Текст книги "Разбойник Чуркин. Том 3. Возвращение"

Глава 135.

Дворник прислал к больной женщине кухарку, которая, войдя в комнату, перекрестилась и тихонько придвинулась к кроватке Прасковьи Максимовны, оглядела страдалицу и, покачав годовой, подумала: «Эх, как захворала то, сердечная». Больная продолжала метаться в жару и шептала какие-то бессвязные слова.

Судя по одежде несчастной красавицы, кухарка заключила, что она принадлежала к богатому семейству и, не долго думая, начала осматривать карманы надетого на больной платья, но, к прискорбию своему, кроме одной записочки, не нашла в них ничего, и грамотку эту положила туда, откуда её взяла.

Прошло более часа после отъезда постояльца, отправившегося отыскивать фельдшера, но не возвращавшегося. Дворник поминутно поглядывал в окно, поджидая его, наконец, видя, что постоялец не едет, пошёл в комнату больной и сказал кухарке:

– Марфа, ступай в избу и накрывай на стол, извозчики приехали, а я пока здесь побуду.

Кухарка молча вышла. Дворник сел у окна и снова начал глядеть на улицу. Прошло ещё два часа, а постояльца не было; с больной делалось всё хуже и хуже: бред усиливался и содержателю постоялого двора сделалось даже жутко. «Ну что, если она умрёт? Хлопот больших мне наделает», – мыслил он, глядя на больную.

– Клим Потапыч, чего ты здесь сидишь? Ступай, там овса требуют, – сказала вошедшая пожилых лет худощавая женщина, жена дворника, обращаясь к нему.

– Оставить нельзя: того гляди, что с постели грохнется; видишь, как она кидается, – ответил он.

– Больно ты уж к чужим бабам жалостлив, а вот, когда я захвораю, тогда ко мне и не подойдёшь, – пеняла она ему.

– Ты свой человек, за тобой всегда уход есть, а это чужая, просили за ней поглядеть.

– Кто просил-то?

– Постоялец, купец, надо быть, он за фельдшером уехал.

– Ну, и сиди, дожидайся его, а своё дело упускай. Ступай, говорю, отпусти мужикам овса и сена.

– А ты здесь пока побудь?

– Ладно, ступай, нечего чесаться-то.

Клим Потапыч отправился; через пять минут следом за ним вышла и дворничиха, не пожелавшая оставаться при незнакомой ей страдалице.

Тёмная непроглядная ночь царила в слободке; поднялась, непогода; ветер, как зверь, силился ворваться в окна комнатки умирающей Прасковьи Максимовны, на лице которой уже виднелись признаки смерти; глаза её были закрыты, губы посинели, а через несколько минут с ней. начались предсмертные конвульсии.

Управившись с отпуском постояльцам овса и сена, Клим Потапыч вошёл в комнатку Прасковьи Максимовны и, к ужасу своему, нашёл красавицу лежащей около кроватки, лицом к полу. Выбранив заочно свою супругу за то, что она не послушалась его и оставила больную без присмотра, он нагнулся и начал подымать Прасковью Максимовну, чтобы уложить её на постель, но, коснувшись её рук, нашёл их холодными.

– Батюшки! никак она умерла! – возопил он, опустив свою ношу на пол и принялся ощупывать руками её голову и лицо. – Да, умерла! Что ж мне теперь делать? – проговорил он и вышел из комнаты, чтобы известить своих о случившемся несчастье.

Жена дворника ахнула от такой неожиданности и принялась бранить Клима Потапыча за таких постояльцев; в ней присоединилась ещё какая-то родственница старуха, и пошла у них перепалка, да такая, что все остановившиеся на ночлег извозчики были не мало удивлены этой баталией и руганью, которой и сами они ещё не придумывали. Клим Потапыч, наконец, устав браниться, стал отплёвываться, послал работника за урядником, живущим в том же селении, и присел к извозчикам, только что приехавшим из Тагильского завода к нему на ночлег.

– Странница, что ли, какая умерла у тебя? – спросил у Клима Потапыча один из ночлежников.

