Текст книги "Снег в Техасе"

Улица графа Поссена

Граф Аксель Ульрих Мария По́ссен (латинскими буквами пишется через «а» с кругляшкой наверху) был мал ростом и худ. Лицо длинное и маловыразительное: нос с горбинкой, прокуренные усы, близко посаженные зеленоватые глаза. Граф Поссен был комендантом крепости, притаившейся в гранитных шхерах и запиравшей вход в Выборгскую гавань с юга. Там он и погиб, когда русские брали Выборг штурмом в 1710 году.

Гарнизон крепостицы состоял из двух десятков солдат-финнов. Шведских офицеров, кроме Поссена, было еще двое: Гильд и Стерн, оба молодые, длинноволосые. Гильд вечерами играл на скрипке, а Стерн дудел в маленькую флейту. Их игра навевала тоску. Поссен большую часть дня проводил у окна в своей комнатке на самой верхушке крепости, смотрел в окно на белесый Финский залив. Иногда он садился на лошадь и ехал в Выборг по узкой, мощенной битым гранитом дороге. В Выборге он направлялся прямиком к таверне, что на Ратушной площади, забирался в свой излюбленный угол; сидел, уставившись в пылающий камин, курил трубку и пил водку. Потом садился играть в кости и всегда выигрывал. Народу в таверне было немного: несколько офицеров да купцы. Поссен сам говорил мало, но обрывки слов до него долетали; в таверне говорили о войне и о делах. Когда он уходил, он спиной чувствовал на себе тяжелые взгляды. Как-то раз он услышал: «Поссен знается с дьяволом».

Иногда он наведывался к фру Герте; она держала публичный дом в Купеческой гавани. Там было тепло и шумно. Поссен сидел в углу, курил, ждал, когда к нему придет фрекен Лииса. Она приходила под утро. Когда Поссен возвращался в крепость, светило солнце. Гильд и Стерн отрабатывали с солдатами ружейные приемы.

В 1710 году крепость взяли русские. Солдаты-финны разбежались, Гильда убили, а Стерн утонул. Поссен заперся в подвале, завалил проход дровами. Подождал, пока в крепость набилось побольше русских гренадеров, запалил шнур, что вел в пороховой погреб, и взорвал все к чертовой бабушке. Разнес всю крепость вместе с собой и с русскими гренадерами. Загремел к себе, в преисподнюю; так, во всяком случае, говорили в таверне. А много лет спустя в Выборге в его честь назвали улицу. Так и написали по-шведски: «Улица Графа Поссена», через «а» с кругляшкой наверху.

За год до своей гибели Поссен женился на фрекен Лиисе. Венчались они в церквушке недалеко от крепости. Свидетелей было двое: Гильд и Стерн. В тот же год Лииса родила сына. Его нарекли Юханом-Акселем и записали в церковной книге. От него пошли русские Поссены.

При императрице Анне им пожаловали русское дворянство, но графский титул за ними не признали. Получили Поссены небольшое имение – мызу Карловку на речке Оредеж. Русские Поссены были военными или врачами. Был у них большой дом в Петербурге, на Васильевском, и загородная дача – мыза Карловка.

После революции 1905 года сразу несколько Поссенов подались в политику. Примкнули к социал-демократам. Василий Васильевич Поссен написал в 1906 году аграрную программу. Предлагал отдать всю землю крестьянам и завести кооперативы по скандинавскому образцу. Был он в десятых годах популярен. Организовал на свои деньги издательство «Рассвет», печатал Горького и Андреева; выручка шла в Гельсингфорс, на счет большевиков. В партию Василий Васильевич, однако, не записался. После революции от активной политики отошел, работал врачом-гинекологом в платной поликлинике. Выступал с популярными лекциями: «Половой вопрос при социализме». В 1920 году вышла его книжка «Пережитое», в первой главе он проследил родословную Поссенов, начиная от графа Акселя. Книга эта была вскоре запрещена и весь тираж уничтожен. По чьему-то недосмотру ни арестам, ни ссылкам Василий Васильевич не подвергался. Умер он в блокаду по вполне естественной причине – от голода, в маленькой комнатке в коммунальной квартире, в доме, который когда-то весь принадлежал Поссенам, на Васильевском.

