Текст книги "10 гениев живописи"

Теперь Англия повернулась к нему другой, диккенсовской стороной с ее трущобами, ночлежками, нищетой, беспризорностью, грязью и скученностью. Все, о чем он раньше читал в произведениях любимых писателей Диккенса и Джордж Элиот (псевдоним англичанки Мери Эванс), видел на гравюрах Доре в серии «Лондон», теперь предстало перед ним, особенно когда школа перевелась из Ремсгейта в лондонское предместье Айлворт.

Воспитанники жили скучно и скудно. Ван Гог по мере сил занимался с ними французским языком, арифметикой. Пытался привить любовь к чистоте. Оптимизма эта жизнь не внушала: «Еда и питье – вот и вся их радость». Когда у хозяина школы мистера Стоукса бывало плохое настроение и он находил, что мальчики слишком шумят, их лишали вечернего чая и хлеба.

Постепенно Винсент пришел к мысли стать «тружеником во Христе» и проповедовать Евангелие беднякам, нести им духовный свет, зажечь луч утешения и надежды, что, как он считал, было им необходимо.

Не откладывая дело в долгий ящик, он начал искать место, как он писал: «среднее между пастором и миссионером, в предместьях Лондона и среди рабочих». Несколько раз обращался с письмами к влиятельным духовным лицам. Ему объясняли, что по правилам, это невозможно, пока ему не исполнится 25 лет. Тогда он перевелся из школы мистера Стоукса в школу методистского пастора Т. Слэйда Джонса в Айслуорте. Горя желанием нести тот самый духовный свет, Винсент попросил преподобного Джонса предоставить ему больше обязанностей, связанных с религиозной деятельностью. Теперь он не только воспитатель, но и помощник проповедника. Ему разрешили читать молебны прихожанам церкви Тернхам Грин. Иногда его посылали собирать плату с родителей – злостных неплательщиков. Это было не очень удачное поручение – как правило, у Винсента не хватало духу потребовать с неимущих бедолаг долги, и он возвращался практически ни с чем. Тем не менее, пастор Джонс симпатизировал молодому человеку и в октябре 1876 года доверил ему самому составить и произнести проповедь. Ван Гог с увлечением трудился над ней. Темой был выбран текст из 118 псалма: «Странник я на земле…» Он развил эту мысль: «Сбереги меня, Господи, ибо моя лодка мала, а твое море так велико! Сердце человека подобно морю: у него есть свои приливы и отливы, свои бури, свои бездны. У него есть и свои жемчуга. И то сердце, которое ищет Бога, которое стремится жить в Боге, больше других подвержено бурям». Проповедь получилась длинная. Он читал ее по-английски. В заключение Винсент рассказал притчу о путнике, бредущем в гору по дороге, которой не видно конца, к цели, которой не видно, но которая есть. Притча вдохновлена двумя небиблейскими источниками: картиной английского художника Ч. Боутона «Путь паломников» (о ней Винсент часто вспоминал) и стихотворением поэтессы Кристианы Россетти (кстати, сестра художника-прерафаэлита).

Мотив выбора дороги вообще важен для Ван Гога – пусть всегда в гору, главное, чтоб была надежда достичь цели. Столь же близка ему тема моря, с его вечно чередующимися бурями, безднами, приливами и отливами.

Конечно, он сразу с гордостью сообщил Тео о своей первой проповеди: «Отныне, куда бы я ни попал, я буду проповедовать Евангелие».

Но семья не так представляла будущее своего Винсента. Когда в 1876 году он, как обычно, приехал к родителям на Рождество (уже в Эттен), на семейном совете было решено, что Винсент попытается продолжить карьеру продавца – на этот раз в книжном магазине в Дордрехте, которым владел связанный с семейством Ван Гогов давними деловыми и дружескими связями Братт. Молодой человек не слишком упирался – он соскучился по Голландии и не прочь был оказаться поближе к семье. Работу воспринял как временную – этап на пути к будущему проповедничеству. На рабочем месте почти все время стоял за стойкой и читал книги (главным образом Библию), переводил ее тексты на английский, французский и немецкий, иногда рисовал. Через два месяца Винсент снова заговорил о желании быть проповедником – хочет, мол, продолжить дело отца и деда.

