Текст книги "Суринам"

Парамарибо 3

Адри пришла к нему только на третью ночь. Все эти ночи они спали отдельно, и даже в течение дня Адри старалась не оказываться рядом. Илье было трудно привыкнуть к ночному одиночеству, но одиночество дневное было еще труднее и незаслуженнее. В Нью-Йорке они все время касались друг друга. Были вместе. Илья хотел обратно в Нью-Йорк.

Она скользнула под москитную сетку и прижалась к нему своим длинным узким телом. Илья стал целовать ее в шею, затем тронул языком сосок (он не видел в темноте, но знал, что сосок кофейного цвета). Адри отстранилась и, перевернув его на спину, оказалась сверху.

Она шепнула на выдохе:

– Хочу тебя поцеловать.

И через мгновение ее мягкие влажные губы были там, где он желал их больше всего, и ее пальцы помогали ласкам.

Илья слышал сквозь любовь, как обиженные москиты звенели за сеткой, не понимая, отчего эти двое не хотят, чтобы их кусали. Сетка скоро упала и поймала, опутала их сплетенные мокрые тела словно кокон. Они продолжали переворачиваться и совсем запутались в сетке и друг в друге.

Москиты зудели вокруг, но боялись на них садиться.

Потом Адри повесила сетку обратно, принесла мокрое полотенце и обтерла Илью и себя. Они расправили простыни и легли – ее голова у него на плече, ее пальцы продолжали его ласкать, искусно поддерживая возбуждение, которое и так не хотело угасать. В комнате стояла мутно-коричневая ночь, плотная, как туман.

У Адри не было предпочтений в любви. Обычно, если Илья спал с женщиной больше двух раз, он начинал понимать, что и как она любит делать и что она любит, чтобы делали с ней. Он всегда был внимателен к женщинам и старался выучить их эмоциональные и физические реакции, узнать их вкусы, чтобы любить их правильно – как им хочется.

Некоторые хотели, чтобы их долго готовили, ласкали и возбуждали, другие – наоборот, чтобы их взяли словно насильно и вошли в них грубо и сразу. Были женщины, что хотели иногда одного, а иногда другого, и это было как игра, где нужно угадать ее настроение и быть таким, как ей хочется в этот раз. Но всегда оставалось что-то, что каждая ценила больше всего: кто-то любил сзади, кто-то – быть сверху, одна хотела, чтобы ее ласкали языком до конца, а другая – чтобы пальцами внутри, где пряталась та самая точка, шероховатый центр оргазма, что ждал, пока его найдут и начнут трогать, сначала нежно, а потом все сильнее и сильнее, пока наслаждение не накопится капля за каплей и не взорвется, заполнив собой низ живота и освободив его от скопившегося ожидания. Некоторые женщины любили, чтобы им говорили слова, чтобы мужчина рассказывал, что он с ними сейчас делает и что хочет делать, другие же хотели полной тишины, чтобы самим додумать все, о чем мечталось.

Илья сознавал, что для многих женщин он – лишь инструмент их фантазий и в этот момент они не здесь и не с ним. Он не обижался и старался соответствовать их нуждам и знал, что никогда не будет полностью таким, как они хотят, потому что они хотели не его, а другого, кого не было с ними в данный момент, а часто не было и совсем.

С Адри он так и не мог понять, что ей действительно нравится, потому что казалось – ей нравится все. Илья был достаточно опытен, чтобы знать: так не бывает. Женщины, особенно молодые, были любопытны и хотели пробовать разные вещи, но у каждой было то, что она любила больше, что доставляло наслаждение. Женщины были готовы делать и делали другие вещи тоже, но обычно делали это, чтобы доставить удовольствие партнеру, и ждали, терпеливо ждали того, что им действительно нравилось.

Любовь как мелодия, и нужно обладать слухом, чтобы услышать правильную ноту, а все остальное – аранжировка, остального могло и не быть. Адри же казалась каждую ночь разной, и Илья чувствовал, что ласки, от которых она умирала вчера, ее тело отвергает сегодня, что реакция плоти, уже казавшаяся ему безусловной, исчезла и она хочет другого и по-другому. Каждая ночь с ней была первой, и он должен был выучивать ее заново, чтобы на следующую ночь все выученное оказалось неправдой.

