Текст книги "Как избавиться от синдрома ММ. Исповедь эмигрантки"

А выдержку из моего выпускного школьного сочинения на свободную тему «Книга – лучший товарищ» даже опубликовали в местной газете «Путь Ильича», к большому удивлению всех моих одноклассников, да и мамы с бабушкой тоже. Видимо, совсем не ожидали они от меня подобных литературных успехов.

Без всякого сомнения, творческое начало было присуще мне с самого детства. Можно даже сказать, я была уникальной среди соседских детей. Все подружки буквально смотрели мне в рот и беспрекословно во всем подчинялись, хотя я вовсе к этому не стремилась.

Среди подруг похожей на меня в этом отношении была только одна, с ней я познакомилась несколько позже, чем с остальными. Кажется, мне было уже лет 10. Звали девочку Аней, она была на полгода младше меня. Анина мама была личностью для нашего городка крайне необычной и выдающейся – она была солисткой в хоре Пятницкого, а папа – обычным алкашом, который эту замечательную маму регулярно терроризировал и избивал. Обстановка в семье у Ани была просто ужасной. Но выяснилось это гораздо позже, в то время никто из подружек об этом даже и не догадывался – Аня была очень гордой и никому о проблемах в семье не рассказывала. Она вообще была натурой незаурядной, своенравной, обо всем всегда имела собственное мнение и, в отличие от остальных подружек, не проявляла по отношению ко мне безоговорочной преданности.

В Ане я сразу же почувствовала родственную душу. Мы какое-то время осторожно присматривались друг к другу, а потом объединили свои творческие начинания и решили поставить во дворе нашего дома спектакль по сказке «Снежная королева». Сами написали сценарий, задействовали еще пару подружек, нарисовали декорации, сделали костюмы. Аня играла Герду, а я одновременно была Снежной королевой, разбойницей и колдуньей. На премьеру мы пригласили всех знакомых соседских детей и даже повесили афишу на заборе. Спектакль имел большой успех.

Объединяла нас и любовь к музыке. Ане она, видимо, передалась по наследству от мамы, а мне – от отца. В нашем доме было пианино, на котором мы пытались подбирать мелодии популярных в то время песен. Пение тоже было нашей страстью. Однажды мы даже решили попробовать записаться в хор, который, как мы знали, существовал в городском Дворце культуры.

Руководитель хора, женщина средних лет, видимо, очень растерялась, увидев нас с Аней, ведь в хоре пели только взрослые люди. Но не смотря на это, она все же прослушала нас, проверила музыкальный слух и порекомендовала обеим поступать в музыкальную школу. А мне торжественно сообщила, что у меня, похоже, абсолютный слух, и неплохо было бы мне серьезно заняться музыкой.

В музыкальную школу мы обе этим же летом без труда поступили и с удовольствием там учились. А в хор нас тогда, конечно же, не взяли. Но специально для нас придумали номер для праздничного концерта в городской березовой роще. Мы с Аней пели под баян песню «С чего начинается Родина» и шутливые частушки «Василечки-васильки, вы ведь тоже сорняки». В молодого симпатичного баяниста Сашу мы обе тут же влюбились и почти целый месяц прошел под знаком этой совместной любви.

Впрочем, сколько себя помню, я постоянно была в кого-то влюблена. Мне кажется, я уже родилась с огромной потребностью в любви. Любовь к маме была у меня какой-то патологически острой. Мне постоянно ее не хватало. Лет, наверное, до пяти каждый вечер, перед тем как заснуть, я требовала ее дать мне руку, запихивала ее под щеку и не отпускала. Мама жаловалась потом, что когда пыталась вытащить из-под моей щеки совершенно затекшую руку, я, уже спящая, тут же вцеплялась в нее мертвой хваткой, не давая ей отойти от кровати.

