Текст книги "Кто-то оттуда"

На какое-то время в комнате воцарилась тишина. Тикали настенные часы. Снаружи зашелестел, забарабанил по оконному стеклу обильный летний дождь. Борис ждал. Сам даже не зная, чего именно, он тем не менее каким-то шестым чувством ощущал присутствие некой невысказанной тайны, водораздельным хребтом пролегшей между ним и его притихшим другом. Наконец, приняв вид человека, пришедшего к какому-то важному решению, Вениамин прервал порядком уже затянувшееся молчание и заговорил:

– Ты спрашиваешь меня, почему я так спокоен. Почему не удивляюсь. Задним числом ты упрекаешь меня во лжи. Но я не лгу. Я действительно никакого отношения к этому твоему таинственному телефонному звонку не имею. А не удивляюсь я по той простой причине, что человека, видевшего океан, трудно удивить стоячей лужей.

Губбель замолчал. Он сверлил Бориса испытывающим взглядом, как это делают обычно люди, желающие знать, что думает о них собеседник. Выдержав паузу, он как будто невпопад спросил:

– Как ты думаешь, почему я здесь?

– Ну я там знаю, – Борис пожал плечами, – нашел свое призвание, охотником вот стал, назад к природе, всякое такое…

– Ерунда, – перебил его Губбель. – И близко ничего подобного. Я, конечно, мог бы рассказать тебе кое что об этом, но ведь я знаю, ты думаешь, что я сумасшедший. Ты всегда так думал. Оно и понятно, по вашим дерьмовым понятиям я действительно настоящий придурок. И мне, в общем-то, на это совершенно наплевать, просто тебе же хуже. Ты мне все равно не поверишь, так стоит ли рассказывать?

– Ты давай валяй, рассказывай, а там потом разберемся, кто что о ком думает. И потом, во что я должен верить, если ничего еще даже не услышал?

– Хорошо. Только, – Вениамин как-то странно посмотрел на Бориса, – тебе все-таки лучше поверить мне на слово, потому что в противном случае тебе придется увидеть все собственными глазами.

Борис удивленно вскинул брови.

– Ха, интересные дела. Так может мне действительно лучше тебе не поверить и увидеть все собственными глазами?

– Не думаю, – Вениамин смотрел на Бориса все тем же непонятным, отсутствующим взглядом.

– Это почему же?

Вениамин медлил с ответом. С ним явно что-то происходило. Что-то неладное. Наконец, он сказал.

– Потому, что здесь кишит тварями.

Борис тяжело вздохнул и устало прикрыл лицо ладонью.

– Какими еще тварями здесь кишит? – безразлично спросил он, теряя всякую надежду вернуться домой в твердом рассудке. Заждавшись ответа, он поднял глаза на Губбеля и в удивлении открыл рот, пораженный той переменой, что в считанные секунды произошла с лицом его друга.

Губбель выглядел очень странно. Он не смотрел уже на Бориса. Его взгляд беспорядочно соскальзывал с предмета на предмет, нигде не задерживаясь, а на губах блуждала бессмысленная улыбка. Он начал говорить, и лихорадочная одержимость зазвучала в его голосе.

– Я не знаю, я понятия не имею, что это за твари, откуда они пришли и зачем. Но я их видел! Вообрази себе черное пятно размером вот с эту миску, плоское и бесформенное. У них ничего нет, ни глаз, ни ушей, ни конечностей – абсолютно ничего. Но они умеют ползать, и они ползают везде, где это только возможно, подлые твари, они как шпионы везде суют свой нос, или что там у них вместо носа, черные, абсолютно черные, страшные…

Губбель стал очень возбужден, лицо его сделалось красным, на лбу выступили мелкие капельки пота. Он остановился, перевел дыхание. Помолчал, понемногу приходя в себя. В конце концов, ему, похоже, удалось-таки взять себя в руки, потому что когда, по прошествии некоторого времени, он опять заговорил, его голос звучал уже достаточно спокойно, а фразы не сбивались в бессвязный набор слов.

