Текст книги "Суринам"

Нью-Йорк 4

Вечеринка, где Илья два года назад встретил Антона, была в старом доме на углу Авеню Б и 8-й Стрит, рядом с Томпкинс Парк. В этом доме когда-то помещался еврейский приют для детей-сирот, и на лестничных площадках еще остались лепные шестиконечные звезды в человеческий рост. В некоторых местах гипс откололся, и звезды стали менее узнаваемы, слившись с общей обшарпанностью давно не крашенной лестницы. Илье показалось, будто звезды понимают, что больше никому не нужны, и оттого разрушаются сами. Как лепные серпы и молоты его советского детства.

Илью туда привела Мерейжа, девочка-пуэрториканка, которая иногда его навещала. Он никогда не звонил ей сам. Она появлялась, когда хотела: просто вдруг звенел интерком, и ее искаженный голос лился звонкой струйкой сквозь треск:

– Кессал, – она любила звать его по фамилии, – я здесь, внизу. Можно зайти?

Илья открывал дверь квартиры и слушал, как она поднимается на третий этаж. Деревянная лестница скрипела, и каждый скрип был шагом, приближающим их друг к другу. Илья слушал шаги, и ожидание отзывалось горячим внутри.

Секс начинался сразу, в длинном коридоре, что вел в его гостиную с высокими окнами на парк. Секс начинался с ее губ, и Илья стоял, прислонившись к неровной стене, и смотрел сверху, как она его целует, откидывая назад свои длинные черные блестящие волосы, чтобы он лучше видел. Иногда они не добирались до дивана в гостиной и оставались на полу коридора, путаясь в не до конца снятой друг с друга одежде. Слов между ними почти не было, лишь Мерейжа шептала что-то самой себе на задыхающемся испанском.

Она никогда не оставалась у него ночевать. Ни разу.

Вечеринка была в почти пустом лофте, где жил друг Мерейжи – художник, как и она сама. Лофт был одной огромной комнатой, метров двести. Посреди стояло нечто квадратное, огороженное с четырех сторон стенками. Стенки не доходили до потолка, и было ясно, что они не являлись изначальной частью помещения. Мерейжа объяснила Илье, что это спальня хозяина квартиры. Его звали Брэндон.

Было шумно, много разного нью-йоркского народа, и Илья быстро потерял Мерейжу.

Он никого здесь не знал и особенно не стремился. Играла музыка, и посреди комнаты какая-то пара танцевала ламбаду. Они танцевали как профессионалы, и их тела лились вместе с песней. Юноша был похож на итальянца-южанина, и даже Илья понимал, как он красив. Его женщина была старше; светловолосая, узкокостная и удивительно длинноногая. Она сняла туфли и танцевала босиком. На ней была длинная юбка, подол которой она завернула наверх и подоткнула за пояс. Юбка вертелась колоколом в ритм танцу и еле прикрывала бедра.

Потом звуков не стало, и они замерли, прижавшись друг к другу. Женщина отстранилась и поцеловала партнера в губы – быстро, не давая поцелую длиться. Он погладил ее по щеке – легкий, веселый, похожий на гибкую трость. Затем отошел в толпу, но не потерялся, оставаясь хорошо заметен среди других.

Минут через десять Мерейжа подвела итальянца к Илье.

Итальянец улыбнулся и сказал по-русски:

– Ты тоже из the Soviet Union?

Он говорил с сильным американским акцентом, зажимая “т” и произнося “р” глубоко в горле. Его звали Антон, и он жил в Нью-Йорке с девяти лет.

Вблизи Антон выглядел чуть старше. Мерейжа крутилась вокруг, упрашивая Антона с ней потанцевать, и он в конце концов согласился. Илья видел, как после танца она повела его за руку в спальню Брэндона и они затворили за собой дверь. Их не было минут тридцать, наполненных шумом, музыкой и голосами. Илья в это время беседовал со странным человеком, утверждавшим, что он – инкарнация Кришны. Человек был лыс и любил водку с лимонным соком.

Перед тем как уйти, Антон оставил Илье номер телефона и попросил звонить. Илья обещал.

Мерейжа и он поймали такси, и Илья хотел отвезти ее к ней домой, но она прижалась к нему в темноте заднего сиденья и шепнула:

– Поехали к тебе.

Илья кивнул, и ее тонкие пальцы мучили его весь недолгий ночной путь до Вест Сайд.