Василий Васильевич Поссен несколько раз был женат, но детей у него не было. Последний раз он женился незадолго до войны на Вере, медсестре из поликлиники. В августе, когда еще ходили поезда, Вера поехала в Карловку взять что-то с дачи. Вернуться не смогла – линию перерезали немцы. Больше о ней не слышали.

До самой его смерти Василия Васильевича навещали свояченица Ольга Павловна и племянник Костя – жена и сын младшего брата, Константина Васильевича, тот был военным инженером и в первые же месяцы войны пропал на фронте без вести. Жили они в том же доме, на верхнем этаже.

Косте у дяди Василия Васильевича нравилось. Особенно он любил копаться в книгах – огромных, с цветными картинками. «Дядя Вася, а что это? А это? А почему эти тети все голые?»

В комнате было темно и холодно, где-то далеко погромыхивало, и в невидимом шкафу позвякивала посуда. У самого лица дяди Васи – коптилка, и лицо его – желтое: желтые усы, желтые восковые щеки, и только глаза за стеклами пенсне огромные, зеленые. Они смотрят на Костю не отрываясь.

– А знаешь, Костя, ты ведь того, последний из Поссенов…

Несколько дней спустя Ольга Павловна и Костя везли Василия Васильевича, завернутого в одеяло, на Костиных саночках, и привезли они его на большое поле, где таких саночек было видимо-невидимо.

Потом они долго шли по мертвому городу, а еще через несколько дней их куда-то повезли на машине. Костя лежал в большом черном кузове, прижавшись к Ольге Павловне, и не выпускал из рук свою школьную папку. Сперва ему было очень холодно, а потом стало тепло, и он заснул. Когда он наконец открыл глаза, было очень светло и много людей в белых халатах.

– Где мама, где Ольга Павловна? – спросил Костя.

– Ольга Павловна вышли, скоро будуть, – ответила старуха в белом халате и засмеялась беззубо.

Ольга Павловна появилась лишь через несколько дней, когда ее откачали в военном госпитале. Они еще долго колесили по России. Несколько лет жили на Урале и вернулись в Ленинград только весной сорок пятого. Скоро кончилась война. В сквере напротив их дома натянули большой экран и, когда темнело, крутили фильм. Русские солдаты ехали по Берлину на танках и кормили голодных немцев белыми батонами.

Ольга Павловна умерла, когда Костя был на втором курсе медицинского. Ее похоронили на Серафимовском. У входа на кладбище был гранитный обелиск – там, где стояли саночки зимой сорок второго.

Когда все разошлись, Костя очень отчетливо понял, что в этой жизни нет у него больше никого. Он долго петлял по городу; была ранняя весна, он замерз. Вынесло его к Финляндскому. Он сел в электричку, задремал. Электричка оказалась скоростная, выборгская. Так и додремал он до самого Выборга, а билета у него никто и не спросил.

В Выборге было еще холоднее, с залива дул ледяной ветер. Старые купеческие дома, все заколоченные, с разбитыми окнами, стояли вперемежку с неказистыми советскими пятиэтажками. Прохожих попадалось мало, и были они странные: всклокоченные мужички в шинелях без пуговиц и бабы, закутанные по глаза в платки, и все пьяные. Костя незаметно дошел до центра и сообразил, что он на главной городской площади. В центре ее стоял гранитный Ленин и кому-то грозил розовым кулачком; за ним возвышался финской постройки трехэтажный дом с флагом. С другой стороны площади виднелся гастроном, вокруг него клубились люди, а поодаль – ресторан, тоже по виду финский, интуристовский.

Костя постоял на площади, ни в гастроном, ни в ресторан идти желания у него не было; повернул назад, к вокзалу. Он завернул за угол, и ему показалось, что он услышал свою фамилию. На углу площади стояли и о чем-то спорили трое. По виду они отличались от выборчан – все в шляпах, в плащах и в очках. Один из них держал в руках большого формата бумагу. Порыв ветра вырвал ее у него из рук и понес прямо на Костю. Костя подпрыгнул, поймал бумагу в воздухе. Краем глаза успел взглянуть: разноцветная карта, и надписи не по-русски. К ему подбежали, стали благодарить подчеркнуто вежливо. Костя карту отдал, поклонился, пошел своей дорогой и опять услышал: «Поссен, Поссен… Так здесь она и шла, проклятая…»

Костя остановился, прислушался. Кто-то спорил, не соглашался:

– Да не здесь, а эвон где… Я ж по плану Лундквиста сверял…

Костя поборол нерешительность.

