Текст книги "Друзья и герои"

Она взяла книгу, оставленную Чарльзом, и увидела, что она написана по-гречески. Тот факт, что он читал по-гречески ради удовольствия, сделал его еще более далеким.

Печаль завладела ей – ощущение расставания, окончания. Друзья покидали ее, и ей казалось, что сама жизнь движется к концу. Она подумала о Гае. Несмотря на все свои недостатки, он был постоянной фигурой в ее жизни.

Гарриет решила не говорить ему о встрече с Сашей. Он мог бы попытаться достучаться до Саши, заставить его понять – или же притвориться, что он всё понимает, что всё в порядке. Это было бы невыносимо. Теперь Саше предстояло решать, и если он не предпримет попыток увидеться с ними, то Гай останется в благостном неведении.

Однако дни шли, и в конце концов Гарриет поняла, что не может скрывать от Гая, что Саша жив.

– Как ты думаешь, кого я недавно встретила? – спросила она как-то.

– Сашу? – тут же ответил Гай.

– Ты тоже его видел? Где?

– На улице.

– Ты ничего мне не говорил.

– Он сказал, что уезжает. Его дяде удалось зафрахтовать частный самолет, который летит в Лидду[77]77
  Лидда (ныне Лод) – город на юго-востоке Израиля.


[Закрыть]. Я хотел рассказать тебе, но забыл.

– Как по-твоему, он изменился?

– Да. Конечно, после таких событий любой переменится. Я рад, что он жив и здоров.

– Да. Да, я тоже.

По негласной договоренности они больше не упоминали Сашу.

Немцам понадобилось сорок восемь часов, чтобы прорвать линию греческой обороны и оккупировать Салоники.

Знакомый журналист Алана, Вуракис, сообщил им, что на юге югославская армия отступила, оставив греческий фланг без защиты.

– Но наступление было прервано греческой кавалерией. Понимаете, настоящей кавалерией! Людьми на лошадях!

– И насколько? – спросил Алан.

Вуракис печально покачал головой.

– К чему этот вопрос? Это всё равно что выйти на гаубицу с голыми руками. Там были две крепости, которые должны были удерживать проход, пока всех не эвакуируют. В крепостях осталось сто человек. Они знали, что никто не придет к ним на помощь и что все они погибнут. Они погибли. Крепости были разрушены, и они погибли. Это были настоящие Фермопилы. Новые Фермопилы.

Все были тронуты историей о самопожертвовании воинов в ущелье Рупель, но немцев оно не впечатлило. Они прошли сквозь защитников, которым предстояло войти в легенды, и беженцы впоследствии описывали немецкое вооружение как «величайшее в истории человечества».

Никто ничего не знал наверняка. Новости не поступали. Чтобы предотвратить панику, власти решили не давать никакой информации. Падение Салоников было ожидаемым, сообщили они. Это было неизбежно. Возможно, даже запланировано. Как бы то ни было, никого не предупредили, и англичане, которым удалось спастись, покидали город, когда туда уже входили немецкие танки.

– Один наш знакомый недавно отправился в Салоники, – сказала Гарриет Алану. – Офицер. Как вы думаете, что с ним будет?

– Он сообразит, что к чему. Найдет способ уехать.

Гарриет сомневалась в этом. Легко было представить, как Кларенс со свойственным ему самоубийственным безразличием задержится в городе, пока не станет слишком поздно. Возможно, впрочем, найдется кто-то, кто затолкает его в автомобиль и отвезет к линии Олимпа[78]78
  Имеется в виду участок между горами Вермион и Олимп.


[Закрыть]. Оттуда его пошлют в Афины, и они, возможно, еще встретят его – человека, спасенного вопреки его воле.

Истории беженцев сильно разнились. Поскольку полагаться приходилось лишь на слухи, отличить правду от лжи было невозможно. Некоторые говорили, что немецкие танки будут в Афинах через неделю, другие – что через пару дней. Все твердили, что Югославия не продержится до утра.

Гай встречал поезда, забитые беженцами, и видел югославских военных в расшитых золотом мундирах. Он то и дело замечал кого-то из знакомых, но ему никак не удавалось узнать, что стало с его другом Дэвидом Бойдом.

