Текст книги "Друзья и герои"

18

Когда Гарриет сказала Гаю, что пригласила на обед Чарльза Уордена, он ответил:

– Прекрасно! Но мне надо будет уйти.

– Я думала, ты будешь рад его видеть.

– Буду, конечно, но у меня во второй половине дня репетиция.

Гарриет также пригласила Алана. Узнав, что ожидаются двое гостей, Анастея воздела руки к небу и спросила, что же они будут есть. Ее муж служил ночным сторожем, и иногда ему удавалось занять очередь на рассвете и купить продуктов и на свою семью, и на Принглов. Но это становилось всё сложнее: иногда он простаивал в очереди по три часа и уходил с пустыми руками. Видя, в какое отчаяние пришла Анастея, Гарриет сказала, что купит что-нибудь в Афинах.

Вилла строилась в расчете на лето, и зимой там было очень холодно. Масла для обогревателей не было, и в солнечные дни в саду было теплее, чем в доме. Воскресенье выдалось солнечным и ветреным. Когда Алан пришел со своей собакой, Принглы отвели его на крытую террасу, чтобы выпить узо. Глядя на дорогу, где вот-вот должен был появиться служебный автомобиль, Гарриет сообщила:

– К нам присоединится Чарльз Уорден.

– В самом деле?

– Он же вам нравится, не так ли? Вы, должно быть, познакомились еще до войны.

– Да, мы были немного знакомы. Довольно избалованный юноша, вам так не кажется?

– Я бы так не сказала.

Такой ответ обескуражил Алана: он решил, что невежливо высказался о друге хозяев, наклонился и некоторое время возился с ошейником Диоклетиана.

По дороге проехал военный автомобиль. Гарриет посмотрела ему вслед, не веря, что он проехал мимо не по ошибке, но автомобиль так и не вернулся. Гай посмотрел на часы и сказал, что репетиция начинается в половину третьего.

– Думаю, нам пора обедать, – сказала Гарриет.

– А как же Уорден?

– Не можем же мы весь день его ждать.

В Афинах Гарриет удалось найти только картошку, и она велела Анастее запечь ее. Сев за стол, они обнаружили, что картошку превратили в пюре и подали в виде огромного белого пудинга.

Алан только рассмеялся, слушая извинения Гарриет.

– Для меня сейчас картошка в любом виде – настоящая роскошь. В Академии нам теперь подают только салат из листьев хризантем.

– А что, они съедобны?

– Если это не хризантемы, то я даже не могу предположить что!

Когда они положили себе пюре, Гарриет поставила блюдо с остатками на пол для Диоклетиана. Когда пес расправился со своей порцией, в комнату вошла Анастея и вскрикнула. Обычно она держалась кротко и спокойно реагировала на причуды хозяев, но теперь с искаженным от гнева лицом двинулась к Диоклетиану. Алан побледнел, у него перехватило дыхание.

Гарриет совсем позабыла об Анастее.

– Что же нам ей дать? – спросила она, но ответа на этот вопрос не было.

Гай сунул руку в карман.

– Дам ей денег.

– Зачем ей деньги? Она хочет есть.

Сама Анастея ничего не сказала. Махнув рукой, она собрала посуду и унесла на кухню.

После этого происшествия Гай торопливо ушел, а Алан и Гарриет отправились на прогулку. Они перешли Илисос и принялись бродить по сосновой рощице. Под влиянием морского ветра деревья здесь вырастали мелкими, стволы их были искривлены. На земле уже прорастала трава. Январь близился к концу, и лужи на глинистых берегах заблестели по-новому. Гарриет сказала, что воздух пахнет листьями. Алан ответил, что чувствует только ароматы пивоварни на Пирейской дороге.

Гарриет решила, что ей надо изменить отношение к жизни. Ей нужно было обрести независимость, порвать с прежними увлечениями и вместо этого погрузиться в работу и общение. Чарльз был позабыт; но, вернувшись на виллу, она спросила Анастею, не приходил ли кто в их отсутствие.

– Канис, канис![58]58
  Собака, собака! (греч.)


[Закрыть] – только и сказала Анастея.

Так тому и быть, решила Гарриет.

19

«Извините за вчерашнее. Пообедаем сегодня?»

