Текст книги "Снег в Техасе"

От портвейна Рюмин смягчался, и его тянуло на воспоминания. Это как раз, что было и нужно Марку. Он подливал ему молдавского пойла и незаметно переводил воспоминания в нужное для него русло.

Вскоре удалось выяснить, что дом этот построил его отец Алексей Евгеньевич Рюмин, инженер-путеец. Он ушел добровольцем на фронт в сорок первом и пропал без вести. От него осталась фотография – сорокалетний стройный красавец. Мать несколько раз выходила замуж, с ней Рюмин объехал почти весь Союз. А когда умер ее последний муж от развившегося на почве алкоголизма туберкулеза, она вернулась жить в этот дом, где и померла, царствие ей небесное…

А сам Рюмин после школы был в армии, потом рабочим на стройках. Последние годы служил в военизированной охране.

Когда Марк в первый раз упомянул соседскую дачу, Рюмин заволновался. Нервно заходил по комнате. Налил и одним духом высадил стакан портвешка. Как оказалось, детские его впечатления были на редкость отчетливы.

– Суки они белогвардейские…

Как выяснилось, он часто заглядывал на ту дачу. Там было двое молодых парней, лет шестнадцати-семнадцати. Как-то раз они играли в теннис на полянке, а маленький Рюмин подносил им мячи. А говорили они меж собой не по-русски. А потом они стали бросать в Рюмина мячами – так, для забавы. И все в голову ему целились. Один раз даже попали мячом в глаз. И весело гоготали, когда он, заливаясь слезами, побежал домой.

А потом всех, кто был на той даче, парней и их родителей, увезли на больших черных машинах. А дом весь обыскали. Перевернули все вверх дном. Когда все уехали и все затихло, Рюмин пробрался в их дом. На полу лежали газеты и книги, и все больше не по-русски. Одну книжку Рюмин сохранил. Вот она, стоит на полке. Рюмин протянул Марку книгу в старинном переплете. На корешке было выбито золотыми буквами: «Oeuvres de Molière»[3]3
  «Сочинения Мольера» (фр.).


[Закрыть].

Это, кажется, произошло на четвертый или пятый день их знакомства. Были уже выпиты три бутылки приторного сладкого вина и доедены последние плавленые сырки. На этот раз Рюмин настоял, чтобы они пили поровну, и скрупулезно отмерял уровень жидкости в стаканах. Марк чувствовал тяжесть в желудке и тошноту. Комната, казалось, погружалась в туман.

По голосу Рюмина ему показалось, что тот собирался сказать что-то важное. Марк напрягся.

– А знаешь, что один из тех гостей, что на даче, был другом моего отца? Служили они на фронте вместе. Еще на той, империалистической. Только никогда не показывали, что знают друг друга. По ночам тот друг приходил к отцу. Когда спали все. Постучит в окно тихонечко и придет. А я у окна спал и слышал. А как-то раз привез большой сверток. И оставил. А на следующий день их всех и увезли…

Марк почувствовал, что стремительно трезвеет.

– А что с ним, с этим свертком?

– Да отец припрятал где-то, да так ловко, что никто его и не видел. А потом отец пропал… убили его на войне, наверное.

– И так и не нашли?

– Да мать нашла как-то раз в подвале. И на растопку потащила. А я тут как раз подвернулся. Не дал, всего несколько страничек сожгла старая… Дай, думаю, почитаю на досуге, о чем белогвардейщина письма писала… Да только опять руки не дошли…

– А где они сейчас?

– Да вот они, сидите вы на них…

Марк привстал и обнаружил, что он сидит на папке с кальсонными завязками. Осторожно развязав их и приоткрыв папку, он увидел написанную мелким почерком надпись:

«Общероссийский Союз Евразия».

Марк сжал папку в руках.

– Я покупаю. Сколько хотите?

Рюмин криво улыбнулся.

– Да так берите. Человек вы хороший. Хоть и фашист. Я фашистов за версту чую…

Марк потянул папку к себе, но Рюмин с силой в нее вцепился.

– А впрочем, нет. Еще портвешка, бутылочку. На вокзале еще дают…

До вокзала Марк долетел пулей, но не успел. Продавщица уже устанавливала щит на окно.

– Одну бутылку! – с мольбой в голосе сказал Марк.

Продавщица даже не обернулась.

– Иди проспись. Завтра придешь.

И тут Марк неожиданно сказал с сильным эстонским акцентом:

– Я фас отшен прошу только отну бютильку. Я хорошо фам заплачу… – и протянул продавщице стодолларовую купюру.

Акцент и купюра сработали. Продавщица приоткрыла щит и протянула Марку картонную коробку.

Когда Марк вбежал в дом, Рюмин мирно спал, положив под голову папку. Марк аккуратно вытащил папку и засунул ее в рюкзак. Он достал из коробки пузатую бутылку и осторожно поставил ее рядом с головой Рюми-на. На бутылке виднелась этикетка: «Коньяк “Энесси”, Франция. Цена: 100 у. е.».