– Пять лет назад, – продолжил свой рассказ Губбель, – я приехал сюда в командировку, делать репортаж о буровиках. Приехал и застрял. Между Ельниками и буровыми вышками геологов опустился невероятно густой туман, лететь через который вертолетчики отказывались наотрез. Так вот, мне тогда местные остряки в шутку предложили идти через тайгу пешком. Помню, все очень смеялись, даже не подозревая, что я могу отнестись к этому предложению всерьез. Они не знали, с кем имеют дело. В тот же день я начал искать себе проводника.

Вопреки ожиданиям, делом это оказалось совсем нелегким. Все, к кому я обращался, непременно отвечали мне отказом. Что я только не предлагал – водку, деньги, даже часы – все без толку. Нет – и все тут.

Поначалу я недоумевал: чего они так боятся? Говорят – туман, туман. Но в Ельниках-то ведь никакого тумана не было. Однако когда меня отвели на одно возвышенное место, откуда открывался вид на близлежащую тайгу, мое недоумение рассеялось. Ты, наверное, знаешь это место, во всяком случае, был там. Это налево от главной улицы, в Плешаковском переулке, на пути к аэродрому. Вот оттуда я и увидел туман. Он вырастал непроницаемой молочно-белой стеной примерно в километре от той точки, где я стоял, и уходил далеко на север, на юге немного не дотягивая до железнодорожного моста. Ничего подобного никогда прежде мне видеть не приходилось. Туман был настолько плотен, что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО выглядел как стена, слегка выпуклая и плавно закругляющаяся наверху. Это зрелище подействовало на меня колоссально. Я понял, что непременно должен оказаться ТАМ, ВНУТРИ. С удвоенной энергией я возобновил поиски проводника, пока наконец мне не указали на старика-эвенка, который, вроде, собирался на следующее утро уходить в тайгу. Старика, насколько я понял, уважали, но и то, при упоминании о его намерении идти в зону тумана, крутили пальцем у виска.

Вообще, эвенки в этих краях – редкость. Они живут севернее, от Ангары и дальше, до Ледовитого океана. Южнее обитают тувинцы, на юго-западе – хаккасы. А здесь аборигенов почти нет, охотники все сплошь русские, поэтому старика знал каждый, и найти его мне не составило труда.

Честно говоря, когда я его впервые увидел, то грешным делом подумал, что меня разыграли. Старику было на вид лет девяносто, не меньше, и он был похож на высохшую седую мумию. Поначалу я даже усомнился, сможет ли он без посторонней помощи дойти до порога собственного дома. Но, как впоследствии выяснилось, первое впечатление было обманчивым, и убедился я в этом очень скоро.

Долго уговаривать старика не пришлось. Он без лишних слов согласился взять меня с собой и сказал только, чтобы с рассветом я как штык был в полном сборе возле его дома. И ничего, кстати, не взял. Даже от бутылки, чудак, отказался.

Итак, вечером 14-го я прибыл в Ельники, 15-го весь день искал проводника, а наутро 16-го отправился со стариком в тайгу. И сразу же был разочарован. Мы когда проходили вершину холма, не в Плешаковском только переулке, а в соседнем, чуть дальше по главной улице, я увидел, что туман заметно поредел и рассеивается буквально на глазах. Я огорчился страшно, даже возникла было мысль вернуться назад. Но потом мы вошли в лес, и скоро я о своем огорчении даже и думать забыл.

Старик оказался живчиком, я за ним едва поспевал. И вот шли мы с ним где-то, наверное, с полчаса уже. Кругом, вроде, лес как лес – сосны, лиственницы, мох, слой опавшей пожелтевшей хвои под ногами. Красиво, конечно, но ничего особенного. И тут вдруг началась какая-то чертовщина – стали попадаться мертвые птицы. Причем ведь что странно – одни птицы лежат разбитые, окровавленные, а другие вроде как и целые, без царапинки. Лежат только лапками кверху – и все. Я потом прислушался, и знаешь – ведь птицы не пели! Птиц не слышно, насекомых не слышно – странно. Начинаю смотреть себе под ноги. Вижу – жук лежит на спинке, не шевелится. Рядом в траве пчела – и тоже без движения. Меня тогда жуть пробирать стала. Особенное такое чувство, возбуждающее… Впрочем, ладно, ты все равно не поймешь.