«Нет», – ответила Гарриет.

Посыльный вернулся через десять минут. Второе послание гласило: «Простите меня и соглашайтесь!» «Нет», – снова ответила Гарриет. В третьей записке говорилось: «Ужин и объяснения?» «Это невозможно», – написала Гарриет прямо на записке и отослала ее обратно.

– Нельзя, чтобы этот юноша тут целый день топал, – заявила мисс Глэдис Тукарри. – Он мешает моей сестре.

– Он нужен мне для работы, – отрезала Гарриет.

– Если это будет продолжаться, я пожалуюсь лорду Пинкроузу, – пригрозила мисс Глэдис, но посыльный больше не возвращался.

У мисс Глэдис тоже была пишущая машинка – новее и изящнее, чем у мисс Мейбл. Машинка стояла на бильярдном столе, и дважды в неделю конторский мальчик на побегушках переносил ее на стол мисс Глэдис. На этой машинке создавался трафарет для выходившего раз в две недели бюллетеня, который Якимов потом развозил на велосипеде. Создание трафарета было главным занятием мисс Глэдис, и эта деятельность расценивалась как священная. Обыкновенно мимеограф[59]59
  Мимеограф (или ротатор) – машина трафаретной печати, которая позволяет размножать документы небольшими тиражами.


[Закрыть] стоял в углу, накрытый тканью. Мальчик снимал ткань и доставал краску. Затем мисс Глэдис, громко цокая языком, вздыхая и отдуваясь, прилаживала трафарет, после чего мальчик поворачивал ручку и аккуратно складывал копии. Когда их количество достигало двадцати, их передавали мисс Мейбл; та складывала бюллетени и убирала их по конвертам. Затем конверты передавали мисс Глэдис, которая крупным ученическим почерком надписывала адреса в соответствии со списком. На заключительном этапе вызывали Якимова, и тот появлялся в состоянии полной боевой готовности: в пальто, на брюках – велосипедные зажимы[60]60
  Чтобы избежать попадания широких штанин в велосипедную цепь, велосипедисты иногда надевают на лодыжки тонкие металлические обручи.


[Закрыть].

Все участники процесса вели себя так, словно совершали священнодействие. Все беседы велись исключительно шепотом.

Якимов, складывая конверты в сумку, тоже говорил шепотом и отправлялся в свое путешествие с крайне серьезным видом.

Когда последний бюллетень был сложен, упрятан в конверт и доставлен, все валились с ног от усталости, но более других – Якимов, который возвращался в кабинет и падал в кресло с видом Фидиппида, погибающего от чрезмерных усилий.

Всего печатали около пяти сотен экземпляров бюллетеня. Некоторые доставляли грекам, но бо́льшая часть уходила англичанам, живущим в Афинах или неподалеку от города. Гарриет была поражена, узнав, сколько британских подданных осталось здесь и какие расстояния Якимову приходилось преодолевать на велосипеде. Перевязанные бечевкой стопки конвертов предстояло доставить не только в центр города, но и в Кифисью, Психикон, Патисию, Каламакион, Фалирон и Пирей.

Когда она впервые увидела готовые к отправке бюллетени, то сказала, надеясь расположить к себе мисс Глэдис:

– Я и не знала, что бедному Яки приходится столько трудиться.

– Бедному Яки?! – От ужаса у мисс Глэдис перехватило дыхание. – Вы что же, имеете в виду князя Якимова?

Гарриет рассмеялась, чем окончательно испортила дело. Пусть для нее Якимов и был всего лишь комическим персонажем – сестры Тукарри относились к нему со всей серьезностью. На их взгляд, ее непринужденное обращение с титулованным лицом выдавало в ней зазнайку. Мисс Глэдис имела обыкновение вворачивать в свою речь обороты вроде «возьму на себя смелость» и «не в моем положении» – и ее самоуважение, очевидно, основывалось на том факте, что среди ее коллег были лорд и князь.

Впрочем, сестры Тукарри были не единственными, кто уважал титул Якимова. Кое-кто из оставшихся в городе англичан был счастлив, что на его приемах напивается до полусмерти не кто-нибудь, а настоящий князь.

