал сгоряча Лагорский, но тут же спохватился: – Впрочем, оставь. Все равно. Делай складку… Да нельзя ли бензином?..

– Вот разве бензином… Сейчас я пошлю кого-нибудь в аптеку.

Лагорский передал портному свои часы, снял с себя пиджак, жилет, галстук, крахмальную сорочку и надел подкостюмную рубашку.

– Что же эти скоты со мной делают! Что они делают! – твердил он.

– Можно войти? – раздался голос за припертой дверью.

Лагорский узнал голос жены.

«И эта лезет! И наверно, с каким-нибудь делом, с попреками и язвить будет. Вот наказание-то!»

– Я одеваюсь, Надежда Дмитриевна, – отвечал он.

– Ну, для жены-то можно. Я на минутку… Я сама тороплюсь в спектакль. Я играю сегодня.

– Ну, войди на минуту. Что такое случилось?

Вошла Копровская, поздоровалась и села около стола.

– Ах, Василий, какой у тебя бенефис-то ужасный! – проговорила она. – Есть ли сбор-то какой нибудь? И какая погода целый день была! Я слышала, что все разосланные тобой билеты возвращают в кассу.

Лагорскому уж надоело донельзя слушать соболезнования о сборе. Он схватился за голову и воскликнул:

– Мое дело! Мое дело и больше ничье! И чего вы все словно сговорились! Спрашивается: что тебе-то?

Портной юркнул за дверь. Копровская посмотрела ему вслед и отвечала мужу:

– Как что мне! Как ты это говоришь! А сын-то? А Вася? Ведь ты обещал дать мне после бенефиса на его содержание, на обмундировку, заплатить в гимназию… Ведь ты уезжаешь, Василий, сейчас после бенефиса? Когда ты уезжаешь?

– Ах! Это настоящая пытка! И что вы со мной только делаете! Все словно сговорились… – бормотал Лагорский.

– Сговорились… Вольно ж тебе со столькими женщинами было связаться!..

– Опять попреки! Да ты хоть бы перед исполнением столь важной роли, как Лир, меня пощадила! «Уезжаешь»… Но ведь я еще не уехал. И если уеду, то уеду не на тот свет, а буду находиться на гастролях в России, откуда всегда можно выслать деньги и на Васю, и на черта, на дьявола! На кого хочешь.

Лагорский был взбешен. Копровская продолжала.

– Если уж ты, находясь рядом с сыном, даешь на него только какие-то гроши, бросаешь, как обглоданную кость собаке, то что ж ты дашь, когда уедешь от нас! – говорила Копровская. – К тому же у тебя теперь новая пассия завелась. Я знаю, Василий… Я хотя ничего не говорю, но знаю… Я ее даже видела сейчас… Видела эту Щуровскую… Видела и понимаю… Маленькая актриска… Ведь не бескорыстна же она… Ведь и ей надо дать… Так до сына ли тебе будет!

Лагорский стиснул зубы и схватился за сердце.

– Ты кончила? – спросил он после паузы и весь побледнел.

– Кончила. Но все-таки я должна же знать: сколько ты дашь перед своим отъездом на Васю. Мне нужны на него деньги, пойми ты, нужны. А ведь он твой сын. К тому же такие слухи, такие слухи, что ты везешь эту Щуровскую с собой, – отчеканивала Копровская.

Лагорский трагически расхохотался.

– И Настину я, по твоим словам, с собой везу, и Щуровскую. Вот это мило! Да что я, путешествующий хан какой-нибудь, что ли! – произнес он.

– А что ж? По своей жизни ты хан, прямо хан, азиатский хан. Но я тебя предупреждаю, Василий, если ты перед отъездом не дашь на сына хоть сто… ну, шестьдесят рублей, я тебя так не выпущу из Петербурга. Буду караулить тебя, явлюсь на железную дорогу и сделаю скандал. Прощай… – сказала Копровская, поднимаясь со стула. – Счастливого тебе успеха. Погода поправилась, может поправиться еще и сбор. И если сбор поправится, то ты знай, Василий, что это Бог тебе на сына посылает. Для сына, а не для тебя!

Копровская трагически подняла руку к потолку и вышла из уборной такой поступью, какой уходят обыкновенно со сцены королевы после сильных монологов.

Лагорский с презрением звонко плюнул на пол вслед Копровской и закричал:

– Портной! Одеваться!

