Текст книги "Снег в Техасе"

Все изменилось, когда появилась Сунъин. Как-то раз она вошла в кабинет, когда Борис мучился над очередным заковыристым текстом. Взяла книгу и спокойно, без усилий, перевела всю статью на отличный английский язык, снабдив перевод кратким филологическим и историческим комментарием. Борис обалдел.

– Откуда ты все это знаешь, Сунъин?

Она пожала плечами.

– Что у тебя там еще?

Сама Сунъин занималась, с точки зрения Бориса, чушью: движением за женскую эмансипацию среди корейской диаспоры в Японии в пятидесятых годах. Но ее образованию можно было позавидовать. К своим тридцати годам она успела закончить три университета – в Токио, Сеуле и Лос-Анджелесе.

Сунъин стала приходить в рабочий кабинет Бориса раз в неделю, на целый день. Переводила целую стопку книг и журналов. Иногда к ним наведывалась Аяки. Она внимательно слушала ученые комментарии Сунъин, что-то записывала за ней аккуратными иероглифами. Иногда Сунъин протягивала ей книгу.

– А теперь пусть поупражняется бэби.

Когда у Аяки получалось, Сунъин гладила ее по головке, а как-то раз даже поцеловала ее в губы. Аяки сжалась и замурлыкала.

Сунъин приобщала Бориса к Японии, точнее, к тому, что она сама считала в Японии интересным, – к храмам и еде. Борис наивно полагал, что все интересные места в округе он уже осмотрел – императорский дворец и большие храмы. Оказалось – нет. Сунъин находила какие-то неприметные храмы, спрятавшиеся за высокими оградами. Часто их там ждали. Встречали у ворот, впускали в боковые калитки, вели узенькими дорожками, петлявшими между прудов. Была поздняя осень; по темной воде плыли желтые и золотые листья. Они снимали обувь и, осторожно ступая по скрипучим половицам, входили в сумрак храма.

Потом они шли в какой-нибудь ресторанчик. И опять выяснилось, что Борис до того в японской кухне ничего не смыслил. В харчевнях, куда Сунъин приводила Бориса, их кормили вкусно и на удивление дешево. Горы дымящихся креветок всех форм и расцветок под какими-то необыкновенными соусами чередовались с прозрачными ломтиками рыб, удивительно нежных на вкус. Сама Сунъин готовить не любила. По вечерам они обыкновенно ели купленные в универсаме суши, запивая их пивом или белым вином.

Однажды Борис привез Сунъин в Отсу. Он там уже бывал несколько раз, но все еще ориентировался с трудом. В руках у него был план, скопированный из старого японского журнала. Вот дом губернатора, там утром 29 апреля тот принимал цесаревича и его свиту. Дом не сохранился, но место, где он стоял, найти несложно: там сейчас большой универсам. После приема все русские сели в ждавшие их у дома дженрикши. Их Борис видел в квартале Гионо – теперь рикши принимают там заказы по мобильным телефонам.

Николай и Джорджи (так называли греческого принца Георга) сели в джен-рикшу чуть раньше остальных и поехали по дороге в сторону Киото. Потом они почему-то свернули налево и оказались на узкой улице. По обеим ее сторонам были лавки, а перед лавками рядами стояли люди. Остальные рикши, видимо, замешкались, на улице других колясок не было. В какой-то момент рикша побежал медленнее, и из толпы выскочил полицейский, Сандзо Цуда. Он запрыгнул в коляску и два раза ударил Николая ножнами меча по голове. Рикша остановился, Николай выскочил из коляски и побежал. Они пробежали по улице метров шестьдесят, все трое. Николай бежал впереди, из его рассеченной головы хлестала кровь. Сандзо Цуда бежал сразу за ним, что-то кричал и размахивал мечом. Последним был Джорджи. Бежал он по-спортивному, быстро и легко, в руке у него была бамбуковая палка, Джорджи купил ее утром, на развале возле губернаторского дома. Джорджи настиг Сандзо Цуда и хватил его палкой по затылку. Тот присел и обернулся. Джорджи ударил его ногой в живот и еще раз заехал палкой по лицу. Сандзо Цуда упал. И тут появились остальные рикши, свита, охрана. Сандзо Цуда связали и куда-то потащили за ноги. Николай стоял неподвижно, платком вытирая кровь с лица. Его повели к коляске. К нему подошел Ари Сагава, наследный принц, что-то долго говорил по-японски и кланялся. Час спустя, уже в резиденции в Киото, доктор Рамбах перебинтовал Николаю голову, а камердинер поднес ему чайный стакан водки. Николай увидел в зеркале свое бледное забинтованное лицо и только тогда почувствовал страх.