– Простите, господа, что встреваю. Но не об улице Поссена ли речь?

Все трое посмотрели на Костю с удивлением. Тот, кто казался старше – у него была борода лопатой и с проседью, – произнес со значением:

– Об ней, об ней самой… А у вас-то интерес какой?

Костя ухмыльнулся:

– Да интереса особого у меня нет, если не считать того, что я сам как раз и буду Поссен…

Трое рассмеялись, а тот, что с лопатой, даже ручки потер в перчатках:

– Это в каком понимать смысле?

– Да в самом прямом. Зовут меня Поссен Константин Константинович. Вот паспорт могу показать…

– Из крепостных, значит?

– Да не из крепостных, а из тех самых, графьев. Последний я…

Познакомились они в пельменной. Когда принесли дымящиеся пельмени и из возникшей из чьего-то портфельчика бутылки было разлито по полстакана, бородатый протянул руку:

– Будем знакомы. Томилин, археолог.

Двое других тоже представились. Потянули руки.

– Розенов. Из областного архива.

– Кранц, городской архитектор. Город обустраивать собираемся. Чтобы перед заграницей, так сказать…

Они чокнулись и выпили. Так и вошли эти трое в жизнь Кости Поссена.

В июле Костя приехал в Выборг на раскопки. Копали в скверике, неподалеку от площади. Горсовет дал деньги: надо было найти фундамент башни Маргариты, что когда-то стояла близ ратуши. Предполагалось ее восстановить и устроить в ней валютный ресторан. В команде у Томилина были студенты-практиканты из Питера да несколько выборгских старшеклассников. Розенов привез синьки со старинных карт и планов. Кранц сидел на складном стуле, курил трубку и наблюдал за происходящим с хозяйским видом. Косте поручили копать со всеми, а если попадутся, собирать кости.

– Будешь смотреть за жмуриками, – сказал ему Томилин.

А жмурики в первые дни попадались им часто…

Раскоп пришелся на финское военное кладбище. Как рассказал Розенов, в марте 1940-го где-то здесь прорвались советские. Финны бросили в контратаку батальон кадетов. Советских они отбросили, да почти все тут и полегли. Хоронили их торжественно. Розенов показал фотографию. На Ратушной площади рядами лежали гробы, а над ними, как изваяние, возвышался старик с цветами. Маннергейм, догадался Костя.

Гробы и их содержимое сохранились на удивление хорошо. Их вынимали по одному и клали на траву скверика. Собралась небольшая толпа. Вызвали милицию, раскоп оцепили. Кранц поехал в райком за инструкциями. Приехал часа через два. «Всех повезут в крематорий. Машина будет через час».

Костя поставил на штатив большую фотокамеру. Томилин разложил картонки с номерами. На трупах сохранились металлические бирки с именами. Костя фотографировал, Розанов заносил номера и имена в толстую книгу.

Кранц подбежал и замахал руками:

– Сейчас же прекратите! Это же фашисты…

Томилин, не поворачивая головы, послал Кранца по адресу…

Когда разобрали военное кладбище, пошли обычные городские слои: битый кирпич, булыжники, осколки посуды. Позднятина, ничего интересного. Потом пошла архитектура. Тоже поздняя. Копали они по восемь часов с перерывом на обед. Ровно в шесть вечера подъезжал старенький «уазик». В него загружали нехитрый инвентарь – лопаты, совки, теодолит, папки с чертежами – и набивались сами.

