Текст книги "Друзья и герои"

24

Гай перестал распевать про вечер, полный «шуток, смеха и чудес». Теперь по утрам, пока он принимал ванну, брился, одевался и готовился к непредсказуемым поворотам грядущего дня, несмотря на полное отсутствие слуха, он заводил энергичную песенку:

– Какой сюрприз для дуче: греки ничуть не лучше!

Поначалу Гарриет забавляло это новое сочинение, но вскоре оно невыносимо приелось.

– Это теперь единственная песня в вашей постановке? – мрачно спросила она.

Гарриет возненавидела постановку и редко ее упоминала. Гай всегда был чем-то занят, но она убедила себя, что, если бы не этот его прожект, она бы ни за что не стала искать компании другого мужчины. Воодушевленный Гай не дал ей добавить, что она предпочла бы послушать что-нибудь другое: он тут же сообщил, что постановка стала куда лучше с тех пор, как она видела ее в Татое. Тогда это было всего лишь любительское представление, но с тех пор, как в Афины прибыли британские военные, местные британцы стали воспринимать греческую войну как свою собственную и массово присоединяются к труппе. Хор увеличился вдвое и теперь поет вдвое громче, а военные подпевают всем песням: это и греческие песни, переведенные на английский, и написанные одним из английских дельцов в честь греческо-британской дружбы специально для представления. Все лагеря требовали, чтобы им показали знаменитое представление. Это был ошеломительный успех.

– А что думает Пинкроуз?

– Молчит как рыба. Понимает, что проиграл.

– Вижу, ты наслаждаешься происходящим.

– Тебе понравится. Приходи сегодня. Мы играем в Кифисье. Нас накормят в столовой. Приходи же.

У Гарриет были свои планы на этот вечер.

– У меня вряд ли получится, – сказала она, но Гай склонился над ней, взял ее за плечи и пристально заглянул ей в глаза.

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты пришла.

– Тогда я, разумеется, приду.

– Хорошо.

Он тут же отпустил ее и принялся что-то искать в комнате.

Артисты и гости вечера должны были прибыть в Кифисью на военных грузовиках, которые отправлялись с площади Колонаки.

– Ты же сможешь пораньше уйти с работы?

– Наверное. Я собиралась встретиться с Чарльзом. Ты не против, если я приведу его?

– Приводи кого хочешь. Главное – приходи сама.

Он ушел. Гарриет глядела ему вслед – он хлопнул дверью и поспешил навстречу всем планам этого дня.

Якимов сказал как-то, что Гай – хороший человек, но не понимает, что чувствуют люди вокруг него. Тогда ей показалось, что Якимов прав. Теперь же она думала, что Гай видел и понимал больше, чем можно было подумать; но он не позволял этим наблюдениям мешать ему. Он был щедр – во всяком случае, в том, что касалось вещей. Он любил ее, но его любовь следовало принимать как должное. Если она пыталась подвергнуть его чувства испытанию, потому что ей было нужно убедиться в их истинности, ею всякий раз жертвовали в пользу более важных, с его точки зрения, планов. Он нуждался в свободе поступать по своему усмотрению. Он всегда мог объяснить свои поступки. Эмоциональной ответственности он не признавал и, в отличие от людей чувствительных, не позволял чувствам управлять собой. Гарриет порой страдала от угрызений совести, Гай – никогда. Именно уколы совести – совершенно неожиданные – заставили ее огорчить Чарльза, который заказал в тот вечер столик в «Бабаяннисе». Вместо этого она попросила его поехать с ней в Кифисью. Она знала, как он любит пировать в «Бабаяннисе», но туда они могли пойти в любой вечер. Когда Чарльз отказался ехать в Кифисью, Гарриет была потрясена.

В Бюро всё бурлило: Германия выдвинула Югославии ультиматум. Судьба Югославии, казалось, предвещала участь Греции; однако перед лицом нового кризиса Чарльз и Гарриет всё равно продолжали ссориться из-за планов на вечер.

Они пошли в парк «Заппион», залитый весенним солнцем, однако на душе у обоих было мрачно. Оба были сосредоточены на своих обидах, твердо вознамерившись не уступать ни на дюйм.

