Текст книги "Разбойник Чуркин. Том 3. Возвращение"

Глава 141.

Осип тихонько постучался в двери светлицы, которые не замедлили отвориться. Разбойник встретил своего подручного вопросом:

– Ну, что, как у тебя там дела-то?

– Все по-хорошему, атаман. Печку истопил, покойника на неё уложил, а то он не оттаивает, так кочерыжкой и лежит, пусто бы его побрало, из-за него всю ночь не спал.

– А не испечётся он там?

– Рогожу я под него подложил, цел будет. А как похож он на тебя, атаман, точно вы с ним братцы родные были.

– Тем лучше, никто не различит со мною покойника-то, подходящий вышел.

– Надо бы мне вздремнуть маленько, а то, пожалуй, опять всю ночь спать не придётся.

– Ложись, а днём всё-таки загляни туда в избу; если оттаял он, то сними его с печки, да под лавку куда-нибудь его схорони.

– Как же, атаман, погляжу, – укладываясь на своё лежбище, сказал каторжник.

– Помни, завтра утром пораньше ты его сюда на моё место принеси, а ночь я здесь пробуду.

– Ладно, как будет готов, долго ли мне его перетащить. Белая-то рубаха есть у тебя?

– Не одна, а две имеются, одну надену на себя, а другую для него приготовил.

Каторжник улёгся и через пять минут заснул крепким сном. Чуркин увязал свою голову тем же полотенцем и привалился на постель.

Прошло три часа времени; в светлицу вошла Ирина Ефимовна и нашла, что с мужем её сделалось ещё хуже, он метался по постели и бредил.

Она решилась сама сходить к знахарке.

* * *

Хижина знахарки имела не более двух аршин вышины, так что дядя Прохор должен был стоять согнувшись, на полках избёнки лежали сушеные травы, стояли пузырьки и бутылки с настоем; бедность во всём была видна страшная: полуразвалившаяся печь была вся в трещинах; стол давно уже отжил свой век и держался на подпорках. Тётка Аксинья была вдова-солдатка, старческое лицо её было изрыто морщинами. Лекаркой сделалась она уже давно; знанием этим она позаимствовалась где-то в Малороссии, в то время, когда её муж служил в гарнизоне. Если кто из её пациентов и выздоравливал, то это случалось не потому, что она лечила, а просто так, – болезнь сама проходила; многие же от её снадобий пошли в могилу. Но мужички верили ей во всём и слава о ней ходила по окрестным селениям, куда её приглашали к больным из-за какой-нибудь пустой благодарности, чем она и пропитывалась на закате своей жизни.

Знахарка накинула на себя свои лохмотья, забрала с собой несколько стклянок со снадобьем, заперла на висячий замок свою хибарку и, в сопровождении пришедших за ней, поплелась к больному, куда за ней увязался и дядя Прохор, хотя Ирина Ефимовна уговаривала его не ходить.

– Как же я не навещу Наума Куприяновича? Ведь он мой приятель; хоть на минуточку, а побываю у него, погляжу, что с ним приключилось, – говорил мироед.

Пока они ходили за знахаркой, вся деревня узнала уже о хворости их кормильца, как многие из деревенских величали Чуркина. Несколько стариков собрались у его дома, желая проникнуть к больному и навестить его, но каторжник не допускал их даже до крыльца и поворачивал назад.

– Что ж, мы ведь, ничего, доброго здоровья хотели пожелать Науму Куприянычу, – говорили некоторые.

– Нельзя, вам говорят, хозяйка за знахаркой пошла, сейчас её приведёт, вы только мешать будете, – отвечал им подручный мнимо-больного.

– Братцы, знахарка идёт, знахарка! – завидя её с Ириной Ефимовной, загалдели крестьяне.

– Глядите-ка-сь, никак и дядя Прохор с ними?

– Он и есть! Знать, позвали и его, – сторонясь от ворот, переговаривались промеж собой простые люди и отвесили поклон, как знахарке, так и сопровождающим её.

Осип встретил их на крыльце, впустил в сенцы и заявил своей хозяйке, что больной успокоился и уснул, а потому будить его нельзя.

– Да как же, надо бы его оглядеть, я знахарку привела, – заявила Ирина Ефимовна.

