Текст книги "Друзья и герои"

Якимов тоже покончил со своим ужином. Он потягивал тминный ликер Kümmel, развалившись в старом плетеном кресле, на которое набросил свое старое пальто, подбитое соболем.

– Уже уходите? – спросил он с куда большим энтузиазмом, чем выказал при их появлении.

– Мы собираемся в «Алеко», – сказал Алан.

– Вот оно что! А где это?

– Рядом с площадью Омония. Небольшое кафе, в котором собираются левые. Хотите с нами?

– Пожалуй, нет. Это звучит опасно. Не для бедного старого Яки.

В поисках такси им пришлось дойти до площади Конституции, и прихрамывающий Алан несколько раз предлагал перенести поход в «Алеко». Гай не желал и слышать об этом. Завидев вдалеке такси, он догнал его и заставил вернуться.

Гарриет, не желая давать ему шанса уговорить ее, объявила:

– Я не поеду. Пойду обратно в гостиницу.

– Как хочешь. Я вернусь не поздно.

Гай нетерпеливо схватил Алана за руку и втолкнул в машину, прежде чем тот тоже успел найти предлог для отказа. Захлопнув дверь, Гай провозгласил:

– Площадь Омония, кафе «Алеко»!

Наблюдая за тем, как удаляется такси, Гарриет подивилась энергии и решительности Гая, когда это касалось его политических интересов. Почему же он не мог подойти с таким же напором к собственной карьере? Он всегда был готов – чрезмерно, как ей порой казалось, – давать, помогать, сочувствовать, работать за других. Но для себя его амбиций не хватало.

Когда они впервые встретились, ей казалось, что ему не хватает лишь шанса проявить себя. Теперь же она начала подозревать, что он не хочет проявлять себя. Он не желал соперничать с кем-то. Он хотел развлекаться. Кроме того, он хотел, чтобы всё складывалось по его желанию, и в стремлении к этому мог проявлять самый банальный эгоизм. Но он всегда был прав. Всегда. Если же ему не хватало оправданий, то можно было прибегнуть к собственной морали.

Она уныло побрела в гостиницу, опасаясь, что в конечном счете он ничего не достигнет и просто-напросто зря растратит себя.

Часть вторая
Победители

9

Как-то раз в сине-стальных ноябрьских сумерках зазвонили колокола. Они молчали уже почти месяц. Пока на греческой земле оставался хоть один чужеземный захватчик, колокола должны были молчать. Теперь же, казалось, звенели все Афины. Люди выбегали на улицы с радостными воплями; Гарриет, выйдя из комнаты, услышала, как перекрикиваются служанки.

Итальянцев вытеснили. Греки пересекли границу Албании. Греческие орудия и раньше стреляли по албанскому городу Корче, греческие снаряды уже падали на его улицы. Но до сегодняшнего дня колокола молчали – что же изменилось?

Гарриет распахнула окно на лестничной клетке и выглянула на улицу в поисках ответа. Завидев ее, одна из горничных крикнула ей что-то по-гречески. Гарриет покачала головой, показывая, что не понимает. Девушка ударила рукой по подоконнику.

– Корча! – крикнула она. – Корча!

Так, значит, Корча пала. Это была победа. Первая победа греков с начала войны. Гарриет засмеялась и захлопала в ладоши, а девушка схватила ее за талию и закружила в приступе почти истерического веселья.

Снаружи почти стемнело, но о затемнении все позабыли. Итальянцы были слишком заняты, чтобы заинтересоваться светящимися окнами. По радио кто-то выступал. Эта стремительная прочувствованная речь доносилась изо всех окон и дверей, и люди на улицах ликовали, когда звучало слово «Корча». С площади доносился другой голос – он заглушал крики, музыку и аплодисменты, а надо всем этим плыл колокольный звон. Гарриет не в силах была оставаться в гостинице, но боялась разминуться с Гаем.

Наступала зима. Еще случались солнечные дни, но в основном небо было белым от холода, а резкий ледяной ветер гнал по мостовым пыль. Накануне ночью прошел ливень. В саду Гарриет увидела, как пальмы трясут своими растрепанными шевелюрами. Дорожки, еще неделю назад теплые и тихие, сейчас представляли собой насквозь продуваемые туннели. Было так холодно, что Гарриет поняла: если она не достанет пальто, то вскоре выйти из дома будет невозможно.