– Купчиха скончалась, – ответил он.

– Откуда она попала?

– С купцом приехала, на паре лошадок, да захворала; сам-то он за фельдшером поехал, да вот и пропал.

– А на каких лошадках он был?

– Гнедые, кони хорошие.

– Не они ли нам на встречу попались?

– Где такое было?

– Верстах в пяти отсюда.

– Всё может быть, – сказал дворник и отошёл от стола, чтобы встретить урядника на дворе, у ворот.

Урядник не заставил себя долго ждать: он явился к Климу Потапычу вместе с посланным за ним. Клим Потапыч был у него на счёту в числе хороших обывателей и помнил праздники.

– Что случилось? – спросил он.

– Да вот, грех какой произошёл: купчиха у меня умерла; сделай милость, Филипп Платоныч, избавь меня от разных проволочек по этому самому делу: я здесь. ни в чем не виноват, – снявши шапку, взмолился дворник.

– Откуда она?

– И сам не знаю, – горевал Клим Потапыч и рассказал всё, как было дело.

– Надо узнать, где этот купец?

– Вишь, уехал, и извозчики сказывали.

– Ay фельдшера он был?

– Кто его там ведает, я не справлялся.

– Пошли за фельдшером, а мне укажи, где покойница, – направляясь в избу и пошевеливая своей шашкой, сказал урядник.

Клим Потапыч проводил его к покойнице, а работник побежал за фельдшером, не понимая, в чем состоит суть дела, и кто была умершая.

Осмотрев труп красавицы, урядник, с помощью дворника, уложил его на кровать и спросил:

– Паспорт при ней имеется?

– Может, и есть, надо будет оглядеть её платье, – сказал Клим Потапыч.

Принялись оглядывать карманы усопшей и кроме той записочки, которая уже побывала в руках кухарки, никаких документов не нашли. Записочка имела вид письма; в ней было сказано: «Милая моя Паша, сегодня весь день я буду занят, приду вечером». Подписано: «Твой Гаврила». На документе этом не имелось ни числа, ни месяца, и по этому из него ничего нельзя было понять; но всё-таки урядник положил записочку в карман для приобщения к протоколу.

Вскоре явился и фельдшер; это был человек лет шестидесяти, среднего роста, полный, как кубарь, с седыми небольшими бакенбардами и совершенно свободной от волос головой. Медленно, как бы нехотя подошёл он к покойнице и спросил у дворника:

– Давно ли она скончалась?

– Часа два, а не то три будет, – сказал Клим Потапыч.

Фельдшер расспросил, на что она жаловалась, и из слов дворника заключил, что смерть её последовала от скоротечной горячки.

– У вас никто не был сегодня ночью? – спросил у него урядник.

– Нет, а что?

– Она с купцом сюда приехала. тот сказал, что поедет за вами, чтобы подать ей пособие, да вот и пропал.

– Бывает; озорников мало ли на свете? Должно быть она ему чужая была, вот и бросил.

Принялись за составление протокола; урядник быстро настрочил его, доктор произвёл осмотр трупа и дал священнику знать, что тело неизвестной женщины можно предать земле, так как она умерла естественной смертью от простуды.

По селению пошли разного рода слухи. Одни говорили, что какая-то купчиха приехала на постоялый двор и была задушена; другие уверяли, что женщина эта остановилась с каким-то офицером, который бросил её, и она с горя удавилась, – словом, говорили то, что кому на ум пришло.

На другой день тело Прасковьи Максимовны, положенное в простой белый гроб, было погребено на местном кладбище.

* * *

Гаврила Иваныч проснулся рано утром и, не видя около себя Прасковьи Максимовны, подумал, что она пошла зачем-нибудь к своим родным, стал её поджидать с целью сделать ей выговор за то, что она ушла, не сказавшись ему. Ожидания его, конечно, не оправдались. Весь день он не выходил из дому и только в сумерках решился осведомиться о своей возлюбленной у её родных, но, увы, и там об ней не было ни слуху, ни духу. Прошёл и ещё день, красавица не появлялась. Заскучал купец, повесил свою головушку и не знал, чему приписать исчезновение Прасковьи Максимовны. Пошёл он с горя в знакомый уже нам трактирчик, подозвал к себе полового и стал расспрашивать у него, не была ли с кем у них его зазнобушка; половой отвечал отрицательно.