А потом произошло то, что можно назвать всеобщим пробуждением. Я сперва смотрю – птица с земли вспорхнула. Чего это она, думаю. Тут глядь, еще одна взлетела, потом бабочка замелькала между деревьев. И вдруг словно обвал произошел – зашумели, загалдели, затарахтели. Те птицы, что разбились – они, конечно, так и остались лежать. Птичьи трупы мне потом часто попадались, и еще несколько мертвых бурундуков видел, тоже все окровавленные, с верхних веток, наверное, падали, бедолаги.

Дальше мы шли еще и шли, целый день шли, и вышли к избушке, вот к этой избушке, – Губбель постучал ногой по половице, – и решили в ней заночевать. Вернее, решил старик, а я не видел никаких причин возражать. Я страшно устал и сразу завалился на боковую, в то время как мой проводник уселся на корточки в углу дома лицом к стене и затянул какую-то заунывную песнь. Он монотонно дребезжал своим старческим голосом и совершенно не давал мне спать. Я сперва злился, но виду не подавал, однако, в конце концов не выдержал и деликатно так поинтересовался, чего это он добивается от своего таежного божества. Старик перестал петь и некоторое время сидел молча. А потом поведал мне историю своей жизни.

Однажды в молодости он надолго ушел в тайгу, промышлять зверя. После удачной охоты возвращался обратно в стойбище. Когда родные пенаты были уже совсем близко, появился белый туман, и молодой тогда еще эвенк потерял сознание. Потом пришел в себя, добрался до стойбища и обнаружил, что в стойбище никого нет. Никаких следов разрушений, в дымящихся очагах нетронутая пища, а люди как сквозь землю провалились.

С тех пор прошло очень много лет. Молодой охотник превратился в глубокого старика. Всю свою жизнь он ждал, что злой дух, который забрал его племя, вернется и заберет его туда, куда взял остальных. И вот однажды появился белый туман, точь в точь, как тогда. И старый эвен решил, что злой дух вернулся. И тогда, прихватив с собой незадачливого журналиста, он отправился в лес, на то место, где когда-то было стойбище, а теперь сиротеет одинокая охотничья заимка. Но злого духа нет, злой дух опять обманул эвена. И старый эвен говорит, что он проведет журналиста до буровых вышек, а потом опять вернется в хижину, будет в ней жить, умирать и ждать встречи с духом. Журналист не понимает, зачем эвену это нужно, а тот объясняет очень просто. Он остался один, у него никого нет, и жизнь ему такая не нужна. Он хочет вернуться туда, где его знают и любят, к жене, детям, родителям, к сестрам, братьям, к родственникам, друзьям и знакомым, которые когда-то составляли весь его мир, исчезнувший в один миг, словно и не бывало.

И тогда, Боря, знаешь, я его вдруг так пронзительно понял! У него ведь не просто забрали близких. Представь, завтра ты возвращаешься в Москву, а на ее месте – ядерная воронка. Примерно то же самое случилось и со стариком. У него вырвали весь смысл его жизни, все надежды, все заботы, привязанности, обиды, весь круг общения, в конце концов, вырвали и оставили одного посреди тайги. Мне его было так жалко, ты представить себе не можешь! Я потом долго не спал, думал об этом. И не только об этом. Где-то под спудом начала зарождаться совершенно сумасшедшая идея, в которой я поначалу даже боялся себе признаться. Полностью оформилась и завладела моими мыслями эта идея несколько позже. А тогда я лежал, переживал, ворочался с боку на бок и безуспешно пытался заснуть.