Скучала я по ней страшно. Мне тогда казалось, мама очень редко бывала дома. Может быть, оно так и было, а может быть, это было мое детское восприятие. Родители целыми днями работали, каждое лето надолго уезжали в отпуск, и большую часть времени я проводила с бабушкой. Помню, как иногда среди бела дня я ложилась в кровать, сняв с вешалки мамин домашний байковый халат, и утыкалась в него носом, вдыхая до боли родной мамин запах…

А любовь отца… об этом я даже мечтать не могла. Помню, как в конце дня я с замиранием сердца ждала его с работы. Работал он в поликлинике на городской пристани и приходил, обычно, полшестого вечера. Летом я всегда поджидала его во дворе, то и дело поглядывая на калитку. Как я радовалась, когда калитка, наконец, открывалась, и появлялся он – спортивный, подтянутый, всегда очень загорелый, чаще всего в клетчатой рубашке и бейсболке. Иногда отец отправлялся на работу на своем любимом автомобиле. В эти дни, едва заслышав шум мотора, я кидалась к воротам, открывала их и ждала, когда машина въедет во двор, стоя почти по стойке «смирно». Он выходил, бросал в мою сторону рассеянный взгляд, сухо произносил: «Привет, ребенок!», а иногда вовсе не удостаивал меня вниманием и удалялся в дом, где его уже ждали с ужином.

Иногда он доверял мне помыть машину. С какой радостью, страшно гордая от того, что мне поручили такое ответственное дело, я брала ведро, тряпку и до блеска отмывала все, даже самые мелкие детали нашей любимой «ласточки» – голубой «Волги». Часто мне помогали подружки. В благодарность за это отец иногда возил нас на центральную площадь города за мороженым. И даже, случалось, мы целой большой компанией выезжали в лес или на канал – купаться. Отец и мама – впереди, а я и две-три моих подружки легко умещались на заднем сиденье.

Зимой я очень любила наблюдать, как отец перед лыжными гонками или просто перед прогулкой в лес готовит к пробегу свои лыжи. Я тихонечко усаживалась где-нибудь в уголке его кабинета, и затаив дыхание, наблюдала за процессом. Лыжи сначала прогревались над специальной горелкой, затем на них наносился тонкий слой мази, тщательно подобранной по погоде, после чего она старательно растиралась специальным пробковым брусочком. Все мази были разного цвета, в цилиндрических упаковках из тонкой жести. Постепенно весь дом наполнялся специфическим запахом разогретого дерева и смолы.

Но самым увлекательным занятием, в котором мне разрешалось принимать участие, была печать фотографий. Фотография была одним из многочисленных хобби отца, и для этого у него была в наличии вся необходимая и самая современная аппаратура. Это было похоже на своеобразный магический ритуал. Мы запирались в его кабинете, который на целый вечер становился фотолабораторией. Окно плотно закрывали тяжелой темно-зеленой шторой, такая же штора специально, с целью поддержания абсолютной темноты в комнате, загораживала и входную дверь. Фотобумагу нужно было очень быстро, чтобы не засветилась от случайного лучика света, вытащить из стопки в черном плотном конверте, лежащем, на всякий случай, у меня под попой, положить на пластинку под фотопроектором и замереть в ожидании…

Отец укладывает бумагу нужным образом, закрывает рамкой, на несколько секунд вспыхивает свет проектора, тут же создавая волшебное изображение на белом листочке – там все наоборот, черное и белое перепутано местами и еще совсем непонятно, что же получится… раз, два, три, четыре… выдерживается нужное время, и листок фотобумаги быстро опускается в лоток молочно-белого цвета с проявителем.

Тонким длинным пинцетом я полностью погружаю его в жидкость, слегка побалтываю там, с замиранием сердца ожидая появления изображения, уже настоящего… Сначала проявляются наиболее темные части фотографии, потом постепенно прорисовываются мелкие детали… а теперь главное вовремя вытащить, чтобы не перетемнить, и листочек с фотографией перемещается в лоток другого – темно-бордового цвета, заполненный закрепителем.

