Текст книги "Снег в Техасе"

Игорь затянулся и закашлялся.

– На дне есть воронки. От них идут подземные ходы в соседние озера. Бывало, что здешних утопленников находили в озере, что километров за двадцать отсюда.

Кириллов замолчал, и стало совсем тихо. Было слышно, как в дальнем конце озера коснулась воды птица.

– И еще одно, Василь Егорыч. Поглядите внимательнее на контур озера. Ничего он вам не напоминает?

Василь Егорыч посмотрел на извилистые берега и пожал плечами:

– Да вроде ничего…

– А вы приглядитесь! Вот зеленый холмик, где селище. Справа и слева от него две речушки. Далее от него озеро расширяется, потом сужается, а там дальше, ближе к дальнему берегу, выступают два островка…

Василь Егорыч вдруг вздрогнул:

– Господи, так это же женщина…

– Тонко изволили заметить: женщина, фемина… А вот здесь, прямо под нами, под холмиком, где стоянка, видите, как чернеет вода?..

Василь Егорыч посмотрел, куда указывал палец Игоря Кириллова, и увидел длинную щель в прозрачной воде.

– Здесь самая глубокая в озере воронка. Мы прозвали ее «вагина».

Василь Егорыч на мгновение задумался.

– Это что же по-русски? Влагалище?

– Можно и так, – улыбнулся Кириллов.

А потом началась работа. Каждый день в помощь Василь Егорычу назначали реечника. Обычно это был тщедушный блондин Федоров. Несмотря на хлипкое сложение, он оказался хорошо развит физически, нехитрое дело свое усвоил быстро, вопросов лишних не задавал, понимал Василь Егорыча с полуслова. От пирожков и бутербродов, которые предлагал ему Василь Егорыч, Федоров отказывался и, помимо как о деле, ни о чем с Василь Егорычем не говорил. По его постоянно напряженному виду Василь Егорыч догадался, что парню мучительно хочется закурить. Попросил шофера, Ивана Никифоровича, привезти блок «Мальборо». На следующее утро, разбирая рюкзак, небрежно бросил пачку сигарет к ногам парня. Тот не понял.

– Это мне, что ли?

– Я свое откурил. Бери, травись.

– Ну, спасибо! Ну, удружили, Василь Егорыч! – И он с наслаждением затянулся.

Но и после этого разговорчивее Федоров не стал.

Зато в тот раз, когда реечницей была назначена Крапивина, Василь Егорыч узнал про экспедицию многое. Болтала Крапивина без умолку. Оказывается, у Сиповского есть жена. В прошлом году она от него уехала. Не захотела больше жить в Коростеле. После этого стал Леонид Осипович попивать. Не так чтобы очень сильно – пьяным его не видели, – но регулярно. А Игорь Кириллович, тот пьет сильно. Каждую ночь Евгений Львович почти что на себе из садика его притаскивает… А Евдокию Ивановну все любят и очень жалеют. Вы ее этюдов не видели? Она озеро любит рисовать… Обалденно у нее получается…

Вскоре решил Василь Егорыч, что из экспедиционного дома ему нужно сваливать. Не спалось ему там. В комнате было душно, окна были заделаны наглухо и не открывались. И шумно было по ночам. Галдели ребята допоздна. Потом появлялся Сиповский, разгонял их по комнатам, но и там они долго не могли угомониться. А как-то раз он услышал пьяные крики. Кириллов бежал по коридору и кричал что-то неразборчивое. Внизу хлопнула дверь. Потом дико заорала Дуся:

– Женя, остановите его, он с собой что-нибудь сделает!

Василь Егорыч встал, подошел к окну. Во дворе он различил нескладную фигуру Игоря Кириллова. Его, как маленького, вели под руки Дуся и Женя Гуслицер.

На следующее утро Василь Егорыч подошел к Кириллову:

– Не возражаете, если я от вас съеду?

Тот сперва испугался:

– Как – совсем?

Василь Егорыч засмеялся:

– Да нет, не совсем. Я палатку свою на озере поставлю. Уж больно место там хорошее.

Тем же вечером Федоров помог Василь Егорычу перетащить его пожитки к озеру. Выбрали место на сухом берегу. Настелили на земле еловых веток. Накололи в лесу кольев. Привязали растяжки. Палатка встала что надо.