– Сгинула баба, сам не знаю, куда девалась, – ударив по столу кулаком, крикнул купец и велел ему подать себе вина.

– Не беспокойтесь, явится, куда ей деваться! – заметил ему половой.

– Другой день не видать, – проговорил купец, заплакал и принялся пить вино.

Как ни старались уговаривать его половые и даже приказчик заведения, но Гаврила Иваныч не слушал слов их, был безутешен и продолжал пить.

– Успокойтесь, ну, ушла, пёс с ней, другую себе получше ещё найдёте, – говорили половые.

– Нет, братцы, такой уж мне не подыскать, прощайте, не поминайте и меня лихом, без неё я не жилец, – сказал купец, отдал за выпитое деньги, наградил подовых по рублёвой бумажке и ушёл из трактира.

– Жаль парня, пожалуй, й на самом деле руки на себя наложит, – рассуждали между собою половые.

Остальную часть дня Гаврила Иваныч провёл в розысках Прасковьи Максимовны, а вечером возвратился в её дом.

По городу разнеслась весть об исчезновении красавицы; родные её также принялись её разыскивать, и одна старушка, тётка покойной, утром вошла в дом племянницы. Едва лишь отворила дверь и обмерла от испуга: перед ней на дверях висел труп человека. Старушка выбежала на улицу, подняла тревогу, сбежался народ и принялся расспрашивать, что такое случилось.

– Караул! батюшки, умираю! – вопила она.

– В чем дело-то? – приставали к ней.

– Удавленника я сейчас видела, – продолжала голосить бабушка.

– Да где ты его видела-то?

– В доме, у моей племянницы, вот в эфтом самом, подите, да поглядите.

Смельчаки отправились в дом и были поражены страшным зрелищем: на перекладине дверей неподвижно висел труп красивого молодого купца: лицо несчастного уже посинело, язык вышел изо рта, глаза были открыты, руки опущены по швам. Некоторые узнали в нём обожателя Прасковьи Максимовны и, не зная об её исчезновении, принялись отыскивать её по комнатам.

Вошла и тётка Прасковьи Максимовны, хорошо знавшая отношения своей племянницы к удавленнику, и принялась всех уверять, что он, разбойник, погубил её.

– Кто «он»-то? – спрашивали у неё.

– Да вот он самый, который к черту в бараны пошёл, – показывая на удавленника, говорил парень в сажень ростом.

Обойдя комнаты, радетели о Прасковье Максимовне приступили было к осмотру подполья и начали подымать пол, но тут явилась полиция и приостановила их хлопоты. Публика, за исключением необходимых людей, была удалена из дому. Полицейские вынули из петли труп покойного, осмотрели карманы платья и нашли в них несколько сот рублей денег, да записочку, написанную на клочке бумаги карандашам, такого содержания:

Я кончаю жизнь свою от одолевшей меня скуки по Прасковье Максимовне, которая оставила меня и скрылась; деньги, находящиеся у меня в кармане, прошу употребить на мои похороны и на нищую братию за упокой раба Божия Гаврилы».

О смерти Гаврилы Иваныча молва распространилась так скоро, как бы по электрической проволоке; через какой-нибудь час времени, в домик Прасковьи Максимовны собрались все её родные и знакомые покойного; все с любопытством читали оставленную им записочку, некоторые спрашивали у полицейского офицера:

– Много ли денег-то, ваше благородие, оставалось после него?

– А вот все здесь, – указывая на лежавшую на столе пачку кредиток, отвечал тот.

– Не угодно ли пересчитать их и удостоверить вашей подписью? – прибавил полицейский.

– Отчего не полюбопытствовать, считайте.

