Текст книги "Снег в Техасе"

– Здесь вам недалеко. Собирайтесь – и на Восточный. Поезд в девять. Вот билет.

Соня лежала в полутемном купе и смотрела в пустоту. В какой-то момент она вспомнила лицо человека, которого она убила в больнице. Он однажды был в гостях у отца. Соня тогда была совсем маленькая. Тот человек был молодой и веселый, и у него была удивительно красивая жена. Ее звали Адель.

В дверь купе постучали. Соня открыла. Перед ней стоял Левин.

– Извините, Соня. Я еду с вами, в соседнем купе. Срочно вызывают в Москву.

За окном проплывала Европа. Приходили пограничники. Сперва немцы. Потом поляки. Было уже темно, когда пришли красноармейцы.

– Здравствуйте, товарищи. С возвращением!

Поезд полз по Белоруссии. За окном совсем темно, ни огонька. Среди ночи в дверь постучали. Опять Левин, но совсем другой. В воинской шинели без петлиц, в высоких сапогах, с кобурой на поясе.

Соне стало страшно. Сейчас убьет…

– Я к вам, Соня. Разрешите?

Он вошел, закрыл за собой дверь.

– Собирайтесь. Вы выходите в Минске.

– Зачем?

– Так нужно. Вот адрес. Вас там ждут. Вы там проживете три месяца.

– А родители?

– Им написали, что вы задерживаетесь в Париже. Три месяца. Вы запомнили? Ни дня меньше.

– А потом?

– Потом вы вернетесь в Москву.

Соня сошла с поезда и пошла по платформе. Когда она обернулась, поезда уже не было.

Левин до Москвы не доехал. Его сняли на подмосковном полустанке и отвезли в машине с затемненными стеклами на Лубянку. Он умер от сердечного приступа на одном из первых допросов. Еще до того, как к нему применили «спецметоды».

Писателя Илью Бердича Жанна Ней провезла через всю Францию на стареньком пикапе. Ехали они по ночам, останавливались на день в небольших придорожных отелях. Они расстались в Перпиньяне. Обнялись, выпили в вокзальном ресторанчике по стакану вина, и писатель поднялся в зашарпанный вагон. Поезд шел в Барселону. На границе документов не проверяли. В Барселоне Илья Бердич снял номер в дешевеньком отеле, купил в соседней лавке большую бутыль коньяка, запер дверь, занавесил окна, пил и спал почти целую неделю.

А где-то далеко, в Кремле, его вспоминал Человек-С-Усами.

– А все-таки отличный чекист, этот Лысый. Грамотно провел ответственную операцию.

– Очень грамотно, товарищ Статин, – поспешил согласиться Мягков, низкорослый человек с длинной и худой шеей.

– Надо же, как здорово придумал! Медсестрой переоделся. А как волосы?

– Парик надел, товарищ Статин.

– Ах да, парик, – согласился Усатый.

Потом пожевал трубку и добавил задумчиво:

– Вот что значит правильно расставлять кадры. А то засорили мы кадры разными профессорами и прочей швалью. Не так ли, товарищ Мягков?

– Так точно, товарищ Статин! Засорили. Разгребаем помаленьку.

– И правильно делаем. А надо бы как-то отметить товарища Лысого. Где он сейчас, кстати?

– По агентурным сведениям, в Испании, товарищ Статин.

– Молодец! Всегда на передний край выдвигается.

– Может, в звании его повысить? К ордену представить?

Человек-С-Усами встал и прошелся по темному кабинету.

– Мы несколько иначе отметим достижения агента Лысого. Раз он в Испании, пусть напишет книжку «Падение Мадрида». Там ведь недолго уже осталось?

– Недолго, товарищ Статин.

– И пусть в этой книжке агент Лысый правильно отразит предательскую роль троцкистского охвостья, самозваных профессоров и разной швали.

Он еще раз прошелся по кабинету.

– А это выдающееся произведение мы отметим премией. Мы так ее и назовем: «Статинская премия».

Он помолчал и добавил:

– Я считаю, что прогрессивное человечество поймет нас правильно.