Все это Борис знал из многочисленных дневниковых записей и публикаций. Он видел и вещественные атрибуты. В маленьком музее Отсу были выставлены фотографии Сандзо Цуда, краткие сообщения о суде над ним и казни, меч и платок Николая с почерневшими пятнами крови.

Борис долго ходил по Отсу, пытаясь отыскать ту самую улицу. Ориентироваться в японских городах трудно, нет ни названий улиц, ни номеров домов. Опять помогла Сунъин. Она взяла у Бориса план, порылась в старых справочниках. Потом привела Бориса на то самое место.

– Вот эта улица.

Борис удивился:

– Действительно, это она. Никаких сомнений.

Поразительно, как мало она изменилась. Как будто сошла с фотографии столетней давности. Ряды лавок и магазинчиков с бумажными фонариками по обе стороны. Продавцы в старинных одеждах. Улочка эта идет почти под прямым углом к дороге на Киото. Зачем повернул сюда джен-рикша? Борис достал цифровую камеру и стал снимать. Сперва общий вид, затем сфотографировал в отдельности каждый дом.

К декабрю у Бориса накопилось солидное досье – были скопированы и переведены сотни дневниковых записей, газетных сообщений, выдержки из книг. Огромное количество фотографий. Николай в детстве и юности. Все этапы путешествия по Японии. Вот принц Джорджи – высокий блондин с узенькими усиками. А вот Сандзо Цуда в полицейской форме, в костюме самурая, и он же в суде – жалкий, маленький, с опущенными глазами.

Как часто бывает, основное оставалось неясными. Кто он, Сандзо Цуда? Член разветвленного заговора? Какого? В Японии в то время было тайное общество молодых самураев. Их не устраивали реформы молодого императора Мейдзи, открывшего Японию Западу. Сандзо Цуда по своему социальному положению – он был из мелких обедневших самураев – в такое общество вписывался, но документальных подтверждений тому не нашлось. Существовала и другая гипотеза: Сандзо Цуда – английский агент; Англия, раньше других проникшая в Японию, боялась усиления влияния России. Основная версия: Сандзо Цуда – безумный фанатик-одиночка. Но почему безумный? Японские врачи признали его вполне нормальным. Может быть, месть? Но за что?

Накануне поездки в Отсу Николай и Джорджи посетили чайный домик в Гионе. Этот домик не сохранился, но в Гионе Борис бывал много раз. Этот небольшой район расположен рядом с подземной станцией «Карасума». Там множество мелких магазинчиков, лавок и ресторанчиков. Чуть стемнеет, перед ресторанчиками зажигаются бесчисленные бумажные фонари, а за стеклянными витринами появляются женщины в цветастых кимоно, с набеленными лицами.

Николая и Джорджи сперва провели в сад, там пахло кипарисом и лимонным деревом. Потом они вошли в дом с бумажными стенами. Здесь Ники и Джорджи совершили свой первый промах: войдя в дом, они не сняли обувь – так и потопали в кавалерийских сапогах со шпорами по татами. А за ними, тоже в сапогах, вошли двое казаков из свиты, принесли ящики с шампанским, козырнули и удалились, пятясь.

Пришли три гейши, сели на корточки вокруг низеньких столиков. Одна из гейш рассыпала зеленый порошок из коробочки по маленьким чашечкам, налила в них кипяток, стала взбивать пену бамбуковым веничком. Ники попробовал и скривился – чай был невкусный. А Джорджи уже открывал шампанское – стрелял пробками в бумажные стены. Гейша заиграла на цитре, и все трое затянули что-то тягучее. Джорджи посадил гейшу к себе на колени, почти насильно заставил выпить шампанское, поцеловал в губы. Ники сплясал русскую. Маленький дом ходил ходуном…