Гай остался в номере и, обложившись книгами, размышлял над лекцией о Бене Джонсоне. Гарриет поспешила в гостиницу, чтобы отправиться с ним по магазинам, но, придя, обнаружила, что он ушел, не оставив записки. Она знала, что он ушел в «Алеко».

Как-то раз Гай взял ее с собой, но тот вечер нагнал на нее тоску. Ей нравились греки, но она стеснялась их: по своей природе она не могла поддерживать разговор более чем с одним или двумя людьми одновременно. Гай, однако, прекрасно проводил время. Он был подростком среди подростков, и все они упивались верой в то, что вместе смогут изменить мир. Ее смущала их вера в некоторых политических лидеров и проклятия в адрес остальных, заговорщическая атмосфера и ее собственная застенчивость. Она была отдельной личностью, а значит, не имела шансов изменить мир. Рассказы о несчастьях и несправедливости, которые так воодушевляли их, ее только угнетали.

– Надо жертвовать своей индивидуальностью! – говорил ей Гай. – Это просто эгоизм. Надо объединяться с другими самоотверженными и благонамеренными людьми – вместе вы сможете достичь чего угодно!

Сама мысль об этом наполняла ее ужасом.

Гай начал учить разговорный греческий и уже мог обсуждать со студентами абстрактные идеи на их родном языке. Они восхищались им. Один из мальчиков сказал Гарриет:

– Он замечательный – такой теплый, сердечный, так не похож на англичанина! Мы избрали его почетным греком.

Будучи почетным греком и всеобщим любимцем, Гай всё время пропадал в «Алеко».

Гарриет не принадлежала к этому братству, немного ревновала и отказывалась ходить в кафе. Гай сказал, что она «аполитична». Этот же диагноз был поставлен Алану. По словам Гая, он был человеком, который считает наилучшим правительством то, которое лично ему приносит меньше всего неудобства. На этом с Аланом было покончено, но тот, не зная о приговоре, продолжал приглашать их, поскольку считал себя другом обоих.

В спальне зазвонил телефон. Это был Алан, который звонил из своего кабинета.

– Я слышал, что Афины en fête[29]29
  Торжествуют (франц.).


[Закрыть]. Сегодня не тот вечер, чтобы есть холодную баранину в Академии. Пойдемте в «Бабаяннис»? Туда ходят, чтобы отпраздновать что-нибудь.

– Я беспокоюсь за Гая, – сказала Гарриет. – По-моему, он в «Алеко».

– Я заеду на такси, и по пути мы заберем нашего большевика.

Когда она села в такси, Алан велел водителю проехать через Плаку.

– Я хочу показать вам кое-что, – сказал он Гарриет.

Они повернули на площадь, где из динамиков доносилось: «Анафема, анафема». Проклятия, разумеется, были обращены в адрес тех, кто утверждал, что любовь сладка. Я пробовал ее, говорилось в песне, но любовь оказалась ядом. Но проклятия, помимо этого, были направлены и на тех, кто воображал, что Грецию можно взять силой. Итальянцы попытались, но их ждал яд.

Они пробирались по узким улочкам Плаки, и в какой-то момент перед ними возник залитый светом Парфенон – храм из белого огня на фоне черного неба.

У Гарриет перехватило дыхание.

– Я никогда в жизни не видела ничего красивее.

– А есть ли вообще в мире что-то красивее? – заметил Алан.

В кафе на площади Плака, где они не так давно пережидали воздушную тревогу, отдернули занавески. Сквозь запотевшие стекла лился зеленоватый свет и освещал танцующих на дороге мужчин.

– Это зейбекико! – воскликнула Гарриет в полном восторге.

Алан, дивясь тому, что она запомнила название танца, велел водителю остановиться, и они стали любоваться танцорами, которые двигались под перечными деревьями, положив руки друг другу на плечи. Музыка сменилась. Мужчина, до того стоявший на стуле у окна, выскочил на середину дороги. Он что-то крикнул. Ему закричали в ответ. Кто-то бросил ему платок, и он замер, держа платок перед собой. К нему выбежал еще один мужчина и ухватился за другой конец платка. Оба они были седы, их смуглые морщинистые лица выдавали в них рабочих, но танцевали они, словно юноши.