Явившийся портной продолжал раздевать его. Затем началось одеванье. Руки Лагорского дрожали, как в лихорадке, до того неприятности расстроили его. Дабы успокоиться, он послал плотника в буфет за коньяком. Но лишь только он успел наполовину одеться, раздался опять стук в дверь.

– Это я! Настина! Можно к вам, голубчик, войти? Я только на минуточку, – послышался за дверью картавый голосок.

– Я раздет! Я одеваюсь! – закричал ей в ответ Лагорский и подумал: «Господи! Как бы она не столкнулась с Малковой! Новый скандал выйдет. Малкова теперь шипит, как змея».

– Накиньте на себя, Василий Севастьяныч, что-нибудь. Я на минуточку. Мне только два слова вам сказать.

– Войдите.

В уборную вбежала Настина. Она была нарядно одета – в горохового цвета пальто, в шелковом платье, в шляпке с целым огородом цветов, и радостно улыбалась.

– Здравствуйте, голубчик. Я вот зачем… Я сегодня у себя занята только в последнем акте, поэтому до половины одиннадцатого свободна, буду у вас в спектакле, буду смотреть на вас и аплодировать вам, – заговорила она. – Дайте скорее билет… Дайте даже два… Со мной одна наша актриска… Уж так я рада, так рада, что посмотрю на вас!

Лагорский, видя ее радостное лицо, и сам улыбнулся. Это сегодня случилось с ним в первый раз. Он порылся в своем бауле и подал ей две контрамарки для входа в театр.

Настина взяла контрамарки, наклонилась к его уху и с улыбкой прошептала:

– Подношу, ангел мой, вам лавровый венок. От себя подношу. При всех моих скудных средствах подношу. Вот она ваша верная Настина-то!

Лагорский, молча, пожал ей руку.

– Но как сбор? Я думаю, что полный не должен быть. Такая целый день погода… – щебетала она. – Каторжная погода… И наводнение… Представьте, я чуть не утонула сегодня… Даже калошу потеряла… Ну, прощайте. Увидимся еще. Вы позднее нас кончите, и я после спектакля к вам еще забегу.

Настина выскочила из уборной.

Глава LVII

Лагорского продолжали осаждать в уборной.

Забежал Тальников. Он был уже в костюме, но еще без парика.

– Приказчик с венком приехал, – сообщил он, наклонясь к уху Лагорского.

– Ну так вот… Отдай ему пятнадцать рублей и скажи, чтобы он венок передал капельмейстеру. Венок пусть подадут при выходе. Да попроси, чтобы портные и бутафоры меня поддержали при выходе моем. Мне самому неловко просить… Кто может, тот пусть в театральную залу идет, а кому нельзя, можно из-за кулис аплодировать. Пожалуйста, Мишка… – делал распоряжения Лагорский и дал Тальникову деньги. – Портсигар передал капельмейстеру? – спросил он.

– Передал, Василий Севастьяныч.

– И сказал, в каком акте и после какой сцены поднести?

– Все, все сказал. Будьте покойны.

Лагорский тяжело вздохнул.

– Плохи, брат, дела наши, Мишка! – произнес он. – Никогда я не ожидал, что судьба так коварно подшутит надо мной! Ты меня знаешь, ты меня помнишь в провинции. Там в бенефис я всегда был окружен ореолом. Театр трещал.

– Да сбор-то ведь поправляется, Василий Севастьяныч, – утешал его Тальников. – Начали подъезжать в экипажах.

– Брось. Не ври. Зачем врать! – нахмурился Лагорский.

– Зачем же врать! Я правду… Сейчас ходил в кассу наш бутафор Силантьев и сказывал, что подъехали в ландо какие-то двое мужчин и дама и взяли ложу.

– Одна ласточка не делает весны. Ну да что тут… Ступай… И будь при Щуровской… охраняй ее. Что она?

– Заходил к ней… Перестала плакать. Сидит в уборной, – сообщил Тальников.

– Ты смотри в оба… И чуть что – сейчас мне сообщи. За Проходимцевым поглядывай. Как бы он чего не наделал. Совсем он подлец. А уж и интриган!

– Вы это про Чеченцева?

– Ну да… Про него. Неужели не понимаешь! Фамилия Проходимцев ему более к лицу, чем другая.

Лакей из буфета принес полбутылки коньяку, две рюмки и апельсин с кусочками сахару.

– Можно мне выпить, Василий Севастьяныч, для храбрости? – спросил Тальников.

– Давай и выпьем вместе, – отвечал Лагорский. – И мне нужно храбрости набраться. Извели меня с этим бенефисом. Смотри, даже руки дрожат. И я тебе скажу вот что… Конечно, причина неуспеха – погода, но также и интрига много сделала… Ох, какая интрига!