Пинкроуз вернулся в Бюро в прекрасном настроении. Он вошел в отдел новостей, демонстрируя в улыбке мелкие бурые зубы, которые мало кто на свете видел. Никто не улыбнулся ему в ответ. День не располагал к веселью.

Он обратился к Алану:

– Я был крайне удивлен, да-да, крайне удивлен вашему отсутствию на лекции.

Алан не стал ни извиняться, ни оправдываться – он просто промолчал.

– Что ж, – продолжал Пинкроуз. – Вам же хуже, Фрюэн, вам же хуже. Вы пропустили роскошный прием. Да-да, роскошный. Стол радовал глаз. Майор не поскупился. И это был блестящий вечер. Блестящий! Майор так и сказал мне: «Поздравляю, мой дорогой Пинкроуз, вы собрали здесь сливки общества». И это правда! Не буду лгать, не все гости были мне знакомы, но я был счастлив видеть там нескольких красавиц, и от их комплиментов я зарделся, буквально зарделся. Даже если мой скромный доклад и не заинтересовал вас, Фрюэн, вы могли бы насладиться едой. Она была великолепна. Я уже давно так роскошно не ужинал.

Якимов глубоко вздохнул. Лицо его исказила злобная голодная гримаса.

Пинкроуз хихикнул и повел плечами.

– Думаю, я поднял дух греков, – совершенно точно, поднял дух.

– И очень вовремя, – заметил Алан.

– Надо думать.

– Вчера ночью немцы захватили Салоники.

– Ну что вы. Это что, официально подтверждено?

– Еще нет, но…

– Значит, обычный слух.

– Не думаю. В миссии сообщили, что кто-то звонил им днем и сказал, что по улице идут немецкие танки. После этого связь прервалась.

– Господи! – Пинкроуз перестал улыбаться. – И вправду, новости печальные.

Якимов всё еще грустил о гостеприимстве майора, которого он был лишен, и ничего не слышал, но Гарриет и Алан обратили внимание на то, что Пинкроуз на удивление спокойно воспринял эту новость. Они ждали, что он осознает происходящее и, как это уже было, начнет в истерике требовать немедленного возвращения на родину. Вместо этого он твердо заявил:

– Сделать мы ничего не можем, так что надо сохранять спокойствие. Да-да, нам следует сохранять спокойствие. Наши друзья из Австралии удерживают береговую линию, а уж лучше их никто с этим не справится. Их немцы так просто не одолеют.

Он вновь улыбнулся, но, увидев мрачные лица Гарриет, Алана и Якимова, внезапно утратил терпение:

– Я сделал свой вклад! Теперь настал черед других. Несколько леди сообщили, что мой доклад был весьма вдохновляющим. Они считают, что он сподвигнет мужчин на подвиги. Должен сказать, что не знаю, что еще могу сделать!

– Поехать в Месолонгион[79]79
  Месолонгион – город на западе Греции. Среди прочего прославлен тем, что там скончался лорд Байрон. В мавзолее Месолонгиона по-прежнему хранится сердце поэта.


[Закрыть] и умереть там.

Пинкроуз уже направился прочь, но, услышав это, остановился, повернулся и в полном изумлении уставился на Якимова. Тот пришел в ужас.

– Шутка! – умоляюще сказал он.

Пинкроуз вышел, не проронив ни слова.

– Вы думаете, он обиделся? – спросил Якимов. Губы его дрожали, глаза увлажнились.

– Кажется, не обрадовался, – заметил Алан.

– Это же просто шутка.

– Я знаю.

– Как вы думаете, что он теперь сделает?

– Ничего. Что он может сделать? Не беспокойтесь.

Но Якимов беспокоился. Он всё утро размышлял о содеянном и твердил:

– Не хотел сказать ничего дурного. Просто шутка. Как он обошелся с бедным старым Яки! Все эти разговоры о еде, когда я уже много месяцев не видел нормальной еды!

– Не принимайте это так близко к сердцу. На фронте творятся вещи и похуже. Я в сё вспоминаю старую пословицу: лучше потерять корабль или жениться на ирландке, чем иметь дом в Македонии.

Якимов был оскорблен:

– Не очень-то это любезно с вашей стороны. Моя матушка была ирландкой.

– Вы правы. Там говорилось не об ирландке. Не помню о ком. Может быть, об албанке?