Затворник из Монтрё

В то утро Андрей Николаевич Нечаев проснулся рано. Осторожно, чтобы не разбудить Нину, встал с кровати, нащупал ногой шлепанцы, подошел к окну, отдернул занавеску. Над Женевским озером клубился туман. Было по-зимнему сумрачно; сквозь плотно закрытые оконные рамы ощущалась мглистая сырость. Туман шел с востока, оттуда, где в ясную погоду виднелись купола Шильонского замка, и волнами накатывался на сжатое невидимыми горами озеро. Иногда в тумане появлялись просветы и возникали кусочки светло-голубого неба, уже подсвеченного солнцем, и полоски серой воды вспыхивали серебром. И тут же гасли.

Нечаев отошел от окна, прошел в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом. Сел за письменный стол. Стал разбирать бумаги. С момента своего раннего пробуждения он чувствовал легкое беспокойство. Сосало под ложечкой, что-то мешало закрыть глаза и погрузиться в утренний полусон. Чувство беспокойства не проходило. И теперь, перелистывая дневник, Нечаев, кажется, понял его причину. На странице с сегодняшним числом ровным Нининым почерком было написано: «13 час. Lunch. Солоницын».

Нечаев прошел в ванную комнату, включил свет и долго рассматривал свое лицо в зеркале. Провел рукой по щеке. Для шестидесяти лет выглядел он неплохо. С возрастом все больше походил на отца. Те же немного раскосые голубые глаза, пухлое удлиненное лицо. А нос с горбинкой куда аристократичнее: в породу матери.

Он опять подошел к окну. Потемнело, туман затянул все озеро, пошел мелкий дождь.

Солоницын… Недели две ему позвонил из Германии известный писатель Гюнтер Гросс.

– Извините за беспокойство! У меня Солоницын… Он хотел бы встретиться с вами…

Нечаев прожил в Германии несколько лет, но говорил по-немецки плохо, с акцентом, путался в окончаниях.

– Да, да, конечно… почту за честь… угодно ли будет господину Солоницыну позавтракать со мной? Монтрё, отель «Палас»…

Он надел пенсне, зашуршал страницами дневника. Назвал число. Поставил птичку.

– Мы с госпожой Нечаевой будем ждать…

На месте этой птички Нина записала: «13 час. Lunch. Солоницын».

Нечаев читал произведения Солоницына, и они ему не нравились. Но об этом он никому не говорил. Он помнил, как неудачно получилось с поэтом Калгановым, которого насмерть затравили в России, когда его роман напечатали на Западе. Тогда Нечаев не удержался, дал интервью итальянской газете: Калганов написал плохой, неудачный роман… Этого интервью ему долго не могли простить.

С Солоницыным так нельзя. Ветеран войны, инвалид. Десять лет сталинских лагерей… Не то что Калганов: того всю жизнь баловала советская власть, а под конец он просто обнаглел, почувствовав привкус свободы…

Нечаев сел за стол, порылся в книгах, вытащил журнал в мягкой обложке. Открыл на заложенной странице. Нет, не нравился ему Солоницын. Да, честно говоря, из новых русских писателей не нравился ему никто. В уме он давно продолжил две прямые линии: от Пушкина к Толстому и от Толстого к себе, к Нечаеву. Кроме них, в русской литературе не было никого…

Андрей Николаевич зажег настольную лампу, поправил пенсне, погрузился в чтение. Прочитал несколько страниц, отложил журнал. Его тонкие губы скривила насмешка. Его раздражал язык Солоницына, то, как он строит фразы, а в особенности просторечные слова, смысл которых Нечаев угадывал с трудом.

Последние годы Нечаев писал мало. Он начал исподволь переводить на русский рассказы и повести, написанные им по-английски. Начал сперва для забавы, потом увлекся. Работа оказалась труднее, чем он ожидал. Вот уже двадцать лет, как Нечаев писал только по-английски. Этот язык он знал с детства: его первым учителем был гувернер – сухопарый шотландец, мистер Каммингс. Нечаев любил повторять, что он научился писать по-английски раньше, чем овладел русской грамотой. И всю жизнь он продолжал учиться, часами работал со словарями, записывал случайно услышанные слова и выражения. К сорока годам у него выработался свой стиль, богатый синонимами и редкими оборотами. А русский у него остался таким, каким он его слышал в детстве, в сумрачном Петербурге и в имении – на топких берегах речки Оредеж.