Василь Егорыч растянулся на спальнике. Включил тихую музыку, закрыл глаза. Ему давно не было так спокойно. Он проснулся ночью. По палатке барабанил дождь. Выбрался наружу, набросил ватник. Было очень темно, только озеро светилось внутренним светом. Василь Егорыч наклонился и услышал хрустальный звон: это дождинки бились об озерную гладь.

Теперь Василь Егорыч каждый день после работы шагал через лес к своей палатке. Разводил костерок. Кипятил чайник, заваривал чай. Выпивал не спеша, да и уползал к себе в спальник. И так день за днем. А воскресенье было его целиком.

В то воскресенье Василь Егорыч встал рано, наскоро перекусил и отправился на дальний берег. Утро было прохладное и тихое. Только сучья скрипели под сапогами, да несколько раз с клекотом взлетали из кустов большие птицы. Он подошел к озеру. Вдалеке серым треугольничком виднелась его палатка, а поодаль он различил странного вида неподвижный предмет. Подошел ближе, и предмет стал принимать очертания женской фигурки, застывшей над подрамником. Василь Егорыч шел осторожно, старался не шуметь. А когда был совсем близко, фигурка повернула к нему голову, и Василь Егорыч узнал Дусю. Только она была совсем другая Дуся, выше ростом и значительнее, и смотрела она странно, словно не видела Василь Его-рыча, а он уже был совсем рядом. А потом вдруг увидела и встрепенулась:

– Ох, уж простите, Василь Егорыч, это я тут со своими художествами… Не помешаю?

– До что вы, Дуся! Это вы меня извините…

Он подошел еще ближе.

– А можно полюбопытствовать?

– Да, конечно. Смотрите…

Он наклонился над подрамником. Дуся рисовала угольным карандашом и слегка тонировала контуры пастелью. Рисунок у нее получился странный. Вроде все знакомое – вот и озеро, и холм зеленый, где селище. Только все чуть-чуть иначе, темнее и таинственнее. На вершине холма взметнулся костер, а вокруг костра люди танцевали ряженые.

Тут налетел ветер, подрамник зашатался, и на ватман упали капли дождя. Дуся вскочила, схватила листы, прижала к себе.

– Прячьтесь, прячьтесь скорее в палатку! – закричал Василь Егорыч и стал собирать подрамник.

В палатке было тепло и сухо. Дуся свернулась рядом с Василь Егорычем на его большом спальнике, и Василь Егорыч прикрыл ее ватником. Потом Василь Егорыч нажал кнопку, и из приемника полилась музыка. «Хованщина» – «Гадание Марфы». Василь Егорыч закрыл глаза, и его унесло куда-то далеко.

А проснулся он, потому что дышать ему вдруг стало нечем. Он открыл глаза и увидел, что Дуся, совсем голая, наваливается ему на лицо своей большой грудью.

Василь Егорыч оттолкнул от себя Дусю, выскочил из палатки. Подбежал к озеру, опустил руки в воду. Сидел он так долго. А когда вернулся, в палатке было пусто. Спальник лежал нетронутый. И только музыка лилась из приемника. «Хованщина» – «Гадание Марфы».

А в следующее воскресенье был День археолога, и праздновали его на озере. Василь Егорыч замечал, что подготовка к празднику шла основательная. Несколько раз гоняли машину в город за покупками. Во время перерывов ребята кучковалась вокруг Дуси, что-то с ней обсуждали и хихикали.