Хотя Теодор Ван Гог хотел бы, чтобы его старший сын стал преуспевающим, как сейчас говорят, бизнесменом, но, тем не менее, вместе с матерью поддержал Винсента в этом благородном стремлении. Единственно, на чем они пока не сошлись – какой именно род деятельности избрать. Отец хотел видеть сына дипломированным теологом где-нибудь на столичной кафедре, а не бродячим проповедником, поскольку на собственном опыте убедился, каково быть сельским священником. Сын же рвался к беднякам. Но опять (и это уже в последний раз) Винсент послушался отца и стал готовиться к поступлению на теологический факультет Амстердамского университета. В то время необходимо было пройти двухгодичную подготовку, потом предстояло еще шесть лет учебы. Разумеется, на все это нужны были деньги и немалые. На помощь пришли родственники. Дядя Иоханн Ван Гог, директор амстердамских верфей, предоставил жилье в своем доме и питание. Дядя Стриккер, пастор, женатый на сестре матери Винсента, согласился руководить подготовкой племянника и платить учителям. Молодой человек, чувствуя, скольким обязан семье, хотел, чтобы все это поскорей закончилось и он смог оправдать возлагаемые на него надежды. В 1877 году Винсент переехал в Амстердам и, поселившись у дяди Яна, принялся зубрить латынь, греческий, историю, математику.

Сначала он с рвением взялся за учебу, готов был заниматься круглые сутки. Дядя запретил работать по ночам, но Винсент все равно не гасил свет до полуночи, обдумывая планы на следующий день. Из окна, у которого он корпел над книгами, открывался вид на верфи, вдали виднелся лес мачт, тополиная аллея вела к складу. Каждый день Винсент наблюдал из окна, как дядя Ян, поднимаясь рано утром, делает обходы, рабочие направляются на работу и возвращаются с работы, и, опуская голову к книгам, продолжал зубрить. Его уроками, кроме пастора Стриккера, руководил молодой (почти ровесник Винсента), но высокообразованный раввин Мендес да Коста.

Через некоторое время в письмах к Тео появились нотки нетерпения и раздражения: «Старина, занятия скучны… Но нужно проявлять упорство», «Уроки греческого в сердце еврейского квартала Амстердама, жарким летним полднем, в предвидении висящих над головой трудных экзаменов… куда более душны, чем поля Брабанта, которые сейчас, должно быть, прекрасны». «Иногда спрашиваешь себя: Где я? Что я делаю? Куда я иду? И ощущаешь головокружение».

Большинство биографов Винсента утверждают, что ему плохо давались науки. В их оправдание стоит сказать, что так считал и репетитор Ван Гога Мендес. Но согласитесь – это странно: человек, свободно владевший тремя языками, не считая родного, всегда отличавшийся усидчивостью, успевший прочитать массу книг французских, английских, немецких и даже американских авторов, проштудировавший труды Тэна, Прудона, Гизо, не смог осилить обычной университетской премудрости. Дело, пожалуй, все-таки в том, что Винсент воспринимал изучение наук и искусств как путь становления универсальной духовной личности, ему хотелось получать знания, которые можно применить в жизни. А вот академические сухие знания раздражали, зубрежка мертвых языков была тягостна.