Они говорили о вчерашней поездке на катере, и Адри допытывалась, кто лучше выглядел в купальнике – она или Кэролайн.

– Скажи мне правду, – приставала Адри. – Но помни, что я держу в руке. Пусть ответ будет правильным.

Она сжала его чуть сильнее для подтверждения угрозы. Это было немножко больно и очень приятно.

– Сделай так еще, – попросил Илья.

– Сделаю, когда ответишь. Или вообще перестану трогать.

И перестала, убрав руку. Илья положил ее руку обратно и накрыл своей ладонью. Они полежали какое-то время молча, ласки возобновились, и ее пальцы стали все требовательнее. Затем Адри потянула Илью к себе, на себя, в себя, и он взял ее, войдя внутрь и чувствуя, что она хочет, чтобы он сделал ей больно. Он прижал ее руки к подушке и входил в нее, будто брал насильно. Он чувствовал, что это как она хочет сейчас, но знал, что в следующий раз все будет по-другому. Следующий раз с ней снова будет первым.

Когда Илья проснулся, утренний свет уже пробрался сквозь щели ставен и разлиновал стены узкими желтыми полосами. Адри не было, но она оставила свою красную ленту для волос, повязав ее там, где ночью были ее пальцы и губы.

Илья пошел в душ и долго мылся, не снимая ленту, пока она не стала скользкой от мыла и не упала на шершавый каменный пол. Потом он надел шорты, повязал ленту вокруг шеи как галстук-бабочку и отправился завтракать на Keuken Terras.

Парамарибо 4

Жизнь в Суринаме напоминала Илье Сибирь, куда он был сослан после тюрьмы. И здесь, и там борьба за выживание, и Илья сразу почувствовал, узнал растворенную в здешнем воздухе повседневность беды, что висела над сибирской землей так же низко, как и скудное тамошнее солнце. Здесь это ощущение было ярким и жгучим, как красное солнце тропиков, что находит человека в любой тени и сжигает дотла. Люди вокруг жили трудно, жили от утра до вечера, без тоски о прошлом, без планов на будущее, без надежды в настоящем. Илья знал эту жизнь; он и сам так жил долгие пять лет заключения, что пролетели удивительно быстро и остались с ним насовсем.

Тюрьма была словно сон, просмотренный фильм, отдельный от его настоящей жизни, хотя никакой другой жизни у него не было. Он помнил, как после освобождения, уже в эмиграции, все не мог побороть привычку смотреть в чужие тарелки: вдруг там сытнее. Он никогда не жалел, что сидел, и не променял бы это на другое.

Многие сочувствовали, сокрушались, что он провел в заключении лучшие годы молодости – с двадцати трех до двадцати восьми. Он соглашался, но лишь с тем, что эти годы действительно были лучшие.

После перестройки (и гласности), когда Илья уже жил в Америке, он узнал, что статью, по которой его осудили, отменили совсем. А потом не стало и самой страны, в преступлениях против которой он был повинен. Антисоветская пропаганда стала таким же историческим прошлым, как Гражданская война, ведь советской власти больше не было. Не было и Советского Союза, его родины, и вместо нее стала странная, далекая страна – Россия, настоящая заграница.

Обсуждать эти перемены с Антоном не получалось: Антон совсем не помнил советской жизни; его родиной было его детство. Он с трудом говорил по-русски и не понимал горечи Ильи по утраченному прошлому.

– Ну и хорошо, – успокаивал он Илью. – Не стало, и хорошо. Теперь там все будет по-другому, как здесь. И сажать никого больше не будут.

Антон все-таки был безнадежно американец.

Как ни странно, Адри понимала Илью лучше. Жизнь ее семьи была так же разделена на две части: до и после. До – это до независимости, в Суринаме, и после – в Голландии. Независимость заставила их покинуть родину, и память об этом жила в семье рассказами и воспоминаниями о бегстве. Сама Адри никогда не жила плохо, ни здесь, ни там, да и никто из Рутгелтов плохо не жил.

Семья, однако, как и Илья, прошла через опыт подчинения личной судьбы ходу истории, и это их объединяло. Илья, правда, поначалу не мог понять, почему они вообще должны были бежать.

– Вы же не колонизаторы, не белые, – удивлялся Илья. – За что вас-то?