Как-то раз Танака пригласил Бориса к себе домой. Борис знал, что это особая честь, японцы редко приглашают к себе иностранцев. Предпочитают приглашать в рестораны. Жил Танака в многоэтажном доме недалеко от супермаркета. Квартира по японским стандартам просторная: две спальни, большая гостиная и кабинет. Танака принимал Бориса один, в каком-то смешанном японско-европейском стиле. Одет он был в юкату, сидели они на татами на корточках перед низким столиком и пили неразбавленный виски с крекерами. Через какое-то время, зная, что это совсем не по ритуалу, Борис вытащил свою папку, стал раскладывать на полу картинки и схемы. Сперва Танака явно пытался скрыть скуку, позевывал в кулак. Потом увлекся. Стал внимательно рассматривать картинки. Вдруг хлопнул в ладоши и громко вскрикнул:

– Вилцуар лиарити!

Борис не понял. Танака сказал отчетливее:

– Virtual reality![34]34
  Virtual reality – виртуальная реальность (англ.).


[Закрыть] – И добавил задумчиво: – Токунага-сан…

С этого дня работа у них закипела. Борис с Токунагой трудились не разгибаясь. Танака заходил к ним почти каждый день. Часто подходили Сунъин и Аяки. Борис приносил карты, картинки, фотографии. Токунага их сканировал, загружал в компьютер, колдовал над ними. Картинки оживали. Вот на экране появилось Отсу с птичьего полета. Токунага щелкает мышью – город приближается, видна улица с лавками, по ней едут рикши, собирается толпа. Вот большой портрет Николая, он оживает, движется. Та-нака радуется, как ребенок. Прыгает. Хлопает в ладоши.

А Рождество все ближе. Институт пустеет. Все разъезжаются. Иностранцы – домой, за море, японцы – к своим родным. Только Борису ехать некуда. Тут появляется Танака. Обводит всех глазами.

– На сочельник я всех вас приглашаю в Акаши.

– Что это? – спрашивает Борис.

– Это морской курорт, – поясняет Сунъин.

– Мы будем там купаться?

– Да, – отвечает Танака. – В бане.

Оказывается, для них заказан целый павильон на пляже. Море неприветливое, холодное. Пляж пустой. Ветер и мокрый снег. Они сидят в маленьком кабинете, у камина, пытаются согреться. Пьют горячее саке. Приносят суп с водорослями, ставят на огонь. Танака бросает в суп кусочки свинины. Пойло невкусное, но горячее. На столе появляется большая бутылка водки. Борис разливает и провозглашает тост:

– Я пью за здоровье Токунаги-сан!

Все дружно хлопают. Токунага сидит неподвижно, как статуя Будды.

Танака хлопает громче всех. Потом наклоняется к Борису:

– Токунага-сан – самурай. Его род известен с тринадцатого века.

Баня тут же, за стеной. Борис быстро раздевается и проходит в мыльную. Становится под горячую струю. Рядом мелькают неясные тени. Он ныряет в бассейн. Вода в бассейне темно-зеленая. Он замечает в углу две женские головки. Подбирается ближе. Это Сунъин и Аяки. Они о чем-то весело болтают и не замечают Бориса.

Когда Борис выбрался из бассейна, в бане, кроме него, никого не было. Он оделся, вышел в коридор. Ряд одинаковых дверей. Толкнул какую-то дверь и увидел Токунагу. Он сидел точно так же, как за столом, в позе Будды, но совершенно голый. Рядом с ним Танака, тоже голый, как-то странно согнулся. Протягивает Токунаге чашечку саке.

Борис сунулся в другую дверь. На широкой кровати лежала Аяки, откинув голову и закрыв глаза. На ней лежала Сунъин, уткнувшись головой ей в живот. Когда Борис вошел, Сунъин приподнялась, посмотрела на Бориса затуманенными глазами и чуть заметно повела плечами.