Потом новоиспеченные фотографии тщательно промываются под краном и раскладываются на газетках на кухонном столе. Я, периодически отвлекаясь от подготовки ко сну, бегаю на кухню, чтобы еще раз на них взглянуть.

Отец для меня был, наверное, подобен божеству. Я перед ним буквально благоговела и даже немножко побаивалась. И любила, очень сильно любила, и любовь эта тоже походила на безответную, поскольку особой нежности в отношениях со мной он никогда не проявлял.

А любовь к противоположному полу… к мальчикам… о, я ощущала ее постоянно. Объекты менялись очень часто, но не помню такого периода, когда я ни в кого не была бы влюблена. В каком возрасте мы начинаем себя помнить? Кажется, считается, что в четыре года… Но мне думается, это было гораздо раньше… Почему-то вспоминается расстеленное на полу ватное одеяло, на этом одеяле я вместе с какими-то мишками, зайчиками и неваляшками – видимо, я и ходить-то тогда еще толком не умела, и рядом со мной соседский мальчик Сережа, которого я обеими руками обнимаю за шею, ощущая приятное тепло в груди, и при этом мне необыкновенно хорошо… И голос бабушки, с умилением констатирующий:

– Любит Сережку…

Вот тогда я впервые осознала значение этого слова… любит… понятно, вот это тепло в груди и блаженство от присутствия рядом другого человека и есть любовь…

Потом, наверное лет в пять – я очень рано научилась писать, – я написала печатными буквами на тетрадном листочке, конечно же, с чудовищными ошибками, признание в любви Сереже. Записку эту, спрятанную мною среди игрушек, нашла бабушка, и она послужила поводом для веселья всей семьи, что меня, помнится, страшно тогда обидело…

Соседский мальчик Сережа, который был старше меня на три года, был моей большой и чистой любовью довольно долго, примерно до пятого класса. А в пятом классе я влюбилась в одноклассника по имени Лёня. Он тоже жил неподалеку и входил в компанию соседских мальчишек. Я тут же рассказала о своей новой любви всем подружкам. И каким-то самым непостижимым образом эта любовь перекинулась и на них всех, кроме Ани. Ей совершенно чуждо было стадное чувство.

А для нас в то время это было довольно типичным – влюбляться в мальчика целой гурьбой. Это было приятно и увлекательно. Можно было делиться своими ощущениями, переживаниями, обсуждать предмет любви, даже страдать от неразделенной любви можно было вместе. Это было похоже на интересную игру. Точно так же в свое время мы влюбились скопом и в испанского певца Рафаэля, посмотрев вышедший тогда на экраны фильм «Пусть говорят». Мы безостановочно слушали пластинку с записями песен из кинофильма и от переизбытка чувств даже иногда и плакали. А одна из моих подружек, особенно чувствительная, разревелась однажды почти до истерики. В таком состоянии и застала ее моя бабушка, случайно зашедшая в этот момент в комнату. Она, естественно, поинтересовалась что же повергло ребенка в такое горестное состояние, и застигнутая врасплох подружка не нашла ничего лучшего, как ответить:

– Рафаэля жалко…

Бабушка тут же начала успокаивать бедолагу:

– Ну что ты, глупенькая, чего его жалеть-то? Он вон какой знаменитый, богатый, наверное, все у него есть…

Ей и в голову прийти не могло, что десятилетняя девочка может так убиваться от несчастной любви к испанскому певцу.

То же самое произошло и с одноклассником Лёней. Лёня, конечно, догадывался о наших к нему чувствах и был этим, видимо, невероятно горд, но не торопился отвечать кому-то из нас взаимностью. Мне даже трудно себе представить, что было бы, если бы такое чудо все-таки произошло… Если честно, мы как-то на это и не особенно рассчитывали. Хотя иногда даже пытались выяснять с ним отношения.