– Ты не понимаешь, – объясняла Адри. – Раса здесь вообще ни при чем. Это все экономика. Знаешь, бразильцы говорят: “Деньги делают тебя белее”. Богатый в третьем мире – уже белый.

Только здесь, в Суринаме, он полностью понял, что Адри пыталась ему объяснить.

Сейчас они бродили по парамарибскому рынку; Ома с ними, зонтик крепко зажат в руке.

Вокруг кипел людской хаос, на длинных досках, поставленных на пустые бочки, разложены овощи и фрукты, которых не могло существовать в природе. Из дальнего конца крытого зала несло густым сырым запахом свежей рыбы. Какие-то люди спали на земляном полу, среди гнилых овощей, объедков и прочего мусора, и покупатели переступали через них, наступали на них, а те лишь сворачивались в клубок и продолжали спать, словно ничто не могло их заставить вернуться в реальность.

Адри шла сквозь толпу, окутанная своей привилегированностью, как коконом. И хотя многие здесь были светлее ее кожей, не возникало сомнений, кто был раньше хозяином, а кто рабом.

Они остановились около лотка с фруктами. Ома долго приглядывалась к длинным плодам папайи (таких больших Илья никогда не видел в Нью-Йорке), гладила их желтую кожу и наконец выбрала шесть плодов. Она также купила какие-то незнакомые Илье фрукты. Продавщица отложила все купленное в сторону, и они пошли дальше.

– А фрукты? – не понял Илья.

– Их принесут домой, – сказала Адри. – После рынка.

– А как они знают куда?

– Найдут. – Адри посмотрела на растерянного Илью и пожалела его. – Здесь все знают, кто мы и где живем. Когда я шлю Оме письма, никогда не пишу адрес. Просто “Суринам, Парамарибо, Ома Ван Меерс”. Или “Суринам, Хасьенда Тимасу”. И все.

Они вышли наружу, и воздух облепил кожу липким жаром. Солнце било красным в глаза. Илья зажмурился. Это не помогло; солнце пробралось сквозь сжатые веки и начало плавить зрачки. Во рту пересохло, и хотелось пить.

Вокруг лежала широкая пыльная улица без тени. Илья ступил ближе к стене, надеясь найти тень от здания, но тени не было. Солнце стояло прямо над головой и светило без жалости и снисхождения к его белой коже. Илья почувствовал свою чужесть здесь, в этом месте, в шести градусах к северу от экватора.

Неожиданно он оказался в тени: это Ома накрыла его своим зонтиком. Он взял у нее зонт и поднял повыше, чтобы тени хватило для двоих. Они пошли рядом, держась близко друг к другу. Адри ушла вперед; она всегда очень быстро ходила, и Илья следил, как поля ее белой парижской шляпы плывут сквозь толпу.

Ома сказала Илье что-то по-голландски, и он кивнул в знак согласия. Было хорошо под зонтиком и сознавать, что скоро они вернутся в большой, устроенный дом, который все знают и который не нуждается в адресе. В этом знании были надежность и ощущение принадлежности.

Они завернули за угол, следуя за белой шляпой, и увидели Адри. Она стояла перед странным сооружением, похожим на театральную декорацию: задняя и боковые стены, сколоченные из листов фанеры, крышек ящиков и кровельного железа, заканчивались открытым пространством. Передней стены не было вовсе, словно смотришь из зрительного зала на декорации комнаты на сцене.

Внутри комнаты стояло несколько ящиков; на одном сидел старый мужчина с иссиня-черной кожей, в длинных брюках и фетровой шляпе с дырками по бокам. Больше на нем ничего не было. Мужчина курил длинную самодельную сигару. Над ним кружился рой мух.

У задней стены лежали пустые мешки, на которых спали трое голых детей. Посреди комнаты была железная бочка с прорезанным квадратным отверстием посередине. В отверстии горел огонь, на бочке стояла большая жестяная банка; в ней молодая женщина в длинном желтом платье варила еду.

Крышей – такой низкой, что женщина стояла, пригнувшись, – служили листы кровельного железа. На крышу были закинуты пустые мешки, которые, понял Илья, ночью спускали вниз, отделяя жилье от улицы. На одном из мешков Илья прочел полустертую надпись: Sucre.