– Ну, так что ж, всё равно нельзя; поди, посмотри, кажись, уснул, – представляя свои доводы, отвечал каторжник.

Ирина Ефимовна, желая сделать что-нибудь полезное для здоровья мужа, не обращая внимания на слова своего работника, пошла в светлицу. Чуркин в этот момент, слыша разговор в сенцах, притворился спящим; жена его постояла несколько минут около кроватки, поглядела с печалью на больного и возвратилась в сенцы, утирая рукой катившиеся из глаз слезы.

– Ну, что, уверилась? – обратился к ней Осип.

– Спит, – сказала Ирина Ефимовна знахарке, – разве уж разбудить его?

– Зачем беспокоить? Пусть уснёт, может, сон и облегчит его.

– Да, может статься, – согласилась та с знахаркой и повела её в избу, а дядя Прохор ушёл домой.

– Так-то лучше будет, – проворчал каторжник и вошёл к Чуркину.

– Ушли, что ли? – спросил у него мнимо-больной.

– В избе сидят, – сказал Осип, притворяя за собой поплотнее дверь светлицы.

– Пусть их там покудахчат, – проговорил разбойник, приподнимаясь на локоть правой руки.

– Больно жена-то твоя убивается, от слез у неё глаза опухли; любит она тебя, атаман, по всему видно.

– Знаю, да ничего не поделаешь: жаль её, а себя больше. Надо спасаться; сколько ни вертись, а попадёшься, заберут.

– Ещё бы! На воле жить или в тюрьме гнить, – ответил ему каторжник.

– Ступай ты в избу и побудь там, пока знахарка не уйдёт. А ко мне всё-таки её не пускай.

– Как велишь, так и сделаю, – проворчал каторжник и удалился.

Он нашёл Ирину Ефимовну сидевшей за столом и обливающеюся слезами; знахарка сидела рядом с ней, опустив глаза. Каторжник подошёл к своей хозяйке и сказал ей.

– Будет тебе слезами-то поливать, без того горе, а ты ещё его подсыпаешь.

– Как же мне не плакать? Ведь он, небось, мне родной.

– Слезами горю не поможешь, заболел, ну, и выздоровеет.

– А если умрёт? Что я тогда с малыми ребятишками буду делать, куда денусь с ними? – причитала жена разбойника.

– Не все неё умирают хворые, больше выздоравливают, – успокаивала знахарка. – На все воля Божия, – прибавила она, тяжело вздохнув.

В таких разговорах они провели более часа. Безутешная Ирина Ефимовна послала Осипа осведомиться, не проснулся ли Наум Куприяныч. Тот исполнил её приказание и, вернувшись, заявил:

– Нет, всё ещё спит.

– Пойду-ка я, погляжу на сонного, – сказала знахарка.

– Сходи, милая, может и узнаешь, какой болью он мучается, а чтобы полечить его, ты оставишь мне своего лекарства.

– Смотри, как бы ему с её глаза хуже не было, – заметил каторжник.

– Что ж, у меня глаз-то сычий, что ли? – как бы обидевшись, отвечала знахарка.

– Кто ж тебя знает, может и хуже, – брякнул ей каторжник.

Ирина Ефимовна снова принялась плакать, знахарка осердилась на слова Осипа, поднялась с лавки и хотела было уходить.

– Постой, Анисьюшка, куда же ты? Посиди малость, может он и проснётся, – взмолилась хозяйка квартиры.

– Не до вечера же мне дожидаться, понадоблюсь, так прибежишь за мной.

– Ну, ладно, только ты не откажись, – всовывая ей в руку какую-то серебряную монету, упрашивала её Ирина Ефимовна.

– В ночь, полночь приду, – сказала та, поглядела искоса на Осипа, хлопнула дверью и ушла.

– Как тебе, Осип, угораздило с ней спорить? Видишь, какая она капризная, заупрямится придти в другой раз, что тогда делать? – пеняла Осипу жена Чуркина.

– Разве она одна в деревне? Есть, небось, и кроме неё, – протянул каторжник.

– Поди, другую-то отыскивай, а эту хвалят; дядя Прохор мне говорил, что лучше неё и не найдёшь.