Все труднее становилось Нечаеву подобрать нужное русское слово. Одно время он давал читать написанное Нине. Она его мягко поругивала:

– Андрюшенька, ну как же ты пишешь: «Отец сидит в купе, которое он делит с гувернером…» Это же калька с английского! Или вот: «На таких поездках экспрессу случалось сбавить ход…» Или здесь же, чуть дальше: «Это давало мне повод вообразить себя тем пешеходом и за него пьянеть от вида вагонов…» Прости, Андрюшенька, но это не по-русски…

Нечаев сердился:

– Нина, ты буквоед! У меня такой стиль!

Нечаев опять раскрыл журнал. Смутное воспоминание… Он где-то уже слышал эти сочные и не совсем понятные слова…

Время стремительно несется вспять. Год какой-то очень далекий, барский дом на зеленом косогоре; речка Оредеж, черная вода, местами чуть подернутая ряской, топкие глинистые берега, поросшие мягкой травой. На траве он, Андрюша, оттопыренные уши, пух над верхней губой. Он убежал из дома, ускользнул от вездесущего Каммингса с его английским языком и нравоучениями. С ним Витька Варенцов, сын лесничего. Набегались они с Витькой по лесу, ловили бабочек, а потом купались до одури в темной торфяной воде. А теперь лежат голые, на мягкой траве. Витька трещит без умолку, Андрюша слушает его вполуха. Ему нравится Витька, нравится слушать, как тот строчит на своем северном говорке, пересыпает свою речь солеными словечками. Нравится ему и сам Витька. Белокурые волосы, вздернутый носик, глубокие зеленоватые глаза. Витька замолкает, кладет Андрюше руку на живот, ласкается. Андрюша вздрагивает, закрывает глаза, придвигается ближе. Витька наваливается на Андрюшу, старается дотянуться до его лица пухлыми губами. Андрюша ощущает смрадное Витькино дыхание – смесь ржаного хлеба, чеснока и чего-то еще, противного. Возбуждение мгновенно спадает, Андрюша чувствует отвращение и тошноту. Он вскакивает, бьет Витьку в лицо ногой.

– Чтобы я тебя больше не видел, скотина!

Витька скулит по-собачьи и ковыляет по склону, натягивает на ходу штаны на мокрые ягодицы.

А у дома собрались мужики. Встречают отца. Отец выходит из экипажа: молодой, красивый. Тут же журналисты, фотографы. Как же, такое событие! Освобожден из Крестов! Просидел три месяца за то, что подписал Выборгское воззвание.

– Качать барина! Качать!

Мужики подхватывают отца на руки, и вот он взлетает в воздух, смешно подрыгивая ногами в блестящих штиблетах.

– Ура барину, ура!

И еще воспоминания. Ночь. Горит конюшня. Кони ржут как безумные. По двору мечутся тени людей с факелами. Запылали сараи. Огонь подбирается к дому. Андрюша забирается на чердак. В руках у него винчестер. Он устраивается поудобнее, стреляет туда, где мелькают тени. Где-то вдалеке звенит колокол пожарной машины.

Утром Андрюша спускается во двор. Пахнет гарью. У обгорелого забора – труп. Он подходит ближе, наклоняется. Отводит спутанные волосы с лица. На него смотрит мертвыми глазами Витька Варенцов.

А потом был бег. До поздней осени они оставались в Петрограде, в доме на Большой Морской. Отец был товарищем министра в правительстве Керенского. Его искали. Он прятался у знакомых. По ночам в дом с обыском приходили революционные матросы. Переворачивали все вверх дном. Андрей никогда не забудет бледную мать, кусающую кружевной платок, и младшего брата, сжимающего потные кулачки. После того как матросы уходили, в комнатах стоял запах спирта, махорки и чеснока.

Отец появился в конце ноября, под утро.

– Одевайтесь! Поехали!

Они сложили самое необходимое в чемоданы, старушка-горничная связала постельное белье в узлы. У черного хода, на Малой Морской, стоял извозчик. Они ехали темными улицам, пересекли по Литейному мосту неспокойную Неву. Боковым входом прошли на Финляндский вокзал, долго шли к стоявшему на запасном пути поезду. Когда доехали до Сестрорецка, уже рассвело. Их встретил военный с серым от бессонницы лицом. Отец передал военному завернутый в платок сверток, и тот небрежно опустил его в карман длиннополой шинели. Военный вывел их в боковой переулок и указал на стоявшую невдалеке финскую вейку.