Чарльз говорил отвернувшись от нее и таким дружелюбным тоном, который сам по себе был хуже угроз:

– Не волнуйтесь за меня. Мне есть чем заняться. Я давно не виделся с друзьями. Мне надо написать несколько писем. Вообще-то, я даже рад освободившемуся вечеру.

– Надо подумать и о Гае, – сказала Гарриет. – Я пообещала ему…

– И мне, причем мне – раньше. Но это всё не важно. Не беспокойтесь. Я прекрасно проведу время.

– Гай не возражает, чтобы мы виделись. Он не гневается и ничего не требует; мы должны уступить ему сегодня. Мне кажется, нам надо поехать…

– Вам – разумеется.

– Будут и другие вечера.

– Возможно – или же нет.

– Что вы хотите сказать?

Бледный и неприступный, он опустил взгляд и пожал плечами.

– Вся эта история с Югославией. Если они отвергнут ультиматум, всех свободных мужчин пошлют на фронт.

Спор не был разрешен, но прекратился. Они прошли под деревьями и вышли к пруду. В воде плескались дети. Вокруг всё цвело и зеленело, но в этом не было никакого смысла. У пруда они повернули и пошли обратно к площади Конституции.

Хотя возвращаться на работу было еще рано, Гарриет остановилась у двери. Чарльз, не говоря ни слова, двинулся дальше.

– Чарльз! – окликнула она. Он оглянулся, она подбежала к нему и взяла его за руки. – Пожалуйста, поедем в Кифисью.

Он нахмурился, после чего недовольно сказал:

– Хорошо.

– Дождитесь меня здесь. Приходите пораньше, хорошо?

Он ушел с мрачным видом, но она не сомневалась, что увидит его вечером. Так и оказалось: выйдя с работы, она застала его у двери. По пути в Колонаки он молчал. Там их ждали грузовики; вокруг толпились артисты во главе с Гаем. Некоторые были знакомы Гарриет, но большинство – нет.

По пути они проехали мимо Югославской миссии. Вокруг нее собрались греки, чтобы выразить свое сочувствие стране, которой угрожали так же, как и им. Насколько было известно, Югославия всё еще обдумывала ультиматум. Бен Фиппс заявил, что верит в благоразумие принца Павла, но Гай считал, что югославы будут сражаться.

Гай попросил водителя остановиться и выскочил из грузовика, чтобы поддержать митингующих. Когда в окнах миссии показывался кто-то из чиновников, греки аплодировали, но югославы выглядели мрачно.

Бен окликнул Гая, свесившись через борт кузова:

– Поехали, мы опоздаем!

Когда Гай вернулся, Бен добавил:

– Утри слезы, они-то всё равно уступят.

Гай печально кивнул.

– Возможно, ты прав.

Кифисья полнилась ароматами весны. Медовый закатный свет золотил дома и сады, уходившие вверх, к горе Пендели, и его отражение падало на уже погруженную в тень дорогу как обещание скорого лета. Грузовик проехал под перечными деревьями и остановился. Деревья трепетали под первым вечерним ветерком.

На этот вечер столовую разместили в зале, который не использовался с начала войны. К заднему входу тащили коробки с бутербродами и пирожными для артистов. Пассажиры грузовика тронулись вслед за носильщиками через узкий заброшенный сад, полный аромата цветущих цитрусовых деревьев. В темном зале пахло пылью. Чарльз коснулся руки Гарриет:

– Нам обязательно заходить внутрь?

– Мне нужно посмотреть хотя бы часть постановки.

– Давайте подождем, когда всё начнется.

Они остановились у входа, вдыхая сладкий вечерний воздух, и Гарриет улыбнулась Чарльзу, понуждая его улыбнуться в ответ. Откуда-то издалека донесся сигнал вечерней зари; Гарриет уже слышала его в Бухаресте. В приступе ностальгии по ушедшим временам она сказала:

– Вы знаете эту мелодию? Коней напои да коней накорми, дай сена, травы и зерна. А если не сможешь, мы сразу узнаем, придем и накажем тебя.

– Кто вам об этом рассказал? – ревниво спросил Чарльз.

– Не знаю. Кажется, Гай. Есть и другой сигнал: К черту офицеров, к черту офицеров.

– Да, офицерский.