И вот я лежу, не сплю и вдруг совершенно явственно слышу тихий свист. Свист раздавался где-то совсем рядом, но откуда конкретно – непонятно. Я тихо встаю с лежака, зажигаю свечу и… И вот тут, Боря, я увидел то, что перевернуло всю мою последующую жизнь. Возле двери была эта тварь, черное пятно. Заползла, наверное, в щель под дверью и притаилась. Господи, как я испугался, какое это было невероятное ощущение! Ночь, тишина и тварь. Фантастика! Некоторое время мы гипнотизировали друг друга, я и оно, а потом через ту же самую щель тварь убралась восвояси. И тут я принял, вероятно, самое важное в своей жизни решение. Я понял, что мое место здесь и только здесь, и решил не возвращаться в Москву. Наутро я поговорил об этом со стариком, и он не возражал. Так мы стали жить с ним вдвоем. И знаешь, я к нему очень привязался. Он опекал меня, учил меня всему, ведь я же со своей городской закваской был совершенно беспомощен в тайге. Он научил меня метко стрелять и ставить капканы, выслеживать зверя и устраивать ночевку в лесу, короче, всему тому, что знал и умел сам. И в конце концов он сделал-таки из меня вполне толкового охотника. А год назад он умер…

Несколько скомкав последней фразой свой рассказ, Вениамин замолчал. Он выглядел опечаленным. Похоже, он искренне переживал кончину старого охотника.

Борис тоже молчал. Он выслушал все с чрезвычайным вниманием, но окончательного мнения по поводу услышанного еще для себя не составил. Ему нужно было время, чтобы разобраться в собственных ощущениях. А они, эти ощущения, были очень двойственными. С одной стороны, Губбель был человеком явно неуравновешенным, и когда такой вот неуравновешенный человек начинает толковать о каких-то черных пятнах, свистящих в ночной тишине, то ему вряд ли имеет смысл рассчитывать на доверие со стороны людей здравомыслящих. И Борису, как мужчине сугубо здравомыслящему, тоже, естественно, трудно было поверить в эти россказни. И он не поверил бы никогда, когда б не какое-то смутное воспоминание, неожиданно возникшее в его мозгу. Собственно, это было даже не воспоминание, а отдаленная ассоциация, вызванная одним из эпизодов Венькиного повествования. Нечто вроде того, что французы называют deja vue – уже видел. Борис ломал себе голову, пытаясь вспомнить, почему эта загадочная история о старике-эвенке, злом духе и исчезнувшем племени кажется ему такой знакомой. Но сколько ни старался – все без толку. В конце концов он бросил это безнадежное занятие и растерянно проговорил:

– Даже не знаю, Веня, что тебе сказать. Ты и сам понимаешь, поверить в твой рассказ трудно, так это…

Не договорив, Борис поднялся с табуретки, похлопал Губбеля по плечу и вышел наружу.

Дождь к тому времени уже прекратился. Сильный восточный ветер сдувал с ослепительно синего неба последние обрывки туч. Он шевелил верхушки лиственниц и кедров, сплошной стеной подступавших к забору.

Борис замер, пораженный угрюмой красотой окружающего мира. Он смотрел на деревья, какие они огромные и мокрые, на отяжелевшую от дождя траву, слушал таинственный шум леса, шум миллионов трущихся друг о друга ветвей. После спертой атмосферы Венькиной хижины на улице было необыкновенно свежо. Борис вдыхал прозрачный, пахнувший дождем воздух, попутно размышляя по поводу непредсказуемых причуд своей судьбы, забросившей его в этот фантастический уголок, обитель одичалого журналиста. Странная все-таки штука, эта жизнь, думал Борис. Странная и непонятная. Еще вчера такая обыденная и привычная, завтра она вдруг предстанет пред тобой с совершенно немыслимой стороны, и ты будешь барахтаться в ней, как топор в проруби, не понимая, по какой уважительной причине тебя тянет на дно. Возможно, ты начнешь паниковать. А может быть, попробуешь выплыть. Ты будешь пытаться разобраться, что к чему. Но как отличить ложь от вымысла? А вымысел от правды? А правду от лжи? Кто подскажет? И есть ли вообще, кому подсказать? А если и есть, не солжет ли подсказчик?

Внезапно что-то с тяжелым стуком плюхнулось на траву рядом с Борисом, заставив его отвлечься от своих мыслей. Борис перевел взгляд на землю и увидел валявшиеся неподалеку кирзовые сапоги.