Томилинской экспедиции каждое лето отводили верхний этаж кирпичной пятиэтажки – общаги Рыбопромышленного техникума. Делалось это по письму из горсовета; пробивал письмо Кранц, и стоило оно ему, как он утверждал, недешево. На этаже было десять комнат, две душевые и два сортира. По негласному уговору две солнечные комнаты, душевая и отдельный сортир оставались за Томилиными: за ним самим, женой Светой и дочкой Маней. Это была запретная зона, ходить туда простому народу не полагалось. Томилинской Маньке было шесть лет, в сентябре она шла в школу; Света целыми днями занималась с ней чтением и письмом. На раскоп Света не ходила, ни с Костей, ни с ребятами почти не общалась и явно показывала свое неудовольствие, когда Томилин шел к ним, на их половину. А ребята были тихие. По вечерам они понемножку баловались пивком и пели под гитару что-то тягучее и грустное.

Иногда к общаге подъезжал Кранц – он недавно разжился потрепанным «крайслером». Его конфисковали на таможне – в его объемных тайниках финны провозили подрывную литературу религиозного содержания. Какими-то сложными интригами подрывной лимузин захомутал горсовет, а там на него наложил лапку Кранц. Томилин, Розенов и Костя забирались на обитое темной кожей заднее сиденье, посасывали пиво, любезно припасенное для них в холодильнике, и Кранц катал их по ночному Выборгу.

– Лядей, лядей сюда необходимо в спешном порядке! – по-матросски рубил Розенов.

– Дай срок, будут и ляди, – обнадеживал его Кранц.

Накатавшись, они забирались в Архитектурное управление. Это был старинный купеческий дом, на удивление хорошо сохранившийся. Просторные залы, дубовые панели на стенах, темноватые потолки с лепниной, огромные печи, поблескивавшие изразцами. Они проходили из одной комнаты в другую; под тяжелой дверью в конце анфилады виднелся свет, слышались голоса. Розен распахнул дверь. В ярком свете ртутных ламп ковырялись двое небритых работяг.

– Сауну оборудую, – с гордостью объявил Кранц, – будет, как в лучших домах…

А по воскресеньям они уходили в море. У экспедиции был свой швертбот, правдами и неправдами выцыганенный Томилиным у институтского начальства. Томилин и Розенов часами его вылизывали, выстукивали, штопали огромный парус, отлаживали мотор. Помогал им в этом Акакий Акакиевич, завхоз Рыбопромышленного техникума, бывший старшина Северного флота и запойный пьяница.

Первый поход едва не закончился трагически. В то воскресенье с моря дул свежий ветер, гнал низкие облака. Вода в заливе была свинцовая, в ней вспыхивали и гасли барашки.

– Может, подождем? – неуверенно протянул Костя.

– Да чего там ждать, поехали! – Акакий Акакиевич с утра слегка принял и был настроен решительно.

Они вступили на неустойчивую палубу: Томилин, Розенов, Костя, Акакий Акакиевич, а за ними – Света и Манька. По заливу прошли спокойно, а в горле их закрутило. Ветер там ежеминутно менял направление, дул со всех румбов сразу. Волны катились со всех сторон; отражались от прибрежных скал, ломались и дробились в водное месиво. Швертбот то взлетал, то падал в пустоту; несколько раз их накрыло волной. Томилин сидел на руле, Розенов пытался править парусом, Акакий Акакиевич весь мокрый, в рваном тельнике, метался по палубе и что-то орал сиплым басом. Костя на минуту увидел Свету; она забилась в самый угол баркаса, прижимала к себе Маньку, глаза у Светы были безумные. А потом случилось непредвиденное. Ветер на мгновение спал, и парус повис. Розенов под него подлез, стал что-то выправлять, и тут парус внезапно хлопнул и распрямился. Розенов покатился по палубе, пытаясь ухватиться за снасти, но тут ветер опять изменил направление, и Костя увидел, что Розенов за бортом, барахтается среди крошева волн. Акакий Акакиевич завопил дурным голосом и попытался вытащить Розенова из воды; тот был совсем рядом, слева по борту. Розенов вцепился в руку Акакия Акакиевича, но тут швертбот опять дернуло, и Акакий Акакиевич полетел в воду. Костя видел, что их относит в сторону, и две головы, одна с растрепанными длинными волосами, другая лысая, то появляются, то исчезают в мешанине волн. Костя и Томилин повисли на руле, попытались развернуться. На удивление швертбот поддался, и головы приблизились опять. Косте показалось, что Розенову удалось освободиться от душных объятий Акакия Акакиевича и он подплывает к ним, стараясь рассекать волны. На какое-то мгновение голова его показалась совсем у борта. Томилин вцепился в Костины ноги, Костя перегнулся, схватил Розенова, и Томилин втащил их обоих. Потом Томилин швырнул канат в сторону Акакия Акакиевича и промахнулся. Он кидал канат несколько раз, пока не почувствовал, что канат натянулся. Они тянули канат все трое; наконец отяжелевшее тело Акакия Акакиевича шлепнулось на палубу. Акакий Акакиевич выплевывал воду и матюги.