Оказалось всего семьсот сорок три рубля. Свидетели покачали головами.

– Чему вы удивляетесь? спросил офицер.

– Так мы про себя думаем, маловато, кажись: Гаврила Иваныч был с хорошим состоянием, а это что? – плёвое дело, – показывая рукой на деньги, высказался один из приятелей удавленника, которому он остался должен несколько тысяч рублей.

– Был, да сплыл, – у него за несколько дней перед смертью восемь тысяч рублей в гостинице украли.

– Не может быть, – послышалось несколько голосов, – он нам об этом не говорил.

– А мы знаем, потому что протокол о том составили.

Купцы переглянулись между собою, почесали затылки, помялись маленько и начали упрашивать полицию освидетельствовать квартиру умершего.

– Для какой же надобности?

– Он нам должен.

– Документы вы на это имеете?

– Нет, мы ему на слово верили.

– Ах вы верили, вот на том свете с него угольками и получите, – шутливо заметил офицер, к которому приступили родные Прасковьи Максимовны с разными вопросами.

– Ваше благородие, да где же она-то? Жива ли она, наша голубушка? – ныли бабы.

– А я почём знаю, – отвечал им тот.

– Как же, батюшка, сгинула сердечная, в прорубь, что ли, её уходили?

– Чердак дома надо оглядеть, нет ли её там, послышался голос какого-то мужчины.

– Под полом, Тарас Сергеич, взгляните, – заголосили другие.

Полицейский офицер, уступая требованию родных Прасковьи Максимовны, приказал городовым поднять полы домика и осмотреть, кроме того, чердак. К солдатикам присоединились бабы и двое мужчин; начался осмотр, продолжавшийся более часу, и кончился, разумеется, ничем. Составлен был протокол при участии врача и священнику было дано разрешение похоронить труп.

– Деньги-то ваше благородие, у себя оставите? – спрашивали приятели покойного Гаврилы Иваныча.

– А что?

– Да так, отдали бы вы их нам, мы бы ими и распорядились по завещанию.

Офицер подумал, передал капитал в руки купцов и ушёл.

Гробовщики, как водится, были уже налицо, им был заказан дубовый гроб, с приказанием обить его белым глазетом. Приглашено было из приходской церкви духовенство и отслужило панихиду. Наняли читальщиков псалтыря и на другой день гроб был вынесен в церковь для отпевания по христианскому обряду тела.

Вся нищая братия собралась на проводы тела несчастного Гаврилы Иваныча, погибшего из-за любви к Прасковье Максимовне, кончившей своё земное странствование из-за привязанности к разбойнику. Нищие получили по двадцати копеек на брата, и вечером все эти деньги оставлены были ими в кабаках. Приятели покойного устроили в той же гостинице, где квартировал он, поминальный обед, за которым испили порядком, заспорили между собою и в конце всего учинили драку, разнимать которую пришлось той же полиции.

Глава 136.

В день похорон Прасковьи Максимовны Чуркин был уже в одном переезде от Тагильского завода; он остановился заночевать на одном из самых красивых постоялых дворов, на особой купеческой половине, как величал её сам дворник. За ценой разбойник не стоял и не торговался. Хозяин, щеголеватый средних лет мужичок проводил Чуркина в комнату, зажёг свечу и спросил у него:

– Нравится ли тебе, купец, эта квартирка?

– Хороша, снимая с головы шапочку, – ответил тот.

– Думаю, что не дурна; обои каждый год в ней переменяю; ну, за то добрые люди меня и знают; сам капитан-исправник у меня останавливался и похвалил: «Ты, говорит он, Антон Евлампиевич, человек-заслуга; такую квартирку устроил, что и губернатору не стыдно в ней переночевать».

– Да, я вот в Ирбите в «Биржевой» гостинице останавливался; нечего говорить, у тебя почище будет.

– Сами-то вы откуда будете?

– Тагильские, – ответил Чуркин.

– В Тагиле у меня много знакомых, а тебя я что-то не знаю.

– Я там недавно живу.

– Чем торгуешь?