– Переобувайся, – раздался за его спиной голос Губбеля.

Борис обернулся и недоуменно спросил:

– Зачем?

– Я хочу тебе кое-что показать.

– Смилуйся, Веник, я с утра, считай, ничего не ел, а ты говоришь – переобувайся. Ты сперва покорми гостя, а потом уж и бросай в него хоть сапоги, хоть что угодно.

– По дороге перекусишь, сейчас некогда. Нам необходимо вернуться дотемна, иначе придется заночевать в тайге.

– Откуда вернуться?

– Увидишь. Переобувайся, и пойдем.

Губбель неожиданно переменился, стал жестким и властным, и Борис, почуяв эту перемену, на удивление легко сдался. Теперь он видел перед собой уже не эксцентричного московского чудака, но матерого таежного волка, императора тайги, так сказать, словам которого, конечно, можно не верить, но так просто отмахнуться от них – значит совершить большую ошибку.

Оставив пререкания, Борис натянул сапоги, и старые друзья без промедления отправились в путь.

3

Шли молча. Губбель, вероятно, по привычке, а Борис в силу разных причин. Поначалу по причине занятости. Он с любопытством крутил головой по сторонам, запасаясь впрок впечатлениями о таежной природе. А потом ему уже было просто не до разговоров. Потому что…

Шли долго. Борис едва плелся позади, с трудом поспевая за своим опытным спутником. После нескольких часов непрерывного хода по непролазным лесным дебрям, когда ноги по щиколотку увязали в устилавшем землю слое мха и валежника, а ветви деревьев, казалось, так и норовили уцепиться за одежду или хлестануть по лицу, он растерял весь наличный запас профессионального любопытства и желал лишь одного: повалиться на мягкий, присыпанный сухой опавшей хвоей мох и больше уже никогда не вставать. Но Губбель, неутомимый, словно метроном, неумолимо шагал вперед, и Борису ничего больше не оставалось, как ковылять за ним следом.

На пятом часу этого таежного стипль-чеза, когда кварцевый «Луч» на запястье у Бориса показывал половину третьего пополудни, Вениамин неожиданно остановился и стал напряженно всматриваться в какую-то точку на земле впереди и чуть правее от себя. Борис проследил направление его взгляда, но ничего, заслуживающего столь пристального внимания, не заметил.

– Чего ты остановился, – спросил он Губбеля, втайне надеясь, что тот решил устроить привал.

– Вон там мертвая белка лежит, видишь? – Вениамин ткнул пальцем в ту сторону, куда был устремлен его взор. – Только что она двигалась. Вернее, ее двигали.

Борис удивленно уставился на Губбеля.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что сказал.

Вениамин немного помолчал, потом добавил:

– Тварь отползла, но она рядом. Ждет, когда мы уйдем.

У Бориса волосы зашевелились на макушке.

– Какая тварь, черное пятно, что ли? – почему-то шепотом спросил он.

– Она самая. В последнее время твари начали убивать. Убивают, правда, всякую мелочь, белок, птицу, а потом оттаскивают к… – Губбель замешкался, видимо не в силах подобрать слова. – Ну, ты сам, в общем, увидишь, куда оттаскивают.

Борис почувствовал себя очень неуютно. Окружающая тайга представилась ему вдруг дьявольской ширмой, служившей прикрытием для чего-то бесконечно чуждого и неумолимо враждебного. Он опять посмотрел в ту сторону, куда чуть раньше указывал Губбель, разглядел-таки маленький рыжий комочек и стал обшаривать взглядом землю вокруг беличьего трупа. И в одно мгновенье ему даже показалось, что он увидел какое-то шевеление у основания стоявшей рядом сосны. Но потом сколько ни всматривался, никаких признаков движения со стороны неопознанной твари обнаружить больше так и не смог.

Тем временем, за спиной у Бориса шли какие-то приготовления. Когда, несколько раздосадованный безрезультатностью своего наблюдения, он обернулся и стал искать глазами Губбеля, то с удивлением обнаружил, что тот удобно устроился на поваленной сосне и, разложив перед собой газетку, выкладывает на нее съестное. Встретившись взглядом с Борисом, Губбель выразительным жестом указал на еду, явно приглашая своего спутника присоединиться к намечающейся трапезе.