Света и Манька больше на швертботе не появлялись. А погода между тем установилась. В тот год сентябрь выдался теплый и солнечный. Швертбот скользит по воде легко и бесшумно. На небе ни облачка, солнце слепит глаза, дробится миллионами бликов на мелкой ряби. Мимо них проплывают гранитные утесы, бесконечные зеленые островки. Томилин показывает на кирпичные развалины, открывшиеся на песчаном мысу:

– Смотри, Костя, башня Поссена…

А они углубляются все глубже в зеленый архипелаг. Пристают к берегу. Проходят по подгнившим мосткам на маленький каменистый островок, поросший соснами. Томилин ведет их по едва заметной тропинке. Они останавливаются. Справа и слева от тропинки в густом лесу виднеются странные сооружения: пирамиды из замшелых валунов.

– Что это? – спрашивает Костя.

– Каменные кучи. Эпоха раннего железа. Хочешь копануть?

– Хочу! – не задумываясь, говорит Костя.

– Отлично! На будущий год выделю тебе отряд.

Костя копал каменные кучи на Безымянном острове все следующее лето. Его маленький отряд состоял, кроме него, из трех парней: двух выборгских школьников и студента из Питера. Жили они в маленьком полуразрушенном домике на верхушке гранитного утеса. От их домика вниз, к воде шла крутая тропинка. Там, на берегу небольшой бухточки стояла сауна. Каждый вечер после работы они топили ее кем-то припасенными березовыми дровами. Всласть попарившись, нагишом бросались в обжигающую холодом воду.

А потом часами сидели на завалинке, пили пиво из темных бутылок и смотрели, как медленно гаснет день. В субботу парни уезжали в Выборг, и Костя оставался на острове один. Он переходил по хлипким мосткам на материк. Там когда-то была база отдыха Кораблестроительного завода. Теперь на базу никто больше не ездил, и она пришла в запустение. Костя проходил мимо больших дач с разбитыми окнами и выломанными дверьми. В клубе сохранилась бильярдная; на рваном зеленом сукне лежали почерневшие шары. У выхода с базы в сторожке жила старушка. Каждый раз, увидев Костю, старуха к нему выходила, что-то пыталась сказать, беззубо шамкая. Костя ей улыбался и шел дальше по песчаной дороге, петлявшей среди ольшаника.

Раз в неделю к нему приезжали на зеленом уазике Томилин и Розенов. Привозили продукты и ящик пива. Смотрели находки. Находок было мало. За первый месяц они разнесли три кучи. Работа была тяжелая. Некоторые валуны тянули килограммов на двести. Все их Костя с ребятами точно замерили, зарисовали и аккуратно разобрали. Находок – ноль. Интересные вещи пошли, когда они разобрали самую маленькую кучу недалеко от их дома. В земле под камнями показалось небольшое углубление, заполненное углем; там они нашли несколько пережженных костей («Человеческие», – сразу определил Костя), черепки и – самое интересное – зеленоватую, окисленную металлическую фигурку с ножкой. Томилин ее долго вертел и разглядывал в лупу, пока не высказал окончательный диагноз: «Кельтская фибула».

В тот год появилась Лизка Кунина, девочка из Выборга. Это было в субботу. Костя валялся на берегу бухточки с книжкой, когда услышал, что его зовут. Оглянулся. У домика стояли Кранц и Розенов.

– Собирайся, Поссен, поехали. Большая аустерия!

«Крайслер» легко проскочил разбитый песчаный проселок, вырулил на шоссе. У Выборга их надолго притормозили на КПП. Там стояло несколько иностранных туристских автобусов, и молоденькие погранцы дотошно проверяли паспорта. Кранц кипятился, рвался пойти объясняться к знакомому капитану.

