Текст книги "Великая смута"

НАРОДНАЯ ЖИЗНЬ

 
В столицах шум, гремят витии,
Кипит словесная война.
А там, во глубине России —
Там вековая тишина.
 

Н. А. Некрасов

ПОД ПРОХОРОВКОЙ

В хутор Жилин добирались кружным путем. От непрестанных дождей черноземные проселки просели, раскисли. Последний рубеж, уже возле околицы вообще казался неодолимым. Но тут нас караулили. В сопровождении бывшего полкового разведчика форсировали пеше разгулявшийся ручей. Да так удачно. Едва ступили на крылечко, за спинами нашими хлынул ливень.

Как среди крестьян водится, разговор поначалу вертелся вокруг хозяйственных дел. Главная новость: травы повсеместно удались бесподобные. Уже и хлеба подходили. Греча вся в цвету, словно каша с молоком. Однако пчела к ней не летела: сыро больно.

– Нет погоды! – сокрушался Петр Яковлевич. – Мочит и мочит. Как тогда, в сорок третьем.

– Дед, может, не надо о том, – послышался из сенцев тревожный голос хозяйки. – У нашего от военных разговоров сердце болит, – адресовалась Мария Тимофеевна уже к нам. – Ему же завтра в Прохоровку, с товарищами в пешем строю идти. Вишь, мундир-то уж готов, выглаженный.

На спинке стула висел поношенный пиджачишко. Обе полы блестели от металла. Бросились в глаза ордена – аж два Красного Знамени, орден Красной Звезды, Славы. И чуть ли не дюжина медалей, в числе которых сияла «За отвагу», особо чтимая меж военными людьми.

Хозяйка поставила на стол решето с душистой малиной. Словно по заказу в тесную горенку заглянуло редкое в то лето солнышко, осветив скудное убранство деревенской избы. Похоже, спаситель Отечества и защитник Европы для себя лично от родного государства ничего существенного не отвоевал. Просить же не научился. Да и не он один таков. Пройдитесь по российским селам. Жилища ветеранов войны всяк определит и без провожатого, не только по жестяной звездочке на воротах. Как правило, это невзрачные хатенки. Похуже разве будут хибарки солдатских вдов.

Памятуя предостережение Тимофеевны, не решаюсь терзать собеседника нервными вопросами. Спутник же мой, редактор районной газеты Александр Шеховцов держался свободнее. Выбрав момент, спросил:

– Наверное, война вам снится?

Петр Яковлевич вздрогнул:

– Который год вижу один и тот же сон. Будто из всей нашей группы разведчиков я один остался. И ползу в сторону противника. А по мне из пушек палят и те, и наши.

Разговаривать с фронтовиками об их прошлом – занятие трудное. А с разведчиками еще трудней. С них ведь по сей день не снят приказ молчания. Большинство деликатно уклоняется от военных тем, предпочитают жанр бытовой, житейский. А меж тем в солдатских душах запечатлены эпизоды, кои не ведомы были ни маршалам, ни историкам, ни хранителям госархивов.

Петр Яковлевич Булгаков рос невзрачным хуторским пареньком. Отличился в 1940-м году на районных соревнованиях по пулевой стрельбе: выбил из пятидесяти очков сорок восемь. Военный комиссар собственноручно навесил на грудь счастливчика значок «Ворошиловский стрелок». А вскоре и война началась.

Не терпелось на передовую. Его же, словно в насмешку, отправили в тыл, в Пензу, учиться на танкиста. Выпуск их как раз подоспел к боям под Москвой. С железнодорожных платформ танки прямиком шли в бой. Удивляла дерзость необстрелянных еще курсантов. Командиры и политработники терялись в догадках, не могли понять, где кончался патриотизм и начиналось безрассудство. Позже фельдмаршал Манштейн на прямой вопрос, что на Курском направлении его поразило больше всего, ответил: «Страшен был русский танк с необученным экипажем».