Город опьянел. Автомобиль пробирался по узким улочкам сквозь движущиеся тени. Вокруг играли на гармошках и аккордеонах; популярные песенки, к которым на ходу придумывали новые слова про Муссолини и его никчемную армию, перемежались взрывами смеха.

Когда они добрались до «Алеко», Гарриет послала внутрь Алана.

– Если мы пойдем оба, Гай уговорит нас остаться.

Алан пробыл в кафе несколько минут, после чего вышел и пожал плечами:

– Говорит, что присоединится к нам позже.

Гарриет была расстроена:

– Я бы так хотела, чтобы он поехал с нами. Я хочу, чтобы он видел это всё и радовался с нами!

Алан со вздохом сел обратно в такси.

– Принимайте его таким, какой он есть, – сказал он. – Его достоинства с лихвой перевешивают недостатки.

В таверне «Бабаяннис» занавески были отдернуты и изнутри доносились аппетитные запахи. Неяркая лампа у входа освещала просторный зал с каменным полом и печью, на которой были выставлены кушанья в медной посуде. Повар был знаком с Аланом; он говорил по-английски и рассказал, что когда-то работал в Сохо. Его печалило, что он так мало может предложить гостям из Англии, но лучшее мясо, как и полагалось, отправлялось на фронт, а ресторанам доставались лишь остатки.

Глядя на нежную мусаку и красно-бурое рагу с перцем, помидорами, баклажанами и маленькими белыми луковичками, Гарриет сказала:

– Не тревожьтесь, нам это отлично подойдет.

Внутри было тесно. Освещение было неярким, но вся таверна оживленно бурлила. Как только Алан и Гарриет уселись, к собравшимся вышел певец Коста, смеясь, словно никак не мог сдержать свою радость. В ответ на его смех публика начала неистово аплодировать и требовать песен, которых не слышала с начала вторжения. Раньше пели печальные песни, в которых говорилось о необходимости сражаться и умирать, о расставаниях и потерянных близких. Но теперь считалось, что всё это позади. Теперь надо было радоваться.

Коста продолжал смеяться посреди всего этого безумия, и зубы его белоснежно сверкали на смуглом морщинистом лице. Он поднял руку, и шум тут же стих. Повисла гробовая тишина: люди практически не дышали, боясь пропустить хоть слово.

– Захватчики сбежали, – сказал он. – Однако на нашей земле еще есть итальянцы, несколько тысяч итальянцев. Но все они в плену!

Последовала всеобщая овация. Люди рыдали от счастья и хохотали одновременно.

– Что мне спеть? – спросил Коста, после чего исполнил «Γιαλό, γιαλό»[30]30
  «Γιαλό, γιαλό» – «По берегу» (греч.), название греческой народной песни.


[Закрыть] и все остальные песни, о которых его просили. Сомневаться не приходилось: со скорбью было покончено, люди вновь вернулись к жизни.

– Если бы Гай это видел! – несколько раз повторила Гарриет.

Губы Алана растянулись в обычной его болезненной улыбке.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Коста еще споет позже.

Когда певец ушел, люди, до того толпившиеся у дверей, стали проходить к столикам. Среди них Гарриет увидела Добсона, который раньше служил культурным атташе в Бухаресте, а теперь перебрался в Афины. Она не разделяла веры Гая в добросердечие Добсона, но когда он увидел ее, то тут же бросился к ней и схватил ее за плечо с дружелюбной фамильярностью.

– Какая радость! – воскликнул он. – Мы все оказались здесь. Ну вы и хулиганы, конечно: выбрали Грецию вместо жары, грязи, мух, болезней и прочих прелестей Ближнего Востока! Но кого это волнует? Уж точно не Лондон.

Он с довольным видом провел рукой по младенческому пуху у себя на голове и покачался из стороны в сторону.

– Вы вовремя уехали из Бухареста. Теперь он уже мало напоминает Восточный Париж. А знаете, что там еще произошло вдобавок? Ужасное землетрясение. Помните здание, в котором вы жили, Blocşul Cazacul? Оно просто рассыпалось. Сложилось, точно брошенное полотенце, и погребло под собой всех жителей.

Гарриет уставилась на него, потрясенная таким итогом их бухарестской жизни.

– Надеюсь, домовладелец был погребен вместе с ними, – сказала она наконец.