Якимов был безутешен и не слушал ничьих уговоров. Что-то в лице Пинкроуза возбудило его худшие подозрения – и, как оказалось, небезосновательно. В полдень к ним пришел посыльный и сказал, что лорд Пинкроуз ждет мистера Фрюэна у себя в кабинете. Алан был удивлен, но молча поднялся и вышел. Якимов в ужасе глядел ему вслед. Алан вернулся еще мрачнее обычного, но на Якимова не глядел и ничего не сказал. Через некоторое время, размечая на карте расположение британских войск в Греции, он как бы между делом заметил:

– Яки, боюсь, что ваша работа здесь закончена. Пинкроуз хочет, чтобы вы ушли.

– Но не может же он!.. – взвыл Якимов, заливаясь слезами.

– Боюсь, что дело уже сделано. Он позвонил в миссию и сказал, что для вас здесь нет работы. Выпуск бюллетеня мы вынуждены остановить, поэтому доставлять нечего. Кроме того, – Алан повернулся к Гарриет, – боюсь, он сказал, что вам тоже придется уйти. Работа здесь сведена к минимуму. Это и в самом деле так. У меня не нашлось контраргументов.

Якимов всхлипывал:

– Я умру с голоду!

– Ну-ну, возьмите себя в руки, – сказал Алан. – Вы же знаете, что мы не дадим вам голодать.

– А как же Танди? Я сказал ему, что незаменим. Что он подумает?

Алан достал пятидрахмовую монету.

– Пойдите выпейте чего-нибудь, – посоветовал он.

Гарриет и Якимов вышли вместе. Гарриет предполагала, что работа скоро закончится, и восприняла увольнение равнодушно: ей и без того было о чем волноваться. Однако Якимов так неистово оплакивал свою горькую участь, что на улицах оборачивались им вслед.

– Ужасно, дорогая моя, просто ужасно. Оказаться на улице после такого успеха! Как они могли, дорогая, как?!

Это продолжалось до тех пор, пока на горизонте не показался «Зонар». Завидя Танди на его обычном месте, Якимов тут же притих. В нем взыграла былая стойкость, с которой он превозмогал все перемены и лишения последних десяти лет; он взял себя в руки и стал строить новые планы.

– У меня есть один друг в Индии – очень близкий, между прочим. Местный магараджа. Очень привязан к вашему Яки. Всегда был. Когда началась война, он написал и пригласил меня к себе во дворец. Дескать, если в ваших краях будет неспокойно, знай, что в Мукибалоре тебе всегда рады. Душевный человек. Очень ко мне привязан. Говорит, что я мог бы смотреть за его слонами.

– И что, вы готовы этим заняться?

– Тоже своего рода карьера. Интересные животные, как мне рассказывали. Надо же думать о будущем. Ваш Яки уже слишком стар, чтобы терпеть неудобства. Но я не знаю, конечно. – Он вздохнул. – Слоны, как вы знаете, довольно большие. Это же какой труд – вымыть их.

– У вас наверняка были бы для этого помощники.

– Вы думаете? Возможно. Я выполнял бы в некотором роде административные обязанности. С этим бы я неплохо справился. Сначала туда надо добраться, конечно. Как вы думаете, меня могут отправить на самолете как важную персону? Вряд ли, конечно. Надо переговорить с Танди. Он-то кое-что смыслит в таких делах.

Они остановились на углу. Воодушевившись, Якимов расщедрился.

– Пойдемте пропустим по стаканчику, дорогая моя.

– Только не сейчас.

Оставив приободренного Якимова, Гарриет отправилась бродить по улицам. Ей было нечего делать, некуда идти, но ей не давала покоя какая-то внутренняя тревога, словно она потеряла нечто важное и еще надеялась найти. Чарльз так и не дал о себе знать, и на сей раз она понимала: всё кончено. Он не простит ее. Их встреча ничего бы не изменила. Их отношения рухнули безо всякой причины, и всё же она мечтала увидеть его. Хотя она и высматривала Чарльза в полуденной толпе, но, наконец заприметив знакомую фигуру, была так потрясена, что ей стало дурно.

Он стоял на улице Стадиум рядом с военным грузовиком. Вдоль домов выстроилась целая колонна, готовая к отправлению. Гарриет, оказавшаяся на другой стороне улицы, наблюдала за тем, как Чарльз изучает какую-то карту, и ожидала, что сейчас он ощутит ее присутствие и перебежит дорогу. Вскоре, однако, стало понятно, что на подобные тонкости времени нет. Один из водителей заговорил с ним. Мужчины стали собираться. Еще мгновение – и он уедет. Она бросилась через дорогу и в отчаянии окликнула его. Он резко обернулся.