Конечно, жизнь полна парадоксов. Вот и я, дожив до седых волос, не могу взять в толк: почему в боевой обстановке мы хорошие воины, а в мирное время никудышные хозяева? Рискнул спросить об этом мнение старого гвардейца и опять же хлебороба с огромным стажем. Как позже выяснилось, этакого доморощенного философа. И как философ, начал он издалека:

– Мужик русский никогда своей воли не имел. Им помыкали баре, дьяки разные, прихвостни их и начальники. Когда случалась трудная година, особенно если супостат на Русь-матушку наваливался, власть преображалась, к народу, значит, подлащивалась: «Да мы же, братцы, одного поля ягоды. Мы же соотечественники, православные. Подымайтесь все, как один! Спасайте Расею!»

Булгаков пристально глянул в наши лица. Видимо, желал убедиться, правильно ль его поняли.

– Точно также, – продолжал он, – поступают ездоки, застигнутые бураном в степи. В критический момент кучер не нудит лошадей. Просто опускает вожжи, доверяет свою жизнь находчивым животным. Лошадки не подведут.

Словно весенний ручей текла беседа. На равных участвовал в ней и внучок, шустрый Женька.

– Дедушка, а про Жукова-то не забыл? – вставил он свой вопросец. Да так кстати.

Был случай. На четвертый день после сражения у Прохоровки сюда прибыл сам главнокомандующий. Судя по всему, Жуков очень торопился. Хотел уж было садиться в свою легковушку-танкетку, как вдруг заинтересовала его груда искореженного металла на обочине опаленного огнем поля. Подошел ближе. Оказалось, что в боковину немецкой «пантеры» врезалась наша «тридцатьчетверка» и застряла в образовавшейся бреши. Взрыв был страшенной силы: с той и другой стороны броня расплавилась. И оба танка намертво сварились. И уже никакая сила не могла их вырвать из смертельных объятий.

– Апофеоз войны, – сказал маршал командарму Ротмистрову. – Готовый памятник. Хоть на постамент ставь.

Разговор долетел до ушей стоявших в сторонке танкистов. Среди них был и Булгаков. Жуков приказал узнать имена воинов геройского экипажа. Ротмистров тут же дал поручение своему генерал-адъютанту.

И малый бой, и великие сражения начинаются с разведки. Успешное развитие событий на Курской дуге стало возможно благодаря ценнейшим сведениям, полученным от пленного сапера 158-й немецкой пехотной дивизии. В поисках «языка» одновременно участвовало несколько спецгрупп. Одну из них возглавлял сержант Булгаков.

Внучок окаменел на низенькой скамеечке. В горницу неслышно вошла его двоюродная сестренка, тоже Женя, примостилась у бабушкиных колен.

– Вылазка была удачной, – продолжал Петр Яковлевич, поудобней усаживаясь на стуле. – Возвращались в часть не пустые. Но в пути ждало нас серьезное искушение. Куролесили-то ведь мы по родным местам. Стало развидняться. Чую, сердце заколотилось. Приложился к оптическому прицелу – точно, хутор Жилин! И вся округа видна как на ладони. Домишко наш вижу. Из печной трубы дым валит. Гостя ждут, что ли? Говорю наводчику Саше: «Видишь, хата моя, которая с краю?» А он парень был юморной: «Давай, – говорит, – вашим привет пошлем». Спрашиваю: «А как это?» «Саданем, – отвечает, – из пушечки по трубе, вот и привет». Шутник чертов Конечно, поехали мы безостановочно своей дорогой. И довела она нас до Берлина.

В январе 1946-го танкист-разведчик возвратился домой. Батю в живых не застал, он умер от ран, полученных под Сталинградом. Мужиков на хуторе можно было по пальцам перечесть. Так что победителям пришлось вкалывать и за себя и за погибших. Битвы за урожай сменяли одна другую. Сражались за молоко и мясо: догоняли Америку. Семь годков отбарабанил сержант Булгаков в собачьей должности председателя колхоза. Против других их хозяйство выглядело неплохо. Во всяком случае, люди были довольны. Но однажды вожак хуторян не угодил высокому начальству и оказался без портфеля. Да он за него и не держался. Без сожаления сменил должностное кресло на обшарпанное сиденье грузовика. Двадцать три года крутил баранку. Только перед пенсией уже колхозники избрали председателем ревизионной комиссии правления.