«Подожди, не кипятись, успеется», – удержал его Розенов. К Архитектурному управлению подъехали часов в шесть. Солнце стояло еще высоко, но на улицах было пусто. Они вошли в подъезд, стали подниматься по мраморной лестнице, и тут Костя услышал доносившуюся откуда-то сверху музыку. Флейта и скрипка выводили старинный гавот. Откуда-то свалился на них Акакий Акакиевич. Костя его не сразу узнал. Акакий Акакиевич нарядился в расползавшийся на швах рыжий фрак, в цилиндр, штиблеты, в белые нитяные перчатки. Он подпрыгивал, как на пружинах, ерничал.

– До́бро до́шли, господа хорошие, до́бро до́шли, на огонек, на камелек… Шубку, позвольте, господарь-воевода! Шинельку-с, господин-мореход! Граф, ваше сиятельство, не побрезговайте…

Пританцовывая, Акакий Акакиевич распахнул перед ними двери с матовыми стеклами, и Костя вздрогнул от неожиданности. В канделябрах горели свечи, отражались в бесконечных зеркалах. Ярко пылал камин, а из невидимых динамиков лилась заунывная старинная музыка. «Пунш! Пунш, господа!» Кранц чиркнул спичкой, и синее пламя взметнулось над темным сосудом на ножках. Акакий Акакиевич довольно изящно разлил огненную жидкость в глиняные кружки. Костя сделал большой глоток. Он почувствовал, как тепло медленно разливается по телу и чуть-чуть кружится голова. Он допил кружку, и тут же Акакий Акакиевич наполнил ее снова. Ритм музыки изменился, стал жестче и быстрее. Кто-то подхватил Костю за талию и завертел в быстром танце. Костя с удивлением заметил, что не один Акакий Акакиевич, а все в этом зале – ряженые. На Кранце был мундир с эполетами, на Розенове – широкополая шляпа и шпага на перевязи, а на Тюленеве – чиновничий сюртук с бархатными отворотами. Лишь один Костя был в драном джинсовом костюмчике…

Музыка внезапно смолкла, и все застыли. Кранц, с сигарой в зубах, три раза ударил в ладони. Двери открылись, и в зал вошла Лизка, закутанная в черный плащ, с распущенными льняными волосами. При свете свечей ее лицо казалось вылепленным из воска. Лизка скинула плащ и оказалась в прозрачном купальнике. К ней подбежал Акакий Акакиевич с хрустальным бокалом:

– Шампанского для прекрасной леди!

Лизка пригубила шампанского и не спеша вылила его на паркетный пол.

– Прекрасная леди хочет водки!

Грянула музыка, и все опять закружились в неуправляемом танце. Лизка танцевала сама по себе свой странный танец. Все пытались к ней протолкаться и коснуться ее; она ускользала, извиваясь всем телом. Акакий Акакиевич откупоривал бутылки с водкой и шампанским. И тут музыка замолчала, и Кранц захлопал в ладоши.

– Внимание, господа! Уж полночь близится, и нам, так сязать, джентльменам, надлежит определить, кому выпадет счастье, так сязать, уважить даму… Все будет по чести, господа…

Подбежал Акакий Акакиевич, стащил с лысой головы цилиндр. Кранц смахнул в цилиндр лежавшие на столе конвертики.

– Извольте тянуть жребий, господа! У выигравшего в конверте – популярное российское речение.

Акакий Акакиевич, пританцовывая, поднес Косте цилиндр. Костя пошуровал и вытащил конвертик. Развернул. Протянул к свече.

– Ну, что там у тебя? – через плечо заглянул в его бумажку Кранц. – Господа, Поссен, как и предполагалось, выиграл.

В зале вспыхнул яркий свет, и все увидели в руках у Кости бумажку, на которой было написано неприличное слово.

Костя и Лизка вышли на улицу. Было тихо и очень светло, только листва на деревьях казалась черной. Они молча прошли квартала два, когда Лизка деловито поинтересовалась:

– Где вы собираетесь меня трахать? В парадняке?

– Я вас вообще не собираюсь трахать.

– А что будете делать?

– Буду читать стихи.