Адри о чем-то расспрашивала женщину на срэнан-тонго; та показала на детей и засмеялась. Адри говорила очень медленно, неуверенно, поправляя себя, и обрадовалась, что пришла Ома. Ома села на один из ящиков внутри комнаты, и женщина молча налила ей воды из большой зеленой бутылки в банку из-под пепси с отрезанным верхом. Она посмотрела на Илью и что-то сказала мужчине.

Тот и сам глядел на Илью с интересом. Илья подумал, что, может, они никогда не видели белых, но решил, что это ерунда.

Неожиданно разговор изменился: оба, мужчина и женщина, стали в чем-то убеждать Ому, показывая на Илью время от времени. Женщина оставила готовку и шагнула к Илье. Теперь она была рядом, почти вплотную, и, казалось, смотрела мимо него и что-то там видела.

Старик встал и тоже подошел к Илье. Они были одного роста, хотя старик казался выше из-за шляпы. У него росла жидкая борода одного цвета с кожей. Старик был очень мускулист и совершенно не стар. От него пахло потом, давно не мытым телом и крепкими сигарами. Он тоже смотрел мимо Ильи. Потом старик повернулся к Оме и заговорил долго и протяжно, описывая руками окружности в воздухе.

Старик часто повторял одно и то же слово, которое Илья не мог разобрать: что-то похожее на нсэке.

Женщина бросилась к детям и закрыла их собой, будто пыталась защитить от Ильи. Затем она показала на Адри и сказала Оме что-то быстрое, как брошенный в окно камень.

Ома сидела спокойно, словно не могла слышать сказанных ей слов. Вдруг она резко поднялась. Старик замолчал. В наступившей тишине было слышно, как, лопаясь, булькало варево в жестяной банке на самодельной плите. Ома поставила воду на ящик и пошла к выходу. Она раскрыла зонтик и коротко позвала Адри. Та молча взяла Илью за руку и, не оглядываясь, повела его прочь.

Через несколько шагов, придя в себя, Илья обернулся, чтобы попрощаться с этой странной семьей. Он увидел, что оба, мужчина и женщина, смотрят им вслед. В вытянутой руке, отставив ее как можно дальше, женщина держала банку, из которой пила Ома. Затем она размахнулась и выбросила банку на улицу. Банка долго летела, и из нее белесым веером – белее, чем воздух, – выплескивалась вода.

Ома шла почти бегом, так что Адри и Илья еле за ней поспевали. Никто не разговаривал, хотя Илья заметил, что Адри несколько раз улыбнулась. Она все еще держала его за руку.

– Что случилось? – спросил Илья. – Я их чем-то обидел? Может, вернуться и извиниться?

Адри лишь сжала его руку.

Скоро они были у машины.

Ома села на переднее сиденье и сказала шоферу одно слово:

– Хасьенда.

– В чем все-таки дело? – продолжал спрашивать Илья. – Кто эти люди?

– Подожди. – Адри заговорила с Омой по-голландски. Она явно что-то спрашивала или просила. Ома лишь мотала головой и говорила: “Nr, niet nu”. Илья уже знал, что это значит: “Нет, не сейчас”. Наконец Ома сдалась и махнула рукой, как бы говоря: “Делай что хочешь”.

Адри повернулась к Илье. Она внимательно смотрела на него, разглядывая, словно видела в первый раз. Потом потянулась и поцеловала в губы.

– И?.. – спросил Илья. – Что это было?

– Эти люди – маруны. – Адри погладила Илью по щеке. – Они сказали, что ты нэнсеке. Оборотень.

Парамарибо 5

Илья не знал, кто такие маруны. Адри объяснила, что так в Южной Америке – от испанского cimarrones, непокоренный, – называют бежавших с плантаций африканских рабов и их потомков. В Суринаме в старое время наказание за побег было простым и варьировалось лишь в зависимости от настойчивости беглеца: на первый раз беглому рабу ампутировали левую руку, на второй – обе ноги. Третьего раза, как правило, не было: с ампутированными ногами бежать нелегко.

Все маруны были колдуны; это знал каждый суринамец. Они продолжали жить в мире незримого, неявного, скрытого. Они умели летать и управлять природой. Они могли убивать врагов без оружия. Их обряды оставались тайной, скрытой от чужих. Их верховный бог, Гаан Гаду, не являл себя людям; он использовал меньших богов, Куманти, для манифестации своей воли. Если шаман служил одному из Куманти, он мог становиться животным, подвластным этому божеству.