– Эка невидаль какая, на всякое слово обижается! – сказал сквозь зубы злодей и убрался из избы, довольный тем, что больше знахарка к его атаману не придёт.

Время клонилось к вечеру. Ирина Ефимовна не осушала глаз, а Чуркин беседовал со своим подручным, давая ему разные наставления, как докончить задуманную им комедию. Условившись обо всём, атаман послал его сказать жене, что он проснулся.

– Что ж, полегчало ему, или нет? – спросила она.

– Нет, кажись, ещё хуже; поди, сама взгляни, больше стал метаться и охать.

Едва, двигаясь от слабости и от тех страданий, какие перенесла она за это время, поплелась Ирина Ефимовна, в светлицу и увидала, что её Вася мечется на постели и так тяжело вздыхает, чего с ним прежде и не было.

– Васенька, голубчик, промолви мне хоть словечко, – стоя у кровати, умоляла Ирина Ефимовна, заливаясь горькими слезами.

А тот, как бы не слыша её мольбы, ещё сильнее кидался по постели, показывая вид, что он не узнает её, чем ещё более возбуждал в ней сострадание. Наконец, она обратилась к Осипу и сказала:

– Поди, сходи за Аксиньей.

– А где я её найду?

– Спроси у дяди Прохора он тебе покажет, где она живёт.

– Не пойду: она меня, пожалуй, и на глаза не примет; тебе самой дойти не далеко.

– Экий ты какой, Осип, несговорчивый, – тихо произнесла Ирина Ефимовна, вышла из светлицы, накинула на себя шубейку и отправилась отыскивать тётку Аксиныо.

Разбойникам этого только и хотелось. Чуркин быстро вскочил со своего логовища, прошёлся по комнатке и сказал:

– Пусть её побегает, страх как мне надоело лежать, бока даже заболели.

– Потерпи, атаман, надо же покончить, что задумал, – сказал каторжник.

– Кажись, все хорошо идёт.

– Чего лучше, ловко мы их проведём. Молодец ты; другой такой оказии и не придумает.

– Нужда, брат, из острога заставляет бегать, а тут от каторги нужно спасаться, сам знаешь небось.

– Ещё бы, кому она желательна.

Между тем, Ирина Ефимовна, явившись к знахарке Аксинье, начала её упрашивать, пойти с ней и помочь больному, но знахарка наотрез отказалась исполнить её просьбу, благодаря дерзостям Осипа.

– Да что ты, матушка, ведь наш работник с придурью маленько, сам не знает, что говорит.

– Злющий он у вас такой, может мне и увечье нанести; разве я с ним справлюсь? Поди, попроси мою товарку, она полечит.

– Где я найду её? и к тому же мой-то плох, того гляди, что покончится. Не откажи, голубушка, помочь ему чем можешь, – упрашивала знахарку истомлённая горем женщина.

– Сказала – не пойду, так не пойду, – отвечала ей тётка Аксинья.

– Синенькую бумажку на вот, вперёд за труды я тебе принесла.

– Ничего мне не нужно, – отвечала та.

Тогда жена разбойника, оставив избушку Аксиньи, поторопилась к дяде Прохору и объяснила ему всё, что происходило после его ухода.

– Охота вам такого озорника у себя в работниках держать, по шеям бы его прогнали.

– Давно он живёт у нас, вот потому и держим его; а так он и мне самой уж надоел, да Науму Куприянычу больно люб, – объяснила она.

– Что ж теперь делать-то? – протянул дядя Прохор, почёсывая затылок.

– У вас в деревне другая знахарка есть, не знаю только, где она живёт, сама бы за ней сбегала; проводи меня к ней, будь наш спаситель.

– Да, есть, старуха Настасья, пожалуй, я доведу тебя до ней, сейчас, только полушубок накину.

Дядя Прохор повёл Ирину Ефимовну на край деревни, подвёл к вросшей в землю избёнке и вошёл в неё вместе со своей спутницей. Настасья лежала на печке; услыхав скрип двери, она окликнула вошедших и закашлялась.

– Это мы, Настасьюшка, – ответил дядя Прохор.

Знахарка узнала того, кто с ней говорил, охая, слезла с печки и спросила у него.

– Что скажешь, родимый?