Лагорский и Тальников выпили.

– Но кто же, Василий Севастьяныч, интригует? С чьей стороны интрига? – спросил Тальников.

– Дурак! Ничего не понимаешь, ничего не видишь. Да все интригуют. Ну, ступай.

– Позвольте контрамарки для входа в театр… Приказчику, который венок привез… Он давеча в магазине просил два места, а теперь их четверо приехало. Четыре просит, – сказал Тальников.

– Вот… возьми… Но внуши им, чтобы хлопали мне при выходе.

Лагорский передал контрамарки. Тальников хотел уходить, но остановился.

– Да дайте уж и мне парочку… – произнес он.

– Кому? Для кого?

– Да тут из пивной… где я пиво пью… Два приятеля… Голоса зычные… Они вас поддержат.

– Возьми. Возьми пять и раздавай направо и налево, но только лицам стоящим. Парикмахера! – закричал Лагорский.

Он был уже совсем одет.

– Парикмахера! – крикнул в свою очередь портной, одевавший Лагорского, и выскочил из уборной искать парикмахера.

Тальников ушел. Лагорский начал гримировать себе глаза, делая их старческими.

– Можно к вам?.. – раздался за дверьми голос Малковой.

– Ах… И наверное, с какой-нибудь мерзостью… – крикнул Лагорский и с сердцем бросил на стол растушевку. – Войдите, – сказал он.

Вошла Малкова в костюме, набеленная, нарумяненная, причесанная для пьесы.

– Скажи, пожалуйста, Василий, своей дуре-дебютантке, чтобы она сняла со своей шеи бусы, – заговорила она. – Вообрази, дурища эта бусы себе разноцветные на шею нацепила. Разве это Корделии полагается? Ведь она не кормилица.

– На это режиссер есть, – сухо отвечал Лагорский. – А я не нахожу, чтобы бусы были лишними.

– Ну, пусть дурака ломает. Только ведь за это в газетах отхлещут.

– А, пусть хлещут! Мне теперь на все наплевать.

– Ты что же… Будешь ее сегодня после бенефиса ужином кормить? – язвительно спросила Малкова.

– Никого я сегодня не буду кормить. Из каких доходов?

– А не будешь, так я сегодня к тебе домой зайду чай пить… Мне нужно с тобой поговорить, Василий, о зимнем сезоне. Ты уезжаешь и так вообще холоден со мной… Я не знаю даже, когда именно ты уезжаешь. Ты молчишь… Ни слова… За что ты так со мной? Я, право, не заслужила. Можно прийти?

– Завтра, завтра, Вера Константиновна, – отвечал Лагорский. – Ну, до чаев ли мне сегодня! Я буду измучен нравственно и физически. Да и вообще после бенефиса сегодня надо будет мне сколько-нибудь здесь побыть, в ресторане, хоть я и не делаю никакой кормежки.

– Ну, я понимаю. Здесь и Настина твоя в ложе торчит. Понимаю… Бог с тобой…

Малкова слезливо заморгала глазами и вышла из уборной.

Вошел парикмахер с париком и с бородой и стал их надевать на Лагорского. За дверьми слышался голос Чеченцева:

– Вы из сада, Арон Моисеич? Говорят, опять дождь накрапывает. И счастье же этому Лагорскому!

– Дождь, моего милого человек, ничего… – отвечал Вилейчик. – И в дождь можно хорошего гешефт делать, но мы не то даем для публика. Я сейчас проезжал мимо «Карфаген», и там на подъезде у кассы целого толпа. А за-чего? Веселого пьесы, и объявлен дебют первого красавица, получившая премия за своего красоту на конкурс в Милан. Первого красавица испанского мамзель Пахита. Дайте нам такого первая красавица – и к нам побежит публика. Публика это любит, для публика это самого цимес, самого первый сорт. В дождь побежит.

Раздался и голос Павлушина.

– А дождь теперь даже лучше – вот как я смотрю на это дело, – заговорил Павлушин. – В дождь иногда буфет недурно торгует, если хорошая бенефисная публика. В дождь гулять по саду неудобно – ну, всякий и спешит в буфет укрыться.

Лагорский слышал все это, речи эти возмущали его и доводили до белого каления.

«„Лир“ и испанка-плясунья! Ведь какое сравнение-то варварское!» – думал он и злобно сжимал кулаки.

Его даже что-то душило, что-то подступало к горлу. Он опять выпил коньяку.