Василь Егорыч в подготовке к празднику участия не принимал. В то воскресенье он с утра отправился в лес. Ушел далеко и к озеру вышел только в седьмом часу, когда начинались сумерки. Уже на подходе заметил, что на озере происходит что-то необычное. Когда подошел ближе, увидел, что на всех концах озера полыхают костры, а самый большой костер – на селище. Громко играет музыка из усилителя, а вокруг костра пляшут одетые в причудливые наряды ребята. Часов в семь музыка стихла, и над озером поплыли звуки гонга. Из-за ближнего мыса показалась надувная лодка, подошла к берегу, и из нее вышли двое: большой и маленький. Когда они приблизились, Василь Егорыч не без труда узнал в них шофера Никифорыча и Сиповского. Никифорыч был в длинных семейных трусах и тельнике, с наклеенной рыжей бородой, а в руке – огромный трезубец. Сиповский же был одет цивильно: в соломенной шляпе-канотье, с моноклем и с огромным галстуком-бабочкой. То, что последовало, как понял Василь Егорыч, было церемонией посвящения в археологи. Ребята по очереди подходили к Никифорычу и Сиповскому, и те загадывали им загадки, на которые нужно было ответить посмешнее. После этого Никифорыч обливал их из ведра озерной водой, а Сиповский вручал дипломы, доставая их из папки, которую держала стоявшая позади его Дуся – на ней был длинный сарафан, волосы собраны сзади, а во лбу – мерцающая звезда. Потом подошел Игорь Кириллов с огромной чашей, и все к этой чаше по очереди приложились. Тут опять врубился усилитель, и Гуслицер заиграл на гитаре гимн археолога, который все с чувством пропели. На этом торжественная церемония закончилась, и началось веселье. Из усилителя грохнул рок, и ребята пустились в пляс вокруг костра.

Василь Егорыч стоял в стороне. К нему подошел Кириллов с большой кружкой:

– Василь Егорыч, по такому случаю…

Василь Егорыч пригубил. Странное дело, напиток ему понравился, и он выпил его одним духом.

– Ну что, правда неплохо? А вот попробуйте теперь это. Это Дуся варила по своему рецепту…

Василь Егорыч проглотил густую ароматную жидкость, и ему стало легко-легко. Словно упал со спины тяжелый груз. Тоже захотелось петь и плясать. Он огляделся по сторонам. Озеро стало чуть другим, словно отдалилось. Музыка звучала не так резко. Василь Егорыч увидел Дусю. Она стояла, прислонившись к сосне, и курила длинную и тонкую сигарету.

– Дайте и мне закурить, что ли, – попросил ее Василь Егорыч.

Дуся протянула ему пачку и улыбнулась как-то странно.

Василь Егорыч затянулся раз, другой, третий, и все у него поплыло. «С непривычки, наверное», – успел подумать Василь Егорыч, но тут его сильно качнуло, он оступился и кубарем полетел по крутому откосу к озеру.

Он не знал, сколько он пролежал, ему показалось – только мгновение. Он встал и, пошатываясь, побрел к костру. Громко играла музыка. Но, странное дело, людей вокруг костра больше не было видно. Василь Егорыч стал ходить в полутьме кругами и нашел всех. Сперва он нашел Никифорыча. Тот лежал, распластав огромные ножищи у куста, на нем верхом сидела Крапивина и ритмично подпрыгивала. Чуть дальше в лесу увидел Сиповского: тот, улыбаясь, стоял на коленях голый – на нем было только канотье и галстук-бабочка. Двое парней, тоже голые, деловито мочились на него, стараясь попасть на голову. А еще дальше Василь Егорыч увидал Кириллова и Гуслицера. Игорь Кириллов с выпученными глазами что-то возбужденно говорил Гуслицеру. В руках у Игоря Кириллова был расстегнутый портфель. В какой-то момент Гуслицер оттолкнул Кириллова, тот упал, портфель раскрылся, и на траву посыпались пачки денег. Но Гуслицер этого не видел, он смотрел в другую сторону. Василь Егорыч повернулся и увидел Дусю. Она шла к ним, сарафан на ней был прозрачный, и звезда во лбу горела ярко. Они стояли рядом: Василь Егорыч и Гуслицер, – и, когда Дуся подошла к ним близко, они оба потянулись к ней. А Дуся постояла, потом взяла за руку Василь Егорыча и опять улыбнулась ему странной улыбкой. Василь Егорыч послушно пошел за Дусей и понял, что идут они к озеру. А озеро опять было другим. Костры на дальних берегах погасли, но в самом озере светились огоньки. Они оба погрузились в воду, и Василь Егорыч заметил, что и Дусино тело светится. А потом Дуся исчезла, и Василь Егорыч понял, что она стала озером, и он плывет на ней, и она его плавно покачивает. Потом он почувствовал, что его куда-то засасывает, и это не страшно. А когда страх пришел, он сделал судорожное усилие, чтобы выбраться и закричать, но было уже поздно: в рот ему хлынула вода, и прозрачные волны сомкнулись над тем, что недавно звалось Василь Егорычем Елдыриным.