– Ты уезжаешь?

– Да. С минуты на минуту.

– Куда вы поедете? Вам сообщили? Алан говорит, что английские войска стоят в Монастире[80]80
  Город на юго-западе Македонии, недалеко от границы с Грецией. С Первой мировой войны и до 1945 года входил в состав Сербии.


[Закрыть].

– Стояли, но теперь и там неспокойно. Мы будем знать больше, когда доберемся до Янины[81]81
  Город на северо-западе Греции.


[Закрыть].

Он говорил ровно и равнодушно и вежливо улыбался, а договорив, чуть отодвинулся, словно собирался уйти в эту же секунду. Но Гарриет понимала, что он не уйдет. Это был их последний момент здесь – возможно, самый последний. Он не уйдет, пока не будет сказано нечто финальное.

– Есть ли шанс, что ты вернешься в Афины?

– Кто знает? – ответил он со смешком. – Если дела пойдут хорошо, мы отправимся прямиком в Берлин.

Он наклонился к ней и тут же отшатнулся, не доверяя себе: между ними до сих пор искрило, и он не желал поддаваться этой коварной магии.

– Значит, мы можем больше не встретиться? – сказала она.

– Что тебе с того? У тебя столько друзей.

– Они не имеют значения.

– То есть это только так кажется?

Это был совершенно нелепый спор, и Гарриет не могла продолжать его.

– Это очень тяжело, – сказала она. – Невозможно иметь хоть какую-то частную жизнь посреди всех этих постоянных тревог и угроз. Когда это кончится…

Она осеклась. Когда это кончится, было неизвестно, и время было против них. На расстоянии связывающее их заклинание утратит силу. Суждено им еще встретиться или нет, но это был настоящий конец.

Колонна готова была тронуться. Водитель первого грузовика забрался на свое место и хлопнул дверью. Это был сигнал Чарльзу: ему следовало закончить с прощаниями и вернуться к работе.

– До свидания и удачи, – сказала Гарриет и положила руку ему на плечо. На секунду его защита рухнула, и он с мукой посмотрел на нее. Было удивительно видеть его таким ранимым.

Времени больше не было.

– До свидания, – сказал он, забрался в грузовик рядом с водителем и захлопнул дверь. Теперь, с безопасного расстояния, он мог взглянуть на нее сверху вниз и спокойно улыбнуться.

Вокруг собрались греки, чтобы посмотреть, как уходит колонна. Первый грузовик тронулся с места, и кто-то из женщин бросил в кабину цветок. Прощание с героями. Чарльз поймал его и воздел над головой, словно приз. Грузовик покатил прочь. Последним, что видела Гарриет, была рука Чарльза с цветком. Второй грузовик заслонил первый. За ними последовали и остальные; они направлялись к главной дороге, ведущей на север.

Она зашагала вслед за грузовиками, тем же путем, что и пришла, и глядела им вслед, пока они не исчезли вдали. Когда последняя машина скрылась из виду, ей уже не было нужды идти в ту сторону – но идти куда бы то ни было тоже не было никаких причин. Она осталась одна, ей нечего было делать, и ни в чем не было смысла.

Чувство утраты переполнило ее и выплеснулось наружу. День стоял серый и вялый, люди и здания вокруг утратили свои лица и слились в единую пресную массу. Из города словно ушла жизнь. Улицы казались пустыми, и Гарриет, оставшись без цели и надежды, ощущала себя такой же пустой.

Обнаружив, что дошла до площади Конституции, она остановилась, не понимая, что делать дальше. Зачем куда-то идти? Она стояла на месте, пока не увидела Гая. Ей захотелось спрятаться, но он уже заметил ее и спросил:

– Что случилось?

– Чарльз уехал.

– Мне очень жаль.

Он взял ее за руку и сжал пальцы, глядя на нее с сочувственным любопытством, словно ее расстройство было чем-то бесконечно чуждым. Он жалел ее. Гарриет, однако, претила подобная жалость, и она решительно убрала руку.

Гай спросил, куда она идет. Гарриет не знала и вместо ответа предложила:

– Давай сходим посмотрим, не зацвел ли багрянник.