Помню очень смешную ситуацию, когда мы вчетвером, кажется, подкараулили Леню, возвращавшегося вечером домой, у его калитки, остановили и категорически потребовали определенности:

– Ну вот ответь, ты нас любишь или нет?

Он, помнится, стоял такой гордый, неприступный, по-фрайерски отставив ногу чуть в сторону и, стараясь говорить как можно более низким голосом, надменно произнес:

– Ну что вам от меня надо? Сделать вам, что ли?

Словом «сделать» мы называли тогда самую интимную вещь, которая может произойти между мужчиной и женщиной. Другие слова мы как-то боялись произносить. А слова «трахнуть», по-моему, тогда еще и вовсе не существовало. Оно появилось, мне кажется, гораздо позже.

Любовь моя к Лёне длилась достаточно долго, около трех лет. Потом постепенно как-то поутихла. И в восьмом классе сердце мое занял другой одноклассник, Толик. Толик был разбитной и хулиганистый, он курил, ругался матом и, кажется, даже выпивал. Среди мальчиков в классе он был, выражаясь современным языком, самым крутым. Сначала в него влюбилась моя подружка Натка, которая долгие годы сидела со мной за одной партой и тоже принадлежала к нашей уличной тусовке. Ну а потом, за компанию – и я.

Натка была совершенно уверена, что нравится Толику, но каково же было ее удивление, когда на школьном вечере он пригласил танцевать не ее, а меня, да при этом еще совершенно неприличным образом прижимал к себе во время танца. Звучала песня «История любви» в великолепном исполнении Энгельберта Хампердинка, я обомлела от такого неожиданно свалившегося на меня счастья, и даже не пыталась как-то отстраниться от жарких Толиковых объятий.

Потом я вдруг услышала, как одноклассницы шептались за моей спиной, обсуждая информацию, просочившуюся от кого-то из мальчишек. Заключалась она в том, что Толик считает меня самой красивой девочкой в классе. Это заявление никто, конечно, всерьез не принял. Я ведь была самой неоформившейся среди одноклассниц. У меня была маленькая грудь, узкие бедра и худые ноги. Ну разве может такая кому-то понравиться? Решили, что Толик просто так оригинально пошутил.

История эта ничем не кончилась, хотя Толик пару раз мне звонил и даже предлагал встретиться. Но я все испортила, гордо заявив, что не встречаюсь с мальчиками, которые курят и даже пьют. После этой моей отповеди он больше активности не проявлял.

В девятом классе, уже в московской школе, куда меня перевели учиться после того, как мама вышла замуж за отчима, москвича, я поначалу увлеклась одноклассником, тем самым необыкновенным красавцем брюнетом с чуть пробивающимися темными усиками, о котором упоминала в начале повествования, но увлечение это как-то очень быстро прошло, сразу же после того как он пригласил меня на первое свидание. При более близком знакомстве он показался мне совсем неинтересным. Мы чуть поговорили о школе, но я очень быстро заскучала, сослалась на то, что еще не успела сделать уроки, и мне пора домой, и остаток вечера увлеченно смотрела показательные выступления фигуристов. Это мне доставило гораздо большее удовольствие, чем общение с роковым красавцем одноклассником.

В это же примерно время я попала в больницу. То ли слишком переусердствовала в занятиях, пытаясь утвердиться в статусе хорошистки-отличницы в новой школе, то ли это был какой-то подростковый гормональный сдвиг, но со здоровьем моим стали происходить странные вещи. Появились головокружения, головные боли, пропал аппетит и меня положили на обследование в неврологическое отделение больницы МПС. И там я с первого взгляда безумно влюбилась в своего лечащего врача.