Кажется, это было через неделю после Рождества, и институт опять заработал в прежнем ритме. Был вечер. Борис работал дома. Вспомнил, что забыл что-то в кабинете. Накинул куртку. Вышел во двор. В институте было темно и тихо. Горели только ночные огоньки. Борис открыл дверь своего кабинета и с удивлением увидел ярко освещенный монитор компьютера. Он точно помнил, что, уходя, компьютер выключил. Подошел ближе. Знакомая картинка, Отсу. Видимо, Токунага основательно поработал сегодня вечером. В сцене покушения появились новые подробности. Вдруг стало происходить что-то странное. Появился портрет Николая и стал на глазах меняться. Вокруг голубых прозрачных глаз появились морщины. Жесткие складки у рта. Пошли новые кадры. Дебош в чайном домике. И вдруг совсем другое. Ходынское поле. Ленский расстрел. Тонущие русские корабли в Цусимском проливе. Русские пленные в Порт-Артуре. Еще новые кадры. Толпа на Невском. Вагон в Могилеве. Ипатьевский дом. Горящие трупы. А вот пошли иероглифы. Борис с трудом разбирает: «Через кровь к очищению…»

Той ночью Борис долго не мог уснуть. Забылся под утро. И тут же его разбудил телефонный звонок. Это была Сунъин. Борису показалась, что она задыхалась.

– Борис! Приходи скорее! К Танаке.

Борис вышел на улицу и побежал. Пробежал два квартала под горку. Остановился, передохнул и побежал опять. Вот и дом Танаки за супермаркетом. Он собирался нажать на кнопку домофона, но увидел, что дверь подъезда открыта. Поднялся на второй этаж. Дверь в квартиру тоже приоткрыта. Он вошел и негромко позвал:

– Сунъин!

Ему никто не ответил. Только откуда-то донесся сдавленный смех. Он толкнул дверь и увидел Сунъин. Она лежала на широкой кровати с перерезанным горлом. Борис повернул голову и увидел Аяки. Скорчившись в углу кровати, она смотрела на Бориса невидящими глазами. Борис прошел в гостиную. Мертвый Танака, в юкате, полулежал у обеденного столика. И тогда Борис увидел Токунагу. Он сидел в большом кресле у письменного стола, голый по пояс, и издавал странные булькающие звуки. Борис бросился к Токунаге, тот сделал какое-то чуть заметное движение рукой, и из живота и изо рта его хлынула кровь. Борис наклонился над Токунагой, попытался остановить кровь, вытащил кинжал из живота. Ему показалось, что Токунага что-то хочет сказать, шевелит губами. Борис провел рукой по лицу Токунаги и понял, что тот мертв.

Борис тихонько закрыл дверь и спустился по лестнице. Когда он вышел на улицу, было уже светло. Он услышал, что его окликнули, повернулся и увидел, что к нему бегут полицейские, а внизу, на дороге, разворачиваются машины с мигалками. Борис хотел что-то сказать и тут заметил, что все еще держит кинжал, и руки у него в крови. Тогда он повернулся и побежал что было сил. Он увидел за домами бамбуковую рощу и понял, что спасение там. Вот она, уже близко, осталось несколько шагов. Он споткнулся и упал лицом в мягкий ковер. Что-то хлопнуло. Он услышал, как пуля просвистела у самого уха и ушла в сочный ствол бамбука.

Выкрест

1. Исидор

Михаил Исидорович Годлевский прожил долгую и богатую событиями жизнь. Умер он в возрасте 75 лет, пережив брата, сестру, да и большинство своих сверстников.

Родился он в Петербурге в очень далеком 1895 году. Тогда на мощенных деревянными торцами улицах еще не было машин; по Невскому тянулись конки. Счастливыми были ранние годы жизни Михаила Исидоровича. Отец его, Исидор (по паспорту Ицхак Мейер) Годлевский, был генеральным представителем в России германской фирмы химических красителей и фармацевтических средств «Байер АГ». Владел он небольшим уютным домом на набережной реки Мойки, напротив арки Новой Голландии.

Сам Ицхак Мейер родился далеко от невских берегов, в дымной Лодзи. Был он самым младшим среди одиннадцати детей лодзинского раввина. Детство и ранняя юность Ицхака Мейера были тоскливы. В его памяти они слились в один бесконечный день, в темном, пропахшем нафталином доме.

Он убежал из этого дома, как только ему стукнуло восемнадцать. Вскочил в вагон третьего класса в поезде, шедшем в Берлин. У него был старенький саквояж, в кармане не по росту просторного сюртука лежали русский паспорт и сто рублей денег в потертом портмоне. А в подкладке сюртука было зашито письмо – его написал каллиграфическим почерком отец, и адресовано оно было раввину Цюриха.