Вейка остановилась у неширокой реки, и возница знаком показал, что нужно выходить. Из кустов появились двое одинаковых парней и понесли их на другой берег, погружаясь по пояс в черную воду. Там, на другом берегу стояла другая вейка, на ней был другой возница, точно такой, что и предыдущий. Возница что-то негромко сказал, и лошадь тронулась. Андрей обернулся. Русский берег был пуст.

С того дня началась эмиграция. Несколько лет они жили в Берлине. Сперва в скромном пансионате на Прагерплац. Потом, когда отец восстановил свой счет в швейцарском банке, перебрались на небольшую виллу в лесистом пригороде Фалькензе. Жили уединенно, с немцами общались мало. Андрей заводил непродолжительные романы с русскими барышнями. Писал стихи.

В Берлине, на кадетском собрании, убили отца. Убили случайно. Целились в Милюкова. Отец оттолкнул Милюкова. Выстрел пришелся отцу в голову. Убийцу скрутили. Он вырывался, хрипел, плевал кровью:

– Сволочи, жиды! Это вам за царя, за Отечество!

Андрей был в зале, совсем рядом. Он запомнил сведенное ненавистью лицо убийцы, тошнотворный запах спирта и чеснока…

После смерти отца в голове у Андрея что-то сместилось. Он перестал ходить в церковь. Стал пить, шлялся по дешевым кабакам и борделям.

Вытащил его дядя, старший брат отца. Послал учиться в Англию, в Кембридж.

В Англии было сонно и ветрено. Мелкий дождь рябит зеркальные воды Кема. В лодке их четверо: Кейт, волоокая красавица, на корме, Дик и Джон на веслах, Андрей на руле. На нем соломенная шляпа, полосатый пиджак в талию, галстук-бабочка. Завтрак на траве. Расстелили плед, из плетеной корзинки достали сандвичи, Дик разлил вино. Кейт сидит рядом с Андреем. Он слегка обнимает ее за талию. Она кладет ему голову на плечо.

Андрей закуривает длинную сигарету и подходит к воде. Поворачивается. За ним стоит Джон в боксерской стойке. Андрей не успел защититься, и удар Джона пришелся ему в подбородок. Андрей упал лицом в глину. Когда он пришел в себя, на берегу никого не было. На воде одиноко белела соломенная шляпа.

Там, в Кембридже, Андрей написал свой первый рассказ. Послал по почте в русский журнал в Берлин. Рассказ напечатали.

Летом он приехал в Берлин на каникулы. Зашел в редакцию журнала. Редактора не было. За редакторским столом сидела хорошенькая черноглазая секретарша.

– Меня зовут Нина Шварц. Я прочитала ваш рассказ. У вас большой талант.

Они пошли в ресторан на Курфюрстендамм. Андрей проводил Нину до дому – она жила в небольшом пансионе недалеко от Восточного вокзала. Они поднялись по скрипучей лестнице на шестой этаж. Андрей остался у нее на ночь.

В Кембридж он больше не вернулся. К Нине заходил регулярно, раз в две-три недели. Они ужинали в хорошем ресторане, Андрей оставался у нее, а рано утром незаметно исчезал.

В то время Андрей пользовался успехом у женщин, у него одновременно было несколько романов. Он был очень красив: высок ростом, удлиненное худое лицо, серые глаза, нос с горбинкой.

Рассказы его часто печатали, и имя его все чаще мелькало в газетах: новая звезда на небосклоне русской эмиграции.

С деньгами было плохо. Гонорары платили микроскопические, а чаще всего не платили вовсе. Инфляция стремительно съедала старые запасы.

В тридцатые годы стало совсем плохо. Наступил кризис. Русские издательства прогорали и закрывались. На улицах стреляли друг в друга фашисты и коммунисты.

Как-то в пивной Андрей встретил знакомого, из бывших офицеров.

– Записывайся к нам, в Союз русских националистов. У нас кормят и дают деньжат.