Так, прадед мистера Рутгелта, сын пойманной девочки-марунки и плантатора-португальца, был человеческим медиумом Куманти-Джебии и, когда возникала необходимость, превращался в пуму. Когда необходимости не было, он помогал отцу управлять плантацией и предпочитал светлые шляпы с лентами.

Ома собрала всю семью на Семейной террасе, как только они вернулись. Илья сидел в дальнем конце веранды отдельно. Он пил холодный домашний лимонад. Лимонад был настоящий: в нем плавала мякоть лимона. Лимонад приносили в длинном кувшине и разливали в высокие матовые стаканы с монограммами. На серебряном подносе рядом с кувшином лежали стеклянные трубочки дымчато-синего цвета; один конец у трубочек был чуть сплющен, другой круглый. Пить полагалось из сплющенного конца.

Разговор шел по-голландски. Сначала Адри переводила, потом перестала, и Илья сидел, бесполезно вслушиваясь в поток “х” и “г” голландской речи, заполнившей веранду.

Он знал, что Ома требовала показать его Ам Баке, который, как объяснила Адри, был семейным колдуном Рутгелтов.

Семейный колдун, сказала Адри, это как семейный врач: он “смотрит” каждого члена семьи и проводит для него обряды, что нужны лично ему. Раз в год он проводит общий обряд для всей семьи, чтобы ее не покинули здоровье, богатство, удача. С ним советуются во время сомнений и трудностей, к нему приходят в болезни. Ам Баке был марун из племени бони, что жило вдоль границы с Французской Гвианой. Он пришел оттуда в Парамарибо, когда Ома была маленькой. Ам Баке оставался такого же возраста, как и был, только растолстел и женился.

Илья сидел и слушал чужую речь. Ему было хорошо на этой веранде. Он не очень понимал, из-за чего весь переполох и что тут обсуждать, но его никто и не спрашивал. Из темной, прохладной глубины дома вышел мастиф, который хотел лечь на свое обычное место рядом с креслом Омы, но Ома оттолкнула его босой ногой, словно это он был оборотень. Мастиф шумно вздохнул и побрел в дальний угол веранды, к Илье. Он безразлично взглянул на Илью и тяжело лег на пол из светлого камня. Неровные каменные плиты были испещрены оспинами дыр, и сквозь них было видно структуру горной породы.

Говорила Адри. Она стояла посреди террасы – высокая, тонкая, длинноногая, в коротких белых шортах; своя – и такая недоступная. Илья все еще не мог привыкнуть, что он физически владеет ее телом. Что имеет на нее право. Он подумал о тех вещах, что она делает с ним по ночам, и желание жаркой дрожью скользнуло в низ живота.

Адри – для Ильи – говорила по-английски. Она была против визита к Ам Баке. Она говорила что-то, что Илья не мог понять. Но что она не хочет, чтобы его показывали колдуну, Илья понял.

Илью удивляло, что все серьезно обеспокоены тем, что сказали никому не известные люди на рынке. Маруны они или нет, что им верить? И почему оборотень? Он решил вмешаться в беседу.

– Адри, что происходит? Вы что, серьезно думаете, что я оборотень? И в кого я оборачиваюсь? Ерунда какая-то.

Все посмотрели на Илью, словно он только вошел и они не понимали, кто он и откуда. Ома что-то сказала по-голландски. Ей никто не ответил.

Кэролайн повернулась к Адри:

– А он вообще что-нибудь знает про Уатта-Водун?

– Нет, – сказала Адри. – Он со своими интеллектуальными друзьями в Нью-Йорке ищет эзотерическую мудрость. А про Уатта-Водун он не знает ничего.

– Эзотерическую мудрость? – Мистер Рутгелт по-британски протяжно акцентировал слова. Он повторил: – Эзотерическую мудрость? И какого сорта?

– Папа. – Адри нашла глазами Илью и отвернулась. – Обычного сорта. Того сорта, что ищут люди, начитавшиеся разной эклектической чепухи. Тамплиеры, исторический Иисус, Грааль. Мир как иллюзия, как обещание чего-то еще.