У Гая, разумеется, были другие планы.

– Я должен встретиться с Беном. Он пытается связаться с Белградом. Если не выйдет, будет звонить в Загреб. Возможно, ему удастся узнать, что случилось с сотрудниками миссии.

– От Дэвида так ничего и не слышно?

– Нет, никаких вестей. Я встречал почти все поезда. Дорога за школой ведет прямо к вокзалу, поэтому я могу добраться туда в два счета. Поезда набиты битком. Я много с кем говорил, но царит такая паника, что сложно понять, что на самом деле происходит в Югославии. Наверное, сотрудники миссии останутся там до конца.

– Но у Дэвида нет дипломатической защиты?

– Нет. Что ж, мне пора.

Перед уходом Гай хотел убедиться, что Гарриет пристроена, поэтому он предложил:

– Почему бы тебе не выпить чаю с Танди и Якимовым? Они сидят в «Зонаре».

– Нет. Я не буду сегодня возвращаться на работу. Я вообще туда не вернусь. Моя работа закончилась. Думаю поехать домой на метро.

– И правильно. К ужину я не успею, но буду не поздно.

И Гай радостно зашагал прочь, сочтя все ее проблемы решенными.

Ползучее растение на крыше виллы покрылось листьями, перебралось на беседку и укрыло ее от солнца. На нем стали распускаться мелкие белые цветочки, напоминавшие восковые и пахнущие шоколадом. Анастея сообщила Гарриет, что в летние месяцы хозяева имели обыкновение завтракать и ужинать за мраморным столом в беседке и вскоре Принглы смогут последовать их примеру.

Покрывшись зеленью, окрестности совершенно переменились. Гарриет порой гуляла вдоль ручейка, которым здесь притворялся Илисос, или поднималась к соснам, нависавшим над руслом. Вилла наконец стала казаться ей домом – но домом тревожным, неустойчивым. Хотя она и не попадала в зону обстрела, но стояла достаточно близко к порту, чтобы сотрясаться от взрывов, а во время ночных налетов супругам приходилось браться за книги: не было никакой надежды уснуть, пока не прозвучит сигнал отбоя воздушной тревоги.

Среди сосен Гарриет встретила кошку: та проследовала за ней до опушки, но дальше идти отказалась. Это была черная худенькая кошка; сквозь мех просвечивали розовые соски, что указывало на наличие где-то неподалеку котят. Гарриет решила, что кошка устроилась в одной из окрестных хижин. Еды там было не найти, но еды в последнее время не было нигде. Кошка, очевидно, была так дружелюбна именно потому, что проголодалась. Дома ничего не нашлось, кроме серого, сухого, безвкусного хлеба, который остался с завтрака. Гарриет отнесла хлеб под сосны, и кошка жадно проглотила его.

Гарриет спросила Анастею, чья это может быть кошка, но та отнеслась к вопросу неодобрительно. Видя, как Гарриет кладет хлеб в карман, она что-то заворчала. Гарриет не поняла сказанного, но смысл был очевиден: если оставался лишний хлеб, его следовало отдать людям.

Как-то раз Гарриет нашла и котят. Она дошла до хижин и обнаружила, что все они заброшены. Следовательно, это была дикая кошка. Котята были тощие, один полосатый, другой белый, но они вполне счастливо резвились в лучах солнца, не подозревая о своей несчастливой доле. Однажды Гарриет пришла к хижине, чтобы накормить их, но котята исчезли. Кошка бродила вокруг, озадаченная, встревоженная, но котят нигде не было.

Вернувшись домой в день отъезда Чарльза, Гарриет сразу же вспомнила о кошке. Эта кошка словно была связующим звеном между ней и жизнью. Прежде она кормила ее из жалости и чувства долга; теперь же она поняла, что любит ее, и тут же забеспокоилась: не случилось ли с ней чего? Первым делом она отправилась в большой магазин на Университетской улице и выстояла очередь за хлебом. В мирное время в этом магазине торговали только лучшими европейскими продуктами. Сейчас же полки были пусты. За кассой стояло несколько коробок с сушеными фигами и мешок лимской фасоли. Гарриет позволили купить всего понемногу, и, поскольку она была англичанкой, продавец вытащил из ящика полоску соленой трески, отрезал кусочек и протянул ей. Гарриет приняла подношение, хотя и чувствовала, что не имеет на него права.