Тем не менее, если бы он захотел проявить упорство (как раз это он умел как никто другой), то так бы и сделал. Но у него уже пропало желание поступать в университет. И теперь возникла проблема: как избежать теологии, никого не обидев, не показаться неблагодарным, ведь столько людей возлагают на него надежды, вложено столько сил, да и денег. И душевная деликатность подсказала ему выход – он предпочел показаться тупым. Лет через пять он написал: «Я считал тогда, что они слишком поторопились осуществлять этот проект, а я соглашаться на него; к счастью, он не был доведен до цели – я сам, добровольно, подготовил свою неудачу и устроил так, чтобы стыд за нее обрушился только на меня одного и ни на кого больше. Ты должен понять, что я… вполне мог одолеть эту несчастную латынь и прочее, но я заявил, что отступаю перед трудностями. Это было ни чем иным, как уловкой: я в тот момент предпочитал не говорить моим покровителям, что считаю ун-т, вернее факультет теологии, непристойным притоном, рассадником фарисейства».

Но это он сказал позже. А в 1878 году благовоспитанность еще не позволяла ему употреблять такие резкие выражения.

Интересно наблюдать, как в его письмах постепенно уменьшается количество библейских цитат, вытесняясь советами читать Мишле и других авторов, далеких от богословия. Теперь Библия разжалована из книги для души в учебник. Но это не значит, что Ван Гог отказался от идеи стать проповедником. У него сложился свой взгляд на миссионерство.

В течение пятнадцати месяцев Винсент с успехом доказывал полное «отсутствие способностей», и приведя в качестве довода против продолжения занятий денежные затруднения семьи, отказался от дальнейших занятий и с согласия отца отправился в Бельгию. Там в городе Лакене располагалась Брюссельская миссионерская школа. Срок обучения в ней всего 3 года, не требовалось знание древних языков, а к практической деятельности разрешали приступать уже через 3 месяца (параллельно с дальнейшими занятиями). Как раз три месяца Винсент там и пробыл, не нашел общего языка с товарищами и руководителем школы – пастором Бокма и решил немедленно перейти к практике.

В окрестностях Брюсселя, где располагалась школа, было множество угольных шахт. Жизнь горняков проходила, можно сказать, перед его глазами. Именно им Винсент и решил нести луч надежды. Ему казалось, что работающие во тьме больше восприимчивы к свету и, следовательно, более чутки к истинам Евангелия. Порывшись в географическом справочнике, он нашел сведения о центре добычи угля на юге Бельгии – Боринаже и решил, что это самое подходящее место.

Обо всем этом он, по уже устоявшейся привычке, написал Тео и приложил к письму рисунок шахтерской столовой, вернее кабачка «На шахте». В этих черных энергичных линиях, контрастах неба в освещенных окнах, несущих зловещее, таинственное настроение, уже чувствуется настоящий Ван Гог. До этого рисунки Винсента (например «Ландшафт с маленьким мостом», 1876) делались легким неуверенным карандашным штрихом, с мягкой растушевкой в стиле Коро. Постепенно линии становятся более резкими и отчетливыми (как в «Виде Эттена», 1878), но рисунок еще не эмоционален, а как бы констатирует – вот дом, река или церковь. В «Шахтерской столовой» же уже явственно виден всплеск эмоций, которые передаются зрителю. Несмотря на то, что зарисовка удачная, создается такое ощущение, что Винсент чувствует неловкость за свое желание рисовать: «Мне очень хочется попробовать делать беглые наброски то с одного, то с другого из бесчисленных предметов, которые встречаю на своем пути, но поскольку это, возможно, отвлечет меня от моей настоящей работы, мне лучше и не начинать…» Винсент объясняет, что набросал «Шахтерскую столовую» непроизвольно, поскольку шахтеры – совсем особая порода людей. Сообщает, что вообще-то сейчас он работает над проповедью о бесплодной смоковнице. Интересно, почему молодой человек выбрал именно эту тему? Не чувствовал ли он себя такой смоковницей, которая никак не может дать плодов? Похоже, пытаясь найти себя, Винсент сделал последнюю ставку на проповедничество, не подозревая, что его настоящее дело – живопись.