Когда поезд остановился на станции Вержболово, пришли русские пограничники. Низкорослый унтер стал листать паспорт. Потом спросил:

– Как фамилия?

Ицхак Мейер задергался, русские слова перемешались у него в голове.

– Фамилия в Лодзи…

Пограничники захохотали.

– Зовут как?

– Зовут Ицхак Мейер. Еду до Берлина.

– Ты жид? – поинтересовался унтер.

– Так, так, – закивал Ицхак Мейер.

Его перевели в точно такой же вагон, стоявший напротив на европейской, узкой колее. А через час, в Эйдкунене, пришли пруссаки. Затянутый в портупею офицер взял двумя пальцами паспортную книжку, аккуратно перевернул страницы. Возвратил, небрежно притронулся рукой к фуражке. Когда он вышел, в купе остался запах кельнской воды и хорошего табака.

В Берлине было чисто и солнечно. Блестели витрины магазинов, блестели медью каски шуцманов. Ицхак Мейер побродил с час по городу. Он стеснялся своего огромного сюртука, стоптанных ботинок. Стал накрапывать дождь. Ицхак Мейер побежал в сторону Потсдамского вокзала. Дорогу он не спрашивал, стеснялся говорить на идиш, а настоящего немецкого он не знал.

А еще через час он сидел в углу чистенького купе, и поезд нес его на запад, мимо аккуратных полей и игрушечных городков. Когда на следующее утро он открыл глаза и посмотрел в окно, полнеба занимали зеленые горы.

Ицхак Мейер шел узкими улицами Цюриха, они пахли снегом и жареным кофе. Он постучал железной колотушкой в дверь. Ему открыла очень старая женщина. Он протянул ей письмо. Она взяла письмо, что-то сказала, кивком пригласила войти в дом. Старый раввин долго читал письмо, шевеля губами. Отложил письмо, посмотрел на Ицхака Мейера прозрачными голубыми глазами. Что-то поискал среди записок на столе. Потом сказал на удивительно понятном Ицхаку Мейера языке:

– Ты будешь работать младшим помощником аптекаря у Шапиро.

– Где это? – спросил Ицхак Мейер.

– На Тальштрассе.

Аптекарю Шапиро было не больше сорока. Он был высок, худ и лыс. В отличие от раввина идиша Шапиро не знал, он говорил на диалекте, швицертютч. Ицхак Мейер стал его понимать только через неделю. Семья у Шапиро была большая: жена, старушка-мать и семеро детей. Жили они в большой квартире над аптекой. Там же пристроили и Ицхака Мейера – в чуланчике, под самой крышей.

Ицхак Мейер приходил туда, только когда стемнеет. Весь день проводил в провизорской. Старался все понять и запомнить. Сперва часто расспрашивал Ганса, старшего аптекаря. Тот отвечал неохотно и малопонятно. Тогда Ицхак Мейер решил разобраться сам. Копался в толстых книгах, стоявших рядами вдоль стен, что-то выписывал в тетрадку. Примерно через год Шапиро стал ему поручать смешивать порошки, готовить микстуры. Когда Ганс болел, а болел он часто, Ицхак Мейер заменял его в аптеке. Он уже хорошо понимал швицертютч, да и сам говорил неплохо, хотя и с акцентом. Однажды в провизорскую пришли Шапиро и Ганс.

– Ты вчера дежурил в аптеке?

– Да, я.

– Ты сделал неправильную дозировку. Штатсрат Мюллер чуть не умер.

Ицхак Мейер побледнел. Достал свою тетрадь.

– Дозировка была правильная. Вот, посмотрите.

Ганс вырвал у него из рук тетрадку.

– Ты врешь, гаденыш!

Шапиро взял тетрадь и поправил на носу золотые очки.

– Все в порядке, Ицхак Мейер. Иди работай. Это моя ошибка.

Через год Ганс женился на Эсфири, старшей дочери Шапиро. А еще через два месяца Ицхак Мейер навсегда уехал из Цюриха.

Шапиро вызвал Ицхака Мейера к себе, в маленькую конторку рядом с провизорской. Долго копался в бумагах.

– У тебя неплохая голова и хорошие руки, Ицхак Мейер. Тебе не место в Цюрихе.

Ицхак Мейер ждал, что будет дальше.

– Тебе нужно ехать в Германию. У меня есть друг в Вуппертале. Его зовут Фридрих Байер. У него там большая фирма.