– Чего же? – Мистер Рутгелт повернулся к Илье. – Что же, вы думаете, вас ожидает за этой дымкой иллюзии? Что там спрятано?

Он был явно заинтересован: мистер Рутгелт действительно хотел знать мнение Ильи о мире как обещании.

Илья решил принять вызов. Он не боялся; он просто хотел, чтобы Адри была на его стороне.

Илья не знал уровня информированности мистера Рутгелта о предмете и потому начал с базовых вещей.

– Так называемый реальный, видимый мир – это не все. Я совершенно уверен. Имеется куча свидетельств паранормальных явлений, которые наука не может объяснить. Вы же не будете это отрицать.

– Не буду, – согласился мистер Рутгелт. – И вам не советую. Но позволю себе процитировать Ньютона: “Ни один закон природы не может даже на мгновение перестать работать”. Например, закон гравитации: притяжение Земли не позволяет телам с определенным удельным весом подниматься в воздух и находиться там продолжительное время без внешнего воздействия. Что же происходит, например, в случае левитации? А ничего любимого вами паранормального: мы присутствуем при работе другого закона природы, который пока неизвестен науке. То есть закон гравитации остается в силе, но работает и другой закон, пока науке неизвестный. А кто-то его знает и использует. Вот те, кто эти законы знают, и есть маги. Как если бы кто-то включил карманный фонарь во времена керосиновых ламп. И это не паранормальные, а вполне нормальные явления. Ничего паранормального вообще нет. Есть лишь то, что наука пока не узнала.

Илье стало скучно: мистер Рутгелт говорил очевидные вещи, и в этих вещах не было тайного знания. Магия Илью не интересовала. Его интересовало тайное знание, что поможет ему обрести понимание всего. Он попытался это объяснить. Все слушали молча, только Кэролайн тихо переводила для Омы.

– Вот почему, например, так важна тайна Грааля, – закончил Илья. – Тайна, которую пытались раскрыть все секретные общества на протяжении веков. А не люди, живущие на парамарибском рынке и толкующие об оборотнях.

Какое-то время все сидели молча. Свет начинал редеть по краям, и небо стало сворачиваться лиловым. Затем кто-то из Рутгелтов рассмеялся. Илья поднял голову; смеялся Руди.

– Прости, – сказал Руди. – Все, что ты говоришь, так глупо. Ты живешь в плену иудео-христианских символов, которые люди придумали сами. Они сами выдумали эти мифы и делают вид, что мифы были даны свыше и требуют разгадки. Они сами написали тексты своих священных книг и теперь пытаются разгадать тайну этих текстов. А ничего тайного и сакрального в этом нет: просто образы-символы, придуманные людьми. И все. Ты здесь ничего не разгадаешь: нечего разгадывать. И не во что верить.

– Илуша. – Он научил Адри этой форме своего имени; она любила так его звать, но ей никак не давалось мягкое “л”. – Руди прав. Ты любишь мистику, потому что она не имеет конечного решения и не требует действия. А в магии нет ничего мистического: магия – это практика, это действие, это то, как мир работает на самом деле. Особенно Уатта-Водун. Не путай, – продолжала Адри, – не путай африканскую магию с другими. Многое, что известно как магия, просто мистификация: зритель видит то, что ему внушается. Законы реальности при этом не меняются; лишь временно меняется наше видение этой реальности. Нам кажется, что белое становится черным, но оно остается белым. В Уатта-Водун, напротив, маг манипулирует не восприятием реальности, а ее тканью, ее составными элементами. Он действительно летает, действительно меняет форму, действительно исчезает. Понимаешь? Исчезает, а не становится невидимым.

– О’кей, о’кей. – Илья устал. – Я понял: исчезает. А почему ты тогда против того, чтобы меня повезли к вашему колдуну?

Ответа ждали все, не только Илья.

Адри помедлила, а потом произнесла тихо, словно для себя самой:

– Я не хочу знать, чей ты оборотень. Не хочу знать, кто еще в тебе живет.

Какое-то время все молчали.

Затем мистер Рутгелт сказал:

– Мы едем к Ам Баке. – Мистер Рутгелт остался сидеть в кресле, но произнес это так, будто он уже встал и идет к машине. – Сегодня. Сейчас.