Несмотря на прошение, церковное начальство в Брюсселе не соглашалось предоставить Ван Гогу место в Боринаже. Тогда поздней осенью 1878 года он отправился туда без всякого разрешения. Винсент поселился в местечке Патюраж, сняв угол у местного разносчика, вместо платы давая уроки его детям. Наконец он занялся тем, чего ему давно хотелось – читал Библию углекопам, навещал больных, поднимал дух обездоленных. В январе 1879 года церковное руководство сдалось, и ему наконец разрешили занять место проповедника в шахтерском поселке Малый Вам.

Начался период, который очень сильно повлиял на впечатлительного Винсента Ван Гога и изменил его жизнь.

Новое место работы выглядело, как преддверие ада. Мрачные равнины в дыму, высокие трубы и черные пирамиды терриконов, крошечные хижины шахтеров, искривленные, закопченные деревья, колючий кустарник. Днем все улицы пустели – жизнь перемещалась под землю. «Выглядит, как страница Евангелия… лощины выглядят точь-в-точь как дорога на гравюре Дюрера "Рыцарь и смерть"». Черные фигуры мужчин, женщин и подростков, бредущих по заснеженной равнине, произвели на Винсента такое сильное впечатление, что он их неоднократно рисовал.

Чтобы понять своих прихожан, молодой человек даже сам спустился под землю. Побывал в забоях, видел худых детей на погрузке угля, рано состарившихся изможденных женщин, слепых кляч, таскающих вагонетки. Жизнь людей из бездны становилась ему ближе и понятнее. Их нужды он воспринимал как свои. Винсент писал брату: «Им свойственны инстинктивное недоверие и застарелая глубокая ненависть к каждому, кто пробует смотреть на них свысока. С шахтерами надо быть шахтером».

Его положение в шахтерской среде – положение поучающего молодого здорового человека – начало его коробить. Щепетильная натура Винсента восставала, в нем росло чувство стыда и неловкости. Как оказалось, бедняки вовсе не рвались припасть к источнику благочестивых истин, гораздо больше им нужны обычные лекарства и еда. Рассуждения на библейские темы окончательно исчезали из писем Ван Гога. О себе он говорил ненамного больше, и очень жалел, что не изучал в свое время медицину.

Его альтруизм превосходил все разумные пределы. Он раздавал нуждающимся собственные вещи, сидел с больными – и все это не из религиозного фанатизма, а просто потому, что иначе не мог. В шахтерской среде «пастора Винсента» помнили еще очень долго. Когда в 1913 году Луи Пастер посетил Боринаж, он собрал множество сведений о Винсенте Ван Гоге. Ему рассказали о том, как он спас от смерти шахтера, получившего тяжелые ожоги, приютил одинокого старика, помогал матерям присматривать за детьми, пренебрегая собственными удобствами. Отношение Винсента к собственному быту и здоровью настолько встревожило булочницу Дени, у которой он снимал комнату, что она не выдержала и написала его родным.

В это время Винсент не мог думать о себе. Быт жителей Боринажа поразил его. 1879 год оказался для этих краев просто катастрофическим. На шахтах произошло три взрыва, которые унесли множество человеческих жизней, разразилась эпидемия тифа и лихорадки, в некоторых домах некому было приготовить еду – все поголовно болели.

Серия катастроф вылилась в бурное возмущение и массовую забастовку – горняки требовали гарантий безопасности труда. Масштабы волнений были настолько велики, что правительство мобилизовало жандармов и даже вызвало несколько армейских частей. На церковников возложили задачу утихомирить рабочих. Шахтеры же отказались следовать советам пастырей и заявили: «Мы послушаемся только нашего пастора Винсента».

Ван Гог старался удержать горняков от кровопролития, но поскольку считал их требования справедливыми, то сам оказался в конфронтации с администрацией и собственным начальством.