Археолог из Всехсвят

1

Той осенью Сереже Островскому было тоскливее, чем обычно. Путь домой из Археологического присутствия выбирал он себе подлиннее. Шел он по Невскому, не обходя своим вниманием пахнущий лимоном и дешевым коньяком распивочный зал фирменного магазина «Арарат», что под аркой Главного штаба. Проходил гулкими лабиринтами Дома книги. Вливался в толпу и проплывал освещенными приглушенным светом залами «Пассажа».

Собственно, дома у Сережи никакого и не было. В просторной квартире на верхнем этаже запутанного сооружения, которое высилось на углу Пестеля и Моховой, Сережиным был небольшой стол-бюро с задвигающейся ребристой крышкой. Стол этот ездил с Сережей повсюду, тянулся за ним из далекого и почти забытого Могилева, кочевал по съемным квартирам, пока не обрел здесь пристанище. Поставленный в дальний угол Сережин стол настороженно скрипел, с испугом поглядывая на обступивших его и недобро поблескивавших позолотой темно-красных чудовищ.

Дома Сережу встречали теща, Ядвига Вацлавовна, и Яна, дочь Сережиной жены Магды от первого брака. Несмотря на значительную разницу в возрасте – Ядвиге Вацлавовне было за семьдесят, а Яне только что стукнуло двенадцать, – обе они были удивительно похожи настороженным и слегка испуганным выражением широко раскрытых голубых глаз.

– Что нового в лучшем из миров? – эту фразу Ядвига Вацлавовна повторяла каждый раз, когда видела Сережу, иногда по нескольку раз в день.

И Сережа каждый раз отвечал без улыбки:

– Все идет к лучшему, мадам…

Сережа проглатывал разогретый тещей бульон и окаменелые котлеты с прилипшими к ним макаронами и садился с Яной за стол-бюро – проверять Янины уроки.

– Попробуй еще раз, Яночка… Это же так просто.

Он старался не дышать в Янину сторону, хотя и знал, что это бесполезно. Яна морщила курносый носик.

– Ты опять выпил, па. Придется доложить мамане…

Сережа что-то бурчал и быстро решал Янину задачу.

Потом Сережа забирался с ногами на диван и раскрывал какую-нибудь книжку. Ему редко удавалось сосредоточиться на чтении. Он прислушивался к шагам на лестнице, хотя знал, что Магда придет нескоро, не раньше десяти – она вела вечерние занятия. Раньше он выходил встречать ее к остановке автобуса, на Литейный. Случалось так, что он ждал ее до одиннадцати и, не дождавшись, возвращался домой – Магда была уже в постели.

– Меня подвезли на такси, – говорила она, устало зевая, и отворачивалась к стенке…

Однажды осенним утром в тоскливой жизни Сережи Островского забрезжил лучик света. Он принял обличье Вадика Михеева, сутулого бородача в светло-сером костюме, Сережина сокурсника. Вадик курил и натужно кашлял в углу присутственного коридора. Завидев Сережу, Вадик сделал сложное па ножкой, выплюнул сигарету, с большого расстояния попав в пепельницу, и громко закричал, не тратя время на приветствия:

– Поехали во Всехсвяты! Ты обещал!

Сережа вспомнил. Обещал, действительно обещал поехать с Вадиком во Всехсвяты. Туда, где Вадик, археолог из враждебного Присутствию Музейного ведомства, нечаянно нашел стоянку древнего человека, древнейшую во всем их околотке.

– Так ты едешь? – наседал на Сережу Вадик.

Сереже мучительно хотелось согласиться сразу, но честь Присутствия не позволяла.

– Поехал бы, Михеич, да начальство не пустит. Командировочные срезали.

– Так вот они, твои командировочные. Вот они! – Вадик сунул в нос Сереже какие-то бумаги. – Недоедали, недопивали, на гигиене экономили. Все ради вас, сэр!

Ломаться дальше не имело смысла. Скрепили соглашение в распивочной под Аркой.

– Бур у тебя? – деловито осведомился Вадик, когда они, пристроившись в углу распивочной, тяпнули по второй и захрустели посахаренными дольками лимона.