– Думаю только торговать: на ярмарке разного товару тысячек на двадцать купил; придёт он, милости прошу, заезжайте; всё будет хорошо и недорого.

– Какой же товар от тебя можно иметь?

– Всякий: ситец, сукно, чай и сахар.

– Ладно, побываю. Лавку-то твою где найду?

– На Базаре; спросишь Константина Власова, там тебе покажут.

– Твои покупатели; нам то и другое требуется. Самоварчик, что ли, подать вам?

– Да, необходимо; лошадкам корму нужно, так уж кучеру своему выдайте.

– Изволь; у нас корму сколько хочешь; годовую пропорцию заготовляем, – почёсывая нос, сказал дворник и пошёл к дверям.

– Скажите моему кучеру, чтобы он, как управится, зашёл бы ко мне; вместе с ним чай будем пить.

– С кучером-то?

– Да, с ним; он мне по жене родня, да глуп, девать некуда, вот он и служить при лошадях, а парень такой, что скотину любит, найми другого, будет уже не то.

– Знамо, свой человек, – согласился с ним дворник и вышел.

На дворе была ночь. Из-за туч, гонимых по небу ветром, изредка проглядывал месяц; на улице селения никто не показывался. Чуркин сел у окна, облокотился головою на руку и впал в раздумье. Его тяготила мысль о судьбе его возлюбленной Прасковьи Максимовны, брошенной им на постоялом дворе; жаль было ему красавицу, пожертвовавшую для него всем и решившуюся променять своего любовника на его персону.

В комнату вошла женщина, которая принесла самовар и поставила его на пол; затем она накрыла стол салфеткою; сходила за медным подносом, притащила его вместе с чайным прибором и поставила самовар на своё место.

– Сливочек, ваше степенство, для вас не потребуется? – спросила у Чуркина эта смазливая бабёнка, нарядно разодетая.

– Пожалуй, подай, если хороши.

– У нас они не балованные, прямо с крынки снимаются.

– Ты что же, в работницах здесь живёшь?

– Нет, я за хозяйским сыном замужем нахожусь, – как бы обидевшись на такой вопрос, отвечала она.

– Прости, пожалуйста, я полагал о тебе другое. Где же твой муж?

– Его в солдаты отдали в прошлый набор.

– Так ты теперь сироточкой живёшь? Небось, скучно?

– Что ж делать; так, знать, Богу угодно, – прикрывая лицо кисейным рукавом сарафана, сказала она и вышла из комнаты.

Разбойник заинтересовался солдаткой; его широкая натура всколыхнулась; он не мог себе простить того, почему не подошёл к ней и не разговорился покороче. «Придёт в другой раз, – решил он, – поцелую её».

Но вместо неё вошёл Осип, скинул с себя верхнюю одежду и уселся к самовару. Чай был заварен, и они оба принялись за него. Каторжник, видя, что атаман его сидит молча, решился сам нарушить молчание.

– Дворник-то, знать, с капиталом: какие у него постройки, – просто, хоть бы и в городе такие были.

– Так что ж из этого? – проворчал разбойник.

– Ничего, я так тебе говорю. Работник сказывал, что и денег у него много; вот бы за ним нужно похлопотать.

Чуркин молчал. Осип глядел на него исподлобья и думал: «Что, мол, такое на него нашло? Слова не допытаешься; знать, о бабе той скучает».

Дверь отворилась; вошёл мальчик, молча поставил на стол стакан густых сливок и пошёл обратно. Разбойник взглянул на него и спросил:

– Ты чей, мальчик?

– Хозяйский племянник, – ответил он.

– Как молодуху-то вашу зовут?

– Аграфена Климовна.

– Что же она сама сливок не принесла, а тебя с ними послали?

– Ей некогда, ужинать собирает, – сказал мальчуган и вышел.

– Про какую ещё бабу ты спрашиваешь? – насупившись, полюбопытствовал у атамана Осип.

– Тебе всё знать хочется; какой ты, брат, любопытный, – ответил Чуркин, допивая чашку чаю.