Дело кончилось тем, что его отстранили от должности проповедника. Учитывая, что он уже успел наступить на мозоль некоторым собратьям по ремеслу, уличая то одного, то другого пастора в академизме, в том, что ни их жизнь, ни их проповеди не соответствуют истинному духу Евангелия, становится понятно, что такой исход был неизбежен. Правда, официальная причина, выдвинутая синодальным комитетом евангелической церкви, была вполне благообразной и невинной: «Отсутствие красноречия». Это не соответствовало истине просто потому, что Винсент в последнее время вообще не читал проповедей, у него не было времени их читать, а у его паствы не было времени слушать.

Хотя документ об увольнении был подписан 1 октября, фактически он был отстранен от должности в августе 1879 года. Но Ван Гог не уехал из Боринажа, а просто переселился из Вама в поселок Кем. Он исходил всю Бельгию. Ходил и в Брюссель, где как-то раздобыл рисовальные принадлежности. В этот переломный момент, когда Винсент понял, что его надежде стать проповедником не суждено сбыться, он стал рисовать еще упорнее – углекопов, возвращающихся с работы; женщин, таскающих корзины с углем, прокопченные деревья, стариков, снова углекопов… Когда Ван Гог был в Брюсселе, он показал свои рисунки пастору Питерсену, который в свободное время тоже занимался живописно. Винсенту очень хотелось, чтобы их посмотрел и Тео.

В октябре Тео сумел вырваться с работы и навестить брата в Кеме. Разговор получился довольно тяжелым, и речь шла не столько о рисовании, сколько о бесперспективности нынешнего положения старшего брата. Судя по последующим письмам Винсента, Тео уговаривал его заняться хоть чем-то, способным дать средства к существованию, – стать литографом, счетоводом, на худой конец булочником. Нельзя же быть вечным иждивенцем. Он высказывал не столько свою точку зрения, сколько родителей и дяди. Впервые Винсент слышал от Тео упреки. Сам Тео в это время успешно становился на ноги, его работой в Париже были довольны и родители и хозяева.

В письме от 15 октября 1879 года Винсент расставляет точки над «i»: поблагодарив Тео за приезд, высказывает надежду, что они не станут чужими, но четко дает понять, что последовать советам не может. Он признает, что потерпел фиаско, но становиться чем-то вроде булочника не желает, поскольку считает это «лекарством, которое хуже болезни». Возвращаться к родителям в Эттен он тоже не хочет: «трудная и мучительная жизнь, которую я веду в этом бедном краю, в этом некультурном окружении, кажется мне желанной и привлекательной». Сравнивая ее со временем, проведенным в Амстердаме, он отдает предпочтение нынешним трудностям и называет период учебы худшим временем в его жизни. Пастором он быть передумал, «поскольку мои намерения получили ледяной душ и теперь я смотрю на вещи с иной точки зрения». В письмах нет никаких планов на будущее, ничего не говорится о занятиях искусством. Но есть надежда – «все может измениться к лучшему»… После этого письма наступил девятимесячный перерыв.

Винсент остался в Боринаже без всяких средств к существованию. Наступила суровая зима. Не раз ему приходилось ночевать под открытым небом. Изредка домашние подкидывали небольшие суммы денег. Он совсем забросил рисование – рядом ни одного художника, искусство далеко. Близко только бедность и горе.

Служителям церкви Винсент вообще перестал верить, считая их равнодушными чиновниками от Бога. Глубоко религиозный Винсент Ван Гог стал противником религиозного сословия. Обычно толерантный, деликатный и незлопамятный, он становился нетерпимым и резким, когда дело касалось служителей церкви. Самыми бранными словами в его лексиконе становятся «фарисейство», «иезуитизм», «мистицизм».

Максималисту Винсенту было больно сознавать, что один из самых близких ему людей – родной отец тоже принадлежит к племени «фарисеев». Былое благоговение исчезло, и разочарованный Винсент увидел ограниченность и тщеславность рядового человека. Теперь он не мог простить отцу даже тех обычных человеческих слабостей, которые прощал другим. Он любил Па и Ма, но знал, что взаимопонимания между ними не будет. Сердечным другом оставался только Тео. А теперь Винсенту казалось, что и Тео отвернулся от него.