Сережа молча кивнул. Бур был его основным научным достижением. Сваренный по Сережиным чертежам на Адмиралтейском заводе умельцем Твердохлебовым за два литра чистейшего медицинского спирта, он уже успел обрасти легендами. По одной из версий, Сережа перед началом работ долго шептался с буром, поглаживал его, делал таинственные пассы, а затем с разбега втыкал в грунт. Не доверяя это дело никому, он повисал на буре всей своей тяжестью. Бур послушно уходил в мягкую землю по самую рукоятку. Тогда Сережа откручивал рукоятку, наращивал бур новыми штангами и вновь погружал его все глубже и глубже. А на какой-то глубине прекращал бурить, поворачивал ручку по часовой стрелке и вытаскивал бур, штанга за штангой, пока не появлялся крутобокий, поблескивавший корабельной сталью челнок. Челнок открывали, медленно вращая ручку против часовой стрелки, и он обнажал поднятые им из недр чудеса…

На следующий день они с Вадиком спустились в подвал Археологического присутствия, где завхоз Адоничев нехотя извлек запаянный в толстый полиэтилен бур из темно-зеленого ящика, предназначенного для перевозки артиллерийских снарядов.

– Распишись здесь, – сказал Адоничев, протягивая Сереже мятую ведомость. – Спирт берете?

Сережа и Вадик радостно закивали. Через минуту Адоничев появился с бутылью и другой ведомостью.

– Даю два, распишешься за пять.

Сережа с готовностью подмахнул ведомости, не читая.

Они вынесли тяжелый бур на набережную, где уже стоял старенький «Москвич» Гены Бельского, приятеля Вадика. С большим трудом пристроили бур в салоне между сиденьями: бур упирался концами в ветровое и заднее стекла – и повезли на Витебский вокзал. Гена Бельский ехал осторожно, старался не тормозить, чтобы бур не пропорол «Москвич» к чертовой матери!

На Витебском они сдали бур в багажное отделение.

– Поедет с нами, – объявил Вадик, пряча в бумажник багажную квитанцию. – Кстати, получи билет. Завтра в девять. Черниговский поезд, вагон номер семь. До станции Вежель. Не опаздывай!

В день отъезда Сережа пришел из Присутствия пораньше, стал собирать рюкзак.

– Опять ветер дальних странствий? – спросила Ядвига Вацлавовна.

– Он самый, мадам, он самый, – ответил Сережа, засовывая в рюкзак видавшие виды кирзовые сапоги.

– Надолго? – не отставала теща.

– На несколько дней, мадам. Сущая безделица.

– Магда знает?

– Оставил письменное прошение по всей форме. Лежит на бюро.

Сережа поднял глаза и увидел Яну.

– Па, ты уезжаешь, а как же сочинение?

– Яночка, я очень скоро вернусь… Ты набросай пока план, как я тебя учил.

Яна не уходила. Прижалась щекой к Сережиному свитеру.

– Па, не уезжай. Мне плохо, когда тебя нет…

Сережа почувствовал острую боль в сердце. Он опустился на корточки, стал гладить Янины льняные волосы.

– Да что ты, Яночка! Я же всего на несколько дней. Честное пионерское…

Яна оттолкнула Сережу от себя и посмотрела на него в упор большими голубыми глазами.

– Поклянись, что не будешь пить. Поклянись, а то я умру…

Сережа заблеял:

– Да что ты, Яночка, да как же…

Яна до боли сжала Сережин палец:

– Скажи «клянусь»!

– Клянусь, – покорно пробормотал Сережа, натянул плащ, схватил рюкзак и выскочил на лестницу.

На улице было темно и пакостно. В нитках дождя расплывались огни уличных фонарей, вспыхивали и гасли фары машин. Сережа посмотрел на часы. Было шесть часов, три часа до поезда. Честно говоря, он намеревался скоротать это время в пивбаре под Думой на Невском, где как раз в это время собиралась его беспутная компания. Но он вспомнил Янины строгие глаза и решительно повернул в другую сторону. Его вынесло к кинотеатру «Октябрь». На промокшей афише можно было прочитать: «Пепел и алмаз». Сергей купил билет и вошел в полупустой зал. На экране польский диссидент, его играл Збигнев Цибульский, убивал секретаря райкома, который, как выяснилось, был его отцом. Оба были хорошие, обоих было жалко. После фильма на душе у Сережи стало еще муторнее. Он вскочил в троллейбус и поехал на Витебский.