– Нам теперь не до баб; нечего с ними связываться, надо поскорей убираться; небось, и так за нами погоня послана; а ты опять, пожалуй, свяжешься с какой-нибудь и застрянем здесь суток на двое, а то на трое; тут нас и накроют.

– Я знаю, что делаю; где можно посидеть, посидим, а нельзя, так поедем, – высказался Чуркин, покручивая свои усы.

– Время такое, атаман, нельзя засиживаться; на мой взгляд и в Тагильском заводе нам долго не след пробавляться.

– Покормить лошадей всё-таки придётся.

– В лесу можно отдых им дать, а на глаза кому-нибудь показываться не советую; нас там знают, кто мы и откуда, по следам доищутся.

Чуркин согласился с каторжником и решил в Тагильском заводе не останавливаться, а проехать мимо него.

– Ну вот, за это тебе и спасибо, – сказал Осип и оскалил зубы.

– Поди-ка, скажи дворнику, чтобы нам с тобой поужинать дали.

Осип отправился, отыскал дворника и передал ему приказание своего хозяина. Дворник засуетился и крикнул:

– Аграфена!

– Что, тятенька? – отозвалась она.

– Поди, собери постояльцам ужинать.

– Мне некогда, пошлите кухарку.

– Если тебе говорят, так ступай.

– Я не пойду.

– Почему же ты ослушаешься?

– Купец этот всё с разговорами ко мне пристает; я его боюсь, глаза у него очень ядовиты; что я с ним буду там говорить?

Осип всё это слышал и, вернувшись, передал всё своему атаману.

– Дура баба, и больше ничего, – сказал на это разбойник.

Кухарка принесла ужин. Постояльцы живо управились, с ним; Осип сходил к лошадям, поглядел их и затем душегубы улеглись спать.

– Василий Васильевич, как завтра, рано поедем или когда рассветёт? спросил каторжник.

– Пораньше лучше; до света надо уехать, – поворачиваясь с одного бока на другой, сказал тот.

Осип вскоре захрапел, а Чуркин не мог уснуть: думы отгоняли от него сон; они вертелись у него в голове и сменялись одна другой; но одна из них не давала ему покоя: эта была мысль о том, как выбраться из Реши и скрыть следы того, куда он уехал. Долго он обсуждал это обстоятельство, ничем, однако, не решил его и уснул уже после вторых петухов.

Поутру каторжник Осип проснулся вместе с извозчиками, ехавшими с товарами с ярмарки, сходил к лошадям и, вернувшись, разбудил Чуркина. Сам дворник принёс самовар и спросил:

– Ну, что, купец, хорошо ли спали?

– Ничего, клопы не кусали, – заявил разбойник.

– У нас не полагается; завелись было прошлым летом, да мы их зимой выморозили.

– Вот что, хозяин, сочти-ка, сколько с нас следует? А ты, брат, ступай, лошадей запрягай, – обратился Чуркин к Осипу.

Тот молча пошёл исполнять свою службу; дворник принёс счёты и начал на них выкладывать что за что, почесал себе за ухом и протянул:

– Три рубля восемь гривен.

– Хорошо, на, получи, – сказал Чуркин, вынув из бумажника пятирублевую кредитку и передал её дворнику.

Тот принёс сдачу, начал прощаться с постояльцем и речь свою закончил обещанием приехать к своему гостю в лавку за покупками обнов.

– Да не торопитесь, я не раньше, как через месяц торговлю открою.

– Мы подождём, особой нужды пока ни в чем не имеем, – сказал тот, провожая разбойника из комнаты.

Через пять минут разбойника уже не было на дворе. Осип приналёг на лошадок, они летели во всю мочь, но дорога оказалась плохая: ухаб висел на ухабе, а к тому же им частенько приходилось обгонять обозы, спорить с извозчиками и наконец при объезде их вязнуть в снегу.