Уговаривать Бориса не пришлось. В мгновение ока он преодолел отделявшее его от еды расстояние, уселся напротив Вениамина и с поспешностью давно не евшего человека схватил самый большой кусок вяленого мяса.

Некоторое время оба молчали, Борис жадно поглощал пищу, когда же с едой было покончено, Губбель сказал:

– Будь внимателен. Здесь начинается опасная зона. Ни на секунду не упускай меня из поля зрения и следи за моими жестами. И никакой самодеятельности, понял?

«Интересно, что следует понимать под словом» самодеятельность», – подумал Борис. Он вытер платком губы и спросил:

– Далеко еще идти-то?

– Нет, уже почти пришли.

Губбель не лгал. После того, как друзья возобновили путь, не прошло, вероятно, и четверти часа, когда впереди между деревьями появился просвет. Губбель притормозил и, на манер шлагбаума, выставил в сторону руку.

Борис принюхался. В воздухе чем-то пахло. Чем именно – непонятно, но запах был сильный и очень неприятный.

Осторожно продолжив движение, они вышли к краю небольшой, метров тридцать в диаметре, поляны и остановились. Зрелище, открывшееся их взорам, было настолько отвратительным и устрашающим, что вполне могло бы послужить иллюстрацией к одной из сцен ада.

Первое, что бросалось в глаза – трупы, множество трупов мелких животных и птиц, валявшихся по краю поляны. Вероятно, их тут складывали на протяжении длительного времени, но никаких следов разложения на трупах заметно не было. Кое где между телами мертвых животных можно было увидеть участки голой, выжженной земли. В центре поляны – плешь, имевшая вид озерца белесой, полупрозрачной, вяло бурлящей субстанции, распространявшей вокруг себя жар и неприятный запах. Воздух над плешью был настолько нагрет, что даже немного дрожал, как это бывает во время летнего зноя в жарких странах.

Но главное, что поразило, ошеломило, вышибло Бориса из душевного равновесия – это та поистине бесовская вакханалия, что разыгрывалась на свободном от безжизненных тел пространстве вокруг проплешины. Там толпилось множество этих тварей – черных пятен. Они толкались, подпрыгивали, налезали друг на дружку, и все это с одной единственной целью – приложиться к булькающему веществу.

Неожиданно Борис заметил, что один из птичьих трупиков начал двигаться. Твари, словно по команде, замерли. Потом по их рядам прошло какое-то движение, и Борис с удивлением обнаружил, что плотный строй созданий раздвинулся, образовав неширокий проход к вонючей луже. Когда тельце мертвой птицы двинулось по проходу, Борис увидел под ним черноту. Достигнув проплешины, чернота вздыбилась, и птичий труп с глухим звуком плюхнулся в бурлящее озерцо. Вслед за этим твари опять пришли в движение, затянули проход и возобновили прерванное было занятие.

– Словно души грешников в аду, – еле слышно прошептал потрясенный Борис.

– Ты что-то сказал? – Вениамин отвлекся от созерцания отвратительного зрелища и обернулся к Борису. Странная, блуждающая улыбка, совсем как тогда, в хижине, постепенно гасла на его лице.

– Говорю, эти тела – словно души грешников в аду. Лежат в чистилище и ждут, когда их подцепят на вилы и бросят в котел с кипящей смолой.

Губбель лишь усмехнулся в ответ. Они немного помолчали, каждый о своем, когда, наконец, Губбель сказал.

– Мы вовремя успели. Как раз в этот час они всегда собираются на большую жратву.

– Ты думаешь, они жрут? – не отрывая взгляда от поляны, спросил Борис.

– А ты как думаешь?

Борис пожал плечами.

– Никак. Хотя, конечно, похоже. А эта лужа – что-то вроде кастрюли, в которой они варят умерщвленных животных.

– О, эта, как ты соизволил выразиться, лужа нечто большее, чем просто кастрюля. Она существовала задолго до того, как твари стали убивать. Более того, я думаю, она существовала еще и до появления самих тварей. Именно из нее-то, мне кажется, они и выползли.