Андрей пошел, скорее, из любопытства. В накуренной комнате сидели двое в полувоенной форме, с красными нарукавными повязками. Лицо одного из них показалось Андрею знакомым, он подошел ближе. Офицер что-то сказал и улыбнулся. Андрей почувствовал запах спирта и чеснока и вздрогнул. Это был тот, кто стрелял в отца.

Андрея оттащили от офицера, бросили на пол и долго били ногами.

После этого случая Андрей неделю пролежал в больнице. Нина приходила к нему каждый день, приносила цветы и фрукты.

Когда ему стало лучше, они поехали за город, на озера. Андрей бросал в воду куски хлеба и смотрел, как лебеди неторопливо подплывают парами и подбирают хлеб красными клювами.

Нина положила голову Андрею на колени.

– Давай уедем…

– Куда, Нина?

– В Америку.

– Нас не пустят. Ты знаешь, как сложно там с визами.

– Нас пустят. Я – еврейка. На евреев есть квота.

По настоянию Андрея они расписались в Красной ратуше.

– Только чтобы ни у попов, ни у раввинов…

Они уехали в Америку на пароходе осенью 1938-го. А через несколько дней в Берлине хрусталем зазвенели стекла еврейских магазинов, и черным огнем запылали синагоги…

Годы в Америке Андрей вспоминал с удовольствием. Он был молод, полон сил и надежд. Он много писал, теперь все больше по-английски. Его печатали лучшие журналы: New Yorker, Atlantic Monthly. У него брали интервью:

– Что вам больше всего нравится в Америке?

– Америка – страна немереных возможностей. Бастион на пути фашизма и коммунизма…

В Америке у них родился сын. Они назвали его в честь отца Николаем.

А с деньгами было по-прежнему непросто. Престижные журналы платили унизительно куцые гонорары. По контрактам Андрей читал курсы русского языка и литературы в хороших университетах: Принстоне, Йейле… Его держали год или два, а когда подходило время тенюры[11]11
  Tenure (англ.) – постоянная позиция в американском университете.


[Закрыть], контракт прекращали. Приходилось начинать все сначала: подавать на конкурс, проходить унизительную процедуру отбора, арендовать новый дом.

Андрей своей работой не тяготился. Во время лекций он входил в раж, бегал по аудитории, жестикулировал. В такие моменты у его появлялся акцент, под сводами аудитории рокотало русское «ррр».

Студенты всегда обращали внимание на Нину. Она сидела в первом ряду – красивая женщина с молодым лицом и седыми волосами. Когда Андрей делал ей знак, она подбегала к доске и выписывала стихотворные строчки ровным, красивым почерком.

Каждый раз, когда Андрей узнавал о прекращении контракта, он горько улыбался.

– Подумать только, эти ничтожества…

Андрея круто невзлюбил Хьюз Ливингстон, заведующий кафедрой славистики в Йейле. Когда их впервые представили, Андрей протянул ему руку и произнес слова, которые запомнил с детства: ими когда-то приветствовал Ливингстона Стэнли в дебрях тропической Африки:

– Dr Livingston, I presume…[12]12
  Полагаю, доктор Ливингстон… (англ.)


[Закрыть]

Хьюз Ливингстон, по-видимому, этой истории не знал. Ответил сухо:

– Я думал, что вы знаете, что я не доктор… – и руки не подал.

Андрею никак не удавалось попасть в такт политической моде. До войны многие не прощали ему резких слов в адрес фашистов. А когда началась война и у всех на устах был «дядя Джо», его осуждали за антикоммунизм.

Не ладилось у него и с русской эмиграцией. Как-то их пригласили на именины известного русского промышленника, в имение под Бостоном. Гуляли по-отечественному – с икрой, водкой и шампанским. После сытного обеда мужчины собрались в библиотеке. Пили коньяк, курили сигары. Кто-то рассказал грубый антисемитский анекдот. Другие подхватили. Хозяева и гости хохотали до колик. Андрей встал, положил сигару, направился к выходу:

– Нина, поехали! У нас дальняя дорога.

Хозяин посеменил за ними:

– Да что вы, право, Андрей Николаевич, Нина Самойловна!

Андрей повернулся и сказал отчетливо:

– Пошел ты куда подальше!..

Андрей работал в женском колледже Уэлсли, в тихом пригороде Бостона, когда открылась позиция профессора русской литературы в Гарварде. Андрея уговорили подать заявление.