Шапиро наконец нашел бумагу и показал ее Ицхаку Мейеру.

– Я написал ему письмо. Он мне ответил. Он подыщет тебе место.

Когда Ицхак Мейер встал, Шапиро добавил многозначительно:

– Фридрих Байер – протестант, Ицхак Мейер.

А на следующий день Ицхак Мейер уже ехал на север. На нем был новенький костюм, золотые швейцарские часы в жилетном кармане. Вот только тот же поношенный саквояж, что и год назад.

А еще через день Ицхак Мейер шагал по живописной набережной Вупперталя. Он прошел мимо дома, в котором за полвека до того родился Фридрих Энгельс, его учение в дальнейшем пагубно сказалось на жизни Ицхака Мейера. Но кто такой Фридрих Энгельс, Ицхак Мейер тогда еще не знал и дома того не заметил.

А фирма Фридриха Байера была совсем недалеко, в том же зеленом пригороде Вупперталя, Бармене. Приняли Ицхака Мейера там на редкость радушно. Сам Фридрих Байер прочитал письмо, разгладил пышные усы, позвонил в звоночек. Когда появился Георг, секретарь по общим вопросам, представил ему Ицхака Мейера:

– Познакомьтесь, Георг, это господин Годлевский. Он из Цюриха. Его рекомендует мой друг Шапиро.

Георг провел его к себе в кабинет.

– Господин Годлевский, как я понимаю, мы почти одного возраста. Можно мне вас называть по имени?

– Да, – сказал Ицхак Мейер. – Меня зовут Исидор.

С того дня он стал Исидором Годлевским.

Он стал работать в отделе внешних связей. Фирма химических красителей Байера быстро расширялась. За несколько лет до этого она объединилась с фармацевтической компанией и теперь открывала отделения в европейских странах. Исидора Годлевского сразу подключили к переговорам. Он несколько раз ездил в Париж и Лион. По ночам учил французский. За день прочитывал сотни бумаг, вникал во все детали. Контракт с французской фирмой был заключен на удивительно выгодных условиях. Ему повысили жалованье. Он купил себе квартиру в доме на Эйхенштрассе.

Однажды его вызвал к себе Фридрих Байер.

– Господин Годлевский, я слышал, что вы подданный России. Это так?

– Да, господин Майер.

– Мы собираемся открыть отделение в Москве. Я хочу вас рекомендовать управляющим. Вы не возражаете?

Исидор вспомнил пограничников в Вержболово и улыбнулся.

– Я не возражаю, господин Байер.

В Москве дела пошли неплохо. Старую красильную фабрику в Зарядье перестроили заново. Инженеры были из Германии, а русских рабочих Исидор подбирал сам. Порусски он говорил бегло, но с сильным акцентом. Чтобы улучшить произношение, брал уроки у актера из Малого театра.

Он сперва снимал номера, а когда фабрика заработала, купил дом в Замоскворечье. Вечерами ходил в Большой театр. По совету актера-учителя захаживал и в Малый, но пьесы Островского ему не понравились.

Стал устраивать приемы. К нему ходили в основном купцы и банкиры, реже – инженеры. После сытной еды собирались в кабинете. Курили сигары, пили портвейн. Среди приглашенных были евреи, но Исидор их никак не выделял. Все говорили по-русски.

А потом стали приходить плохие известия. Летом 1880 года внезапно умер Фридрих Байер, ему не было и пятидесяти. Во главе фирмы стал Иоганн Вескотт. Он вызвал Исидора в Германию. Они просидели несколько часов, разбирали чертежи и документы. Вескотт остался доволен.

– Дело идет хорошо, Исидор. Мы будем расширяться.

Было решено открыть отделения в Петербурге и Нижнем Новгороде.

А весной следующего года анархисты убили российского императора. Говорили, что среди заговорщиков были евреи. Тогда Исидор впервые услышал слово «погром». Евреев убивали в Кишиневе и Киеве.

Как-то раз к Исидору заявился полицмейстер. Исидор принял его в кабинете. Предложил сигару. Полицмейстер сигару взял.

– Могу я посмотреть ваши документы, господин Годлевский?

Исидор дал ему паспорт и, к удивлению, почувствовал страх, как когда-то давно, на пограничной станции Вержболово.