– На старости лет к живому крестьянскому делу потянуло, – потирая мозолистые ладони, говорит дважды ветеран войны и труда. – Слава Богу, силенки пока есть. У сарая мотоблок видели? Пашем, сеем, убираем – все на нем. Уже и Женька, стервец, освоил все операции. Теперь я у него в подручных. Мне последнее время осколок покоя не дает. Фрицев подарочек! – повернулся и показал вздувшийся на шее бобон. – Пятьдесят два года сидел, гад, смирно. А тут вдруг наружу запросился. Да можно сказать, не ко времени.

И вдруг зажмурился от внезапной боли. Марию Тимофеевну с места будто ветром сдуло. И вот уже протягивает таблетки и питье.

Переборов приступ, успокаивает и нас, и супругу:

– Ничего, мы еще повоюем. Броня еще крепка.

В горнице опять стало сумрачно. Небо заволоклось тучами.

– Не подумайте, будто я на судьбу ропщу, – тихо проговорил Петр Яковлевич. – Сколько моих друзей-товарищей в боях сгинуло. Я же с фронта домой на своих двоих явился. И по сей день по грешной земле топаю.

– Это он за дружка своего, за тезку Колодяжного переживает, – шепнула Тимофеевна.

У этой истории пока еще нет конца. А начало ее – все в том же 1943-м году. Но уже на другой территории, на Украине.

Операция по форсированию Днепра была не только кровопролитной, но и самой урожайной на Золотые Звезды Героев. Среди награжденных должен был быть и Петро Колодяжный. Его танк участвовал в захвате плацдарма на правом берегу, первым ворвался в обороняемое немцами местечко Великий Букрим. Бои на переправах – ад кромешный. В первую очередь в это пекло бросили штрафные роты. Сгорая в огне, они облегчали участь идущим следом. По недоразумению, Колодяжный попал в список штрафников. Это означало: при любом исходе боя отличившимся награды не выдают. Награда для них одна – от Бога: жизнь! И как потом однополчане не хлопотали перед командованием, что ни делали, пробить казенную броню не смогли. Рассказывали, что его Золотую Звезду присвоил авантюрист-проныра.

– Я уже доживаю свои года, – обронил Петр Яковлевич. – Но мне думка покоя не дает: что скажу там при встрече другу. Спросит меня Колодяжный: «Чего это вы там с Великим Союзом сделали? До чего Россию-матушку довели?» У меня же нет ответа.

Замолчал. Долго разглаживал складку скатерти. Наконец совладал с собой, продолжал спокойно:

– Пропаганды теперь развелось всякой как бы не поболее, чем в худшие застойные годы. Кружат народу голову, туманят мозги. Кто-то очень старается перебуровить историю, тем самым умалить и унизить подвиг русского народа в той кровопролитной войне.

Махнув в волнении рукой, задел висевшую на стуле свою «кольчугу». Звякнули награды. Звон, однако, вышел не победный, какой-то жалкий.

– Конечно, я все понимаю: новая политика, перемена декораций и все такое прочее. Но душу ты мою не тронь, святые мои чувства не оскверняй. За что тогда мы кровь свою и чужую проливали.

За занавеской из боковушки послышались вздохи, причитания.

– Еще об чем я тревожусь, – продолжал ветеран. – Женьке нашему этой осенью в третий класс идти. Какой похлебкой будут пичкать парнишку на уроках истории? У них же теперь все переиначено, на американский манер.

Военные болезненно воспринимают возню вокруг скверно известных участников Второй мировой войны, таких, как генерал Власов или Степан Бандера. По словам Петра Яковлевича, этих ублюдков «перелицевали и подгримировали», приспособив под современную моду. Теперь бывшие смотрятся как непримиримые борцы против сталинского режима и коммунизма.