Черниговский поезд стоял в самом конце перрона. Вагон номер семь пахнул застоялой мочой и дезинфекцией. Сережа повесил плащ на крючок у двери, забросил рюкзак на верхнюю полку и устроился у окна. Вадика не было.

Он появился вместе с Геной Бельским, когда до отхода поезда оставалось минут пять. Оба были сильно навеселе. В руках Гена держал пузатый портфель. Войдя в купе, он расстегнул портфель, и Вадик ловко извлек из него бутылку портвейна и складные пластмассовые стаканчики.

– Осторожно, не замочи рукопись, – предупредил его Гена. – Мой диссерт, единственный экземпляр.

– Не боись, – успокоил его Вадик, – не замочу.

Сережа поднес к лицу темно-красную жидкость. Она пахла жженой пробкой и сахарином. Он почувствовал тошноту и осторожно отставил стаканчик. Зато Вадик и Гена управились со своими удивительно быстро.

– Поезд отправляется, – разнеслось из репродуктора под потолком, – просьба провожающих покинуть…

Гена допил то, что оставалось в стаканчике, и бросился к выходу.

Через минуту его лицо появилось в окне. Он бежал вслед за поездом и что-то кричал. Слов было не разобрать.

Сережа оглянулся и увидел Генин портфель.

– Он забыл портфель с диссертом!

Они вдвоем попытались открыть окно. Тугая рама не поддавалась. Вадик схватил портфель и бросился в тамбур, нажал на ручку двери. Дверь открылась. Он широко размахнулся.

– Стой, не кидай! – что было сил крикнул Сережа; он заметил, что перрон кончился, и за дверью мелькают пролеты моста.

Но было поздно. Портфель птицей вылетел из вагона, описал дугу и плюхнулся в черные воды Обводного канала.

Вадик почесал бороду, ссутулился. Виноватой походкой поплелся в купе.

– У нас ничего не осталось? – спросил он.

Сережа протянул ему свой стаканчик. Вадик засадил его одним духом. Вытер усы.

– За Генин диссерт! Он напишет еще лучше, вот увидишь. Гена, он толковый…

На рассвете следующего дня они спрыгнули на крутую, сложенную желтоватой галькой железнодорожную насыпь. Было зябко; от невидимых болот клочьями поднимался туман. Паровоз вздохнул, поезд лязгнул буферами, вздрогнул, тронулся и растворился в тумане.

– Где мой бур? – спросил Сергей и тут же заметил вдалеке, там, где насыпь переходила в подобие перрона, телегу, влекомую сухопарым мужичком бомжеватого вида.

На телеге виднелся завернутый в коричневую бумагу предмет, по форме напоминавший бур.

Они припустили вслед за мужичком и догнали его перед входом в крашенную белой краской будку, на которой красовалась надпись, сделанная неровными буквами: «Багажное отделение».

– Наш багаж, – решительно сказал Сережа и протянул мужичку квитанцию.

– Ничего не знаю, – отстранил квитанцию мужичок и указал грязноватым пальцем на объявление: «Выдача багажа с 11 до 14 часов с перерывом на обед».

Подошел Вадик, сунул мужичку трешку, тот молча сгрузил бур на землю и, как и поезд, ушел в небытие.

Вадик стоял, поддерживая одной рукой бур, вертел головой по сторонам. По его лицу катился пот.

– Ищешь, где бы пива? – посочувствовал ему Сережа.

– Про пиво забудь, – мрачно сказал Вадик. – Все пиво осталось в Питере. Пошли к водокачке.

Сережа несколько раз качнул железную планку, и из трубы хлынула ржавая вода. Вадик жадно припал к ней губами, вода лилась на его брезентовую штормовку, брызгами отлетала от неопрятной бороды. Вадик пил воду и фыркал. Наконец оторвался, вытер лицо платком и улыбнулся.

– Ну все, я живой. Пошли в Вежель.

Они шли по поросшими травой улицам Вежеля, мимо деревянных домиков на вросших в землю каменных фундаментах и несли тяжелый и удивительно неудобный для переноски бур. Откуда-то доносился приглушенный звон церковного колокола. Они пошли на этот звук и попали на центральную вежельскую площадь. Там высилась белая с синими куполами церковь. Двери ее были открыты, в черном проеме виднелось мерцание свечей; из церкви доносилось пение. На ступенях ровными рядами стояли нищие.