Он был высоким темноглазым брюнетом лет 30, необыкновенной, как мне тогда казалось, красоты. Когда он заходил в палату, сердце мое начинало стучать как бешеное. Я бледнела, учащенно дышала, дрожала от волнения, чем еще больше затрудняла обожаемому лечащему врачу диагностику моего непонятного заболевания. Безответная, конечно же, любовь к этому доктору жила в моем сердце достаточно долго. Она же определила и выбор профессии. Я частенько наведывалась к нему в отделение уже после своей выписки из больницы, где кроме вегето-сосудистой дистонии ничего у меня не обнаружили. Он, если и был несколько удивлен моими визитами, никак этого не показывал, всегда радушно принимал меня в своем кабинете, поил чаем и беседовал о медицине. А когда, сразу после школы, я провалилась в медицинский институт и пыталась устроиться в его отделение на работу, он вдруг с неожиданным энтузиазмом ринулся мне помогать, но ничего из этой затеи не вышло, так как свободных ставок в это время не было.

Независимо от любви к своему обожаемому доктору в десятом классе у меня появилось серьезное увлечение одноклассником по имени Гера. Он сидел на соседней парте, впереди нас с Верой, и сначала им увлеклась она. А когда она призналась мне в своих чувствах, я вдруг тоже обратила внимание на этого несколько загадочного, нордически сдержанного и довольно симпатичного мальчика, чем-то напоминавшего внешне актера Владимира Конкина в лучшие его годы.

Гера входил в компанию одноклассников, которая образовалась у нас в самом начале учебного года. В ней нас было поровну – шесть мальчиков и шесть девочек. Мы вместе проводили свободное время, ходили в кино, часто гуляли в Серебряном бору, находившемся совсем недалеко от нашей школы. Пару раз даже совместно прогуливали уроки, за что получили страшную взбучку от классной руководительницы. Естественно, внутри компании каждый из нас был в кого-то влюблен, но в основном безответно. Была у нас только одна счастливая пара, которой все отчаянно завидовали. Все остальные жили надеждой.

В то время мы любили устраивать так называемые «вечера» с музыкой и танцами при свечах. Связь постоянно поддерживалась по телефону, и как только выяснялось, что  небеса услышали наши молитвы, и по причине отсутствия родителей кто-то из нашей компании остается вечером дома один, все мы тут же радостно устремлялись по названному адресу.

Изредка мы покупали пару бутылок легкого вина, но, как правило, ограничивались чаем. Зажигалась французская ароматическая свечка с запахом малины – приносила ее, конечно же, Вера. Выключался свет, и громко врубалась музыка. Это всегда были наши любимые «Песняры», «Пинк Флойд» или «Иисус Христос суперстар». Странное сочетание, но тем не менее это было так. Под арию Магдалины мы даже умудрялись танцевать медленные танцы. Последние два диска были собственностью мальчика по имени Женя, который был страстно и безответно влюблен в меня. Его родители тоже регулярно выезжали за границу, откуда и привозили ему такие невероятные подарки.

В Веру так же страстно и безответно был влюблен другой мальчик из нашей компании, он ходил за ней тенью, и на лице его всегда присутствовало выражение вселенской скорби, вызванное неразделенным чувством. В кого был влюблен Гера, никто не знал. Он всегда сохранял нордическое спокойствие и бесстрастное выражение лица, за что даже получил прозвище Железный ящик. Иногда он приглашал на танец Веру, иногда меня. Вера, впрочем, достаточно быстро потеряла к нему интерес и переключилась на другого мальчика из нашей компании. А я страдала по Гере довольно долго и всерьез.

Весь десятый класс прошел под знаком этой безответной любви. Помню, как безутешно я рыдала в школе за несколько дней до последнего звонка. Мне страшно было даже представить, что очень скоро учеба закончится и я, возможно, больше никогда не увижу Геру. Я так привыкла постоянно надеяться, что вот, может быть, именно сегодня или завтра звезды встанут как-то по особенному, и он ответит мне взаимностью… Ничего, конечно, не происходило, но ведь надежду у меня никто не мог отнять. А теперь и ее не будет. Наверное, нужно было что-то предпринять, пока еще не поздно. Но признаться Гере в любви я так и не решилась. Хотя не думаю, что для него это было большим секретом.