Лизка не возражала.

– О’кей. Я уже сообразила, что вы чокнутый.

Костя читал Блока, нарочито растягивая слова. Стихи Лизке понравились.

– Сам сочинил?

Пошел дождь. Лизка подобрала плащ и быстро побежала, Костя засеменил за ней. Они вбежали в душную парадную, и Лизка, стуча босоножками, взвилась наверх по деревянной лестнице. Костя стоял внизу.

– Иди, дурачок, – позвала его Лизка и открыла дверь.

Костя шел за Лизкой узким, пахнувшим едой коридором. Наткнулся на велосипед, едва не уронил его. За невидимой дверью раздался старушечий голос:

– Ты, Лизка?

– Я, бабушка, я. Спите.

– Опять кого-то привела, прости-господи… – вздохнула и заскрипела дверь.

В комнатке Лизка скинула мокрый плащ и купальник, залезла в кровать.

Костя стоял в нерешительности.

– Ныряй! – распорядилась Лизка.

Костя нырнул под одеяло, стараясь занять меньше места. Несколько минут они лежали неподвижно. А потом по телу у Кости прошел ток; какая-то сила толкнула его к Лизке, и они забились в объятиях.

Ту ночь Костя помнил плохо. Он несколько раз засыпал ненадолго, просыпался и засыпал опять. Когда он проснулся утром, Лизки не было. На маленьком столике стояла кружка молока и что-то из еды. Костя быстро оделся, выпил залпом молоко. Стараясь не шуметь, проскользнул коридором, тихонько притворил за собой дверь.

В следующую субботу Лизка приехала к нему на остров. День выдался теплым. Костя встал рано, в одних шортах отправился бродить по острову. Подошел к мосткам и вдруг увидел Лизку: она как раз выходила из-за бильярдной. Лизка тоже увидела Костю: замахала ему, и они побежали, взявшись за руки, по мокрой траве. Добежали до бухточки, сорвали с себя одежду и бросились в воду. А потом, не выпуская друг друга, весь день провалялись на по-летнему горячем песке. Когда солнце ушло и стало холодно, они заползли в домик и легли на пол, бросив под себя спальники. И опять, как тогда в Лизкиной комнатке, Костя почти не спал. Закрывал глаза на несколько мгновений и тут же просыпался: чувствовал, что Лизка здесь, рядом, и опять сжимал ее в объятиях.

Кажется, это было уже на второй день. Они лежали на разогревшемся на солнце огромном камне. Костя лежал неподвижно, смотрел на Лизку, прищурив глаза.

– Слышь, Лизка, а давай попробуем жить вместе…

И тут с Лизкой что-то произошло. Костя почувствовал, что она вдруг стала дальше. А она только спросила, не поднимая головы:

– Это где? С бабушкой?

– Почему с бабушкой. Можно и у меня…

– На Гражданке? В Гэ Дэ Эр?

Стало тихо. Было слышно, как волночки плещутся о камни.

Лизка приподнялась и закурила.

– Малыш, я выхожу замуж. За шведа.

Костя тоже приподнялся. Ему стало неприятно, что он голый.

– Что это, роман?

Лизка выпустила дым из ноздрей.

– Какой, к черту, роман! Свалить мне нужно…

И вдруг рассмеялась:

– Он смешной, этот швед. Проверяет в кабаках счета на калькуляторе.

Костя встал и стал быстро одеваться.

А Лизка продолжала смеяться:

– Не уходи, малыш. У нас еще есть время…

А потом гладила Костины волосы:

– Вот что я решила. Я выпишу тебя в Швецию. Мы будем там с тобой трахаться.

Было уже темно, когда они шли по разбитой дороге среди ольшаника. Вышли на шоссе. Автобус подошел почти сразу. Лизка прыгнула в распахнувшуюся дверь. Помахала рукой. Автобус исчез за поворотом. Стало совсем темно, и пошел мелкий дождь.

Больше Костя Лизку не видел. Она исчезла. Экспедиция скоро кончилась, но еще неделю Костя прожил в Выборге, в общежитии. Он ходил по городу, высматривал автобусы с туристами. Несколько раз ему казалось, что он узнал Лизку среди пестро одетых и неизменно пьяных финнов или шведов. Но, подойдя поближе, понимал, что ошибся.