– Райхрам Святых Петра и Павла, – пояснил Вадик, – единственная действующая церковь в околотке.

– А как же Всехсвяты? Название вроде церковное…

– Храм Всех Святых спалил Стефан Баторий в семнадцатом веке. С тех пор у всехсвятцев с религией нелады.

Они вошли в стоявший напротив храма заплеванный семечками автовокзал.

– Когда-то до войны во Всехсвяты вела железнодорожная ветка, – сказал Вадик, – ее грохнули партизаны. Восстанавливать уже не стали…

Подошел автобус, развалюшный ПАЗ, и в него битком набились бабки с кошелками и лукошками. Сережа и Вадик притулились сзади, уложив бур на ребристый пол.

– Грибники, – задумчиво сказал Вадик, – самое время…

По дороге туман рассеялся, выглянуло солнце. В лесу по обе стороны дороги желтыми свечами вспыхнули березы. Лес расступился, и раскрылся сочный луг, в конце которого поблескивало озеро. Автобус запрыгал на булыжнике и замер посреди площади, по краям стояли покосившиеся каменные строения.

– Приехали, – объявил Вадик. – Уэлком ту[36]36
  Welcome to… (англ.) – Добро пожаловать в…


[Закрыть] Всехсвяты!

– Уэлком, уэлком, – подхватил подошедший к ним невысокий человек в мятом чесучовом костюме.

– Тимофей Семеныч Геллер, – представил его Вадик. – Всехсвятский историограф и по совместительству редактор районной газеты «Всехсвятский труженик».

– Заместитель, всего лишь заместитель, – поправил его Тимофей Семеныч и сказал, обращаясь к Сереже: – Рад познакомиться, Сергей Львович, наслышаны мы о вас. А где же ваш знаменитый бур?

Сергей с трудом вытащил бур из узких дверей ПАЗа, и Тимофей Семеныч подхватил его, легко подкинул себе на плечо и быстро зашагал по узкой дорожке мимо спрятавшихся за всполохами бузины всехсвятских домиков.

Дом Тимофея Семеныча стоял на косогоре с видом на озеро и по виду мало отличался от всех остальных. Разве что поаккуратнее и поприбраннее. Посыпанные белым песком дорожки, ровные грядки на огородике, клумбы с гортензиями у крыльца. А на крыльце – приветливая женщина в цветастом платочке.

– Добро пожаловать, гости дорогие, обед на столе.

– Валентина Ивановна, – представил ее Вадик. – Светоч культуры, завуч школы, преподаватель немецкого языка.

Внутри дом Тимофея Семеныча и Валентины Ивановны выглядел как среднего достатка ленинградская квартира. Рижский мебельный гарнитур, телевизор с большим по тем временам экраном. Множество книг на застекленных полках. На стене большая фотография смуглого человека в довоенной форме, с ромбами.

– Отец Тимофея Семеныча, – сказал Вадик, – Герой Советского Союза.

На столе источали аромат миски с густым борщом, по которому расплывались горки белоснежной сметаны.

Тимофей Семеныч достал пузырек с темно-красной жидкостью, стал разливать по рюмкам.

– Мне не надо, – сказал Сережа и прикрыл свою рюмку рукой.

– Мне тоже нельзя, – вздохнул Тимофей Семеныч, – сердце… Но по чуть-чуть можно, эта настойка лечебная.

Они чокнулись, и Сережа пригубил пахнущую травами жидкость.

После обеда они спустились по крутой улочке к озеру. Было не по-осеннему тепло. На заваленном сухим тростником пляже лежали перевернутые лодки. Среди них, надрывно крякая, прохаживались утки. Тимофей Семеныч и Вадик повели Сережу мимо лодок и расставленных на просушку рыболовных снастей к мысочку, где рядом с горкой песка виднелся правильных очертаний котлован, до краев заполненный непрозрачной водой.

– Наш раскоп, – сказал Вадик.

И здесь Сереже была рассказана слышанная им доселе в отрывках трогательная история открытия всехсвятских стоянок.