Чарльз всё еще был мрачен. Услышав, как мисс Джей бьет по клавишам фортепиано, Гарриет взяла Чарльза под руку и повела в зал. Они сели в последнем ряду, прямо за Аланом, Якимовым и Беном Фиппсом: им идти на сцену предстояло только после перерыва.

Все первые ряды были заполнены солдатами. В Аттике осталось не так уж много британских военных. Среди них были новозеландцы – высокие, смуглые, серьезные, словно они черпали силу в самообладании.

Летчики – вроде пилота Сюрприза и его друзей – приспособились к полной опасностей жизни благодаря тому, что ничего не воспринимали всерьез. Пехотинцы же прочно стояли на земле: пусть жизнь порой и казалась им забавной, но они воспринимали ее очень серьезно.

Воображая далекие мирные острова, с которых прибыли эти люди, Гарриет гадала: что привело новозеландцев в Европу? За что они сражались? Они казались совершенно безобидными – зачем же они преодолели такое расстояние, чтобы умереть здесь? В присутствии военных, которых держали в лагерях, словно обученных убивать собак, Гарриет казалась себе обузой. Как бы ты ни был им близок, они сохраняли дистанцию. Чарльз предупреждал ее, что рано или поздно ему придется уехать. А вскоре уедут они все.

Когда военные заняли первые десять рядов, в зал впустили гражданских, которые ожидали своей очереди у входа. Многие греки и англичане уже прослышали о знаменитой постановке и поехали в Кифисью специально, чтобы увидеть ее. Через несколько минут зал был полон. Занавес раскрылся, и тут же грянул хор: предполагалось, что впечатление должно быть мгновенным. Мисс Джей ударила по клавишам, и мужчины в тужурках и женщины в бело-голубых балетных пачках запели «Коридо Муссолини» – песню, в которой говорилось об итальянцах на войне:

 
Сидят весь день под крышей
И шлют депеши в Рим.
Здесь холодно и страшно,
Мы дома посидим!
 

Гай тоже пел и дирижировал поющими – в позаимствованной у кого-то белой тужурке, которая не сходилась на нем. Он пригласил публику присоединиться, и зрители радостно затянули песню вслед за хором. Гай размахивал руками, понуждая сидящих впереди так же самозабвенно отдаться пению, как и он сам, и довел весь зал до неистовства.

Бен Фиппс сидел, сунув руки в карманы, откинувшись назад так, что его стул опирался только на задние ножки, и взгромоздив ноги на спинку стула перед собой.

– Вы только поглядите! – сказал он вроде бы насмешливо, но в голосе его звучало невольное восхищение. – Вы только поглядите! Каков! Это на что же он, получается, способен?

И в самом деле, на что? Гарриет было тяжело смотреть на пляшущего на сцене Гая. Ей вспомнилось, как он руководил рабочими сцены в Бухаресте, сжигая себя, подобно радию, ради любительской постановки, которой предстояло быть забытой через неделю. Тогда она подумала, что, если бы ей удалось направить энергию Гая в полезное русло, он мог бы оставить след в вечности. Теперь же ей казалось, что она переоценила его. Он напрасно транжирил жизнь. Его силам, его уму, которые для нее были бесценным сокровищем, предстояло сгореть зазря. Его невозможно было остановить – с тем же успехом она могла бы попытаться сдержать ураган. Глядя на него теперь, она испытывала отчаяние.

Первая половина вечера подошла к концу, и актеры, занятые в «Марии Мартен», отправились переодеваться.

– Ты же не хочешь снова смотреть эту пьесу? – спросил Чарльз. – Давай прогуляемся.

На самом деле Гарриет хотелось еще раз увидеть пьесу, но она вышла вслед за Чарльзом в сумеречный сад, где мотыльки порхали в сыром и уже прохладном воздухе. Перечные деревья терялись в бирюзово-лиловом тумане. Из окна таверны между штор пробивался свет. Перед таверной стояло несколько мужчин – единственный признак жизни на заброшенной улице.

Темнело. Чарльз предложил пройти по тропинке, ведущей вверх по склону между садами и утопающей в ароматах цветущих лимонов и апельсинов. Здесь тишину нарушало только кваканье лягушек. Поднявшись над садами, они вошли в оливковую рощу, где трава, усеянная белым конфетти цветов, уже выросла выше колен. От их шагов в воздухе горько запахло маргаритками, а кузнечики с треском разлетелись в стороны.