Вернувшись домой, она нашла Анастею в кухне. Эта женщина напоминала скелет в черном хлопковом платье и платке. Она сидела на табурете, положив на колени руки ладонями вверх, так что можно было разглядеть загрубевшую розовую кожу ладоней, испещренную линиями, словно поверхность старой школьной доски. С работой было покончено, и она вольна была идти домой, но предпочитала оставаться здесь, наслаждаясь роскошью богатого дома.

Гарриет отнесла покупки в ванную, нарезала рыбу ножницами и вымочила в воде. Избавив ее от соли, она отнесла треску в лес и накормила кошку.

28

Ночью на холме прямо за виллой появилась зенитная пушка.

На следующее утро Гай уже был на автобусной остановке, когда взвыли сирены. Тут же загрохотала новая пушка – так близко, что от грома можно было сойти с ума. Он бросился домой. Когда он уходил, Гарриет принимала ванну; теперь она нагишом скорчилась под лестницей, а Анастея стояла рядом на коленях и билась головой об пол, крестилась и шептала молитвы. Обе женщины совершенно обезумели от страха. Гай в панике уставился на них, и Гарриет, завидев его, бросилась к нему на шею:

– Что это? Что происходит?!

– Господи, да это всего лишь противовоздушная оборона.

Сам он ни чуточки не испугался, но спустя два часа непрерывной пальбы – это был самый длительный налет за всю войну – Гарриет привыкла к постоянному грохоту, а Гай, не имея возможности покинуть дом, ощутил, что больше не выдержит.

– Мы не можем жить в таком шуме, – сказал он. – Тут больше жить нельзя. Придется найти другое место.

Гарриет не в силах была и думать о переезде. К тому же она ощущала ответственность за кошку.

– Сейчас уже нет смысла переезжать, – сказала она. – Мы жили здесь так долго, что можем дожить и до конца. Да и куда нам идти?

Многие гостиницы забрали под нужды британской армии, а оставшиеся были забиты постоянно прибывающими беженцами.

– «Коринф» или «Короля Георга» мы всё равно себе позволить не сможем, да и маленькая гостиница обойдется бог знает во сколько.

Когда налет закончился, они поднялись на крышу и наблюдали, как вздымается дым из черных и жирных туч, которые медленно стелились вдоль берега. Анастея сказала, что этот дым – из Элефсиса, где был военный завод. Это зрелище, казалось, воодушевило ее, и она заговорила очень быстро, призывно жестикулируя в сторону Гая. Очевидно, она просила его о чем-то, но лишь через некоторое время ему удалось понять, что местные мужчины вырубают в скалах подле Илисоса бомбоубежище. Места в этом бомбоубежище были платными – так Анастее сообщили строители. Когда она сказала, что у нее нет денег, ей посоветовали попросить Гая, чтобы тот выкупил для нее место. И сколько же оно стоит? Тридцать тысяч драхм, ответила Анастея. Гай с Гарриет расхохотались. Для них эта сумма была фантастической, но для Анастеи она просто не имела никакого отношения к реальности. Ей казалось, что иностранцы, которые могли позволить себе арендовать виллу с ванной и кухней, способны купить всё что угодно.

– Как ты думаешь, над ней подшутили? – спросила Гарриет. – Наверное, речь шла о тридцати драхмах.

Но Анастея продолжала настаивать, что ей нужно тридцать тысяч. Когда Гай объяснил, что у него нет и не может быть такой суммы, она впала в уныние.

– Сколько ей лет, по-твоему? – спросил Гай, когда Анастея ушла.

– Выглядит она на все восемьдесят, но, возможно, ей не больше семидесяти.

Сколько бы Анастее ни было на самом деле, она так постарела от тяжелого труда и голода, что ее возраст уже не измерялся годами. Гарриет гадала, будет ли она так печься о своей жизни через полвека. Еще не так давно она утверждала, что жизнь – это величайшее благо и ее ценность превыше всего; теперь она словно лишилась этой ценности: не потеряла, не растратила, а просто упустила по ошибке. Казалось, что эту ошибку уже не исправить – да она и не знала как.