Они оба были возбуждены ее недавней случайной близостью с другим и в ту ночь – их первую полную ночь вместе – вообще не спали. В их любви появились слова, и Илья шептал ей на ухо все, что она делала с Антоном там, в спальне, как она это делала, и Мерейжа выгибалась под ним, мешая английские и испанские звуки ни о чем. Потом слова кончились, и во тьме остался лишь ее стон, прерывистый, как плач, в такт конвульсиям.

Пламя длинной свечи на подоконнике металось и замирало – хрупкий отблеск оргазма.

Мерейжа ушла до рассвета, когда Илья – пустой от любви – провалился в сон. Больше она не приходила. Она пропала, и Илья ее не искал. Он никогда не жалел об ушедших женщинах и не пытался их вернуть. Он вообще мало о чем жалел.

Хотя нет: Илья грустил, когда потерял свою женщину из Нью-Джерси. Они были вместе долго – без надежды, без будущего, но удивительно счастливы. Их встречи в мотеле раз в неделю, и ее редкие приезды в Нью-Йорк. Дома считали, что она навещает родственников; в основном она навещала Илью.

Илье всегда было интересно, что думает ее муж, и он часто представлял себя на его месте. Знает, не знает? Догадывается ли по еле заметным знакам – как она замирает, когда звонит телефон, как рассеянно ласкает его ночью, как неожиданно, без повода, вдруг бывает к нему нежна, – что в доме живет измена и делит с ними двумя их постель.

Было интересно представлять себя на месте мужа, и как бы он сам читал эти знаки, и знал бы, знал.

Проблема наступала дальше: ну знал бы – и что? Бросить, уйти, все переиначить в своей жизни и жизни детей? И из-за чего: что другой касается ее тела, владеет им и делает ее счастливой? Что другой входит в нее и оставляет в ней частицу себя, нарушая его, данное неизвестно кем, право на исключительность соития?

Что делать? Что выбрать?

Илье нравилось представлять себя ее мужем: это давало ощущение победы и оставляло место для великодушия.

Впрочем, он все реже думал о женщине из Нью-Джерси. Теперь у него была Адри.

Когда – неделю назад – Адри вернулась из Европы в Нью-Йорк, Илья рассказал ей про записку и вообще про всю эту историю, начиная со знакомства с Роландом в тот апрельский четверг. Адри внимательно слушала, ни разу не перебив; они проснулись в двухэтажной квартире Рутгелтов на Линкольн Сквер и ленились вставать.

Адри жила в этой квартире одна: остальные Рутгелты были разбросаны между домом в Голландии, еще одним в Палм Бич и родовым гнездом в Парамарибо. Илья, до знакомства с Адри не встречавший по-настоящему богатых людей, не понимал, зачем им столько жилья.

Рутгелты нигде не жили постоянно и перемещались по миру, собираясь вместе лишь по праздникам: в Палм Бич на Рождество, в Парамарибо на Пасху. Постоянно в их домах жили лишь оставленные ими вещи, не вошедшие в чемоданы или принадлежавшие именно этой стране и этому климату. Вещи лежали в шкафах и терпеливо ждали хозяев, ненужные в их других жизнях.

Квартирой в Нью-Йорке – с видом на Линкольн Центр, – до того, как Адри перевелась из Йельского университета в Колумбийский, семья пользовалась три-четыре раза в год, когда Рутгелты прилетали на премьеры в “Метрополитен Опера” или на концерты Нью-Йоркского симфонического.

Парадное дома напоминало гостиницу: с цветами, фонтаном, пятью швейцарами и блестящими золотыми тележками для багажа. Жильцы то приезжали, то уезжали, и их чемоданы стояли на тележках, ожидая, когда их повезут в аэропорт или, наоборот, распакуют. Илье казалось, что чемоданы не одобряют его визиты, и он старался быть понезаметнее и быстрее проскочить мимо швейцаров, предупредительно открывавших двери подъезда.

Больше всего Илью удивляло, как легко уживаются в Адри привычка к богатству и абсолютное безразличие к его возможностям: каждое утро она покупала яблоко, банан и бутылку воды у уличных торговцев и жила на этом весь день. Ее одежда была одеждой других: брата, отца, старшей сестры и теперь Ильи (она утащила у него несколько старых рубашек).

Себе Адри не покупала ничего, кроме книг у букинистов на улицах. Она долго выбирала и никогда не торговалась. Если Адри не соглашалась с ценой, она молча клала книгу обратно и уходила.