Как ни хитри, как ни крути, есть извечные, данные Богом человеческие ценности. Они не подвластны ни времени, ни тем более капризам политических выжиг. Были и есть любовь и коварство. Существуют известные образцы храбрости и трусости, верности и подлости, как и уставные правила долга перед Родиной, перед товарищами по оружию. Ну а предательство – оно и в Африке презренно. Красная ему цена (по международной валюте!) тридцать серебреников. Но нашлись же и у иуд защитники! Вот почему и негодует старичье. Особенно те, которые некогда прошли ад войны.

Поблагодарив хозяев за прием, мы вышли во двор. А тут красотища! Солнце – в который раз за день – стряхнуло с неба тучи. Мир будто обновился, сверкал и переливался всеми цветами радуги.

Напоследок Булгаков показал в натуре свое хозяйство: сад, огород, скотный двор. Все содержалось в полном порядке. Потрогав отполированные мозолями рычаги мотоблока, старый колхозник сказал:

– Тракторишко во дворе у себя иметь неплохо. К нему бы еще и лошадку.

Вспомнили, что завтра в Прохоровке большой праздник. По сему случаю в их райцентр съезжаются со всего света участники того великого сражения. Поговаривали, что ждут и германских ветеранов из армии «Рейх», оказавшим нашим на Прохоровском поле самое упорное сопротивление.

– Слыхала, мать, к нам в гости немцы едут, – толкнул в бок супругу Петр Яковлевич.

Тимофеевна отмахнулась:

– На кой ляд они тебе сдались.

– Ну как же, как же. Историческая встреча. Будет о чем вспомнить, по душам поговорить. Нам же и переводчик не потребуется. Сами сыщутся нужные слова.

Бывает, долго нет гостей – и нате! Тут же на «Икарусе» целая делегация подкатила. Избенка Головиных, казалось, не выдержит натиска. Народ же валил и валил. И ничегошеньки не понять, что оно и к чему. Главное – приезжие лопотали на чужеземном языке, угадывались лишь отдельные слова. В какой-то момент Илларионовну озарило: «Господи, да это ж немцы!»

Опустилась на лавку, боком привалилась к стене. В этом положении и застала свою мать Мария Ефимовна.

В деревню Тетервино действительно пожаловали немцы. Что привело чужеземцев в сей угол России? Когда суета улеглась, о том без лишних слов поведал руководитель «экспедиции» Хейнц Махер. Моложавый, подтянутый, стройный, он смотрелся как фельдмаршал. Хотя, как позже выяснилось, был всего-навсего рядовой солдат. А по профессии – фельдбауэр. Проще говоря, фермер.

– Мы стойяль у Тетервино в сорок третий год, в составе железная дивизия «Рейх», – отрапортовал бывший вояка.

– По правде сказать, большей частью лежали, зарывшись носом в землю, – с улыбкой дополнил его один из соотечественников. И мрачно добавил: – Многие так и остались тут навсегда. Потому мы теперь тут, где воевали.

Пока переводчица Ксения старательно перелагала иностранную речь, немцы меж собой переговаривались и поглядывали на мужчину примерно одного с ними возраста. Несмотря на сильную жару, на его плечах был суконный пиджак, борта и даже полы которого ослепительно горели от множества военных наград. Упреждая вопросы, толмачка представила гостям и местным жителям незнакомца.

– К вам в деревню нас привез Павел Денисович Гончаренко. Сам он из Белоруссии. Дорогу же в Тетервино он знает потому, что пятьдесят пять лет назад тоже воевал в этих местах.

Тогда их разделяла узкая полоска земли, шириной в полторадва километра. Фронт тянулся от Сторожевой яруги, по краю Сухого лога и упирался в мокрую балку. Супротивники друг друга чуть ли не в лицо знали, один другого держали на прицеле. В нужный момент спускали боевые курки.