– Вас наверняка возьмут. У вас нет конкурентов.

В Гарварде был профессором Петя Гордон, старый знакомый Андрея. Они познакомились до войны, в Москве. Тогда Петя был поэтом-футуристом, подражал Бурлюку и Маяковскому. Петя был всю жизнь безнадежно влюблен в Лилю Брик, и это было поводом бесконечных шуток: Петя был щупл и мал ростом, не доставал Лиле до плеча. Одну из соленых шуток молва приписала Андрею. Шутка дошла до Пети, и он люто Андрея возненавидел.

Теперь Петя Гордон был известным лингвистом формальной школы, много лет возглавлял кафедру в Гарварде. Когда на университетском сенате обсуждали кандидатуру Андрея, Петя Гордон выступил резко против. Кто-то сказал:

– Но Нечаев – крупный писатель.

Петя вспыхнул:

– И что с того? Верблюд – крупное млекопитающее. Мы не берем верблюдов преподавать зоологию!

Петя пользовался авторитетом, и в Гарвард Андрея не взяли.

После этого случая Андрей озлобился, ушел в себя. Он стал куда-то исчезать на уикенды. На вопросы Нины отвечал уклончиво:

– Набираюсь впечатлений. Собираю материалы для книги.

Нина забеспокоилась. Она вспомнила свои бессонные ночи в Берлине. «Неужели опять женщины?»

Как-то, развернув газету, она наткнулась на объявление сыскного агентства. Вывела машину из гаража, надела темные очки, поехала по указанному адресу.

Ей позвонили через неделю:

– Для вас есть информация, мэм.

Нина сидела на колченогом стуле в маленьком офисе. Немолодой человек в мягкой шляпе протянул ей конверт с фотографиями. У Нины забилось сердце.

– Что там? Женщины?

Человек в шляпе пожевал губами.

– Не совсем, мэм. Не совсем. Клуб для очень богатых людей в Нью-Йорке. Там выступают артисты. Девочки… Совсем молодые… Очень молоденькие, мэм… Это не совсем законно, мэм…

Нина подписала чек, выбежала на улицу, вскочила в машину. Дома она разожгла камин и, не раскрывая, бросила конверт в огонь. К горлу подступала тошнота. Она налила себе стакан виски и выпила залпом.

Через несколько месяцев Андрея уволили из Уэлсли. Это был тяжелый удар. Андрей успел привязаться к Новой Англии, она чем-то напоминала его родные места на речке Оредеж: березняки, переходящие в ельники, озера с топкими берегами. Он часами бродил по здешним лесам, ловил бабочек.

Президент колледжа, мисс Кавендиш, чем-то напоминала высушенную бабочку.

– Мы очень сожалеем, мистер Нечаев. Мы вынуждены прекратить наш контракт.

Андрей молча подписал бумагу, поклонился и вышел.

Дома его ждала Нина.

– Садись обедать, Андрей. Давай выпьем за нашу свободу.

Они молча выпили.

– Что мы будем делать, Нина? – спросил Андрей. – Коля учится музыке в Милане. Ты знаешь, сколько это стоит…

– Мы не погибнем. У нас есть еще деньги. Я устроюсь на работу…

А через несколько месяцев они разбогатели.

Уже год, как Андрей закончил писать большой роман, «Иветта». Обычно он давал читать свои произведения Нине, а на этот раз заупрямился:

– Потом, не сейчас. Роман еще не готов.

Нина знала, что это не так. Андрей сидел над рукописью ночами, обложившись словарями и справочниками. Шлифовал каждую фразу, каждое слово. Рукопись была перепечатана, переплетена и отправлена издателям. Через некоторое время бандероли возвращались с вежливыми отказами: «Публикация не представляется возможной…»

Положительный ответ пришел из Франции. Рукопись принимали на грабительских условиях. Унизительно маленький гонорар, все права на переиздания и экранизацию. Как раз в эти дни пришел счет из Миланской консерватории. Торговаться было некогда. Андрей подмахнул договор. Через месяц «Иветта» была напечатана в Париже массовым тиражом.