* * *

В Ирбите, между тем, розыски убийц и похитителей денег у покойного Гаврилы Иваныча продолжались: по всем трактам и лежащим на них городам были посланы сообщения о том, если где по описанным приметам окажутся люди, то арестовать их и прислать в кандалах в Ирбит. Кроме того, следом за Чуркиным по тракту, которым он ехал, отправили наугад одного из самых деятельных по сыскной части полицейского офицера, но отправили уже на другой день вечером; он ехал на переменных, останавливался в каждом селении и осведомлялся о проезжающих по приметам, ему известным. В первом же селении он узнал, что двое разыскиваемых им лиц останавливались на постоялом дворе и уехали дальше.

– Один из них был высокий, чёрный и кудрявый, а другой рыжий, страшный.

– Да, это они самые и были, рыжий-то кучером; а чёрный-то купец, кажись, хороший.

– Не купец он, а разбойник, – сказал офицер с ударением на последнем слове.

– Разбойник! – всплеснув руками, загалдели собравшееся мужички.

– Да, душегубец, – повторил полицейский.

– Вот так штука! – почёсывая затылок, произнёс дворник.

Офицер, пока запрягали лошадей, сел перекусить, а затем отправился дальше, стараясь настигнуть преследуемых им злодеев. На последней станции он не застал их только на двенадцать часов и был уверен, что найдёт их в Тагильском заводе. Дворник, у которого останавливался Чуркин, пересказал ему всё досконально, что говорил постоялец.

– А не сказал он, где живёт в заводе?

– Нет, об этом я его не спрашивал, да и о лавке, где её откроет, умолчал.

– Всё это он вздор городил; для отвода глаз только купцом назывался, заметил полицейский. – Уж как он ни хитёр, а я его поймаю, – прибавил он.

– Дай-то Бог! Таких людей надо изводить, хуже пса всякого этот народец, – глубокомысленно протянул дворник.

– Ваше благородие, лошади поданы! – доложил ямщик.

– Сейчас выхожу, ступай, садись.

– Счастливого пути, баринушка, – кланяясь чуть не в пояс, сказал дворник, подавая гостю тёплую шинель.

– Спасибо, голубчик, – застёгивая пуговицы, ответил ему тот и добавил: сочти-ка, сколько с меня за беспокойство приходится?

– Плёвое дело, об этом толковать не стоит; на обратном пути побываете у меня и заплатите.

– Ну, ладно, – буркнул полицейский, вышел на улицу, ввалился в саночки и покатил путём-дорогою догонять разбойников.

А догнать их ему было не легко, да и невозможно.

* * *

В сумерках, подъезжая к Тагильскому заведу, путь в которому лежал лесом, отверженцы мира сего услыхали неистовый крик человека, переглянулись между собою и начали оглядываться. Не видя никого, Чуркин спросил у своего кучера:

– Где это кричат?

– Впереди, атаман; подъедем, так увидим, – ответил тот.

И на самом деле, проскакав саженей сто, они услыхали крик ещё ближе. Осип придержал лошадей; Чуркин вышел из саней; взял в руку револьвер, взвёл курок и, обратившись к каторжнику, произнёс:

– Уж не засада ли какая здесь?

– Все может быть; а что?

– Надо поглядеть.

– Смотри, атаман, не нарвись на ватагу, задушат.

– Ну, это как ещё придётся, – сделав несколько шагов вперёд и, поправив на голове шапочку, сказал Чуркин.

– Однако, я тебя одного не пущу; погибать, так уж вместе.

– А лошадей куда девать?

– А я заверну вожжи на оглоблю, они и будут стоять; а то на одном месте вертись сколько угодно, далеко они не уйдут.

Разбойник согласился с доводами друга-каторжника, который, приготовив на всякий случай кистень, пошёл в сторону дороги за своим вожатым.

Присматриваясь вдаль, они увидали стоявшего у вековой сосны в вытянутом положении высокого, оборванного, средних лет мужчину, красивой наружности, который, заметив их, ещё более усилил свой крик.

– Отцы родные, развяжите меня, мочушки моей нет, – взмолился незнакомец.

– Хозяин, не пришибить ли его, чтобы не стонал? – обратившись к Чуркину, спросил Осип.