Борис нахмурился.

– Ты говоришь – раньше они не убивали, – сказал он нарочито спокойным голосом, за которым, впрочем, легко угадывался едва прикрытый страх. – То есть, они по своему прогрессируют. Но тогда ведь завтра они научатся убивать и более крупных, э-э-э… – Борис запнулся, как будто мысль о том, кого научатся убивать дьявольские твари, парализовала его язык.

Прежняя странная улыбочка вновь заиграла на губах Венамина.

– Все правильно. Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст. Вчера они были вегетарианцами, сегодня они жрут птиц и мелких грызунов, а завтра… А завтра будут есть людей. Ты это хотел сказать?

В голосе Губбеля звучала нескрываемая издевка. Та же издевка сквозила и во взгляде, устремленном на Бориса.

Борис испугался. Не за себя, главным образом, испугался (хотя и за себя тоже) – в первую очередь за Веньку. Ему вдруг показалось, что еще немного, и тот окончательно потеряет контроль над собой. Как это бывало уже много раз раньше, и свидетелем чему Борис нередко оказывался. И что тогда он учудит – одному лишь богу известно. Может быть, в лужу кинется, – кто его, дурака, поймет.

Борис демонстративно повернулся спиной к поляне и, стараясь выглядеть максимально спокойным и доброжелательным, вкрадчиво так сказал:

– Знаешь что, Веник, пошли-ка мы с тобой домой, подальше от этих созданий. Не возражаешь?

Что-то странное вдруг содеялось с Венькиным лицом. Оно как-то чудно перекосилось, приняв выражение злобного торжества.

– Что, забоялся? – прошипел Губбель изломанным в кривой усмешке ртом. – К мамочке под юбку захотел? Ну да, ты же у нас нормальный, вы все у нас нормальные: чуть чего испугались – и глазки в сторону, и бочком, бочком, чтобы не видеть, не слышать, не знать. А ад здесь, он рядом. Ад везде, ты понял? Я вижу его, я впускаю его в себя вместе со страхом, потому что страх – мой бог. А вы, мнящие себя нормальными, вы напоминаете мне того глупого страуса, зарывающего свою ничтожную башку в песок. Вы думаете, что вы в порядке, а вы все чокнутые. Я нормальный, а не вы! Я! Понятно?

Губбель опять разволновался, его глаза лихорадочно заблестели, и Борис, чтобы привести приятеля в чувство, полуобнял его за плечи и прямо в ухо зашептал:

– Возьми себя в руки, Веня, что ты в самом деле так разгорячился. Тебя огорчили эти твари? Ну и шут с ними. Забудь про них и пойдем домой, от греха подальше.

– Да иди ты, – зло огрызнулся Губбель.

Рывком он высвободил свои плечи, развернулся и пошел прочь от проклятой поляны. Борис с облегчением последовал его примеру, втайне надеясь, что запас приключений, уготованный ему судьбой на сегодняшний день, наконец-то исчерпан.

4

Поздним вечером в окошке лесной хижины погас свет. Борис отложил книгу, поплотнее завернулся в одеяло и стал тревожно вслушиваться в ночную тишину, одновременно размышляя о тех странных и загадочных событиях, что произошли с ним за последнее время. Он лежал на Венькином топчане, рядом же, расположившись на огромной медвежьей шкуре, постеленной прямо на полу, спал сам хозяин, при всех своих причудах и выкидонах не утерявший, однако, понятий о гостеприимстве и, возможно, даже каких-то дружеских чувств к незваному гостю. Гость это оценил, ибо вообще умел ценить хорошее к себе отношение, и теперь, вспоминая о малопонятных, мягко говоря, выходках Губбеля, думал о нем без тени неприязни. Ему было искренне жаль своего друга, но он не знал, чем ему помочь, да и нужно ли помогать вообще, если человек полагает, что обрел здесь самого себя. Хотя о каком обретении себя может идти речь, когда в душе царит ад? Упиваться собственным страхом – это ли считать обретением своего истинного «я»?