– За тобой пришли, захворал вот муж у этой молодухи, полечить бы его надо.

– Что ж, можно! Как звать-то его?

– Наум Куприяныч, слыхала, небось?

– Слышала, родной ты мой, слышала. Чем же он захворал-то?

– Увидишь его, так узнаешь.

Ирина Ефимовна, в свою очередь, принялась уговаривать знахарку, чтобы она поторопилась навестить больного мужа; та заторопилась, но сборы её как-то не клеились. Дядя Прохор старался помочь ей, но ничего не мог поделать: Настасья очень уж долго занималась со своими стклянками, наполненными всякими снадобьями, наконец собралась и все вышли на улицу.

– Ох, застанем ли мы его в живых-то! – сокрушалась Ирина Ефимовна.

– Бог милостив, – отвечал ей дядя Прохор, шагая вперёд по средине улицы, как бы протаптывая своим спутницам дорогу.

Глава 142.

Пользуясь отсутствием Ирины Ефимовны, Чуркин сказал Осипу, чтобы он отправился в избу умершей хозяйки дома и принёс оттуда труп задушенного им оборванца.

– Не рано ли будет, атаман? Она, пожалуй, живо вернётся, – ответил тот.

– А ты возьми, ворота пока на запор запри. Голова, всё-то тебе нужно указать, сам не догадаешься!

– Куда же мы его спрячем?

– Найдём место, ступай поскорей, нечего тут чесаться, время дорого.

Каторжник быстро удалился из светлицы; не прошло и десяти минут, как он возвратился с тяжёлою ношею на плечах и спросил:

– Василий Васильевич, куда его сваливать-то?

– Клади на мою кровать, да размундиривай поживее.

– Ты уж помоги мне маленько, одному неловко: видишь ты, какой он грузный.

Чуркин не отказался, и они принялись раздевать труп.

– Ну, уж и свита на нем надета! Хуже, чем на каком-нибудь нищем, – заметил Осип, снимая с покойника рубашку.

– Где же ему хорошую было взять? Хотел он кой-чем от проезжих, да от нас поживиться, вот и не пришлось, – собой за то и поплатился.

– С нас взятки гладки. Ну-ка, ты, поворачивайся! лишь, упирается, – укладывая труп на спину, ворчал каторжник. – И напугал же он меня сегодня!

– Чем такое?

– Как же, только что я подхожу к нему, чтобы с печки-то взять его, нагнулся, а он как хлыстанёт меня по загривку-то, я и присел. «Оживел, думаю себе, постой, говорю, я тебя доконаю», выхватил из-за голенища свой кистень и хотел его по голове огреть, да гляжу, он не шелохнётся, пощупал его за лицо, холодное и бледное: «мёртвый, думаю, за что его бить?»

– Мёртвый, а по загривку ударил! – снимая с покойника опорки, протянул разбойник.

– Это от того, что рука-то оттаяла и угодила как раз по мне.

– А ты струсил?

– Ещё бы, кого ни на есть оторопь возьмёт: покойник ведь, сам знаешь, – оправдывался Осип.

– Возьми и волоки отсюда куда-нибудь эту одежду, – свёртывая одеяние покойника, сказал Чуркин.

– Куда же я его спрячу?

– Брось в навоз и зарой в нем, да поскорей ты ходи-то!

Осип вышел, сделал, что было приказано, и вернулся. К этому времени разбойник вынул из своего сундука чистое бельё, с помощью своего подручного, надел на его на покойника, положил его навзничь, скрестил ему, по старообрядческому уставу, на груди руки, всунул в них небольшой медный крестик, прикрыл голову и часть лица полотенцем, отошёл от кровати на несколько шагов, поглядел на усопшего, подозвал к себе каторжника и сказал ему:

– Смотри, кажись, хорошо убрали?

– Ничего, сойдёт! Как есть ты лежишь, – приглядываясь к нему, ответил каторжник. – И узнать нельзя, прибавил он.

– Гляди, что я тебе приказывал, так и делай, близко никого не подпускай, а в гроб сам положи. Читалки придут, одних здесь не оставляй.

– Ладно, атаман, все по твоему будет.