А полицмейстер жевал сигару.

– Видите ли, господин Годлевский… Мы очень высокого мнения о вашей общественно-полезной деятельности. Но, согласно уложениям, имеющим силу в Российской империи, лица иудейского вероисповедания…

Исидор слушал его внимательно.

– Господин полицмейстер, я слышал, что в московской полиции открыт подписной лист для вспомоществования семьям нижних чинов, погибших или изувеченных при исполнении служебных обязанностей…

Сигара застыла в углу рта полицмейстера.

– Позвольте от имени фирмы «Байер» передать вам небольшое пожертвование на это благородное дело.

Он вынул из ящика письменного стола толстый конверт.

– Не трудитесь писать расписку, ваше превосходительство.

Полицмейстер встал, защелкал шпорами, захлюпал носом.

– Премного благодарен от лица сирот, господин Годлевский. Не сомневаюсь, небольшое недоразумение разрешится к взаимному удовольствию.

В следующем году фабрика Байера открылась в Нижнем Новгороде, а еще через год – в Петербурге. Тогда перебрался в столицу и Исидор. Уже в новом звании – генерального представителя фирмы «Байер АГ» в России. Контора его была в новеньком доме на углу Невского и Екатерининского канала, недалеко от того места, где бомба анархистов разорвала в клочки доброго царя Александра II.

В Петербурге Исидор женился. До этого женщинами он интересовался мало. Когда возникали желания, что было нечасто, шел в бордель.

С невестой своей, Серафимой, Исидор познакомился на приеме у ее отца, банкира Алоиза Гершфельда. Исидор сразу обратил на нее внимание. Голубые глаза, точеный носик, шатеновые чуть вьющиеся волосы. Она сидела в стороне, ни с кем не разговаривала. Исидор подошел к ней и что-то спросил. Она покраснела и ответила невпопад. А потом он встретил ее в нотном магазине на Невском. Исидор навел справки. У Алоиза Гершфельда состояние восемь миллионов, недавно купил имение под Житомиром. У дочери официальных женихов нет.

Исидор несколько раз приглашал Серафиму в театр. Ходили на оперу – в Мариинский и в Итальянский. А как-то утром Исидор надел визитку и отправился к Алоизу – просить руки дочери. Алоиз выслушал благосклонно.

– Мы современные люди, Исидор Мейерович. Пусть Симочка решает сама. Мы не станем мешать ее счастью.

Бракосочетание прошло в хоральной синагоге.

Сразу после свадьбы молодые отправились в путешествие: в Германию, Швейцарию, Италию.

Вернулись в Петербург через два месяца и сразу же въехали в новый дом на Мойке.

Одним из первых посетителей был Мойше, раввин из хоральной синагоги.

– Я слышал, что господин Годлевский ожидает прибавления семейства. Я надеюсь, мы скоро увидим вас?

Исидор ответил довольно сухо:

– Благодарю вас, ребе. Но мы решили крестить наших детей по христианскому обряду.

– Вы хорошо подумали, господин Годлевский?

Когда раввин встал, чтобы попрощаться, Исидор протянул ему конверт с чеком:

– Это на нужды синагоги.

2. Михаил

Михаил родился в марте. Крестили его в Андреевском соборе, на Васильевском. Там же крестили и Соню, самую младшую, она родилась через три года. А среднего сына крестили в лютеранской кирхе Санкт-Паули, на Невском. И назвали его Максимилианом.

Когда дети подросли, их отдали в школы при лютеранском приходе. Мальчиков – в Петершуле, а Соню – в Анненшуле. Дети были очень разные. Макс пошел в отца. Учился блестяще. Особенно хорошо давались ему языки. У Сони был хороший слух. Ей взяли учителя из консерватории, и тот не мог на нее нахвалиться. «У вашей дочери большой талант…» А Михаил был бездельник и хулиган. В четвертом классе он получил колы почти по всем предметам и разбил окно в уборной. Исидора вызвал директор школы, Рихард Паппе. «Господин Годлевский, я боюсь, что с вашим сыном нам придется расстаться…» Исидор перевел значительную сумму в попечительский совет. Михаилу наняли репетиторов по всем предметам. Годам к четырнадцати он успокоился. Учился неважно, но не хулиганил. Правда, Исидор замечал, что от Михаила попахивает табачком, а как-то раз ему показалось, что он видел сына в пролетке, с веселыми девицами.