Алан рассказал Гарриет, как вскоре после приезда в Афины Якимов на одной из вечеринок вышел на балкон и, что-то мрачно напевая себе под нос, извлек на божий свет орган, предназначенный в том числе и для опустошения мочевого пузыря, после чего послал хрустальную в лунном свете струю прямо на головы посетителей расположенной на первом этаже кофейни. Рассказывая эту историю, Алан снисходительно посмеивался.

В Румынии было слишком много князей, и большинство из них были бедны. Там подобную историю пересказывали бы с гневом и возмущением. Если бы Гай не приютил Якимова, тот умер бы от голода и холода, словно нищий попрошайка. В те дни Якимов презрительно отзывался о греческой кухне – однако именно в этой стране он вновь обрел себя и нашел друзей.

Гарриет часто видела его и уже не помнила, за что когда-то недолюбливала. Он стал ей не просто другом, но старым другом. Их сблизили общие воспоминания.

Когда Алан и Якимов шли в «Зонар» или «Яннаки», они звали с собой Гарриет.

– Пойдемте же, дорогая моя, мы будем вам рады, – упрашивал Якимов, словно угощал он, а не Алан.

Якимов никогда никого не угощал. Эта привычка была навсегда утрачена в период нищеты. Иногда, если стаканы пустели, он вдруг начинал ерзать, словно готов был вспомнить былое. Но этого ни разу не произошло. Алан предлагал повторить, и Якимов после секундной паузы с облегчением соглашался.

Порой Якимов старался развеселить собравшихся, но, единожды придумав удачную шутку, он стремился выжать ее до последней капли. Последняя его присказка родилась в результате общения с расшифровщиками и требовала тщательного планирования. Необходимо было дождаться, когда официант примет повторный заказ, после чего заявить: «Остались неясности, требуется повтор».

Когда Алан наконец взбунтовался и спросил, сколько можно повторять одно и то же, Якимов печально пробормотал: «Старею, старею, бедный Яки теряет хватку», после чего как ни в чем не бывало продолжал в том же духе.

За обедом Алан и Якимов обсуждали постановку и пересказывали сплетни с репетиций; от них Гарриет узнавала больше, чем за всё это время от Гая. Именно Якимов рассказал, что Дубедат и Тоби Лаш обратились к Гаю с вопросом, можно ли им поучаствовать в представлении. Гай ничего не стал им обещать, но позже они узнали, что репетиции продолжились без их участия.

– Они были малость раздосадованы, – заметил Якимов. – Говорят, Дубедат расстроился. Не ожидал, видимо. Теперь он твердит всем, что без него наш спектакль в Бухаресте – как бишь его? – провалился бы. Говорит, что всех спас. Даже майору это сказал. Это не вполне честно по отношению к нам, как вы думаете?

Якимов с тревогой воззрился на Гарриет, и та постаралась уверить его, что на самом деле именно его игра стала залогом успеха постановки.

– Вы были воплощенным Пандаром, – сказала она.

Якимов был благодарен:

– Мне пришлось потрудиться. Гай меня заставил.

Его лицо вдруг приняло раздосадованное выражение.

– Но вышло ли что-нибудь из этого? Ничего. После премьеры о вашем Яки позабыли.

– Глупости, – сказала Гарриет.

– А я говорю, позабыли, – мрачно ответил Якимов. – Наш Гай – милейший человек. Лучший в мире. Соль земли. Но чуточку беспечный. Не понимает, как мы все устроены.

Гарриет была поражена: она воображала, будто единственная способна критиковать Гая. Еще сильнее ее удивило, что критика эта исходила от Якимова. Когда Якимов остался без дома и голодал, они приютили его, и он прожил у них семь месяцев. Теперь же Гарриет рассердило, что Якимов смеет критиковать Гая, да еще и в присутствии Алана.

Но как бы она ни была поражена и рассержена, обида Якимова всё же была оправданна. Гай превозносил его, а затем – после премьеры – совершенно позабыл. Гай полагал, что может всем угодить, но знал ли он, что нужно людям на самом деле? Знал ли он что-либо о своей жене? Вряд ли. У нее тоже начинали копиться обиды.