– А придёт жена, начнёт убиваться, целовать полезет, ты её уговаривай: «После, мол, поцелуешь: надо, мол, к погребению приготовиться, гроб заказать, да попов позвать панихиду отслужить».

– Всё исполню.

– Тулуп и ещё кое-что я с собой возьму.

– А если у меня спросят, куда эта одежда девалась?

– Скажи, что украли.

– Ты куда пойдёшь-то?

– Я сказал тебе, что в хозяйской избе посижу.

– Хлебца с собой захвати.

– После мне принесёшь.

– Ну, ладно, ступай.

– А ты иди к воротам, отопри их.

– Делец ты, Василий Васильевичу нечего сказать, всё как по писанному устроил. Ловко! Комар носа теперь не подточит, – выходя с Чуркиным из светлицы, выразился Осип.

– Слышал я это от тебя, ступай, делай, что тебе говорят, – ответил разбойник на любезность каторжника и зашагал в своё новое обиталище.

Стемнело. Осип вышел за ворота, намазал слюнями глаза, натёр их до красноты, уселся на завалинке и стал вглядываться в темноту, царившую на улице, поджидая Ирину Ефимовну. «Долго что-то она знахарку свою отыскивает», – подумал он и почесал в затылке.

Но вот из одного конца улицы послышались голоса; это шёл дядя Прохор с своими спутницами и разговаривал с ними.

– Где это такое угораздило твоего Наума Куприяныча такую неотвязную болесть подобрать? – спрашивал он у Ирины Ефимовны.

– Ездил он куда-то и простудился.

– Простуду я сейчас вылечу, – сказала ей на это знахарка.

– Христа ради, помоги ты ему, совсем измучился сердечный, жаль глядеть на него, извёлся оченно уж, мечется, – едва слышным голосом говорила жена разбойника.

– Помогу, сказала тебе, ты уж себя-то пожалей, не убивайся, моя желанная.

Когда путники приблизились к воротам, Осип приподнялся с завалинки и завыл не своим голосом; те остановились: всех их обуял какой-то испуг.

– Чего ты ревёшь? – обратился к Осипу дядя Прохор.

– Горе-то наше какое: Наум Куприяныч приказал долго жить, умер!

– Как умер? – всплеснула руками Ирина Ефимовна.

– Как умирают, протянул ножки и шабаш, – показывая вид сожаления, отвечал каторжник.

С минуту все стояли как окаменелые, затем с Ириной Ефимовной сделалось дурно; она упала на снег без памяти, каторжник взял её на руки и отнёс в избу. Знахарка принялась спрыскивать её водой. Дядя Прохор стоял посредине избы, забыв даже снять с головы шапку. Осип исподлобья глядел на эту сцену, радуясь в душе всему, что происходило перед его глазами. Дети Чуркина, не понимая, в чем дело, кинулись к матери и вместе с нею подняли плач.

Ирина Ефимовна, как помешанная, вскочила на ноги и закричала:

– Вася, милый Вася! Где ты, зачем оставил ты меня на чужой стороне, возьми меня с собою.

– Хозяйка, будет тебе кричать-то: всё равно, теперь не поможешь, – заметил ей Осип.

– Где он, где? Покажите вы его мне! – бросившись к дверям, вопила она.

– В светлице лежит, поди, погляди, – ворчал каторжник, выступая в сенцы вперёд хозяйки.

Убитая горем баба, не разбирая в темноте дороги, споткнулась в сенцах и упала. Осип поднял её и ввёл в светлицу. Ирина Ефимовна быстро кинулась к трупу, начала обнимать и целовать его. Осип старался оттащить её, но заметив, что она ничего не разбирает, дал ей свободу. Следом за ними туда же вошли дядя Прохор и знахарка. Ирина Ефимовна продолжала выть, наконец силы её иссякли; она опустилась на колени, потеряла сознание и в истерическом припадке была отнесена Осипом в избу.

– Читалок бы надо пригласить, да гроб заказать, – обратился каторжник к дяде Прохору.

– Можно, отчего не пригласить, а гроб без мерки, пожалуй, и не потрафишь сделать, – сказал он.

– Поди, принеси какую-нибудь бечёвочку, я смеряю.

– А где я её возьму?

– Поищи в избе, авось найдётся.