Впрочем, достаточно развить эту мысль Борис не успел. Какой-то отдаленный гул, шедший, казалось, из самых недр земли, заставил его сердце забиться в учащенном ритме. Борис соскользнул с лежака, приложил ухо к полу и стал прислушиваться. Гул не утихал. Борис встал на ноги, прошел в сени, открыл наружную дверь. Ничего не слышно. Почти ничего. Ступни и ладони едва ощущали легкие сотрясения деревянных перекрытий избы, но сам по себе гул улавливался едва-едва.

Борис был удивлен. Источник звука либо располагался где-то очень далеко, но в таком случае непонятно, почему столь сильна вибрация, либо находился глубоко в земле. Но что это тогда может быть? Буровая установка? Подземный ядерный взрыв? Землетрясение? Борис терялся в догадках, пока его размышления не прервал голос из глубины избы:

– Эй, лунатик, закрой дверь, простудишься.

Борис вздрогнул от неожиданности, прикрыл дверь и через сени вернулся обратно в горницу.

– Ты разве не спишь? – более из вежливости, чем искреннего участия ради, поинтересовался он, устраиваясь поудобнее на твердой поверхности лежака.

– Вроде нет. А ты?

Борис нервно рассмеялся. Он был очень взволнован, и потому не удержался от вопроса, который действительно занимал его ум:

– Ну как, слышал это?

Ответа не последовало. На какой-то миг Борису вдруг показалось, что он остался в комнате один. Неожиданно заскрипели половицы. Губбель встал, его силуэт появился на фоне окна. Чиркнул спичкой, закурил. Рассеянно глядя на мерцающий в темноте кончик сигареты, тихо сказал:

– Мне почему-то кажется, что все мы скоро исчезнем.

Борис дал себе зарок не ввязываться больше в разговоры, способные вызвать у Губбеля неадекватную реакцию, но тут не удержался и спросил:

– Почему?

– Не знаю. Когда я слышу ночью этот звук, у меня возникает ощущение чего-то ужасного, какого-то вселенского заговора, готовящего всем нам неминуемую смерть.

Губбель замолчал, сделал очередную затяжку и устремил свой взгляд за окно, на усыпанное яркими звездами небо. Из-за верхушек деревьев выглядывала полная луна, заливавшая окрестности таинственным, серебристым светом. Было тихо, подземный гул прекратился, и лишь какие-то загадочные, свистящие звуки время от времени нарушали покой ночной тайги.

– Кто это там свистит? – спросил Борис.

– Это они. Перекликаются между собой.

– И долго они так будут перекликаться?

– Всю ночь.

– А заползти к нам они не заползут?

– Кто их знает.

Борис зябко поежился. Ему стало очень, очень не по себе.

– Я завтра уеду, – сказал он несколько невпопад.

– Уже?

– Да. Проводишь меня до Ельников?

– О чем речь. Святое дело.

Вениамин раздавил о подоконник окурок, немного еще постоял у окна и вернулся на свое ложе из медвежьей шкуры. Некоторое время он ворочался, скрипя половицами, потом, вероятно, принял удобное положение и затих. По всему было видно, что продолжать разговор дальше он не намерен. Так, во всяком случае, казалось его любознательному другу, разрывавшемуся меж двух противоположных побуждений: с одной стороны Борис и рад был бы оставить Губбеля в покое и не провоцировать его на очередное сумасбродство; но в то же время он был должен, просто обязан получить ответ на тот вопрос, который задавал уже однажды в лесу, возле страшной поляны. Тогда вопрос этот остался без ответа, но теперь Борис был настроен дожать Губбеля во что бы то ни стало. В конце концов это, если хотите, его гражданский долг, и отступать он попросту не имеет права!

Борис прислушался к Венькиному дыханию. Судя по всему, тот еще не спал. Бориса это приободрило. Он тихо позвал:

– Вень, ты не спишь?

– Не сплю, – на удивление сразу отозвался Венька.

– Хорошо, потому что поговорить надо. Только сперва я лампу зажгу, ладно? А то под этот свист как-то неуютно в темноте сидеть. Не возражаешь?