Якимов пострадал оттого, что слишком близко подошел к Гаю. Гарриет начала подозревать, что Гай тяготился близостью с людьми, поскольку это ограничивало его свободу. Неужели он тяготился и их браком? Почему, например, он сам не рассказал ей, что Лаш и Дубедат просили дать им роли в постановке и получили отказ? Возможно, он забыл; но, вероятнее всего, просто решил не говорить. Гаю не хотелось признавать, что теперь он относится к ним так же, как и она. Он предпочел оградить их от ее осуждения.

Гарриет чувствовала, что подобное поведение является предательством самой идеи взаимоподдержки, на которой и основан брак.

Возможно, впрочем, что эта идея существовала только в ее воображении. Убедить Гая, что он предает некую идею, в существование которой не верит, было бы невозможно. Он списал бы это на обычный эгоизм. Гарриет сомневалась, что у него вообще существовали какие-то теории касательно брачных уз. После свадьбы он перестал видеть в ней отдельную личность. Как-то раз Гарриет обвинила его в том, что он считается с ней меньше, чем с любым из своих знакомых.

– Но мы же с тобой одно целое, – ответил он удивленно. – Зачем мне с тобой считаться?

В Бухаресте Гай, не обращая внимания на фашистские демонстрации, продолжал давать уроки еврейским студентам. «Они нуждаются во мне, – говорил он, – у них никого больше нет, я должен поддерживать их». Однако он не понимал, что его жена тоже нуждается в поддержке. Гарриет преодолевала все кризисы в одиночку, и постепенно ей стало казаться, что ее увезли во враждебный мир и бросили там.

Здесь у нее хотя бы была работа, а также дружба с Аланом и Якимовым. Теперь они виделись с Аланом каждый день, и он стал держаться с ней более непринужденно. Он говорил свободнее, хотя оставались темы, которых он не касался. Одной из таких тем был лорд Пинкроуз и всё, что с ним связано.

– Он не возражает против моего присутствия? – спрашивала Гарриет, но Алан только молча пожимал плечами. Пинкроуз самовольно вторгся в их жизнь. Как бы он ни был бесполезен, он стал начальником Алана, а следовательно, не подлежал обсуждению. Однако его можно было обсуждать в связи с сестрами Тукарри.

– Стоило Глэдис увидеть Пинкроуза, она тут же назначила себя его главной подпевалой, – рассказывал Алан. – Подозреваю, он вскружил ей голову.

Гарриет хотелось знать, как сестры вообще получили место в Информационном бюро.

– Когда мы начинали, у нас не было ни гроша, – поведал Алан. – Мне приходилось принимать любую помощь. Позже мы получили грант, и я мог бы взять настоящую секретаршу – какую-нибудь прелестную англоговорящую гречанку. Но я оставил старушек Глэдис и Мейбл. Они нуждались в деньгах, и у меня не хватило духа выставить их. Теперь Глэдис шпионит за каждым моим шагом и по любому поводу бежит жаловаться Пинкроузу. Мораль этой истории такова: не позволяйте сердцу взять верх над разумом.

– Теперь-то вы могли бы от нее избавиться.

– Пинкроуз этого не допустит. На днях он сказал, что она «незаменима».

– Подозреваю, платят им немного?

– Да, немного. На двоих они едва ли получают одну зарплату; но и работы у них немного. От Мейбл, на мой взгляд, вообще больше вреда, чем пользы.

Письма, которые отдавали Мейбл для перепечатывания, писались очень разборчиво, дюймовыми буквами. Гарриет редко слышала ее голос и всякий раз находила его неприятным; ее речь могла разобрать только Глэдис. Мейбл никогда не поднималась со стула самостоятельно. Если ей надо было навестить уборную, она принималась тревожно что-то лопотать, и Глэдис уводила ее. Когда наступало время уходить, Глэдис надевала пальто, после чего поднимала сестру, ухватив ее за плечи. Пока Мейбл что-то бормотала, стонала, вопрошала и протестовала, Глэдис одевала ее. Обе они носили выгоревшие на солнце соломенные шляпы. Пальто Глэдис было темно-зеленым, а Мейбл – бордовым, вылинявшим до бледно-розового. Мейбл была слаба здоровьем, и перед выходом на улицу ей полагалось надевать рыжую меховую горжетку.