Пока дядя Прохор вернулся, а Осип уже приготовил мерку для гроба из заранее припасённой для того Чуришным тесёмки и передал её мужику.

– Дубовый, али простой приготовить?

– У хозяйки спроси, какой прикажет.

– От ней ничего не добьёшься, без памяти лежит; я уж дубовый закажу.

– Когда его принесут?

– К утру сделают, работа, небось, не хитрая. Читалок-то сейчас пришлю, – уходя из светлицы, проговорил дядя Прохор.

– Кажись, все уладится, – сказал сам себе Осип, запер светлицу, зашёл в избу, поглядел на Ирину Ефимовну, около которой хлопотала знахарка, а затем пошёл на минуточку к Чуркину, чтобы передать ему обо всем, что происходило.

Разбойник, услыхав шаги, притаился за печкой, полагая, что идёт кто-нибудь посторонний, так как он не ожидал Осипа, занятого в светлице.

– Атаман, где ты?

– Здесь, ну, как там дела-то? – спросил Чуркин и вышел к Осипу.

– Ничего, идут, как нужно.

– Вот и отлично, расскажи, что было?

Каторжник передал ему обо всем и получил за свои услуги благодарность.

– Небось, без света тебе здесь скучно?

– Обойдусь пока без огня, а не то зажжёшь, кто-нибудь, увидит, да и придёт справляться: «кто, мол, здесь находится?»

– Оно так, – согласился каторжник.

– Теперь ступай; читалки придут, так ты их и поставь в изголовьях покойничка, да и не отходи от них никуда.

– Как же, если гроб принесут, тогда как с ними быть?

– Они меня не знают, небось, так ты и попроси их помочь положить покойника в гроб, пусть их после всем о том и рассказывают.

– Ладно, так и сделаю, – ответил Осип и вышел.

Спустя час, пришли читалки. Это были те самые женщины, Прасковья и Елена Ивановы, которые были арестованы урядником, как беглые, и затем освобождены из под ареста крестьянами деревни Реши. Осип узнал их и сумрачно поглядел на пришедших, как на своих доносчиц о поджоге дома убитого им местного богача. Они так же признали каторжника и как бы перепугались; однако ни с той, ни с другой стороны не было даже намёка о прежней их встрече на допросе у урядника.

Читалки молча положили в изголовье покойника псалтырь, зажгли четыре восковых свечи и принялись по очереди за чтение, а Осип уселся в сторонке, слушал Божественное Слово и ничего в нем не понимал. Он знал ещё в молодости своей две-три молитвы, а затем, бродяжничая, все их позабыл, и как бы неохотно при чтении псалтыря вспоминал своё прошлое.

Так почти всю ночь просидел он в светлице, не перекинувшись с читалками ни одним словом.

Ирина Ефимовна, успокоившись, легла в постель.

Под утро три мужика принесли гроб и передали его каторжнику.

– Спасибо, не задержали, – сказал он им, и отнёс гроб в светлицу.

– Деньги то ты, что ли, вам за него заплатишь? – спросили гробовщики.

– Хозяйка отдаст, днём приходите, она теперь спит: ваше не пропадёт, деньги, небось, неважные.

– Пять рублёв, мы меньше не возьмём.

– Отдаст, за этим не постоит.

– Покойника-то можно поглядеть? – спросили они.

– А вам он зачем понадобился?

– Да так, мы его, чай, знавали.

– Нечего его смотреть, умер – и всё тут.

Крестьяне ушли.

Каторжник, не зная, что делать с гробом, поставила его на пол и сказал читалкам:

– Ну-ка, вы, помогите мне покойничка в гроб положить.

– Небось, не на полу же ему лежать, надо на стол его поставить.

– И так сойдёт, на полу постоит, а потом и на стол поставим.

Читалки, не смея противоречить покачали только головами и приступили к делу.

– Надо бы саван, небось, – сказала одна из них.

– Когда его шить-то? Завернём его в холстину и ладно будет, – доставая холст из сундука, проворчал Осип.

Наконец тело было положено в гроб; читалки благоговейно сложили руки покойника на груди, вложили в них тот же крестик, прилепили к гробу несколько восковых свечей и снова принялись за чтение псалтыря. Каторжник прикрыл лицо покойника той же холстиной и опять уселся на своё место.