Ему поведали о том, как по этим местам в безуспешных попытках найти что-либо толковое проходили сонмы ленинградских и московских археологов. Особо часто при этом упоминалась мадам Тюрина из Археологического присутствия. Привлеченная находками странного вида керамики, которые ей приносили местные рыбаки, она два раза проехала озеро на лодке. Защищаясь огромным парусиновым зонтом от палящих лучей всехсвятского солнца, мадам Тюрина погружала в топкое дно озера особой конструкции щуп, собранный по ее заказу в колхозной мастерской из старых рыболовных снастей. Весна в тот год была дождливой, вода в озере стояла высоко, дно заилилось, и, кроме водорослей и обломков бревен, щуп мадам Тюриной не вытащил на поверхность ничего. Соответственно, в вышедшей вскоре после того монографии мадам Тюриной было сказано, что ввиду неблагоприятного климата древние люди избегали селиться на всехсвятских озерах, а найденная на его дне керамика относится к Средневековью.

Далее в повествовании активная роль переходила к Тимофею Семенычу, в частности, к письму, отпечатанному им на фирменном бланке газеты «Всехсвятский труженик» и отосланному в Музейное ведомство. В письме сообщалось о двух фактах: о странного вида костях, обнаруженных Тимофеем Семенычем в ходе рытья колодца на своем приусадебном участке, и не менее странных кремневых предметах, найденных всехсвятскими школьниками на дальних озерных плесах. Письмо было воспринято со вниманием. Не последним обстоятельством была известная напряженность в отношениях между Археологическим присутствием и Музейным ведомством и некоторая нелюбовь к мадам Тюриной и ее щупу. Вадик Михеев был откомандирован во Всехсвяты, чтобы все проверить и во всем разобраться. Кости, обнаруженные в колодце Тимофея Семеныча, как выяснилось, были остатками скота, забитого прежними владельцами участка в ходе массовой коллективизации тридцатых годов. Что касается кремневых предметов, то тщательный анализ подтвердил их принадлежность к микролитической культуре, возраст которой превышал шесть тысяч лет.

Далее Вадик и Тимофей Семеныч применили стратегический прием, известный как «перекрестный опрос местного населения». Был отобран узкий круг перспективных информаторов: в основном, людей пожилых и сильно пьющих. Опрос производился на веранде крашенного голубой краской заведения, известного в народе как «Голубой Дунай», с использованием подозрительного пойла, продававшегося в местном сельпо двухлитровыми банками из-под соленых огурцов с криво прикрепленной наклейкой: «Красное крепкое».

Наиболее ценную, хотя и путаную информацию удалось получить от сторожа рыбсовхоза Ивана Никифоровича Медуна. Данный информатор бо́льшую часть дня находился в сумеречном состоянии души и на внешние раздражители реагировал слабо. Признаки адекватной реакции у него проявлялись после употребления двух банок «Красного крепкого». Он становился разговорчивее после четвертой, но ненадолго. Вскоре речь Ивана Никифоровича теряла всякие признаки здравого смысла, голова падала на стол, он начинал громко храпеть и норовил соскользнуть на грязный пол. Но даже в моменты относительного просветления речь Ивана Никифоровича трудно было назвать связной. Он вскакивал, изображая согнувшегося человека:

– Он здесь – в трубу… а я тут, пацан голозадый… а он в трубу, мать его за ногу… а там лес целый, доска к доске… а он в трубу, мать его туда и обратно…

Этот текст повторялся с небольшими вариациями до бесконечности.

– А кто был этот, с трубой? – пытался выведать Вадик.

– Как – кто? – удивлялся Иван Никифорович. – Понятное дело, немец, фашист проклятый.

– А где было-то это все? – не унимался Вадик.

– Да тут и было, – ответствовал информатор, – насупротив коровинского дома…

Жителей с фамилией Коровин в городке Всехсвяты не значилось. Небольшая работа, проведенная Тимофеем Семенычем в райотделе КГБ, позволила установить, что Вениамин Александрович Коровин до войны был бухгалтером в местном колхозе «Ленинский путь». Во время войны он остался в оккупированных немцами Всехсвятах и был назначен старостой. В 1946 году был судим коллегией по особо важным делам и приговорен к высшей мере – повешению. Коровин был прописан по Озерной улице, 22, у самого озера.