И вот встретились безоружные. Развалясь на шелковистой траве-мураве, немцы громко обсуждали дорожные впечатления. На мемориальном комплексе Танковое поле всех поразил прямо-таки библейский сюжет. Пара малиновок умудрилась свить гнездышко в жерле смертоносной 77-миллиметровой пушки. Оттуда доносилось попискивание птенцов. Запомнилась другая душещипательная картина: мирно пасущиеся козы на холмике, под которым был скрыт блиндаж, откуда командарм Ротмистров руководил Прохоровским сражением.

Приезжие быстро освоились в новой обстановке. Впрочем, многие квартировали здесь в том же 1943-м году. Дом колхозницы Головиной, как теперь вспомнили, был пристанищем штабс-капитана Коха. Всегда ровный, выдержанный, однажды он не на шутку разгневался на хозяйскую дочь. Убирая комнату, девушка нечаянно разбила его флакон с французским одеколоном. И у Кати начались неприятности. Через несколько дней сельский староста приказал Головиной, чтобы она собиралась ехать на работу в Германию. Девушка была в панике, хотела даже руки на себя наложить. Но Бог уберег. Нынче же работа за рубежом почитается как великое благо, удача.

Оклемавшись, Илларионовна выбралась из закутка, вышла на крылечко. А супротив их дома – настоящий табор. Шум, гомон. В воздухе витали слова: «Фриден, фриден!» (по-ихнему значит «мир»). Тетервинские мужики согласно отвечали: «Да, конечно же, мир. Ясное дело. Об чем разговор! Мир, дружба». Немцы энергично кивали, что-то лопотали. При этом пристально вглядывались в лица. Вроде как искали знакомых.

В сторонке на ошкуренном бревне бок о бок сидели Гончаренко и Альфред Гофман. Если бы мирно беседующих седовласых солдат противоборствующих стран обрядить в их прежние мундиры, несомненно, бросилось бы в глаза нечто их роднящее. Известно, что совершенно чужих людей делает внутренне и даже внешне схожими долгая совместная работа, сожительство. Это может быть и длительное пребывание в заключении (сокамерники), в каких-то экстремальных обстоятельствах.

Бывшего разведчика Гончаренко и в прошлом заряжающего многоствольного миномета Гофмана в течение нескольких месяцев разделяла в прямом смысле слова огненная дуга. В то же время их и многое связывало. Воины и с той и с нашей стороны находились на грани жизни и смерти. Они одинаково мучились от страха и ран, от нестерпимого зноя и жажды. Тогда, в июле сорок третьего, в здешней округе пересохли все колодцы и ручейки, а до ближайшей реки было, казалось, так далеко, как до марсианских каналов.

Разведка донесла: в дальней балке обнаружен родник. Но тут же выяснилось, что наших опередили. В горячих головах возник план охоты за водоносами противника. Горе-вояк свои же осадили, устыдили. И вопрос об «охоте» на водной тропе больше не возникал.

Практически у Павла Денисовича с тех пор не было прямого общения с немчурой. Но каким-то чудом удержался в башке с десяток-полтора ихних слов. Что касается Гофмана, то русский знал еще хуже, хотя понимал решительно все.

Разговор у них начался с солдатского анекдота, гулявшего тогда по позициям – с той и другой стороны. Как известно, вину за поражение под Москвой гитлеровский вермахт свалил на «генерала Мороза». А что решило исход битвы под Прохоровкой? Было несколько версий. Вот одна расхожая.

Техническое оснащение германских войск ни у кого не вызывало сомнения. Немцы были уверены в своей победе. И все же на всякий случай подстраховались. Неподалеку от предполагаемого места сражения, в стогах соломы была упрятана ударная бригада. Она должна была вступить в бой в критический момент. Но хитрые планы стратегов спутали силы рока, приняв образ русских мышей. С голодухи маленькие грызуны попортили изоляцию в электрооборудовании. И когда дана была команда: «В бой!», тысячесильные двигатели отказали, не завелись. А в это время советские танки широким фронтом утюжили немецкие позиции.