Собравшись уходить, Гай спросил, не нужно ли ей в Афины. Гарриет не видела причин возвращаться в город: работы у нее не было, делать ей было нечего, оставалось лишь бродить по улицам, которые ничего ей не обещали. По крайней мере, здесь у нее была кошка.

– Я буду рано, – сказал Гай, как часто говорил в последнее время.

Гарриет недоверчиво усмехнулась и увидела, что он смотрит на нее с сочувственным любопытством – так же, как в тот день, когда уехал Чарльз.

– Обязательно буду. Попроси Анастею найти что-нибудь к ужину. Мы же поужинаем дома, так?

– Хорошо.

Гарриет была рада, но уверения Гая, что он непременно вернется не поздно, смутили ее, словно запоздавшее решение вопроса. Ее больше не тревожила эта проблема: она не была решена, но словно ушла в прошлое. В последнее время ее куда больше волновало, чем накормить кошку. Она послала Анастею за продуктами и, убедившись, что та ушла, отправилась на кухню и собрала объедки. Кошки в лесу не было. Она дошла до хижины, где жили котята, но там было пусто. Она долго окликала кошку, но в конце концов сдалась, решив, что животные отправились на поиски пропитания.

Это был один из тех редких вечеров, которые они провели у себя в гостиной. Обстановка была простая и безрадостная, лампа светила тускло. Гарриет завесила окна плотными шторами и принялась штопать вещи. Гай сидел над книгами, обдумывая лекцию.

– «Произведение искусства должно таить в себе ответ на вопрос, почему оно именно таково, каким является», – процитировал Гай.

– Кто это сказал?

– Кольридж.

– А в жизни есть ответ на вопрос, почему она именно такова?

– Если этого ответа нет, то ничто не имеет смысла.

– А смысл есть, по-твоему?

– По-моему, да.

– Ты становишься мистиком, – сказала Гарриет и после долгой паузы продолжила: – В руинах Белграда столько трупов, что люди перестали их хоронить. Их просто накрывают цветами.

– Кто тебе это сказал?

– Слышала в Бюро перед уходом. Это была последняя информация, которую мы получили из Югославии.

Гай покачал головой, но ничего не ответил. Некоторое время они сидели в тишине, как вдруг услышали чье-то фальшивое пение. В одном из недостроенных домов собрались люди и принялись петь в темноте.

Вдруг звук их голосов показался Гарриет невыносимым.

– Пусть они замолчат! – вскричала она и, прежде чем Гай успел ее остановить, побежала на кухню и потребовала, чтобы Анастея разобралась с певцами. Та крикнула что-то в темноту, и песня тут же оборвалась.

– Как ты могла? – спросил потрясенный Гай.

Гарриет не смотрела на него. Она была близка к тому, чтобы расплакаться.

– Это могли быть солдаты в увольнительной, среди них, возможно, были раненые. Как ты могла?

Гай так редко гневался, что его укоры огорошили Гарриет. Она покачала головой. Она и сама не понимала, что на нее нашло и почему. Ей хотелось, чтобы Гай поскорее забыл о произошедшем, но, когда он снова склонился над книгами, лицо его было искажено беспокойством. Видя, что он продолжает думать об этих певцах, Гарриет вдруг разрыдалась, не в силах справиться с захлестнувшими ее чувствами вины, раскаяния и горя.

Некоторое время Гай наблюдал за ней: он и сам был слишком расстроен, чтобы пытаться утешить ее. Затем он собрался с духом и сказал, словно только сейчас смог себя заставить это произнести:

– Мы переезжаем. Алан говорит, что сумеет устроить нам комнату в Академии.

– Я не могу уехать. Не могу бросить кошку.

– Это необходимо. Дело даже не в налетах, не в том, что здесь невозможно спать. Алан говорит, что нам надо жить там, где до нас смогут дозвониться в случае необходимости.

Гарриет выпрямилась. Ее тут же охватила тревога, которая постоянно сопровождала ее в Румынии.

– Положение ухудшилось? Что случилось?

– Я не знаю. Никто не знает. Новости не доходят.

– Но есть же какие-то слухи?

– Да, но на слухи нельзя полагаться. В общем, нам следует переехать – просто на всякий случай. И только. Алан завтра скажет, удалось ли ему получить комнату.

У них были только книги и одежда, но Гарриет была так измотана, что сбор вещей казался ей непосильной задачей.

– Ты поможешь мне с переездом? – взмолилась она.