Добсон распахнул младенчески голубые глазки и расхохотался, словно услышал что-то невероятно остроумное.

– Думаю, так и было! – радостно заявил он и отошел.

Гарриет тоже рассмеялась. Бухарест стал тенью, и царившая в нем разруха уже утратила для нее всякую реальность. Однако, освобождаясь от воспоминаний о прошлом, она вдруг увидела Сашу мертвым среди руин. На мгновение она представила себе его лицо, но потом оно ускользнуло от нее. Саша тоже стал тенью. Пытаясь мысленно восстановить его облик, она обнаружила, что разглядывает совсем другое лицо. За ней наблюдал какой-то молодой мужчина. Поймав ее взгляд, он смущенно отвернулся. На вид он был так юн, что вполне мог бы оказаться школьником, но на нем была английская форма младшего лейтенанта. Она обратила внимание, что за столом с ним сидели Куксон, Арчи Каллард и Бен Фиппс.

– Кто этот офицер за столом Куксона? – шепотом спросила она Алана.

– Офицер? А, это Чарльз Уорден. Он только что приехал с Крита.

– Я думала, что греки не допускают появления английских войск на материке.

– Он служит в управлении военного атташе. Вы знаете, что здесь будет военная миссия? Мне кажется, его готовят к должности связного офицера.

Гарриет некоторое время разглядывала Уордена, после чего заметила:

– Он очень хорош собой.

– В самом деле? – Алан пренебрежительно глянул на Уордена. – Наверное.

Саша не был хорош собой, но своим нежным обликом он напоминал пугливого дикого зверька. В Чарльзе Уордене не было ничего нежного. Один раз он попался на том, что смотрел на нее, но больше этого повториться не могло. Он отвернулся, и его надменный профиль навевал мысли о тяжелом и опасном характере. Алан продемонстрировал, что ему не нравится Уорден, и, возможно, справедливо.

Неприятный молодой человек, подумала она.

Когда им принесли вино, Гарриет поймала на себе веселый взгляд Добсона и сказала Алану:

– Как вы думаете, можем ли мы переехать в Академию? Возможно, Добсон замолвит за нас словечко.

– Вам там не понравится, – сказал Алан. – Это место напоминает какую-то чудовищную школу для девочек. Эта жуткая рыжая карга, мисс Данн, даже не позволяет бедному Диоклетиану спать на креслах.

Сидя в окружении веселых греков, Гарриет не желала слушать о мисс Данн, но Алан пустился в долгий рассказ о том, как мисс Данн тратит всю горячую воду на свою ванну, а потом ругает его за то, что он использовал остатки, потому что она хотела еще постирать чулки.

Гарриет рассмеялась. Она понимала, как невыносимо ему после года свободы и одиночества жить в своеобразном монастыре под покровительством тиранши. Однако его жалобы ничуть не разубедили ее. Ей вспоминалась просторная неухоженная комната Грейси, и она легко могла вообразить, как живет там, как размеренно, ясно и легко текут их дни. Она была по горло сыта неустроенностью. Война принесла с собой постоянную тревогу вместо надежд и усталость вместо успеха. Они тратили свои чувства напрасно, получая взамен лишь нестабильность и страх.

– Мне бы хотелось пожить упорядоченной жизнью ради разнообразия. Избыток хаоса утомляет. Через некоторое время начинает казаться, что только война и реальна – в отличие от остальной жизни.

– Или что война и является жизнью?

Она кивнула.

– Мне сложно было поверить, что здесь все живут так же, как и в мирное время. Когда прозвучали сирены, я практически испытала облегчение. Сразу стало понятно, что делать.

Алан рассмеялся, а несколькими минутами позже спросил:

– Вы бы хотели работать – если бы появилась работа?

– Разумеется.

– Когда прибудет миссия, нам надо будет расширяться. Пока что ничего не решено, но я, возможно, смогу вам кое-что предложить. Посмотрим. О! – вдруг добавил он довольным голосом. – А вот и наш друг.

Гай был не один. Он бурно обсуждал что-то с молодыми людьми в униформе ВВС, среди которых был и бородатый пилот, которого несли на руках мимо «Зонара». По голосу Гая чувствовалось, что он уже много выпил.