– Ох-хо-хо! Мыши провода погрызли в «Тиграх» и «Пантерах», – сотрясаясь от беззвучного смеха, смаковали бывшие соперники старый окопный анекдот.

Вдруг заметил Павел Денисович сиротливо стоящую у калитки хозяйку избы. Он дал понять собеседнику, что оставляет его «на айн момент», сам же поспешил к воротам.

Старые люди быстро находят общий язык.

– Вопрос житейский, но и политический, – без предисловий начал ветеран. – Это по поводу годовщины Курской битвы в вашу местность фронтовики прибыли. И с немецкой стороны тоже.

– Я уже поняла.

Павел Денисович продолжал:

– Между прочим, германцев интересует, верней, они разыскивают местных жителей, которые участвовали в захоронении павших.

Мимо прошмыгнула младшая дочь Илларионовны – глухонемая Мария. Она несла на вытянутых руках целый таз отборной клубники. В стане иноземцев послышались радостные возгласы.

– Хорошо, что пожаловали, – неопределенно молвила старая. – Пусть свежим воздухом подышат, пешочком походят. Вспомнят, где кровушку-то проливали. Но уж не обессудьте, – понизила голос, – чего нет, того уж нет. Всех, и наших и ихних, в одну могилку поклали. И зовется она братская.

– Как я вас понял, – начал было Гончаренко, но осекся.

– Ага, все рядышком лежат. И родные наши сынки и пришлые супостаты.

Первое его желание было уйти куда-нибудь подальше. Уже было поднялся, но почувствовал в ногах неодолимую слабость. Снова сел. На висках проступила испарина. «У служивого-то нервишки совсем никуда», – подумала Илларионовна. Пожалела о том, что сболтнула, пожалуй, лишнее.

– Что сделано, то сделано, – проговорила она то ли в оправдание, то ли в утешение. – Ну а уж которые там, им один Бог судья.

Как на крыльях к ним подлетела экскурсоводка:

– Хозяюшка любезная, гости просят проводить их, если не трудно, на немецкое кладбище.

Илларионовна, смахнув с лавки несуществующую пыль, пригласила дамочку сесть рядом.

– Давно любуюсь вами. Вы такая славная, милая, ученая. Похоже, и сердцем добрая. Потому позвольте перед вами повиниться.

О той великой войне известно многое, но не все. А одну проблему упорно обходят и сами участники ее, и писатели, и репортеры. Вопрос, скребущий душу. Кто приводит в порядок поля сражений после того, как побежденные откатываются, а победители ускоренным маршем, под гром салютов устремляются вперед? Издревле у народов существовал обычай: между кровопролитными боями сражающиеся стороны делали паузу, чтобы предать земле павших.

Кстати сказать, в немецких войсках существовали особые подразделения, так называемые «зондеркоманды». Им и вменялось в обязанность уборка захваченной территории от всевозможного хлама войны. Вместе с тем поручена была и скорбная работа – захоронение убиенных. Я видел немецкие кладбища. Они являют собой подобие воинского строя. Только вместо как бы застывших по команде «смирно» солдат стоят березовые кресты. А на изголовьях могил лежат стальные каски. Вид поразительный. Часто его «обыгрывали» в своих карикатурах неистовые наши Кукрыниксы.

Язык не поворачивается вслух обсуждать эту щемящую душу проблему. Сколько русских косточек разбросано по лесным опушкам, оврагам, болотам и пустырям великого нашего Отечества – не счесть! Мы же в след за агитпроповскими краснобаями повторяем как попугаи: «Никто не забыт, ничто не забыто». А если копнуть глубже, каждый в душе корит себя за то, что не смог или не нашел времени исполнить христианский обряд погребения павших защитников Родины. Не оттого ль от нашей великой победы над лютым врагом нет полного ощущения радости, полета? До сих пор чувствуется привкус горечи и неизбывной вины.