Он искал Лизкин дом. И однажды нашел – тот самый. Поднялся по деревянной лестнице, позвонил. Услышал шаркающие шаги, скрипучий голос:

– Кого вам?

– Мне Лизу. Откройте.

За дверью долго молчали.

– Нет ее.

– У меня к ней дело. Срочное.

Кто-то взял Костю за рукав.

– Ваши документы, гражданин. Пройдемте.

В милиции лейтенант долго вертел в руках Костин паспорт.

– Так что у вас за дела с гражданкой Куниной?

Под конец допроса Костя спросил:

– Все-таки что с ней, с Куниной? Где она?

Лейтенант вздохнул и возвратил Косте паспорт.

– Гражданка Кунина административно выслана из города… Фарцовка, проституция. У нас в Выборге сейчас с этим строго…

А потом был Ленинград и долгая зима с частыми оттепелями. Той зимой к Косте, в его однокомнатную квартирку в районе, который Лизка, как и многие, называла Гэ Дэ Эр – Гражданка дальше Ручья, заявились тетя Вера и Густав Густавсон.

В дверь позвонили утром в воскресенье. Костя, еще не совсем проснувшийся, натянул на себя джинсы и пошел открывать. За дверью стояли двое, по виду иностранцы. Рослый мужчина средних лет в расстегнутой дубленке, без шапки; а за ним старушка в розовой, искусственного меха, шубке и синем беретике. Костя смотрел на них молча и с удивлением. А мужчина пожевал губами и произнес по-русски четко, с легким акцентом:

– Не здесь ли проживает господин Поссен Константин Константинович?

Костя возражать не стал:

– Здесь проживает. А вы-то кто будете?

Господин в дубленке опять пожевал губами, явно складывая в уме русскую фразу, но тут дама в берете его оттеснила к стене и решительно подалась вперед:

– Костенька! Родной мой! Неужто не признал?

Костя наскока не ожидал, попятился, а дама вдавливала его в дверь все настойчивее:

– Костик! Да Веруся я! Неужто не помнишь? Веруся! Тетя Вера! Жена Василь Василича!

Если бы Костя и помнил ее, то узнал бы вряд ли. Столько воды утекло. Но что-то все-таки в нем шевельнулось. Война. Блокада. Желтые щеки дяди Васи… И он пробормотал, как во сне:

– Тетя Веруся… Дача в Карловке…

А тетя Вера вдавливала его все дальше. И вот уже стоят они в передней, а господин втаскивает с площадки выстроившиеся там чемоданчики и баульчики. Выпрямившись, он представился:

– Будем знакомы. Я – Густав Густавсон, – и протянул муаровую визитку, на которой, как казалось, многократно повторялось одно слово:

Gustav Gustavson

Gustavson, Gustavson & Gustavson,

Solicitors

А тетя Вера уже хозяйничала в комнате, щелкала замочками, вытаскивала из чемоданов и баулов свитера и кроссовки, подбегала к Косте, заставляла мерить. Потом бросала все, охая, опускалась на диван, причитала:

– Костенька! Кровинушка моя!..

Густав Густавсон между тем сбросил дубленку и оказался в твидовом костюме. Поколдовав над изящным саквояжем, он извлек большую бутылку с яркой этикеткой и три бокальчика.

Так они и сидели среди груды тряпья, пили виски, а тетя Вера молола языком без устали. Через час Костя уже выучил наизусть повторявшуюся, как на заезженной пластинке, тети-Верину историю. Про то, как она осталась в Карловке, как туда пришли немцы и почему-то увезли ее в Германию. Как там заинтересовались они ее необычной для немцев фамилией и как она очень сложно, через Красный Крест, попала в Швецию. А там ее совсем случайно разыскали Поссены. Те самые, настоящие, шведские. И вот уже двадцать лет живет она, тетя Вера, в маленьком домике в поссеновском имении. На этом месте Густав Густавсон достал из кейса альбомчик с цветными фотками: вот домик на берегу озера, а вот – тетя Вера; а вот – большой дом, и опять тетя Вера и еще какая-то высокая и худая дама – везут почтенного старца в инвалидной коляске.