Куда они шли после работы? Как они жили? Как вообще подобные женщины оказались в Афинах? Алан рассказал, что они были дочерьми художника – о вдовевшего романтика, который накопил денег, чтобы уехать со своими девочками в Грецию. Они сняли две комнаты на Плаке; пока отец был жив, он зарабатывал на жизнь тем, что рисовал афинские пейзажи и продавал их туристам. Это было еще в восьмидесятые годы, но сестры до сих пор так и жили на Плаке. До войны Глэдис работала в Археологической школе: она собирала разбитые горшки. Каждый день она приводила с собой Мейбл, и директор школы, не зная, чем ее занять, запирал ее в комнате с пишущей машинкой. Несколько недель спустя из-за двери стали доноситься загадочные звуки. Она сама научилась печатать. Когда началась война, Археологическая школа закрылась, и сестры оказались не у дел. Алан спас их.

– Теперь вы знаете их историю, – сказал Алан и болезненно улыбнулся.

– Так, значит, вся их жизнь состоит из работы.

– Сомневаюсь, чтобы у них была какая-то иная жизнь.

Гарриет сомневалась, что у нее самой было что-то иное. И, однако, это всё же была жизнь. Какой бы незначительной ни была ее позиция в Бюро, ее признавали. Ее даже пригласили на прием к греческому министру информации. Ей хотелось разделить свою радость с Гаем, и она тут же спросила Алана, можно ли привести с собой мужа. Алан позвонил в министерство, и оттуда пришло новое приглашение, адресованное господину и госпоже Прингл. Увидев приглашение, Гай сказал, что не сможет пойти. Вечер в Татое должен был состояться на первой неделе февраля, и репетиции шли полным ходом. У него не было времени на вечеринки. В конечном счете всё это оказалось неважным. Метаксас, за время войны успевший стать из диктатора героем, умер в конце января – от диабета, сердечной недостаточности и чрезмерных нагрузок. Прием отменили.

20

Репетиции продолжались – как и война. Смерть стала обычным делом, и нужды солдат ставили на первое место. В последнюю неделю перед концертом Гарриет почти не видела Гая. Единственная их встреча при свете дня состоялась в английской церкви на отпевании одного из пилотов. Гай выглядел обезумевшим, почти бесплотным: он уже несколько дней не спал и не ел. После церемонии они провели вместе всего несколько минут, и Гарриет заявила, что Гай перегибает палку. Он же сам говорил, что это будет шуточное представление. Летчики – не слишком взыскательная публика. Но Гай был способен только на лучшее. Он собирался ехать в Татой на примерку костюмов и не знал, доберется ли вечером до дома. Где же он будет спать? Если получится, он переночует на полу у одного из греческих студентов, живущих неподалеку от летного поля. Нельзя было сказать, что Гай вновь переживал свою юность, – Гарриет стала понимать, что его юность так и не закончилась.

Весь вечер она представляла себе, как он увещевает хор, поет и размахивает руками, одержимый желанием вознести труппу на вершины совершенства. Ложась в постель в тишине их пустой окраины, она представляла, что однажды Гай окажется так занят, что вовсе перестанет появляться дома. Они будут иногда встречаться, но он исчезнет из ее жизни, более не будет ее частью. У него уже не будет времени ни на что важное для нее.

На следующий вечер служебные автомобили отвезли артистов и их друзей в Татой. Главный ангар переоборудовали в театр. Из темноты летного поля дул ледяной ветер и проникал мокрый снег. Женские наряды оказались неподходящими для промозглого ангара, и дежурный офицер, видя, как гости дрожат от холода, послал на склад за подбитыми мехом летными куртками.

Занавес взлетел, и хор, разгоряченный репетициями, грянул:

 
Вечер полон шуток, смеха и чудес, —
всё для Королевских ВВС!
 

Видно было, как Гай неистово размахивает руками перед хористами – именно так, как и представляла себе Гарриет.

Публика принимала артистов со сдержанным дружелюбием. Несмотря на все труды, первая часть представления оказалась не лучше и не хуже, чем большинство подобных затей. Главным триумфом вечера стала постановка «Марии Мартен».