В это же самое время я также горячо любила актера Георгия Тараторкина. В школе я очень увлекалась Достоевским, и посмотрев фильм «Преступление и наказание» с этим актером в роли Раскольникова, я им просто заболела. Ну а после «Чисто английского убийства» мне, как говорится, совсем снесло крышу. Я носила открытку с его фотографией в портфеле, то и дело вытаскивала ее на уроках и с замиранием сердца любовалась прекрасным одухотворенным лицом… Однажды кто-то из мальчишек даже сфотографировал меня за этим занятием. Фотография эта до сих пор сохранилась где-то в одном из школьных альбомов.

Иногда по выходным я ездила к театру Моссовета и, прогуливаясь у входа, разглядывала афиши спектаклей, в том числе и с участием моего обожаемого актера. Это был своего рода ритуал. Я всегда тщательно собиралась на свои «свидания», надевала лучшую одежду, приводила в порядок волосы, подкрашивалась. А вдруг ОН выйдет случайно из театра, увидит меня и… Дальше этого фантазия моя редко забегала, но ожидания и надежда на встречу уже создавали из предстоящей поездки праздник.

Я даже пыталась фотографировать своего любимого актера с телевизора. И однажды на спор с влюбленным в меня мальчиком Женей подарила Тараторкину после спектакля вместе с букетом цветов стопку собственноручно сделанных фотографий. Женя никак не ожидал, что я решусь на такой отчаянный поступок, и был потрясен моей смелостью. Билеты в театр Моссовета, кстати, подарил мне именно он. И на спектакль мы пошли вместе. Ну что ж, проигрывать надо уметь. Совсем, правда, не помню, что именно я у него тогда выиграла.

Удивительно, как все эти «любови» уживались во мне вместе. Огромное, видимо, было у меня сердце. Его хватало на всех…

Интересно, это уже тогда, в школьные годы начала проявлять себя моя болезнь? В книге «Синдром Мерлин Монро» рекомендовалось провести следующий тест. Разбить страничку на три колонки. В первой составить список из мужчин, которые были мною по настоящему увлечены, искренне хотели серьезных отношений, но были безжалостно отвергнуты. Во второй список должны были войти мужчины, которых я настойчиво добивалась, но, добившись, тут же теряла к ним всякий интерес. Третью колонку можно было озаглавить как «роковая страсть и патологическая привязанность». Она предназначалась для мужчин, в которых я была страстно влюблена, но они не отвечали взаимностью или же по каким-то причинам были совершенно для меня недоступны. Если же отношения и возникали, то были крайне болезненными и разрушающими по причине того, что выбирала я всегда совершенно неподходящих во всех отношениях мужчин, или же они меня попросту не любили и вступали со мной в связь, поскольку она была им по каким-то причинам выгодна или удобна. Выходила я из этих отношений с разбитым сердцем, полностью разрушенная, зализывая раны.

Доктор невропатолог, Гера и актер Тараторкин безусловно относились к последнему роковому списку. А Женя был одним из первых в первой колонке.

Ко второй, без сомнения, можно отнести скучного красавца одноклассника. Но еще более яркой иллюстрацией подобной патологии явилась история, произошедшая со мной уже после школы.

САША

В первый год после окончания школы в медицинский институт я не поступила и устроилась работать секретарем машинисткой в деканат лечебного факультета. Работать в деканате было весело. Коллектив состоял в основном из таких же, как и я, девчонок, провалившихся на экзаменах в институт, но большая часть их, правда, потерпела неудачу уже не в первый раз. Они годами работали в деканате в надежде в следующем году уж точно оказаться в числе счастливых первокурсников. Я была среди этой бригады вечных абитуриенток самой молодой сотрудницей.