Школьные годы пролетели быстро. В 1912 году Михаил поступил в университет, на медицинский. А через год уехал в Германию Макс – учиться в Гейдельберге на химика. Хотели послать в Германию и Соню, но не успели, началась война. Соня поступила в Петроградскую консерваторию.

В тот день, в августе 1914-го, когда Германия объявила войну, толпа разбила витрины «Байер АГ» на Невском. Исидор распорядился убрать немецкие надписи и прикрепить на фасаде большой триколор. Макс уехал в Гейдельберг в начале июля. Уже ходили слухи о войне. В Боснии убили эрцгерцога. Исидор долго сидел в кабинете, рассчитывал, что лучше для Макса, ехать или остаться. Потом решил: «Пускай едет». На Варшавском вокзале Макса провожала вся семья, только одному Михаилу довелось увидеть его снова, через сорок лет.

Михаил ушел на фронт вольноопределяющимся. С медицинским обозом стоял в ближнем тылу действующей армии, сперва в Белоруссии, потом на Двине. Делал по двадцать операций в день. Научился пить спирт.

В семнадцатом происходило что-то непонятное. Сперва почему-то отрекся государь. Затем солдаты бросили фронт и стали убивать офицеров. Летом Михаил вместе с несколькими офицерами вернулся в Петроград. Город кишел пьяными солдатами. На Невском лузгали семечки. В октябре матросы разогнали адвокатов из Временного правительства, а рабочие разгромили завод Байера. Исидор сидел в кабинете у камина и пил портвейн. К Михаилу пришли офицеры из полка.

– Мы на Дон. Ты с нами?

– Я с вами, – сказал Михаил.

Они выпили шампанского.

На Дону было пьянство и неразбериха. Из Добровольческой армии Михаил перебрался на восток, в армию Колчака. Там было не лучше. Как-то раз во время сильной пьянки штабс-капитан Рыбников уставился на Михаила оловянными глазками и произнес, едва раскрывая рот:

– А что с нами делает этот жид?

Михаил вскочил, схватил обидчика за грудки:

– Я русский офицер! Вы ответите!

Он посмотрел по сторонам. Все были сильно пьяны. Многие улыбались сочувственно.

Ночью Михаил ушел к красным. Перешел по льду широкую реку, едва не заблудился в лесу. Приняли его хорошо. В той части, куда вышел Михаил, уже был врач, доктор Живаго из Москвы.

– Ну как там у белых, коллега?

– Там плохо, – сказал Михаил.

– Здесь не лучше. – Живаго затянулся папиросой.

С красными Михаил прошел почти всю Сибирь. Его отпустили в Чите, после контузии.

До Петрограда Михаил добирался месяц в насквозь промерзших поездах. В Петрограде было пусто.

Он вошел в дом на Мойке. Двери были выломаны, окна разбиты. Расколотая мебель, распоротые тюфяки. На полу лежали фирменные конверты: «Байер АГ». В комнатах никого не было. В сторожке он нашел дворника Герасима. У Годлевских прошли обыски. Искали золото и офицеров. Исидора несколько раз увозили на Гороховую. После очередного обыска, зимой 1919-го, они решили бежать. Поехали под Житомир, там у Серафимы была родня.

Позже Михаил узнал, что то местечко под Житомиром осенью 1919-го разгромили гайдамаки Петлюры. Из евреев не уцелел никто. Михаил приехал туда через несколько лет. Пытался найти захоронение. Бесполезно. Убитых кидали в овраг и забрасывали черноземом.

А жизнь продолжалась. Михаил вернулся на свой факультет. Теперь он назывался Первый медицинский институт. Учился еще два года. Ходил в довоенной студенческой фуражке. В доме на Мойке устроили коммуналки. Михаилу оставили кабинет отца с видом на Новую Голландию.

Михаил закончил институт весной 1925-го. Он был самым старшим на курсе. В день окончания допоздна сидели в студенческой столовой, пили пиво и горланили песни. Потом отправились гулять. Добрались до Елагина острова. Была тихая белая ночь. Кто-то из девиц захотел прокатиться на лодке. Михаил стал стучаться в дом лодочника. В окне появилось заспанное лицо.