Марию в исполнении Якимова встретили потрясенным молчанием. В белокуром парике, цветастом платье и чепце, с наклеенными ресницами, он напоминал волка, наряженного бабушкой Красной Шапочки. Но этот волк изображал распутную, эпатажную барышню. Когда он просеменил к рампе, приложил палец к подбородку и сделал книксен, в задних рядах взвыли. Летчики вежливо аплодировали настоящим женщинам, но подобный шарж привел их в неистовый восторг. Якимов невозмутимо выслушал вопли и свист и захлопал ресницами. Публика взревела вновь. Прежде чем представление удалось продолжить, прошло добрых три минуты.

Алан в роли нелепой и суровой матери произнес:

– Что-то ты нынче сама не своя, дорогая моя! Что же тебе докучает?

На это Мария жеманным фальцетом ответила:

– Ох, матушка, вы не поверите!

Эта реплика вызвала новую бурю восторга. Из зрительного зала неслись выкрики: «Давай-давай!», «Я б ей показал!» и «Приходи за ангар, потолкуем!».

Исходный текст пьесы был довольно скабрезным, но в ходе репетиций артисты изрядно его дополнили. Пока на сцене был Якимов, публика участвовала в представлении сальными шуточками. Трагическая смерть Марии расстроила всех собравшихся.

Пока Уильям Кордер в исполнении Бена Фиппса хоронил Марию, в зале стояла напряженная тишина. Бен отчаянно переигрывал, копая могилу, но когда он принялся забрасывать тело землей, то заявил: «Эта работенка полегче будет!» – и публика смягчилась. «Камуфляж не забудь!» – выкрикнул кто-то, и все расхохотались вновь. Злодей обнаружил, что потерял пистолет, и злобно прищурился, но вдруг в ужасе осознал: пистолет похоронен вместе с телом. Зрители заохали. «Ты его под расписку брал?» – спросили из публики. Не решившись вновь раскопать могилу, Кордер сбежал.

В следующем акте Кордер предстал перед всеми в элегантном сюртуке и с цилиндром в руках. Стоя рядом с пальмой в горшке, он сообщил зрителям, что прибыл в Лондон и у него всё прекрасно. Однако его счастью не суждено было продлиться сколько-нибудь долго. Гай заявил, что он сыщик, и предъявил Кордеру доказательство его вины – найденный в могиле пистолет. Кордер принялся открещиваться, но Гай мрачно объявил: «Тут на заду ваши инициалы». Дальнейшие реплики потонули в возгласах зрителей. Взойдя на виселицу с веревкой на шее, Кордер произнес последнюю речь. Ее встретили молчанием: персонаж не вызвал ни у кого ни ужаса, ни жалости.

В офицерской столовой устроили прием для зрителей. Во время представления Гарриет видела Чарльза Уордена, сидящего в первом ряду. Не зная, ушел ли он, она держалась поближе к выходу, чувствуя, однако, что он где-то рядом. Она слушала миссис Бретт: та собрала вокруг себя пилотов и демонстрировала им свои глубокие познания в летном деле.

– Ужасно, что вам не позволяют устроить взлетную полосу у границы! Такой длинный путь – двести миль, не так ли? – с таким снегом и облачностью! Не удивительно, что батальон действует не в полную силу!

Пилот по прозвищу Сюрприз рассмеялся:

– А он действует не в полную силу?

– Разумеется, – уверила его миссис Бретт. – И мне сообщили, что нам недостает запасных частей. Их недостает?

– Мы справляемся.

– Возможно, но ситуация всё равно серьезная.

Миссис Бретт негодующе покачала головой, но Сюрприз – настоящий аристократ войны, которому нечего было отдать делу, кроме жизни, – лишь рассмеялся в ответ.

Кто-то тронул Гарриет за плечо. Она была готова к этому и повернулась к Чарльзу с приветливой улыбкой.

– Как вам понравилось представление? – спросила она.

– Что ж… очень забавно. Я никогда не видел ничего подобного.

– Даже в школе?

– Особенно в школе. Я хотел извиниться: у меня не получилось прийти к вам на обед. Меня задержали дела. Я хотел позвонить, но никто не знал вашего номера.

– У нас нет номера.

– Я не мог отлучиться, к сожалению. Кое-кто прилетел из Каирского отделения.