Хотя Чарльзу и удалось увести ее от остальных, разговаривать он был не расположен. Гарриет говорила что-то и задавала вопросы, но ей не удавалось добиться от него ни слова. Его вечная мрачность вызывала у нее чувство поражения. Зачем столь бездарно тратить время? Он был так придирчив и так мелочен – и, однако, при мысли, что через несколько дней он уедет и они могут никогда больше не встретиться, ее охватывало отчаяние.

Война означала, что жизнь постоянно приходилось откладывать на потом. Но люди не переставали стареть. Когда началась война, Гарриет был двадцать один год. Сколько ей будет, когда всё закончится – если это когда-нибудь закончится? Зачем упрекать Гая в том, что он впустую тратит свои силы, если сама жизнь проходит впустую? Чем еще ему заняться? Во время войны посредственности достигали невиданных вершин, в то время как поистине выдающиеся люди гнили без дела или умирали на поле боя.

Что же до Чарльза, располагавшего куда большими возможностями, – каково ему было осознавать, что его молодость тратится зазря? Разумеется, он не жаловался: воспитание и образование не позволяли ему жаловаться. Но не были ли его вспышки гнева или периоды молчания выражением какого-то тайного несчастья?

Гарриет молчала, пока Чарльз не сказал:

– На вершине горы Пендели есть тропа, по которой очень приятно гулять. Надо будет нам как-нибудь туда сходить.

Гарриет посмотрела на черневшую на фоне звездного неба вершину.

– А нам можно туда подняться?

– Думаю, да. В любом случае я могу достать разрешение.

– И когда мы туда пойдем?

– Надо подождать, пока погода не наладится. На вершине может быть холодно, и там нет никакого укрытия от дождя.

Казалось, их ссора была позабыта. Несмотря на полную неопределенность, они планировали эту прогулку, веря, что всё получится. Гарриет предположила, что Гай тоже заинтересуется этим маршрутом, и они стали обсуждать, кто еще может к ним присоединиться.

За разговором они вернулись обратно и порешили назначить прогулку на начало апреля.

– Например, первое воскресенье апреля, – сказал Чарльз.

– А вы еще будете здесь?

Чарльз промолчал и, только дойдя до конца тропинки, пробормотал:

– Откуда мне знать?

В зале хор, выходя в очередной раз на бис, пел:

 
Какой сюрприз для дуче: греки ничуть не лучше!
 

Гарриет и Чарльз пошли за сцену, где должны были подать угощение. Деревянные подносы, накрытые оберточной бумагой, были составлены башней. Актеры, занятые в постановке «Марии Мартен», уже переоделись в повседневную одежду и ждали еды. Хористы прощались с публикой, и, когда зал наконец опустел, Бен Фиппс хлопнул в ладоши и заявил:

– Ну что ж, закусим. Mein Gott, ich habe Hunger![71]71
  Господи, как я проголодался! (нем.)


[Закрыть]

– Как и мы все, – ответил Якимов, буквально подвывая от радостного предвкушения. Он шагнул к подносам, но миссис Бретт оттолкнула его:

– Значит, так, князь Яки. Я здесь главная. Церемонию открою я.

Она сняла верхний поднос и убрала бумагу. Поднос был пуст. Поднос под ним тоже оказался пуст. Пустыми оказались все подносы. Судя по крошкам, оброненным вишенкам и смятым бумажным стаканчикам, когда-то там всё же была еда.

Местные жители, которых наняли, чтобы таскать стулья и помогать на сцене, толпились со своими женами у черного входа. Они молча, безо всякого выражения на лицах наблюдали за происходящим. Миссис Бретт налетела на них, сыпля упреками на смеси греческого и английского.

Смущенно ухмыляясь, они качали головами и разводили руками, показывая, что у них ничего нет, они ничего не знают.

– Они были голодны, – сказал Гай. – Не будем больше об этом.

– Мы все голодны. И мы непременно поделились бы с ними.

Миссис Бретт вновь налетела на рабочих:

– Если вы съели не всё, то где остальное?

Местные недоуменно переглядывались. Кто знает?