Когда Илья первый раз принес ей цветы, она поцеловала его в губы и сказала:

– Ты купил этот букет в магазине. Если хочешь дарить мне цветы, покупай у продавцов на улице: они в основном нелегальные иммигранты, и им деньги нужнее, чем хозяевам магазинов.

Сейчас, слушая рассказ Ильи о поисках Роланда, она сидела в дальнем конце кровати, прислонившись к стене и вытянув длинные смуглые ноги поверх Ильи. Волосы – они всегда ей мешали, и она часто грозила постричься наголо – Адри завязала его рубашкой. Больше на ней ничего не было.

– Странно, – сказала Адри, – не понимаю. Вы ходите в какое-то кафе каждую субботу и ждете там человека, о котором ничего не знаете и который, быть может, никогда не придет? И все это потому, что вам кажется, будто он знает, куда ушел бог? Или потому, что он знает, куда исчез брат твоего друга?

– И то и другое. – Илья смотрел на ее блестящую темным орехом гладкую кожу, и ему хотелось сглотнуть. – Иди сюда.

– Подожди, я хочу разобраться. Я хочу знать, адекватно ли воспринимает реальность мужчина, с которым я сплю. И еще говорят, евреи – умный народ. Нет, эти слухи явно преувеличены.

– Евреи – умный народ? Интересно, чьи предки поставляли рабов в Суринам? – спросил Илья.

– Мои, мои, – признала Адри. – Но не забывай, что другие мои предки были этими самыми рабами. Одна из бабушек, я думаю, просто была красивее, чем другие девочки на плантации, а может, этот еврей Рутгелт выпил в тот день рома больше, чем обычно, или ему стало страшно одному в джунглях. Не знаю, это было триста лет назад. Но с тех пор все Рутгелты женились только на мулатках.

– Не дураки были эти Рутгелты, – согласился Илья. Его ладонь скользила по темному шелку ее ног – выше, выше. – Правильно сделали, что поехали в Суринам.

Эту часть истории их семьи Илья уже знал: Суринам был выменян Голландией у Англии на город Новый Амстердам в 1667 году. Чуть позже англичане переименовали это место в Нью-Йорк.

К этому времени Голландия закрыла въезд для испанских евреев, бежавших от инквизиции, но предложила им селиться в колониях: на Нидерландских Антилах и в Суринаме. Евреи поехали, и скоро в Суринаме появилась целая провинция – Joodse Vail, Еврейская Долина. Евреи-рабовладельцы, евреи-плантаторы – это Илье было трудно понять.

После объявления независимости в 1975-м Рутгелты бежали в Голландию. Адри было пять лет, когда она попала в Амстердам, где прошло ее детство. Она окончила закрытый интернат для девочек в Швейцарии и каждое лето жила по два месяца в Париже: придумка родителей, чтобы у девочки был правильный французский акцент и ни в коем случае не швейцарский. Впрочем, они могли не волноваться: Адри обладала совершенным лингвистическим слухом, и на всех языках, что она говорила, говорила без акцента. Илья не сразу услышал еле заметный иностранный призвук в ее английском – Адри чуть оглушала согласные.

В ней были смешаны звуки разных языков и кровь разных рас – белые, черные, евреи, португальцы, прабабушка китаянка, которой было всего двенадцать, когда старик-креол увидел ее на рынке в Парамарибо и купил у родителей за два мешка сахара, чтобы увезти на дальнюю плантацию у красной реки, куда ягуары приходили по вечерам пить темную воду. В ней были смешаны ненависть всех рабов и страх всех рабовладельцев, что были ее семьей, и память о тех, других, берегах жила вдоль амстердамских каналов. Адри, впрочем, считала себя голландкой.

– Конечно, конечно, – охотно соглашался Илья, указывая на пачку голландского масла, с которой улыбалась круглолицая блондинка. – Не с тебя рисовали?

Но сейчас ему было все равно. Он хотел быть с ней, в ней, и добавить свою кровь к той, иной, темной крови. Адри заметила его возбуждение и как бы случайно задела его там рукой.

– Вот, – она снова его потрогала, – это все, что тебе от меня нужно.

– Да, – они часто играли в эту игру, и Илья знал свою роль, – это все, что мне нужно. Только это. И все.

Адри уже была сверху, тело вдоль тела, и он слышал шепот ее скользящих вниз губ:

– Белый угнетатель порабощенных народов, агент колониализма, подожди же, мы поднимемся на борьбу, и тогда…

Илья подождал: он не возражал быть свергнутым и побежденным. Илья знал: оно того стоит.