– Панихидку-то служили по покойном? – спросила у Осипа одна из читалок, тётка Прасковья.

– Нет ещё, – ответил он сквозь зубы.

– Стало быть за священником не посылали ещё?

– Послали, да не приходили они.

– А не знаешь, кого пригласили?

– Кто их там знает – кого? Я ваших попов не вида л.

Читалка умолкла, злобно взглянув на Осипа, который начал от дремоты клевать носом.

На рассвете проснулась Ирина Ефимовна и принялась плакать, да причитаниями изливать скорбь свою о скончавшемся муже. Пойдя в светлицу, она была поражена той печальной обстановкой, которая представилась глазам её; сердце замерло у несчастной, ноги подкосились, и она упала перед гробом. Читалки подняли её, отвели к постели Чуркина и уложили на неё.

Вскоре после того пришли два попа из местных старообрядцев, надели на себя какие-то ризы, развели кадило, наложили в него ладану и начали служить панихиду. В сенях и на дворе появились селяне, желавшие быть на Богослужении. Осип увидал их и крикнул:

– Ну, куда вы лезете, чего не видали?

– Пришли за упокой души Наума Куприяныча Богу помолиться, – отвечали те.

– Без вас молятся, есть кому.

– Пусти, авось мы места не простоим.

– Не велено, хозяйка больна.

– Экий ты какой несговорчивый, – ворчали старухи.

– Проваливайте отсюда, завтра на похороны приходите, – выпроваживая из сеней народ, говорил каторжник.

Селяне удалились один за другим на двор и были там осаждаемы вопросами:

– Что ж вы вернулись? спрашивала одна.

– Не пускают, завтра, говорят, приходите.

– А вы к попам бы обратились, – советуют другие.

– Попов не видали, они служат.

На двор дома вошёл дядя Прохор и, протискиваясь сквозь толпу, пошёл на крыльцо.

– Не пустят! – кричали ему.

– Кого, меня-то?

– Никого не допускают.

– Вот увидишь, – оглядываясь отвечал дядя Прохор.

Он стукнулся в двери сеней, но они оказались запертыми, употребил в дело кулаки, но двери всё-таки не отпирались.

– Кто это так распорядился? – обратился дядя Прохор к старосте, бывшему тут же.

– Работник покойного запер, – был ответ.

– Этот озорник-то! Надо бы его за это проучить!

– И проучим после похорон, – поправляя на голове шапку свою, голосил староста.

– Да хорошенько, чтобы помнил.

– В холодную дня на два запереть его, – предлагала какая-то женщина.

– Так и будет, он всем насолил, нечестивец этакий, – высказалась знахарка, пришедшая навестить Ирину Ефимовну.

Панихида продолжалась очень долго; во всё это время, народ не уходил со двора. Но вот она кончилась; попы, исполнив свой долг, разоблачились, погоревали над Ириной Ефимовной, лежавшей без памяти на кровати, сказали читалкам, что они уже больше сегодня не придут, в направились к выходу.

– Вечерком бы надо другую панихидку отслужить, – сказала им тётка Елена.

– Завтра отслужим, видишь, что делается с самой-то, – показывая на жену разбойника, сказал поп Евстигней и, оба они удалились.

На дворе их встретила толпа мужиков и баб, которые начали им жаловаться на Осипа, не допустившего никого на панихиду.

– Что ж, мы здесь не хозяева, – отвечали попы.

– Ваше, небось, дело: разве молиться Богу воспрещается? – голосили православные.

– Наше дело исполнить христианский долг, а не вмешиваться в чужом доме во всякие споры, – объяснило мужикам их местное духовенство, спускаясь с крылечка.

– Так-то так, а все бы нужно по-христиански, – ворчали старики и повалили вслед за попами на улицу.

Читалки принялись за свою обязанность. Ирина Ефимовна опомнилась спустя час после панихиды. Слез уже у неё на глазах не было; они замерли у неё в сердце. Осип старался её успокоить, читалки также уговаривали мнимую вдову перестать надрывать себя, а позаботиться о похоронах и о поминках усопшего раба Божьего Наума.