Их удивление было таким убедительным, что некоторые стали подозрительно поглядывать на Якимова, но он был совершенно очевидно разочарован. Он собрал и съел все крошки и закусил вишней. Облизав палец, он собрал последние крошки и пробормотал:

– Это был кекс.

– Надо было охранять еду, – сказала миссис Бретт. – Но подобные идеи вечно приходят в голову слишком поздно.

Усталые артисты отправились за своими пальто. Бен Фиппс, увидев телефон, схватил трубку. Телефон оказался подключен.

– Минутку! – крикнул он Гаю. – Давайте выясним, нет ли новостей.

Он позвонил в «Стефани». Остальные толпились вокруг, пока Бен, оглядывая их, кричал в трубку:

– Подписали, да? Подписали!

Он с важным видом кивнул Гаю:

– Ну, что я говорил? Пока вы демонстрировали свою солидарность, всё закончилось. Павел заключил очень выгодную сделку. Немцы будут соблюдать суверенитет территории Югославии.

Они залезли в грузовик и устроились поближе друг к другу: ночной воздух был холодным. Гай всё распространялся о своей вере в югославов:

– Они никогда не заключат союз с Гитлером.

– Не будьте ребенком, – сказал Бен. – Если они удержат немцев на расстоянии, то спасут свою шкуру и, возможно, нашу. Если Гитлер не сможет пройти через Югославию, он останется на болгарской границе. Она меньше трехсот километров длиной, и всё сплошь горы. Хорошо, что есть Олимп. Мы могли бы захватить этих мерзавцев перед рекой Альякмон и удерживать их там несколько месяцев.

Несмотря на голод и холод, несмотря ни на что, пассажиры грузовика вдруг ощутили проблеск надежды. Их новый враг мог в конечном счете оказаться их спасителем.

Часть четвертая
Похороны

25

На следующее утро после вестей из Югославии лорд Пинкроуз вызвал к себе посыльного, и тот вернулся в бильярдную с записями, которые требовалось напечатать на машинке.

Все подобного рода материалы сначала попадали к мисс Глэдис, которая проглядывала их, после чего объясняла сестре, что от той требовалось, и сажала ее за работу. Если же материалы оказывались особенно интересными, она занималась ими сама.

В этот раз принесенные бумаги заставили ее взвизгнуть от восторга, и она приказала мальчику поставить машинку на ее стол. Мисс Глэдис всегда подолгу готовилась к работе, но этим утром ее приготовления казались бесконечными. Пока она заправляла бумагу, Гарриет по ее оханью и пыхтению поняла, что к ним в кабинет принесли какие-то необычайно важные сведения. Она полагала, что сведения эти могут быть связаны с Югославией. Алану позвонили из миссии и сообщили, что в Грецию едут беженцы из Белграда. Ему предстояло организовать их прием.

Когда раздался этот звонок, Гарриет как раз сидела в отделе новостей. Пока она дожидалась, чтобы Алан освободился, в комнату вошел Пинкроуз и жестами показал, что желает сообщить нечто куда более важное, чем какие бы то ни было поручения от Британской миссии. Его серое лицо было покрыто каплями пота. Он барабанил пальцами по столу, пребывая в слишком сильном возбуждении, чтобы заметить, что за ним наблюдают Гарриет и Якимов.

Уяснив наконец, что потребности Пинкроуза куда важнее, чем нужды беженцев, Алан извинился перед собеседником, положил трубку и обратил мученический взгляд на директора Бюро пропаганды.

Пинкроуз ткнул пальцем в карту на стене:

– Знаете, что случилось, Фрюэн? Знаете?

Алан медленно повернулся к нему. Гарриет и Якимов подняли головы. Все они смотрели на изображенный на карте греческий полуостров, который напоминал изодранный флаг, летящий в сторону Африки.

– Всё захвачено, – пыхтел Пинкроуз. – Итальянцы в Албании. Немцы захватили Болгарию и Югославию. Они захватили всю границу!

– И впрямь, и впрямь, – промурлыкал Якимов завороженно.