Время в комнате жило теперь отдельно от них, не смешиваясь с их дыханием и единым ритмом тел.

Потом они долго лежали рядом, не разговаривая и не касаясь друг друга. Было слышно, как на кухне урчит холодильник.

Нью-Йорк 5

Негр, продавец часов, был на прежнем месте. Илья порадовался, что с ним ничего не случилось: тот не появлялся несколько недель.

Илья сидел в кафе на 14-й и ждал Антона. Антон опаздывал, что было странно: он всегда приходил вовремя. Илья, опаздывавший везде и всюду, не переставал этому удивляться.

Он заказал кофе и маффин с голубикой. Официант принес разрезанный пополам горячий маффин, и Илья осторожно ел крошащееся тесто с ягодами внутри. Ягоды были безвкусные, как из резины, но он помнил кисловатую сочность настоящей голубики и наделял эти резиновые ягоды вкусом из своей памяти. Ему – для счастья – обычно хватало воспоминаний.

Они продолжали ходить в это кафе по субботам и ждать Роланда. Уже был октябрь, и они с Антоном приходили сюда каждую неделю и постепенно стали забывать, что приходят в ожидании Роланда. Встречи стали важными сами по себе.

Они говорили о книгах, что прочли, о книгах, что еще не прочли, и о том, что было и в тех и в других. Иногда Антон спрашивал Илью про Адри: они никогда не виделись. Илья обещал как-нибудь ее привести. Он хотел сделать это сегодня, но Адри должна была ехать в университет – работать над курсовой. Октябрь неумолимо кончался, и конец семестра, что в сентябре казался далеким, нестрашным, приближался удивительно быстро, словно каждый день теперь пролетал вдвое-втрое скорее. Они расстались утром у Линкольн Центр, и Адри попрощалась с Ильей до вечера, скользнув по его губам кончиком языка – как обещание.

Антон не появлялся. Илья почти уже съел маффин, и официант дважды доливал ему горький кофе. Он решил подождать еще минут двадцать, а потом уйти. За окном субботний народ спешил, словно был понедельник. На улице рядом с негром толстый бородатый продавец книг принялся расставлять складные столы, чтобы разложить свой потрепанный бумажный товар.

Илья любил покупать книги у уличных торговцев. Книги были растерзаны, зачитаны, и, принеся такую книгу домой, он никогда не начинал читать ее сразу. Илья долго держал книгу, не раскрывая, как бы знакомясь с ней и ее прежним владельцем. Затем он листал книгу, ища пометки, загнутые страницы, следы ее прежней жизни. Книги – как женщины, всегда хранили следы тех, с кем были раньше.

Он часто покупал книги у Весли, худого испитого ирландца, державшего два шатких стола на углу Бродвея и 82-й, напротив Барнс&Нобл. Илья не мог понять, почему Весли выбрал именно это место – рядом с самым большим книжным магазином в Нью-Йорке. Но многие люди, выйдя из Барнс&Нобл, останавливались у хромых столов с потертыми книгами и долго их листали. Илья был одним из таких.

Весли книг не читал и редко мог сказать о них что-то внятное. Весли раскладывал свой товар не по темам и жанрам, а по размерам. Цена соответствовала размеру книги и ее состоянию. Содержание и автор не являлись ценообразующими факторами.

Когда Илья нашел – под истрепанным Кальдероном и полуразорванным Гришемом – маленькую, почти новую книгу о сантерии, все, что Весли мог ему сказать, было туманно:

– Это про всякие кубинские штуки, понимаешь? Это про их кубинские штуки. Как они там, на Кубе, понимаешь? Ты знаешь, про что я?

Илья знал. Он знал, что сантерия была смесью привезенного из Африки вуду и навязанного испанцами католицизма. Но он знал мало и решил купить книгу.

Весли показал на обложку и сказал:

– Практически новая. Новая книга. Ее до тебя уже спрашивали. Но тебе я отдам за десятку.

– Три доллара. – Илья положил книгу на стол. Он был готов платить десять, но это не имело значения.

– Три? – Весли сделал вид, что не расслышал. – Ты сказал “три” или “шесть”?

– Ладно. – Илья повернулся. – Оставь себе.

– Подожди, подожди. – Весли уже доставал коричневый бумажный пакет, из тех, в какие в маленьких магазинах ставят банки с пивом. – Давай пятерку, и книга будет твоя.

– Она будет моя за четыре доллара. – Илья не зря учился в Колумбийском университете и собирался стать инвестиционным банкиром. – А за пять она останется твоей.