– Важный человек?

– Очень важный.

– Полагаю, мне не стоит спрашивать, кто он?

– Мне не стоит говорить; впрочем, все и так скоро узнают.

– Что-нибудь происходит?

– Похоже на то. Вы можете встретиться со мной завтра?

– Что же, вы завтра мне всё расскажете?

– Это невозможно, – ответил он, явно раздраженный ее легкомыслием. – Я здесь недолго пробуду.

– И куда вы отправитесь дальше? Обратно в Каир?

– Нет. Вы пообедаете со мной завтра?

– Боюсь, это невозможно.

– А послезавтра?

– Пожалуй, нет.

Он начал спорить, но она ускользнула от него и подошла к Гаю, который пребывал в благостном расположении духа и развлекал старших офицеров описанием репетиций «Марии Мартен». Он обнял ее за плечи и с гордостью представил собравшимся:

– Это моя жена.

Она обернулась к Чарльзу, но тот уже ушел. Его нигде не было видно. Ей тут же стало скучно. Вечеринка утратила всякую привлекательность. Пора было идти домой.

Когда в бильярдную вошел Тоби Лаш, мисс Глэдис кокетливо захихикала:

– Какая честь для нас, мистер Лаш! Вы так редко к нам заглядываете!

Тоби ухмылялся и что-то бормотал, стараясь ответить в том же духе, но при виде Гарриет приуныл, и Глэдис пришлось спросить:

– Вы к его светлости?

– Ну как вам сказать…

Тоби, казалось, сам не знал, чего хочет. Чтобы выиграть время, он присосался к своей трубке, но на вопрос надо было ответить, и он в конце концов промямлил:

– Если у него есть минутка… если он не слишком занят.

– Присядьте же. Я сейчас посмотрю, как там идут дела.

Мисс Глэдис вышла, и Тоби присел на край стола Гарриет.

– Не знал, что вы здесь работаете. Это вас старина Пинкроуз нанял?

– Нет. Алан Фрюэн.

– Вот как!

Гарриет не общалась с Лашем и Дубедатом с закрытия школы, но слышала, что они работают на Куксона, и видела их разъезжающими по Афинам.

Она спросила, отказались ли они от квартиры.

– Скорее, там отказались от нас. Старина снимал ее у Арчи Калларда. К несчастью, Арчи захотел ее обратно, а теперь даже не живет там. Вечно торчит в Фалироне. Ему осточертели Афины. Говорит, что хочет заняться серьезным делом… поехать в Каир, воевать, заняться дальней разведкой пустыни. Майор этим занимается.

– А майор-то что может сделать?

– Что вы! Он может сделать всё что угодно.

– Не может же он достать из ниоткуда транспорт.

– Напрасно вы так в этом уверены. Сюда летают самолеты из Каира. Если кому-нибудь важному потребуется улететь на таком самолете, это можно будет устроить.

– И что же, Арчи Каллард настолько важен?

– Он, может, и нет, а майор – да. И неизвестно еще, что учудит Арчи! Он поговаривает, что хочет организовать собственную армию.

– А что, сейчас еще такое бывает?

– Разумеется. Сплошь и рядом.

– Слышала, вы теперь работаете на майора?

– Помогаем ему немного. В Фалироне осталось не так много рабочих. Шофер ушел на фронт, поэтому я теперь за него. Майор очень щедр. Отдал нам квартиру над гаражом.

– А чем занимается Дубедат?

– Разными делами. – Тоби понизил голос, словно собираясь поделиться постыдной тайной. – Старина возится в саду, чистит серебро, застилает постели. Недавно дворецкий велел ему вымыть плитку в вестибюле. Настоящее падение, не так ли? Такой человек – и моет полы! Если бы справедливость восторжествовала, он бы стал директором. Невозможно с этим смириться. С ним чертовски несправедливо обошлись!

Тоби мрачно опустил взгляд и пребывал в таком состоянии, пока не вернулась мисс Глэдис.

– Пойдемте, – сказала она, и Тоби, слезая со стола и пытаясь привести себя в порядок, чуть не рухнул на пол.