Андрея не было дома, когда почтальон принес тяжелую бандероль. Нина перерезала веревку, и на ковер посыпались книжки карманного формата в мягких обложках. Нина подняла одну из книг, села поближе к окну. Надела очки. Она читала, не отрываясь. Почувствовала тошноту, у нее закружилась голова, как тогда, когда частный детектив протянул ей конверт с фотографиями. Она налила себе виски и продолжала читать, отхлебывая из стакана. Через час она отложила книгу, допила виски и долго смотрела на деревья за окном.

Она поняла, почему эту книгу не захотели печатать в Америке. В книге с графическими подробностями описывался роман пожилого педофила с несовершеннолетней девочкой. Педофил был явно списан с Ливингстона, и звали его похоже: Хью Хьюз.

Нина подняла глаза. Перед ней стоял Андрей и улыбался. Он взял Нину на руки, поцеловал и понес в спальню.

А через два месяца в большой рецензии в Times Literary Supplement «Иветту» назвали лучшим произведением на английском языке, опубликованным за последние десять лет.

Это был триумф. Телефон звонил непрерывно. У него брали интервью. Фотографировали в рабочем кабинете, на фоне дома, с Ниной и одного. Приходили письма от издателей. Все те, кто столь непочтительно отверг рукопись всего несколько месяцев назад, испрашивали позволения издать книгу на самых исключительных условиях. Поступали предложения из-за границы. Роман переводили на французский, испанский и немецкий.

Стали чувствоваться последствия скоропалительно подписанного договора. Парижский издатель, до того промышлявший дешевым полупорнографическим чтивом, вцепился в Андрея мертвой хваткой, требовал львиную долю всех его гонораров. Пришлось нанять адвокатов, специалистов по авторскому праву. Их услуги стоили дорого, но расходы себя оправдали. Адвокаты отыскали закавыки, позволившие им опротестовать договор. Тяжба длилась два года. В конце концов стороны пришли к соглашению. Андрей откупился: отвалил парижскому издателю круглую сумму, и тот отстал. Договор расторгли.

К этому времени «Иветта» уже выдержала более десяти изданий по обе стороны океана. Андрей с удовольствием узнал, что «Иветту» включили в курсы современной американской прозы самые престижные университеты. Ему писали с предложением читать курсы лекций о своем творчестве. Андрей неизменно отвечал вежливым отказом: «Благодарю за честь. Моя литературная работа не оставляет мне времени…»

Высшей точкой триумфа было предложение из Голливуда. Компания «Метро Голдвин Майер» намеревалась снять фильм по «Иветте». Работа над сценарием заняла почти год. Андрей и Нина переехали в Голливуд; им сняли виллу с огромным бассейном в Беверли-Хиллз. В помощники Андрею отрядили Энтони Гринблата, опытного сценариста. Энтони болтал без умолку – как выяснилось, его родители ребенком вывезли его из Одессы, – но дело свое знал туго.

– Эту сцену придется выкинуть. И эту тоже. Не пройдет…

Андрей сперва наивничал.

– Но мы же в свободной стране. У нас нет цензуры…

– Вы хотите, чтобы католики и баптисты устроили картине бойкот?

Андрей скрепя сердце вносил поправки. Картина получилась кастрированной. Но когда она вышла на экраны, успех был оглушительный. Правда, проповедники в церквях и по телевидению называли картину «бесовской отравой», а писателя с русской фамилией – растлителем малолетних. Но этим они лишь подогревали интерес. Перед кассами выстраивались очереди.

Гонорар за картину составил более миллиона. В семью писателя Нечаева неожиданно пришел достаток.

Они уезжали из Америки на большом пароходе – том самом, что перевозил через океан их, беженцев из Европы, пятнадцать лет назад. Стоя на палубе с коктейлями в руках, Андрей и Нина смотрели, как медленно растворяются в густом тумане дома и трубы Нью-Йорка.

Некоторое время они жили в Париже, снимали номер в отеле «Георг V». В честь Андрея устроили большой прием в издательстве «Галлимар». К нему подходили очень старые дамы, целовали, называли по-русски Андрюшенькой. «Ты помнишь, мы дружили в Берлине?..» Андрей мало кого помнил. Целовался, пожимал руки, чокался шампанским. На приеме к нему подошел широкоплечий мужчина лет сорока с окладистой русой бородой. Лицо его было Андрею знакомым. Кажется, киноактер.