По-детски поставив локти на колени, а кулачки уперев в острые скулы, Илларионовна говорила незнакомой женщине:

– Поначалу-то наши бабы глядеть боялись в ту сторону, где недавно гремел страшный бой. А вскоре после того дождь зарядил, лил и лил, как из сита. Шагу не сделаешь, не то что. А после жары ударили. Не продыхнуть. Хоть вон из деревни уходи. А куда итить? Да и времечко настало неотвратное: сеять надо. Поля же наши заняты. Нюрка-бригадирша собрала наличный колхозный актив, вопрос поставила ребром: «Перво-наперво управиться с делом христианским, предать земле погибших воинов. А уж опосля, по силе возможности, проведем посевную».

Взялись бабы задело небабье. У кого-то нашелся старый противогаз. Большинство же обматывало лицо тряпьем, оставляя лишь узкую щелку для глаз. Кому-то сразу было худо, кто-то терял сознание. Но потом все же втягивались, даже слабаки приспосабливались.

Тела были сильно разбухшие, как те барабаны. Гимнастерки и френчи по швам расходились. А уж лица-то вообще одно непотребство. Придумали трупы земелькою присыпать. Через пару деньков к ним можно было хоть подступиться. А за это время выкопали могилу 7x7. И углубили на полную сажень. Хотели было и за другую браться, но силенок уже не хватило. Хоть самим ложись да помирай! Но тут произошло неожиданное. Присыпанные черноземом тела утратили свои отличительные особенности. Не разобраться, кто чей. Все стали на одно лицо. Не станешь же проверять документы.

На лужайке среди экскурсантов произошло движение. Гости почувствовали неладное. По одному стали пробираться к забору, где сидела хозяйка избы с переводчицей. Поодаль стояли Гончаренко и муж хозяйкиной дочери Иван Владимирович, беспрестанно смоливший цигарки, прикуривая одну от другой.

Вскоре сюда перебазировались и немцы. Образовав широкий круг, стояли безмолвно, словно истуканы: только глазами хлопали.

Переводчица Ксения несколькими фразами обрисовала сложившуюся ситуацию. И вот как оно тогда было.

Со слезами пополам посеяли бабы рожь. Да и без передыху переключились на дела домашние. Стали землянки копать, дровишки на зиму собирать, картошку копать, кое-какую одежонку справлять. Притихла деревенька. Но однажды на рассвете всех поднял на ноги истошный крик вдовы Панкратихи:

– Ой, лихо! На всходах покойники живые проступают.

Думали, рехнулась баба. Прямо в исподнем побежали за околицу. И правда. На зеленом ковре озими явственно виделись человеческие силуэты. Бабы запаниковали тоже было, потом уж смекнули. Пропитанная трупной сукровицею земля дала дополнительную силу злакам. И соответственно, значит, силуэты «пропечатались» на поверхности, словно тени на фотопластинке. Где пал воин, раскинув руки, на том месте вырисовался крест, кто скорчившись лежал на боку, там было темное пятно, напоминающее младенца в материнской утробе. Поглядели тетеревинские великомученицы на те «печатные картинки», поохали, повздыхали да и подались к своим остывшим очагам.

Зато на следующий год на тех окровавленных полях случился урожай небывалый, сказочный. Колосья – с мужскую ладонь, да литые, тяжелые. Снопы неподъемные. Когда хлебушек молотили, кто-то ненароком обронил: «Ржица на крови-то, вишь, какая вымахала». Может, то был знак судьбы. Но факт остается фактом: прохоровская нива по сей день поражает своей плодородной силой.

– Хлеб на крови! – без помощи толмачки перевели гости на свой немецкий язык. И это словосочетание на их языке звучало как бы даже не горше и не сильнее.

Раздвинув плечи тесно стоявших соотечественников, из толпы на первый план выдвинулся Хейнц Махер. Все приготовились услышать приветственную речь. Но фельдбауэр, не сказав ни слова, пал ниц перед колхозницей. Старая замахала руками:

– Свят, свят. Сроду у нас такого не было.