В деканате постоянно толпились студенты, которые просто считали своим долгом пофлиртовать с девочками секретаршами. Заходили к нам старосты групп, всевозможные активисты, но также и двоечники, которые частенько посещали нас по необходимости – мы выдавали им допуски на пересдачу экзаменов. Были среди студентов и различные асоциальные личности, которых за какие-либо провинности приглашали на ковер к декану.

Среди регулярно посещавших деканат студентов у всех нас были свои любимчики. Парочка таких имелась и у меня, но ни в кого из них влюблена я не была. Сердце мое в этот период жизни было прочно занято актером Тараторкиным и доктором невропатологом. Одно другому почему-то совсем не мешало.

Но однажды меня как громом поразило, приковало к стулу у пишущей машинки и решило дара речи появление в деканате высокого необыкновенно привлекательного блондина с роскошными длинными вьющимися волосами и с необыкновенно грустными голубыми глазами. Он был похож на настоящего принца из сказки. Очень скоро выяснилось, что пришел он на ковер к декану и его отчисляют из института за драку.

В этот же день я отыскала в подсобке его личное дело, переписала оттуда адрес и телефон и даже стащила фотографию. Несколько раз пыталась звонить, но к телефону подходила женщина, видимо, его мама, и отвечала, что Саши – так звали принца – нет дома.

Во время третьей или четвертой моей попытки мама вдруг разговорилась и рассказала, что Сашу пару дней назад забрали в армию. Я тут же начала настойчиво выпрашивать его адрес. Сначала она никак не хотела давать адрес без разрешения сына, но, в конце концов, мне все-таки удалось ее уговорить, и в тот же вечер я села писать письмо своему прекрасному принцу.

Писать я любила и умела, письмо получилось довольно длинным и красивым. К нему я приложила две самые лучшие свои фотографии и надушила бумагу любимыми французскими духами «Мажи Нуар» по счастливой случайности купленными недавно в ГУМЕ. Ответ пришел через неделю. Саша писал, что он меня даже на фотографии не узнал, но это ничего, ему очень приятно получить письмо от такой симпатичной незнакомой девушки. Оказалось, что он служит совсем недалеко, в Подмосковье.

После пары месяцев переписки я решила навестить его в воинской части. Маме, естественно, ничего об этом не сказала, придумала какую-то историю про поездку на дачу к подруге и рано утром отправилась на вокзал. И вот через пару часов я уже шла красивой походкой по какому-то мало привлекательному пустынному полю, приближаясь к долгожданной цели.

Войдя в часть, я спросила у первого попавшегося офицера, где мне найти моего жениха, и назвала фамилию Саши. Офицер указал мне дорогу, и я направилась дальше под восхищенные возгласы и присвистывания солдат, просто столбенеющих при одном только взгляде на меня. И было от чего. Я была одета в коротенькую бирюзовую курточку нараспашку, такой же коротенький эффектный нежно-сиреневый, связанный мамой, мохеровый свитерок и светло-серые расклешенные от бедра и сильно обтягивающие попу брюки. Волосы мои были свежевымыты и рассыпались пышной копной по плечам и лопаткам. Кажется, на мне даже были туфельки на каблуках. Саша тоже обомлел, когда меня увидел. Он был страшно растерян, такого внезапного и эффектного моего появления он никак не ожидал. Но боже, что с ним сделали… как же жалко он теперь выглядел… Кудри, его роскошные золотистые кудри были острижены под ноль… мешковатая солдатская форма… какие-то неприятные прыщи на лбу… от принца почти ничего не осталось…

Офицер милостиво отпустил нас прогуляться в близлежащий лесок, и мы отправились туда под улюлюкания и не слишком приличные комментарии наблюдавших за нашими передвижениями Сашиных однополчан.