Кое-как он пережил зиму. С приходом весны возобновились его пешие скитания. Как-то Винсент даже совершил далекий поход из Боринажа во французскую провинцию Па-де-Кале, в местечко Курьер, с 10 франками в кармане. В Курьере жил Жюль Бретон, которого Винсент почитал как художника. Ван Гог ночевал то в стогу, то в брошенной телеге у дороги, выменивал свои рисунки на хлеб, тщетно пытался наняться на поденную работу. А попав в Курьер, постоял на улице перед мастерской Бретона, которая показалась ему негостеприимной, не решился зайти и отправился в обратный путь.

Как ни странно, этот поход взбодрил его. Путешествуя, он постоянно приглядывался к прохожим и думал, что сумеет когда-нибудь «так нарисовать эти еще неизвестные или почти неизвестные типы, чтобы все познакомились с ними… Именно в этой крайней нищете я почувствовал, как возвращается ко мне былая энергия, и сказал себе: «Что бы ни было, я еще поднимусь, я опять возьмусь за карандаш, который бросил в минуту глубокого отчаяния, и снова начну рисовать». Он взялся. И карандаш становился все послушнее.

Через некоторое время Винсент заехал в Эттен, недолго погостил и, несмотря на уговоры отца остаться, снова вернулся в Боринаж. В Эттене отец передал ему 50 франков от Тео. У Винсента словно гора с плеч свалилась. Он тут же возобновил переписку с младшим братом. Первое после долгого перерыва письмо начинается холодноватым, слегка ироничным приветствием, но постепенно выливается в исповедь и заканчивается постоянно цитируемым знаменитым пассажем о птице в клетке: «Птица в клетке отлично понимает весной, что происходит нечто такое, для чего она нужна; она отлично чувствует, что нужно что-то делать, но не может этого сделать и не представляет себе, что же именно надо делать. Сначала ей ничего не удается вспомнить, затем у нее рождаются какие-то смутные представления, она говорит себе: «Другие вьют гнезда, зачинают птенцов и высиживают яйца», и вот она уже бьется головой о прутья клетки. Но клетка не поддается, а птица сходит с ума от боли».

Винсент, наконец, осознает, что на самом деле у него никогда не было выбора – для него существует только один окончательный и единственно возможный путь вверх. Он понимает, что миссионерство – его призвание, а художественное творчество – его дар, свойство натуры.

И если кому-то талант открывается легко, то Винсенту пришлось добывать его из недр горной породы, развивать ежечасным трудом. Ему не дана была от рождения волшебная легкость в понимании сочетания форм и красок, как, например, Пикассо. Но что было действительно дано Винсенту изначально – это его уникальная впечатлительность, эмоциональность, постоянное стремление откликнуться. Пристрастия Ван Гога – это море и рыбаки, поля и крестьяне, шахты и углекопы. Он занялся живописью не от отчаяния, а потому что любил все это. Это была своеобразная форма миссионерства – ему хотелось заставить звучать голос «человека из бездны».

В августовском письме 1880 года он пишет только о рисунках, посылает наброски, просит прислать пособия или гравюры. Винсент написал письмо и Терстеху с просьбой прислать альбом «Упражнения углем» Барга. А получив его, проштудировал от корки до корки. Ван Гога никак нельзя назвать стихийным самоучкой. Он все время ставил себе четкие задачи – «во-первых», «во-вторых» – и добивался поставленной цели. «Я хочу этой зимой приобрести небольшой капитал анатомических познаний». И старательно приобретал.

Для начала Ван Гог решил «стать хозяином своего карандаша». Два года он упорно воздерживается от использования красок. Посылал свои опусы брату и каждый раз с надеждой спрашивал: движется он вперед или нет? Винсент трудился как крестьянин в поле или забойщик в шахте.