Постепенно волненье улеглось. Хозяева спохватились и стали хлопотать насчет обеда. Вскоре перед домом на лужайке образовался общий стол. Немцы выложили из сумок солдатский походный паек. Там было все, даже шнапс.

Ну и денек выдался. Такое и во сне не приснится. В одном кругу, плечом к плечу сидели бывшие завоеватели и хозяева этой многострадальной земли. Судьбы и тех и других с тех пор трансформировались причудливым образом. Побежденные сравнительно быстро наладили свою жизнь. А вот победители… Мы были похожи на тех блаженных горемык, которые, бедствуя, в то же время изображали из себя довольных счастливчиков. И теперь тоже! Земляки мои перед чужеземцами в грязь лицом не ударили. Вино лилось рекой. Стаканы осушались до дна. По обычаю, пили за мир и дружбу во всем мире.

Возникла пауза. Тут кто-то предложил зайти в дом, чтобы поглядеть комнату, в которой некогда квартировал штабс-капитан Кох, убитый при отступлении партизанами. Оказалось, что среди приезжих был его внучатый племянник. Сама хозяйка и повела экскурсантов в избу.

Горенка оказалась крохотной, словно монастырская келейка, но была ухожена, чиста. Оба подоконника едва не ломились от горшков с комнатными цветами.

Первым переступил порожек капрал Вольфган Купер. Он ведь тоже бывал когда-то здесь. Все узнал и все понял без слов. Купер сделал вид, будто поправляет шнурки на своих штиблетах. Нагнулся и незаметно колупнул ногтем пол. Оказалось, под ногами была натуральная глина – как и тогда, в сорок третьем году. С уст его невольно сорвалось:

– Майн Готт!

Надо сказать правду. Несмотря на радушный и сердечный прием, кое-кто из дойчзольдатен испытывал разочарование. Некоторые ведь прибыли в Тетервино с определенной целью и не с пустыми руками. То есть имели от близких и родных поручения: везли из Германии траурные ленты, венки, чтобы возложить на могилы. И вдруг конфуз! Ни в Тетервино, ни в Сторожевом, ни в Лучках и даже в райцентре Прохоровке не оказалось специальных немецких захоронений. Что можно было расценивать как грубость нравов или же как жестокость обиженных войной местных жителей. Если бы не земляной пол в доме колхозницы Головиной! У нее за все годы мирной жизни так и не нашлось средств на то, чтобы привести свое жилище в цивилизованный порядок. А между тем именно она – и такие, как она, – исполнили христианский долг перед павшими воинами, независимо от того, под чьими знаменами они сражались. Хотя среди «чужих» могли быть и повинные в гибели ее мужа и безвременной кончине дочери, угнанной на чужбину.

Ах, как все в жизни сложно, как странно все в ней перемешено. Как трудно бывает отделить чистое зерно от мусора и плевел.

Между прочим, кто-то обратил внимание на руки Илларионовны. Кожа была в рубцах, в глубоких ранах.

– Это у вас, верно, случайный ожог?

Будто впервые увидела она свои болячки.

– Тут-то? Это с тех самых пор, когда мы мертвяков тягали. Руки огнем взяло от трупного яда. Так врачи объяснили уже потом. Мы же понятия не имели о той вредности.

Толмачка Ксения перевела слово в слово. После чего уже вся группа экскурсантов молитвенно произнесла: «Майн Готт!»

С позволенья местных жителей дойчзольдатен увозили с собой в Германию мешочки с прохоровской землей.

– Копай, не жалко, – сказал зять Илларионовны Иван Владимирович, вручая немцу маленькую саперную лопатку, чудом сохранившуюся еще с военной поры.

В последнюю минуту, уже перед расставанием произошла трогательная сцена братания Хейнца Махера и Павла Гончаренко. Это было так неожиданно. Кое-кого даже смутило. Не однополчане же, хоть и давние, но все же супротивники.

Старая и болящая солдатка Илларионовна слабой рукой благословила братающихся крестным знамением.