Появление этой компании привлекло всеобщее внимание. Даже за столиком Куксона умолкли и уставились на новоприбывших. Шедший во главе Гай помахал Добсону, и тот, сам уже не слишком трезвый, вскочил и пылко обнял Гая.

– Добро пожаловать, – сказал Алан. – Добро пожаловать.

Гай представил собравшихся – многословно, но крайне туманно, поскольку нашел своих спутников бесцельно бродившими по Плаке и сам не знал, кто они такие.

Раскрасневшийся официант, гордый тем, что за его столик пришли британские летчики, притащил им все стулья, какие смог найти, и с подобающей настойчивостью усадил гостей. Он настоял на том, чтобы по одну сторону от Гарриет сел пилот, а по другую – бортовой стрелок. Пока их рассаживали, она взглянула на Чарльза Уордена и обнаружила, что он вновь наблюдает за ней. Он вопросительно улыбнулся ей, но теперь был ее черед отвернуться, что она и проделала с видом, говорившим, что вокруг нее достаточно мужчин и она прекрасно обойдется без него.

Она спросила, как зовут пилота.

– Сюрприз, – ответил он.

В каком смысле? Просто Сюрприз. Но есть же у него другое имя? Он с улыбкой потряс головой. Если оно и было, он позабыл его.

– Почему вас так зовут?

Он рассмеялся и ничего не сказал. Развалившись на стуле, он полуприкрыл глаза и ее расспросы воспринимал как шутку. Он уже ничего не понимал и просто смеялся.

Гарриет повернулась к бортовому стрелку – мужчине постарше по имени Зиппер Коэн.

– Расскажите мне, почему его зовут Сюрприз, – попросила она.

– Когда полковник увидел его, то так удивился, что свалился со стула, – ответил Коэн.

– Но почему?

– Из-за его бороды.

– В воздушных войсках не принято носить бороду, верно? А как ему это удается?

– Да ему всё удается.

Штурман по имени Чу Бакл, худой остроносый парнишка, в мирное время наверняка был угрюм и необщителен. Он и сейчас не говорил ни слова, зато хохотал без остановки.

Гай был пьян, но его спутники были еще пьянее и избегали любых серьезных тем так же ловко, как слепой огибает препятствия. Только Коэн был готов беседовать. Он открыл портсигар и продемонстрировал Гарриет спрятанную в крышке фотографию. Он пристально глядел на нее, пока она рассматривала изображенную на фотографии молодую женщину с ребенком на руках.

– Жена и дочка, – сказал он.

Из всей компании он казался единственным, кто твердо стоял на земле. Когда Гарриет вернула ему портсигар, он некоторое время разглядывал фотографию, которая служила для него связью с реальным миром. Но это мгновение продлилось недолго: он захлопнул портсигар, убрал его и стал спрашивать, что творится с местными девушками. Гарриет была единственной, кто улыбался ему в этой стране!

– Гречанки на нас даже не смотрят, – жаловался он.

– Так они блюдут верность своим мужчинам, находящимся на фронте.

Коэн расхохотался.

– Надеюсь, моя старушка мне так же верна!

Алан, окруженный буйно веселящимися молодыми людьми, попытался поговорить с Баклом, который сидел рядом. Почему их разместили так далеко от линии фронта?

Бакл хихикнул. Он привык к происходящему, но не пытался ни во что вникать. Когда ему задавали прямой вопрос, он понимал, что от него чего-то ждут, но не понимал, чего именно.

Война выбила его из привычных рамок, но не дала ничего взамен. Он посмеивался, качал головой и снова посмеивался.

Зиппер объяснил, что греки, боясь спровоцировать гитлеровскую коалицию, разместили британцев вдали от линии фронта, надеясь, что немцы их не заметят.

– Мы кое-как слетали в Албанию и вернулись. Когда мы приземлились прошлой ночью, у нас не оставалось ни пинты топлива.

– А если вас принудят сесть? – спросил Алан.

– Это дружелюбная страна, – со смехом ответил Зиппер. – Не ущелье Смерти[31]31
  Имеется в виду горный перевал Хальфая на северо-западе Египта. Его название звучит схоже с английским словом hellfire, то есть преисподняя, геенна огненная и т. п.


[Закрыть].

При упоминании этого ущелья все снова расхохотались, а Бакл глубоким хриплым голосом пояснил:

– Там режут яйца.