– Что же будет теперь здесь? Надо что-то предпринять. Меня послали сюда по ошибке. Я прибыл на Балканы в полнейшем неведении. В полнейшем! Никто не знал, какие опасности тут ждут. И до сих пор не знает! Иначе меня уже давно выписали бы обратно. Совет обязан вернуть меня на родину, так говорится в контракте. И сейчас самое время. Самое время! Я хочу, чтобы это было устроено безотлагательно.

– Я не имею никакого отношения к Британскому совету, – терпеливо сказал Алан. – Это вы возглавляете местное отделение. Наверное, вы сами должны организовать свое возвращение.

– Вот я и организовываю его. Прямо сейчас. Да-да, здесь и сейчас. Я возлагаю всю ответственность на вас, Фрюэн. Я рассчитываю на вас.

– В самом деле? Не знаю, чем могу вам помочь, но попробую поспрашивать. Регулярного сообщения, как вы знаете, нет. Я слышал, что гражданских лиц высшего ранга могут в случае нужды доставить в Египет силами ВВС.

– Я прибыл на Балканы на грузовом самолете! – с готовностью заявил Пинкроуз. – В бомбовом отсеке!

– Надо же. Хорошо, узнаем, что можно сделать.

– Да-да, узнайте. Как можно скорее. Это важнейший вопрос. Через час дайте мне знать, как обстоят дела.

– Через час? Хорошо, если мне ответят через неделю. Возможно, следующий самолет будет недель через шесть.

– Шесть? Шесть недель? Да вы шутите!

– Ничего подобного. Быстро такие вопросы не решаются.

Лицо Пинкроуза исказилось, он шумно втянул в себя воздух.

– Так что же, я в ловушке? – вопросил он трагически.

– Как и мы все. Но я не вижу причин для паники. Ситуация не стала хуже – можно даже сказать, что она немного прояснилась. Германия согласилась соблюдать суверенитет Югославии и не посылать войска через ее территорию. Я знаю, вы не доверяете немцам, но они всё же застрянут там на некоторое время.

Пинкроуз уставился на Алана, после чего тихо спросил:

– С чего это вы взяли?

– Это общеизвестная информация. И, кстати, как насчет вашей лекции? Вы ее отмените?

Пинкроуз сглотнул и опустил взгляд.

– Нет, – сказал он после долгого молчания. – Я поторопился, Фрюэн. Поторопился. Погодите пока.

– Так что, пока не искать вам самолет?

– Нет. Меня здесь держит долг. Это невероятно важная лекция. Ее нельзя отменять. Да, нельзя. Есть и другие дела…

Он резко повернулся и покинул комнату – очевидно, чтобы заняться другими делами.

Одно из этих дел лежало сейчас на столе мисс Глэдис. Она как раз начала печатать, когда в комнату ворвался Пинкроуз с еще одним листком.

– Здесь остальное, – сказал он, после чего вполголоса подозвал мисс Глэдис к столу возле стены. Раздвинув лежавшие на нем карты и разложив свои листы, он прошептал: – Прочтите всё и скажите, если что-то непонятно.

Последовала долгая пауза. Пинкроуз, бормоча что-то себе под нос, вел карандашом по строчкам.

– Я всё поняла, лорд Пинкроуз, – прошептала мисс Глэдис. – Я всё поняла.

Гарриет почувствовала себя лишней и решила уйти в отдел новостей. Она поднялась со стула, и остальные вдруг вспомнили о ее присутствии. Шепот прекратился. Они повернулись, чтобы увидеть, куда она пойдет. Проходя мимо стола мисс Глэдис, Гарриет остановилась. В машинке торчал лист, на котором Глэдис успела напечатать: «Отзыв о работе Гая Прингла. По моему мнению, Гай Прингл не подходит для работы в организации…»

Гарриет схватила лежащий на столе лист.

– Да как вы смеете! – возмущенно воскликнула мисс Глэдис. – Это конфиденциальный отчет!

Гарриет читала дальше. По мнению Пинкроуза, Гай проявлял опасную склонность к левым взглядам. Он был возмутителем спокойствия и поддерживал отношения с греками, имеющими дурную славу. Он был заправилой у мятежников, и все разумные жители Афин относились к нему неодобрительно.

– Что за вранье! – сказала Гарриет.

Кроме того, Гай организовал постановку непристойного спектакля, и на него много жаловались видные представители британской колонии. Директор запретил эту постановку. Несмотря на запрет, Прингл объезжал военные лагеря и демонстрировал свое произведение, которое деморализовало всех, кто его видел…

– Лорд Пинкроуз!