Он не открывал бумажный пакет с книгой до вечера, положив его на тумбочку около кровати. Завтра было воскресенье, и Илья мог читать сколь угодно поздно. Он не собирался читать слишком поздно. Он уставал за неделю и в выходные старался побольше спать.

Сантерию, прочел Илья, принесли на Карибы рабы-йоруба. Они верили в творца мира, которого звали Олофи, что просто означало Бог. В созданном Олофи мире не было места для зла отдельно от добра или дьявола отдельно от бога. Все во вселенной имело хорошие и плохие стороны, и одно и то же могло быть хорошим или плохим в зависимости от обстоятельств. Илью порадовал моральный релятивизм йоруба. Он надеялся, что это помогло им легче пережить рабство.

Олофи, создатель мира, не общался с людьми. Он их создал и, судя по всему, решил, что и так достаточно для них сделал. Возможно, он был ими недоволен. В книге ничего об этом не говорилось. В книге лишь было сказано, что с людьми взаимодействовали оришас, божества-посредники, которые постепенно приобрели черты и имена католических святых – для маскировки.

У оришас были разные функции и разные характеры. Один из самых важных был Ешу – бог перекрестков. Ешу был строгий учитель; его уроки отличались жестокостью и помогали возмужанию. Он был учитель судьбы, бог несчастий.

Книга рассказывала, что когда люди хотят избавиться от преследующих их несчастий, они заказывают у сантеро, священника-колдуна, фигурку Ешу и проводят с ней обряд. Фигурку надо отнести в отдаленное место и окропить кровью курицы. Курице полагалось отрубить голову прямо над Ешу, чтобы кровь стекала вниз из отрубленной шеи. Затем, говорила книга, фигурку оставляют в безлюдном месте и вместе с ней там оставляют свои несчастья.

На следующей странице, в центре, была фотография фигурки. Ешу состоял из одной головы, круглой, как колобок. Глаза, нос и рот были из маленьких раковин. Раковины вместо глаз делали Ешу похожим на слепого. На фотографии Ешу не выглядел зловещим, скорее безразличным.

Илья смотрел на изображение Ешу. Ему стало холодно слева, где сердце.

Он поднялся с постели и с книгой в руках пошел в большую комнату. По пути Илья везде зажег свет. Страх расплывался внутри, растекался тяжелым и холодным. Илья подошел к письменному столу и открыл второй ящик справа. Он достал из ящика маленькую шершавую фигурку из некрашеного цемента с раковинами вместо глаз. Нос отлетел, и Илья не помнил, был ли он раньше. Из макушки Ешу торчал толстый гвоздь.

Он нашел фигурку больше года назад, в Форт Трайон Парк. Илья поехал туда в дождливое ноябрьское воскресенье посмотреть на единственный нью-йоркский замок – Клойстерс. Замок стоял на скалистом берегу Гудзона, и на другой стороне реки был хорошо виден штат Нью-Джерси.

На самом деле замок был не совсем нью-йоркским: его части привезли из Франции, из разных мест, и собрали на земле, подаренной городу Рокфеллером в двадцатых годах. Илья хотел посмотреть на замок и знаменитые гобелены. На гобеленах рыцари охотились на единорога. Тот был белый и почти от них убежал.

На обратной дороге из Клойстерс к метро Илья заблудился. Парк был большой и запутанный; Илья ошибся и скоро очутился на маленькой дорожке, среди кустов. Казалось, он не в Нью-Йорке, а где-то в лесу. Сквозь желто-красные осенние листья до Ильи долетала быстрая испанская речь местных наркоманов.

Он увидел фигурку на небольшом расчищенном месте, под неизвестным ему деревом. Илья плохо разбирался в деревьях.

Сначала Илья решил, что фигурка – это большой гриб. Илья подошел ближе и разглядел, что это было. Впрочем, тогда он не знал, что это было. Илья поднял фигурку, и она ему понравилась. Особенно ему понравился гвоздь, вделанный в цементную голову. В этом было что-то настоящее.

С тех пор Ешу лежал у него в столе. Иногда, ища потерянные вещи, Илья натыкался на его шероховатую поверхность. Тогда Илья доставал Ешу и на него глядел. Потом прятал фигурку обратно и продолжал искать. Чаще всего он находил, что искал.