Все снова покатились со смеху.

Через некоторое время троим присутствующим за столом гражданским лицам поведали, что при захвате пилота в ущелье Смерти арабы требовали выкуп, а чтобы доказать, что и вправду удерживают пленника, посылали части его тела командиру.

Когда Коста снова вышел, веселье разделилось на два очага. Под всеобщие аплодисменты Коста кланялся и махал летчикам, чтобы показать, что они в равной степени являются центром всеобщего торжества. Британцам послали вина и в качестве особой почести положили в бокалы дольки яблок. Гай и Алан заказали еще несколько бутылок, чтобы ответить на этот жест. Бокалы путешествовали туда и обратно, вино посылали Косте, хозяину заведения и официантам, и вскоре все столы вокруг были уставлены стаканами – пустыми, наполовину полными и налитыми доверху. Весь ресторан покачивался от выпитого, и сам воздух дрожал от восторга, любви и ликования.

Вдруг один из официантов, мужчина средних лет, худой, словно уиппет[32]32
  Уиппет – порода собак, небольшая английская борзая.


[Закрыть], выбежал в центр зала и пустился в пляс. Окружающие зааплодировали. Куксон и его спутники наблюдали за происходящим; они не хлопали, но вид имели весьма одобрительный.

Гай ликовал. В последнее время он страдал от избытка нерастраченной энергии, тогда как мужчины вокруг были заняты делом, и теперь казалось, что его ничто не остановит. От него словно исходило сияние, которое охватило и соседние столики, и даже летчики постепенно разговорились: они шумно повествовали, как их каждое утро в одно и то же время отправляли летать над Влёрой[33]33
  Влёра – город на юге Албании.


[Закрыть]. Это было задумано как двойной блеф. Предполагалось, что итальянцы сочтут такую тактику невероятной и не будут к ней готовы.

– Но эти черти каждый раз нас ждали! – провозгласил Коэн, а Сюрприз так и затрясся от смеха.

– Храни Господь греческие воздушные силы! – сказал он. – Они готовы летать на чем угодно. Они бы и на подносах летали.

Вино, которое им посылали, предназначалось не только летчикам, но и самому Гаю. Для греков он был почетным греком, для военных – почетным военным. Понимая, что никогда в жизни не сможет привлечь к себе столько внимания, Гарриет тихо гордилась супругом.

Теперь танцевали уже шестеро, и аплодисменты переросли в ритмический аккомпанемент, наполнивший собою весь зал. К несчастью, когда веселье достигло апогея, майор Куксон решил увести свою компанию. Он сообщил окружающим, что это был чудный вечер, но он пригласил друзей на ужин и должен вернуться в Фалирон, чтобы встретить их. Его спутники поднялись с очевидной неохотой. Гарриет почувствовала на себе взгляд Чарльза Уордена, но продолжала смотреть на Коэна.

С уходом Куксона танцы прекратились. В наступившей тишине Бакл запрокинул голову и запел на мотив «Клементины»:

 
Пролетаю я над Влёрой
Ровно в семь, как по часам.
Те же цели, те же пушки,
Тот же стыд и тот же срам.
 
 
Капитан велит стрелять нам,
Чтоб запас не истощить.
Попадешь – пойдешь на небо,
А иначе – не взыщи.
 

Под всеобщие аплодисменты Бакл медленно взобрался на свой стул, затем на стол, поклонился всем собравшимся, после чего так же осторожно слез и заснул среди бутылок.

Алан сказал, что мальчиков пора везти обратно в Татой. Он пошел искать такси, а Гай разбудил Бакла и начал выводить их на улицу. Тем временем Добсон окликнул их:

– Эй, вы двое! Мы собираемся устроить просмотр кинофильма в помощь греческим войскам. После этого планируется прием.

Гай обернулся к Гарриет:

– Ты хочешь пойти?

– Да, очень.

– Так иди же!

Продолжая пребывать в экстатическом настроении, он приобнял ее за плечи и сказал:

– Ты же знаешь, что если хочешь куда-то пойти, то тебе надо только сказать об этом. Чего бы ты ни захотела – просто скажи мне. Ты же знаешь, да?

Он говорил так убедительно, что Гарриет только и оставалось, что ответить:

– Да, дорогой, разумеется.