Первые месяцы ученичества он по-прежнему жил в Кеме, занимая тесную комнатушку с маленьким оконцем в доме шахтера Декрюка. Кроме него, в этой комнате размещались и хозяйские дети. Наконец наступил момент, когда Винсент понял, что без общения с искусством он дальше не продвинется. И осенью 1880 года, сунув в узелок с пожитками «Упражнения углем», он отправился в Брюссель, намереваясь когда-нибудь вернуться в Боринаж.

С этого момента Тео начал систематически снабжать его деньгами. Винсент осознавал, что богатым он никогда не станет, но был уверен, что рано или поздно сумеет заработать на заказах «свои 100 франков в месяц», которые позволят ему вернуть долг, и уверял брата, что тот не раскается. Увы, даже спустя десять лет сто франков в месяц оставались не более чем иллюзией.

Попав в Брюссель, Винсент словно помолодел – стал энергичным и напористым. Первым делом он обращается к директору Брюссельского отделения «Гупиль» М. Шмидту с просьбой помочь завязать отношения с художниками и вообще устроиться. Снимает небольшую комнату. Тео помогает ему познакомиться с молодым голландским художником Ван Раппардом, который на ближайшие пять лет стал его другом и разрешил работать в его мастерской. За скромную плату Винсент нанял натурщиков – стариков, мальчишек. Делал зарисовки прямо на улицах – торговок с лотками, сборщиков мусора, заново перерабатывал рисунки, сделанные в Боринаже. Те композиции из жизни шахтеров, которые дошли до нас, сделаны именно в Брюсселе, а старые Винсент уничтожил собственными руками.

Весной 1881 года художник отправился к родителям в Эттен («там есть что рисовать») и гостил там до конца года: рисовал, упражнялся в штудиях. Время от времени он приезжал в Гаагу, чтобы походить по выставкам, заглянуть в мастерские знакомых художников. В Гааге в это время жил известный художник Антон Мауве, который знал Винсента чуть ли ни с детства – в 1874 году он женился на Иетт Карбентус, двоюродной сестре Винсента. Художники быстро нашли общий язык. Антон стал наставником Винсента. Его заинтересовали рисунки Ван Гога, что очень обрадовало и ободрило последнего. Дав начинающему художнику несколько советов, Мауве надолго завоевал его признательность и доверие. В новом друге Винсенту нравилось буквально все – как тот держится, веселится в кругу друзей, передразнивает проповедников…

Он жалел, что редко видится с Мауве. Зато художник каждый день встречал дочь дяди пастора Стриккера, который когда-то руководил его занятиями, кузину Кэтрин Фосс. Кее приехала погостить в деревню к родителям Винсента. Когда он жил в Амстердаме, Кэтрин была замужем, и ему очень импонировала ее семейная жизнь: «В понедельник я провел вечер с Фоссом и Кее; они очень любят друг друга… Когда видишь их так, сидящих вместе, при уютном свете лампы, в комнате рядом со спальней их сына, который время от времени просыпается, чтобы что-нибудь попросить у своей мамы, это идиллическая картина».

За четыре года, что прошли с момента их встречи, муж Кее умер, а сыну уже исполнилось 5 лет. Винсент много времени проводил с ней и мальчиком, гулял с ними по окрестностям. Ореол вдовства и отпечаток пережитого горя всегда притягивали Винсента. И он страстно влюбился: для него теперь существовала только она и никто другой. Не долго думая, Винсент сделал предложение и услышал ответ: «Никогда в жизни» и сентенцию, что прошлое и будущее для нее неразделимы.