Когда мы углубились на достаточное расстояние в лес, Саша снял свою шинель, расстелил ее на траве и мы уселись на нее рядышком. Беседу нашу нельзя было назвать непринужденной, хотя я прикладывала для этого все усилия и весело болтала о всякой чепухе. Сашина растерянность перешла в откровенное удивление. Он, видимо, никак не мог понять моих намерений. Мысль о столь пылкой любви с первого взгляда, судя по всему, даже не приходила ему в голову. Но я была здесь, с ним, проделала нелегкий путь, самоотверженно тащилась несколько километров пешком по полю, и, казалось, была на все готова. Чем еще можно было обьяснить такой странный факт?

Надо отдать ему должное, вел он себя очень благородно и сдержанно, что смог бы не каждый молодой и здоровый парень в подобной ситуации. Он даже пальцем до меня не дотронулся, только взял на руки, перенося через какую-то лужу по дороге обратно в часть.

Мы продолжали переписываться, и через пару месяцев встретились в Москве, когда его отпустили в увольнительную. Я приехала к нему в гости, где познакомилась с мамой и сестрой. Потом мы полдня гуляли с Сашиным приятелем и его девушкой в парке Горького, где пили пиво, ели шашлыки и стреляли в тире. Вечером я поехала провожать Сашу до остановки Софрино, где находилась его часть. В тамбуре электрички мы страстно целовались. Впервые в жизни я целовалась по-настоящему. Я даже всерьез испугалась, когда его язык вдруг залез мне куда-то очень глубоко, почти в глотку. И не могу сказать, что это показалось мне очень приятным…

В июле, предварительно поинтересовавшись, сможет ли Саша взять увольнительную, я пригласила его к себе на день рождения. Среди гостей были все мои школьные друзья, для них присутствие Саши явилось полной неожиданностью. А я торжествовала и была полна гордости от того, что у меня, первой из нашей школьной компании, появился парень, да не какой-нибудь там одноклассник, а почти взрослый мужчина. День рождения явно удался. Саше надо было уезжать раньше всех остальных гостей, я вышла его проводить, и мы снова точно так же долго и страстно целовались у моего подъезда.

– Что ты со мной делаешь… Что ты со мной делаешь… – все время повторял Саша в паузе между поцелуями.

В то лето я с успехом сдала вступительные экзамены и с сентября начала учиться в институте. Меня совершенно захватила новая студенческая жизнь, и я стала реже отвечать на Сашины письма. А он, похоже, наоборот увлекался мною все больше и больше. Он с нетерпением ждал встречи и даже писал, что, кажется, влюблен…

Однажды в лекционном зале, в паузе между лекциями, я вдруг по какому-то интуитивному импульсу оглянувшись назад, в сторону входной двери, увидела там… Сашу в солдатской форме, обводящего глазами зал, видимо, в поисках меня. Я вдруг рефлекторно и совершенно неожиданно для себя пригнулась вниз, пытаясь спрятаться за подругу, сидевшую рядом, но потом поняла, как глупо это выглядит, обреченно встала и двинулась навстречу своей безжалостной судьбе.

Саша сообщил, что он в очередном увольнении и радостно предложил мне сбежать с лекции, но я вдруг поняла, что никакого желания куда бы то ни было с ним сбегать совершенно не испытываю. И начала что-то лепетать о том, что уйти никак не могу, это важная лекция, и вообще, я теперь студентка, и мне нужно готовиться к завтрашнему семинару… Пришлось ему уйти ни с чем.

Мне было очень стыдно, но я ничего к нему больше не чувствовала. И единственным моим желанием было, чтобы он оставил меня в покое. Так оно, в конце концов, и произошло после еще пары неудачных попыток со мной встретиться.

Да. Совершенно типичный случай. Увидела, влюбилась с первого взгляда, приложила все силы, чтобы добиться, заполучить себе, и как только поняла, что получила, тут же потеряла интерес. Похоже, к 18 годам я уже положила начало заполнению всех трех колонок рекомендованного в книге «Синдром ММ» списка.