Мисс Глэдис повернулась к своему начальнику, возмущенная тем, что не получила никакой поддержки, и Пинкроуз послушно залопотал:

– Положите на место. Немедленно. Положите отчет на место.

Гарриет спросила:

– Что еще вы написали?

– Вас это не касается.

Когда Гарриет подошла, Пинкроуз выхватил у нее бумагу трясущимися руками.

– Очень даже касается, – сказала Гарриет. – Конфиденциальные отчеты здесь запрещены. Если вы пишете отзыв о работе Гая, вы обязаны показать ему этот отзыв. Он должен подписать его.

– Какая наглость! – воскликнула мисс Глэдис.

– Обязан! Обязан! Я здесь директор, я ничего не обязан!..

Пинкроуз, вне себя от ярости, так повысил голос, что мисс Мейбл начала постанывать и повизгивать от ужаса.

Мисс Глэдис набросилась на Гарриет:

– Уходите! Вы расстроили мою сестру!

Гарриет подошла к своему столу и собрала вещи.

– Прежде чем я удалюсь, – от ярости она заговорила высокопарно, – хочу сказать, как я удивлена, что в такое время кто-либо – даже вы, лорд Пинкроуз, – способен опуститься до интриг с Куксоном, Дубедатом и Лашем, чтобы навредить человеку, который сто́ит больше, чем вы все, вместе взятые!

Она вышла. Алан с Якимовым мирно пили первую порцию узо за день.

– Я ухожу! – объявила Гарриет.

– Куда?

– Пинкроуз уволил меня; но я бы всё равно ушла.

– Выпейте с нами.

– Нет.

Чуть не плача, она выбежала в вестибюль гостиницы. Там было пусто. Она поехала на такси в школу. Никто там не видел Гая с раннего утра. Она отправилась в «Алеко». В кафе никого не было. Она отправилась обратно по улице Стадиум, заглядывая во все бары и кафе, пока не добралась до «Зонара». Гая нигде не было.

Гарриет и Чарльз договорились встретиться в «Коринфе». Когда она шла к гостинице, до нее вдруг донесся голос Гая, громкий и бодрый.

Она увидела, как он помогает таксисту выгрузить чемоданы из автомобиля. Эти чемоданы громоздились рядом с огромным человеком в меховой шапке, подбитом мехом пальто и сапогах с меховой опушкой. Он напоминал какого-то сказочного героя. Но Гарриет было всё равно – она яростно набросилась на Гая:

– Где ты был?

– На вокзале, встречал поезд из Белграда.

– Зачем?

Гай удивленно уставился на нее, словно ей полагалось и самой знать ответ на этот вопрос.

– Я надеялся, что встречу Дэвида Бойда.

– Вот как! – Гарриет присмирела. – И что же, ты его встретил?

– Нет. Он еще не приехал. Но…

Гай жестом продемонстрировал, что прибыл не с пустыми руками. По его виду было понятно, что он раздобыл трофей.

– Это Роджер Танди, – сообщил он, показывая на великана в мехах.

Гарриет слышала о Танди. Когда он заезжал в Бухарест, в газетах писали о «знаменитом путешественнике». Это было еще до приезда Гарриет, но Гай успел с ним познакомиться, и Танди – каким бы знаменитым он ни был – обрадовался, увидев знакомое лицо, когда прибыл в Афины вместе с белградскими беженцами. Они с Гаем встретились, словно старые друзья. Теперь Гай в роли хозяина выгружал и пересчитывал его багаж.

– Сколько должно быть чемоданов? – спросил он.

– Всего семь, – ответил Танди. – Я путешествую налегке.

Из других такси тоже выгружались беженцы; среди них были те, кто бежал из страны по политическим, религиозным или расовым мотивам, а также англичанки с детьми. Гостиница наверняка уже была переполнена, но Роджер Танди, казалось, не беспокоился. Он уселся за уличный столик и любезно обратился к Гарриет:

– Присаживайтесь, моя дорогая. Надо пропустить по стаканчику.

– Может быть, вам лучше сперва узнать насчет комнаты?