Но теперь он был уже не тот, что прежде, и не отступал так быстро. Винсенту казалось, что он может сдвинуть горы. Он решил, что Кее просто «пребывает в состоянии покорности судьбе». Мол, на нее влияет мнение окружающих и «иезуитство пасторов». «Я видел, что она всегда погружена в прошлое и самоотверженно хоронит себя в нем. Я попытаюсь пробудить в ней нечто новое, что завоюет право на свое место». Надо только дать возможность Кее привыкнуть к нему.

Но она не захотела дать такую возможность, быстро собралась и уехала в Амстердам. Винсент засыпал ее письмами, не получая в ответ ни единого слова. Тогда он поехал в Амстердам. Три дня подряд Ван Гог ходил в дом пастора Стриккера, где ему терпеливо сообщали, что Кее нет дома. Ее родители повторяли, что Винсент неприятен их дочери и что его настойчивость неуместна. Он не верил и требовал, чтобы она лично сказала ему это. В конце концов, он взял горящую свечку и заявил, что будет держать ладонь над пламенем, пока она не выйдет. Они потушили огонь и сказали: «Ты не увидишь ее». Наконец влюбленный понял, что не в родителях дело, Кее действительно не желает даже выслушать его.

Через некоторое время он собрался с силами и написал Тео: «Я ощутил, что любовь умерла во мне и ее место заняла пустота… но и после смерти воскресают из мертвых».

По пути из Амстердама домой Ван Гог заехал в Гаагу к Мауве. Тот пообещал Винсенту «посвятить его в тайны палитры», и художник рьяно принялся за дело.

Родители, которые сначала не возражали против поездки в Амстердам, если Винсент сделает это как бы «без их ведома» (брак с Кее был неплохой партией для беспутного сына), теперь были недовольны. По их мнению, навязчивость сына могла испортить отношения между родственниками. Но Винсент не собирался становиться на их точку зрения. Отец стал раздражать его. Особенно Винсента бесила узость воззрений его родных. Например, отец упорно не хотел читать рекомендуемых сыном книг, а когда все-таки прочел Гете, то увидел в книге лишь «роковые последствия постыдной любви». От такого зашоренного человека, Винсент не хотел выслушивать никаких увещеваний и поучений. Теперь он не позволял посягаться на свою независимость.

В такой ситуации разрыв был просто неминуем. И он не заставил себя долго ждать. На Рождество Винсент отказался идти в церковь. Произошла ссора. Отец в сердцах велел сыну убираться из дому. Тот с готовностью хлопнул дверью.

Как только Тео узнал о ссоре, он тут же написал, что невелика доблесть набрасываться на любящих его пожилых людей только из-за того, что они живут в деревне и «не имели случая узнать современную действительность». «Когда-нибудь ты жестоко раскаешься в своей резкости. Сейчас ты увлекся Мауве, и, по твоей привычке все преувеличивать, всякий, кто на него не похож, тебе не нравится».

Винсент оправдывался, что не набрасывался на отца, а просто сказал: «К черту!» К тому же все равно он собирался уйти и снять мастерскую в Гааге. Разница только в том, что теперь ему придется и летом оставаться в городе, тогда как раньше он планировал летом рисовать в Эттене «брабантские типы».

Но, несмотря на ссору, к Новому году он все же послал письмо с поздравлениями и высказывал надежду, что они больше не будут ссориться. Извинений домашние, правда, так от него и не дождались.

И хотя родители действительно не понимали Винсента, они искренне любили его и многое прощали. У супругов Ван Гог были очень традиционные воззрения, а Винсент упорно ломал все рамки. В его характере доброта и отзывчивость уживались со вспышками «ребячливой жестокости», а прозорливость соседствовала с внезапной слепотой. Он сам говорил о себе, что «слишком восприимчив, как физически, так и нравственно. Нервозность моя развилась именно в те годы, когда мне жилось особенно скверно». К счастью, его приступы никогда не выходили за пределы обычной эмоциональности. Ссора с отцом – скорее исключение. Она длилась полгода и закончилась хотя и не слишком прочным, но миром.