Илья смотрел на фотографию Ешу в купленной книге и сравнивал с фигуркой на своем столе. Его фигурка была не такой красивой, но более живой. Подпись под фотографией говорила, что каждого Ешу сантеро делает для определенного человека. Взять чужого Ешу означало взять на себя несчастья и судьбу других, для кого Ешу был сделан. Этого Илья не хотел: ему хватало своих несчастий. И он все еще надеялся прожить свою судьбу.

Илья часто спал с девочками-латинос и знал, что к сантерии нужно относиться серьезно. Книга говорила, что если человек хочет избавиться от Ешу, фигурку нужно поставить у выхода и предложить ей угощение, задобрить.

Тогда Ешу уйдет. Илья отнес своего – чужого – Ешу к входной двери и поставил в угол. У него не было конфет: он не любил сладкое. Илья поставил перед фигуркой белую тарелку и положил на нее пластинки жевательной резинки. У резинки был мятный вкус, и он не был уверен, понравится ли она богу перекрестков.

Илья оставил для Ешу свет в коридоре, а сам пошел спать. Он тут же заснул, и ему – как часто бывало – ничего не снилось в ту ночь.

Утром Илья не сразу заглянул в коридор; он надеялся, что Ешу исчез. Илья был склонен верить в чудесное. Но Ешу остался на месте и не тронул мятную жевательную резинку.

Илья обдумал ситуацию и позвонил своей знакомой; она была из Доминиканской Республики и понимала в этих вещах.

Та встревожилась и объяснила, что делать. Илья обмотал Ешу салфеткой и положил в кожаный рюкзак оливкового цвета. Он купил этот рюкзак случайно, в дождь, когда забежал в маленькую лавку в Гринвич Виллидж спрятаться от воды. Рюкзак ему сразу понравился, и Илья часто жалел, что в него нечего класть.

Он зашел в газетный киоск на углу и попросил толстого пакистанца разменять деньги. Илье было нужно шестнадцать монет. Достоинство монет не имело значения, только количество – шестнадцать.

Он дошел до Централ Парк и пошел вверх, в сторону Гарлема.

Было воскресенье, и люди, заботящиеся о своем здоровье, бегали по большому кольцу вокруг парка. Среди них медленно ездили конные кареты с ранними утренними туристами.

Илья дошел до 97-й и направился к городскому водохранилищу. Вдоль его берегов росли кусты, а выше, в Аптаун, парк становился все более густым и нелюдным.

Илья нашел небольшой пригорок, обросший нерослыми городскими деревьями. Он вынул фигурку из рюкзака и поставил на салфетку, в которую та была завернута. Ешу смотрел слепыми глазами куда-то мимо Ильи и видел там его судьбу. Или чью-то чужую. В любом случае Илья не хотел рисковать.

Он обложил Ешу шестнадцатью медными пени и отошел.

Затем Илья повернулся к фигурке спиной и сказал формулу:

– Забери, что не мое.

Потом, как его научила подружка-доминиканка – у нее была удивительная манера целоваться: словно она выпрашивала прощение, – Илья пошел прочь, не оглядываясь. Несчастья и чья-то чужая судьба остались в Централ Парк, недалеко от 102-й Стрит. Илья надеялся, что там их никто не найдет.

Антон так и не появился. Официант уже несколько раз подходил к Илье и выразительно спрашивал, не хочет ли тот что-нибудь еще. Официант был новый: Илья его раньше не видел. Обычно их обслуживала тощая тетка с косой. Ее звали Мелани, и, услышав однажды акцент Ильи, она сообщила, что тоже полька. Вернее, ее дед когда-то приехал из Польши. Илья не стал объясняться: из Польши так из Польши. Они с Антоном всегда оставляли ей хорошие чаевые.

Он расплатился и вышел на улицу.

У лестницы, ведущей в метро (из метро?), худой косматый пуэрториканец пытался заинтересовать прохожих громким шепотом:

– Дурь, дурь, реально крутая дурь.

Шепот таил в себе обещание побега, которому было суждено не удаться.

Илья остановился у пластикового ящика из-под пепси с разложенными на нем фальшивыми “ролексами”. Негр улыбался ему глазами и ртом.

– Оштрафовали тогда? – спросил Илья. Он подумал, что хорошо бы что-то купить, какую-то мелочь, из солидарности.

Негр не отвечал. Он перетасовал часы и браслеты на газете поверх ящика. Негр посмотрел на Илью и снова улыбнулся. Илья хотел улыбнуться в ответ и вдруг осознал, что улыбка предназначена не ему: негр смотрел вверх, словно там был кто-то выше Ильи. Илья оглянулся: перед ним стоял Роланд.