– Ну разумеется, – удивленно ответил он. – Почему же нет?

– Обычно ты слишком занят.

– Сейчас я ничем не занят. Постановок больше не будет, в школе никого не бывает.

Гай тоже выглядел уставшим, словно он наконец признал свое поражение. Гарриет хотела спросить, чем же он теперь занят в Афинах, но в этот момент заглянула Анастея, чтобы попрощаться, и Гарриет сказала:

– Пожалуй, я лягу спать.

Налет продолжался всю ночь. Пулеметчики трудились без передышки, и никому в округе так и не удалось заснуть. К утру Гарриет готова была переехать куда угодно, если там можно будет выспаться.

Гай договорился встретиться с Аланом за обедом; он сказал, что вернется, как только узнает, каковы их перспективы. Он вытащил свои рюкзаки и принялся снимать книги с полок. Анастея давно ожидала чего-то в этом духе. Увидев, чем он занят, она ушла на кухню и вернулась с чайником, который Гарриет купила пару месяцев назад. Кухня здесь была оборудована скудно; чайник был единственным, что принадлежало Принглам. Анастея нежно прижимала его к себе, поглаживая морщинистой рукой. Она сказала, что чаю в магазинах не было уже несколько недель. Гарриет кивнула и велела ей оставить чайник на столе, но Анастея не желала с ним расставаться: она гладила фарфор, словно это была необычайная ценность. Она стала упрашивать подарить ей чайник, показывая то на него, то на свою грудь.

Гарриет удивилась:

– Она же не пьет чай. Она даже не знает, как его заваривать. Лучше отдать его кому-нибудь, кто будет им пользоваться.

– Чаю больше не будет, – заметил Гай. – Пусть забирает.

Гарриет уступила, и Анастея заторопилась домой со своей добычей, забыв причитающиеся ей деньги, так что ее пришлось звать обратно.

Гай вернулся к вечеру. К этому времени Гарриет уже закончила паковать вещи и несколько раз сходила к реке в поисках кошки. Это была грязная, лишайная кошка, но Гарриет неожиданно для себя привязалась к ней. Она лихорадочно искала ее, твердя себе, что животные – единственные, кого можно любить без опаски, и ей никто не нужен, кроме этой кошки. Прекрасно понимая, что в Академии им будут не рады, Гарриет всё же твердо вознамерилась найти кошку и забрать ее с собой.

Она раз за разом выходила в лес на поиски, но тщетно. Она была там и когда вернулся Гай: он застал ее мечущейся между деревьями и отчаянно зовущей кошку. Мрачные лесные тени пришлись ему не по вкусу, и он позвал жену с берега. Их уже ждало такси.

– Я никуда не поеду без кошки, – сказала Гарриет и снова скрылась в лесу. Теперь Гай казался ей всего лишь препятствием на пути к основной цели, которая была куда важнее, чем всё, что он мог ей предложить.

Тем временем Гай озадаченно глядел ей вслед, гадая, не помешалась ли она. Втайне он был уверен, что кошку поймали изголодавшиеся крестьяне, но вслух он сказал:

– Ее напугали выстрелы. Она где-то спряталась.

– Скорее всего, – согласилась Гарриет, не оставляя поисков.

– Пойдем, – твердо произнес Гай. – Нас ждет такси. Уже темнеет. Ничего не выйдет.

– Я не могу, – ответила она. – Видишь ли, у меня больше никого нет.

– Милая моя!

В его голосе было столько боли и изумления, что она остановилась, однако его протест казался ей совершенно неоправданным. Он сам выбирал вместо нее кого угодно – и вот результат. Каждый раз, когда он пренебрегал ее чувствами, чтобы угодить кому-то постороннему, между ними рвалась очередная нить. Теперь ей казалось, что их уже ничто не связывает.

Гай снова окликнул ее, но она не ответила. Он не двигался с места – темный силуэт на краю леса. Ее раздражало его вмешательство. Когда-то ей казалось, что этот большой, уютный мужчина защитит ее от окружающего мира, но оказалось, что он сражается на другой стороне. Он ни в чем не желал ей уступать. Семейный долг – если он вообще признавал его существование – был для него всего лишь одним из множества долгов. Ко всем своим обязанностям, реальным и воображаемым, он относился одинаково, но воображаемые, очевидно, были куда привлекательнее.