– В этом нет нужды. Я заранее заказал себе комнату. В моем возрасте учишься понимать, куда дует ветер.

– Лучше проверить, – возразил Гай и поспешил в гостиницу.

Танди похлопал по стулу рядом с собой.

Гарриет, пораженная и внешним видом путешественника, и его прозорливостью, села за стол. Его лицо было ярко-алым, а усы полыхали, словно огонь. Эти цвета так бросались в глаза, что лишь через несколько минут Гарриет заметила, что курносый нос Танди, узкие губы и маленькие светло-карие глаза были совершенно непримечательными.

Полуденное солнце было жарким. По лицу Танди поползли крупные капли пота. Он распахнул пальто и расстегнул саржевый пиджак цвета корицы, под которым обнаружился жилет, покрытый изумрудно-золотым шитьем, ярко заблестевшим на солнце. Пуговицы на жилете представляли собой шарики из золотой филиграни. Прохожие невольно останавливались взглядами на жилете Танди и буквально цепенели, когда видели, что его пальто подбито великолепным медово-золотистым мехом. Одним из этих прохожих оказался Якимов. Он ехал на велосипеде, подоткнув полы своего пальто – также подбитого мехом, который, впрочем, состарился еще тогда, когда сам Якимов был юн.

Велосипед Якимова завилял по мостовой. Кое-как ему удалось остановиться и слезть.

– Дорогая моя, всё в порядке? – обратился он к Гарриет.

Она вдруг вспомнила, как переживала сегодня утром, но это был, очевидно, не лучший момент для обсуждения ее негодования. В любом случае было ясно, что Якимов остановился только по одной причине: он хотел познакомиться с Танди.

Представив их, Гарриет сделала ударение на титуле Якимова. Глаза Танди заблестели от интереса.

– Садитесь, mon prince, – сказал он. – Не желаете ли выпить с нами?

Якимов тут же уселся. Его огромные глаза без малейших признаков зависти оглядывали Танди: сытого, роскошно одетого – так, как в лучшие времена одевался он сам. Вновь подозвали официанта, и Якимов попросил бренди. Его тут же подали, и Якимов с очевидным восторгом приложился к бокалу. Их встреча, казалось, была предопределена самой судьбой.

– Мне надо найти Гая, – сказала Гарриет и оставила мужчин в обществе друг друга.

Гай стоял в толпе перед конторкой.

– Мне надо кое-что тебе рассказать.

– Слушаю, – произнес Гай, чуть развернувшись к ней, но не переставая следить за происходящим вокруг.

– Нет, иди сюда. Это важно.

Ее выводило из себя то, что Гай печется о благополучии Танди больше, чем когда-либо заботился о своем. Пока Гарриет говорила, Гай смотрел на улицу: его манила компания Танди и Якимова, к которым как раз присоединился Алан. Гарриет удержала его и быстро изложила суть отчета Пинкроуза.

– Это всё ерунда, – сказал Гай, нахмурившись. – Никого не волнует, что говорит Пинкроуз.

– Почему же? Его назначили директором. Не для того же, чтобы игнорировать его.

– Возможно; но они должны знать, что он за человек. Я видел отчеты о моей работе, которые посылал Инчкейп. Они были хвалебными. Просто высший класс. Если Пинкроуз и пошлет свой отчет, – а после вашего разговора он может осознать, что ошибается, – его будут сравнивать с предыдущими. Они слишком расходятся. Выходит, что кто-то говорит чушь, и это не Инчкейп.

– А откуда им знать, что это не Инчкейп?

– Ему позвонят. С ним посоветуются.

– Он может быть уже мертв.

– Не думаю. Старина Инч всегда умел о себе позаботиться. У него всё хорошо, и я уверен, что он за меня вступится.

– Уверен?

– Ты придаешь этому слишком много значения. – Гай нетерпеливо похлопал ее по плечу: ему прискучили ее страхи. – Пойдем поговорим с Танди. Я всегда хотел с ним пообщаться.

– Иди. Я скоро подойду.

Не спрашивая, что может удерживать ее в вестибюле, Гай поспешил прочь – словно ребенок, которого отпустили поиграть. Когда он вышел, Гарриет отправилась в столовую, где договорилась встретиться с Чарльзом. Она уже сильно опоздала.