– Не нужно, каждый жить хочет, развяжи его.

– Смотри, как бы за добро он худом тебе не заплатил.

– Кто тебя и за что привязал? – задал оборванцу вопрос разбойник.

– Извозчики скрутили, товарцем хотел у них с возов воспользоваться. Несчастный я человек, на такую линию попал.

– Сам-то ты откуда?

– Я странник, издалеча буду.

– Говори, да не ври; правду скажешь, помогу тебе.

– Я каторжник, из рудников бежал; прежде купцом был, на родину пробираюсь, да вот все невмоготу приходится.

– Врёшь ты?

– Истинную правду говорю.

Чуркин осмотрел его пытливым взором. Человек этот был весьма похож на него, и разбойник, подумав немного, как бы обрадовался чему и приказал Осипу развязать оборванца, который бросился ему в ноги и стал целовать его сапоги, рассыпая притом свою благодарность за спасение жизни.

– Ну, теперь ты свободен, куда же пойдёшь? – спросил у освобожденного разбойник.

– Будет твоя милость, довези меня до завода; там я хоть обогреюсь, а то ведь совсем окоченел; если бы не ты, благодетель мой, ночи мне не пережить бы.

– Да, мороз не свой брат, жалеть никого не станет; ступай, садись в сани, довезём.

На всё происходившее Осип смотрел исподлобья и покачивал головою. Он удивлялся доброте своего атамана и, пропустив оборванца вперёд, шепнул Чуркину на ухо:

– Атаман, ты что делаешь?

– Ничего, молчи и исполняй, что тебе приказываю; этот парень нам пригодится, – ответил тот.

– Такую ты на себя с ним беду наведёшь, что сам не вывернешься. Куда мы его повезем?

– В Реши возьмём, вот куда; ступай, садись на своё место.

Осип пожал от досады плечами, уселся на козлы и крикнул оборванцу:

– Садись, чего глаза-то вылупил!

Тот уселся рядом с Чуркиным. Кнут взвился над коренной, и сани полетели вперёд.

– Смотри, хозяин, будь осторожен, как бы сосед за горло тебя не взял, посоветовал Осип атаману.

– Ну, ладно, трогай поживей.

– Что ты, добрый человек, разве я не христианин; за добро злом не заплачу, – огрызнулся оборванец.

– Знаем мы вашего брата; не впервые с вами встречаться приходится, – подтвердил своё мнение Осип, хорошо чувствуя своё и его положение.

В Тагил они въехали, когда уже на дворе было темно. Чуркин велел Осипу придержать лошадей и ехать шагом. На одной из улиц, заметив кабачок, разбойник спросил у своего соседа:

– Не хочешь ли ты обогреться?

– Будет милость, не откажи; а то страх как я перезяб.

– Поди, выпей; на вот тебе, – достав из кармана две серебряные монеты и подавая их ему, сказал Чуркин.

– Василий Васильевич, куда мы с ним денемся? Ведь он нас по рукам и ногам свяжет; пожалуй, и на постоялый двор не пустят.

– Останавливаться здесь не будем, прямо в Реши поедем.

– Да на что он тебе? – допытывался тот.

– Узнаешь, дорогой я тебе скажу.

– Ну, ладно, гляди за ним в оба.

Оборванец выпил сразу полштоф водки и незаметно схватил с прилавка кабака нож, запрятал его за рукав отрепья, поторопился к саням, сел на своё место, и кони тронулись.

– Купцы, ночевать, что ли? – раздавались голоса, обращённые к душегубам от ворот постоялых дворов.

Ответа на них не было.

– Хозяин, не взять ли нам с собою овсеца на случай? – сказал Чуркину Осип.

– Возьми, пожалуй, меры полторы, да сена пуд, а то по глухой дороге мы, может статься, и корма коням не найдём, – ответил тот.

Осип живо достал из-под своего седалища мешок, сбегал на постоялый двор, взял корму, снова сел на облучок, свернул с большой улицы влево, и через несколько минут они уже были в поле, по дороге на Реши.