– Граф Сергей Уваров, – представился тот по-русски.

– Очень приятно, – ответил Андрей.

Граф Уваров засмеялся и покачал головой:

– Дальше по-английски или по-французски. Запас русских слов у меня иссяк.

С Уваровым они подружились. Ходили по русским ресторанам, пили водку.

Как-то раз Уваров спросил Андрея:

– Где вы намереваетесь жить?

Андрей пожал плечами:

– Где-нибудь в Европе. Мы еще не решили.

– Поедем в Швейцарию. Я подыскиваю там себе имение.

Они поехали на машине Уварова – у его был мощный «ягуар». Стояла ранняя весна, и вся Франция казалась цветущим садом. Объехали Лион. Остановились в тихом отеле близ Женевы. На следующий день отправились на восток – вдоль Женевского озера. Уваров вел машину по маленьким горным дорогам – изумрудная гладь озера открывалась то справа, то слева. Они приезжали в деревни, где продавались добротные деревянные дома с низкими крышами. Устинов по-хозяйски осматривал строения и участки, долго торговался с хозяевами о цене, пересыпая свою речь шутками на местном диалекте.

К вечеру они доехали до Монтрё, остановились в отеле «Палас». Пообедали в ресторане, а потом долго сидели на открытой веранде, смотрели, как солнце медленно опускается за горы и как меняется цвет озера – от голубого к темно-синему, с красноватыми отблесками.

На следующее утро Андрей встал рано и вышел на набережную. Было светло, над озером стоял прозрачный туман, и в тумане едва угадывались противоположный берег, горы, золотые купола Шильонского замка.

За завтраком Андрей сказал:

– Я хотел бы прожить здесь остаток моей жизни.

Нина улыбнулась:

– Мне тоже здесь очень нравится.

Уваров вспыхнул:

– Позвольте, а как же имение?

Андрей пожал плечами:

– Имение там, на Оредеже. Других не будет…

С тех пор прошло пять лет. И все эти годы они прожили здесь, в Монтрё, в «Паласе». Они занимали пять комнат на верхнем этаже, с большим балконом. Завтрак им приносили в номер. Обедали в ресторане, Андрей каждый раз тщательно выбирал блюда, закуски, вина. Всегда оставлял большие чаевые. Им казалось, что их здесь любят. Как-то раз Нине потребовалось что-то спросить у горничной. Она постучалась в дверь с надписью «Service»[13]13
  Служебное помещение (фр.).


[Закрыть]. Ей показалось, что она услышала: «Entrez!»[14]14
  Войдите! (фр.)


[Закрыть] – и толкнула дверь. До нее долетел обрывок разговора:

– …ce sale étranger qui bricole du porno…[15]15
  …этот отвратный иностранец, который штампует порнуху… (фр.)


[Закрыть]

Нина покраснела до корней волос и закрыла дверь.

…Накануне приезда Солоницына они обсуждали меню особенно тщательно.

– Давай закажем русскую закуску, корнишонов с водкой. А на горячее я предлагаю филе окуня – сейчас самое время, с белым вином, разумеется. А потом фондю – надо же угостить соотечественника сырным блюдом – с красненьким. А там по обстоятельствам.

Они спустились в ресторан, когда большие часы в вестибюле показывали без пяти час. Их стол был у окна. Над озером повисла черная туча, и в окно застучали крупные капли дождя. Прошло десять минут. Гость не появлялся. В углу зала застыл официант. Андрей сделал ему знак, показал на окно:

– Наш гость задерживается. Погода…

Официант молча кивнул.

Прошло еще пятнадцать минут. Андрей сказал:

– Пойду вниз. Посмотрю.

Он спустился по лестнице в вестибюль. Подошел к дверям.

У дверей, под дождем, стоял высокий бородатый человек. На нем было зеленое мохнатое пальто. Зонта у него не было. Струи дождя стекали с его непричесанных волос, с носа, с бороды. Его пальто, большое, словно с чужого плеча, топорщилось от воды, казалось, от него отлетает водяная пыль. Человек стоял неподвижно, как изваяние, как китайский божок.

«Это он, Солоницын», – почти вслух сказал Андрей и подошел ближе. Он догадывался, что сам он стоит в темноте, и снаружи его не видно.