Алан всегда говорил, что в Академии кормят отвратительно, но в воскресенье он пригласил Принглов на обед, обещая некий особый повод. Никаких пояснений он не дал, опасаясь, что не сможет оправдать их ожиданий.

Шагая по широкому проспекту Василисис-Софиас, продуваемому всеми ветрами, Гай восторженно рассказывал, что они планируют повторить свое представление в Афинах. Новая постановка должна была стать еще масштабнее, веселее и ярче. Времена стояли мрачные, но Гаю в очередной раз удалось укрыться от них.

Побед больше не было. Колокола перестали звонить. Афиняне жили в условиях, напоминавших осадные, и не видели в будущем ничего утешительного. Греческие войска застряли в горах. Дойдя до границы с Албанией, они остановились. Поговаривали, что надежды взять Влёру уже нет. Солдаты выбились из сил. Продовольствия не было. Боеприпасы заканчивались.

Когда они свернули к Академии, Гарриет заглянула во двор военного госпиталя. Там всё так же бродили раненые.

– Надо будет поработать с начальной песней, – продолжал Гай. – Лично мне она нравится, но нельзя же всё время петь одно и то же.

– Наверное.

В прежние годы февраль приносил с собой первые признаки весны, но в этом году холода затянулись. Солдаты в горах страдали и жаловались, что им не шлют провиант. Замерзшим и полуголодным афинянам просто нечего было слать.

– Им придется подписать перемирие, – сказала Гарриет.

– Что?

– Ты только погляди на этих людей. Так греки долго не продержатся.

Лицо Гая исказилось, и после длинной паузы он сказал:

– Возможно, британцы пошлют им помощь.

– Эта помощь, кажется, никому не нужна.

Слухи о том, что британские войска уже выступили, вызвали не только радость, но и тревогу: все боялись, что это лишь ускорит наступление немцев.

– И всё же, – сказал Гай. – Всё лучше, чем эта патовая ситуация.

В здании Академии оказалось холоднее, чем на улице. В общем зале растопили маленький камин, но сырость витала в воздухе, подобно туману. Бо́льшая часть стульев, однако, была занята, и голоса присутствующих звучали на удивление бодро. На столе Алана стояла бутылка узо, и, увидев Гая и Гарриет, он тут же начал разливать его по стаканам.

– Так у нас и в самом деле есть повод? – удивилась Гарриет.

– В самом деле, – подтвердил Алан.

Они уселись, и узо тут же согрел их. Алан рассказал, что одному из обитателей Академии, некоему Теннанту, офицер с проходящего мимо судна обещал передать кусок говядины.

– Это обещание привело к некоторому недопониманию. Мисс Данн, как обычно, решила распорядиться всем сама и, прежде чем говядину успели прислать, повесила объявление: мол, в это воскресенье гостей приглашать запрещается. Я пошел к Теннанту – в? конце концов, ему было решать. Он сказал, чтобы я приглашал кого хочу. Мясо еще могут и не прислать. А если и пришлют, местный повар наверняка всё испортит.

Потерпевшая неудачу мисс Данн сидела у камина, уставившись в книгу, и не участвовала во всеобщем голодном оживлении.

Заглушая разговоры, из какого-то дальнего угла доносился поучающий голос Пинкроуза. К нему тоже пришел гость, которому он и излагал содержание своей лекции о Байроне.

Гадая, уж не мисс Глэдис ли была адресована эта речь, Гарриет спросила:

– Как вы думаете, младшая мисс Тукарри строит планы на Пинкроуза?

Алан кивнул с серьезным видом:

– Уверен в этом. И согласитесь, из нее вышла бы очень качественная леди Пинкроуз.

В ожидании сигнала к обеду они волей-неволей выслушали монолог Пинкроуза, который продолжался, пока не затихли все разговоры вокруг. Когда наконец прозвенел гонг, по комнате прошелестел общий вздох. Жильцы старались неторопливо покидать зал, пропуская женщин вперед. Увидев, что здесь есть и другие женщины, мисс Данн поторопилась выйти первой. Гарриет удалось разглядеть, кто пришел в гости к Пинкроузу. Это был Чарльз Уорден.

В Академии было принято обедать за большим круглым столом. Так повелось с тех пор, когда за этот стол садились студенты, которые жили одной большой семьей.