В поезде Марк не выпускал рюкзак из рук. Он ему вдруг показался очень тяжелым. Стало темно, и в вагоне зажегся свет. Внезапно Марк почувствовал безотчетный страх. Он огляделся по сторонам. Вроде все как обычно. Вагон полупустой. Редкие пассажиры заняты своими делами – кто читает роман Донцовой, кто решает кроссворд, кто дремлет, опустив голову на плечо соседа. В вагоне на мгновение потух свет и тут же загорелся опять. И в то же мгновение Марк почувствовал, что сходит с ума: он явственно увидел, что по проходу между сидений медленно движется Василий Васильевич Скобельцын, профессор из Оксфорда. Только вместо окладистой холеной бороды щеки и подбородок его украшала двухдневная клочковатая щетина, да и одет он был не по-оксфордски – в пропахнувшую дымом телогрейку, армейские штаны и резиновые сапоги. Псевдо-Скобельцын уселся на свободное место напротив Марка, пошуровал в армейском рюкзаке, извлек початую пол-литровую бутылку, зубами ловко вытащил резиновую пробку. Потряс ее и протянул Марку:

– Земляк, с горла́ пить будешь?

Марк что-то выкрикнул нечленораздельное и, прижимая к себе рюкзак, бросился из вагона.

Он плохо помнил, как он сошел с поезда, сел в метро, добрался до гостиницы. Пришел в себя в номере, после того как на два оборота запер дверь и плотно занавесил окно. Он взял рюкзак, развязал завязки, пролистал бумаги в папке. Кажется, так и есть. Именно то, что безуспешно искали столько лет литературоведы и историки. История жизни и гибели Григория Леви.

Марк достал из кармана телефон и набрал номер. Голос в трубке ответил по-французски:

– Allo!

– Это вы, Сергей?

– Я вас слушаю, Марк. Какие новости?

– Все хорошо. Даже лучше, чем я надеялся.

– У вас усталый голос. Какие-нибудь неприятности?

– Пока что нет.

– Держите меня в курсе. Я к вам подъеду. Я давно собирался побывать в Москве…

– Я забыл с вами рассчитаться…

– Сочтемся.

– Спасибо, Сергей.

От звука его голоса Марк успокоился. Он не спеша разделся и залез в постель. Зажег лампу у изголовья. Вновь раскрыл папку. И улетел ровно на восемьдесят лет назад.

2

Вадим Григорьевич Леви, родился в Москве 10 января 1918 года, место проживания: улица Жан-Батиста Потэна, дом 65, департамент Сена, Франция.

Вадим был в Париже всегда, насколько он себя помнил. Не запомнилась ему Москва и первые месяцы его жизни в страшном 1918 году. Не запомнил он, как мать везла его из голодной Москвы в Гельсингфорс и как плыли на пароходе в Гамбург. Ничего не осталось у него от закопченного пригорода Берлина, где они прожили несколько месяцев. Обо всем этом он узнал гораздо позднее, из рассказов матери. А когда он встал на ноги и огляделся – кругом был Париж.

Первые слова, которые Вадим услышал и повторил, были русские, и говорил он до шести лет только порусски. Соседские мальчишки с ним не играли – он был неуклюжий и толстый и не понимал их птичий язык. Над ним смеялись и бросали в него камни. Перед школой он знал по-французски всего несколько фраз.

Он никогда не забудет свой первый день в лицее Франсуа Вийона. На нем был какой-то смешной ободранный свитер и большие, купленные на вырост вельветовые шорты.

Его вызвал учитель, месье Прево, спросил, как его зовут. Вадим сперва не понял, а когда разобрал, громко выкрикнул слова, так, как его научила мать:

– Je m’appelle Vadim, je suis un Russe![4]4
  Меня зовут Вадим, я русский! (фр.)


[Закрыть]

Весь класс покатился от хохота. Прозвище Vadim-le-Russe пристало к Вадиму навсегда.

Французский язык вошел в Вадима как-то незаметно, помимо его воли. Годам к восьми он заметил, что и думает он уже не на родном языке, и, когда его дома о чем-то спрашивали, он автоматически отвечал по-французски.

Годам к десяти он стал много читать, причем литературу для взрослых. Мать была немало удивлена, когда узнала, что он читал Мальро и Жида. А в тринадцать лет он с увлечением прочитал всего Марселя Пруста. Его любимым предметом стала французская литература, и молодой учитель, месье Корбо, горячий сторонник литературного авангарда, не мог на него нахвалиться. По всем другим предметам успехи Вадима были более чем скромными.

Потом началось увлечение кино. И здесь опять у Вадима проявился хороший вкус, видимо, родительское наследие. Ему ничуть не нравились американские гангстерские фильмы или бесконечные приключения Зорро. Но фильмы Жана Ренуара с молодым Габеном и Мишель Морган он мог смотреть без конца. Он даже стал невольно подражать Габену: говорил отрывочными фразами, не отклеивая сигарету от верхней губы.

И вот тут Вадим впервые понял, как страшно в Париже быть бедным. Мать давала ему три франка на завтраки. Завтраков в лицее Вадим не ел – копил на кино. Денег хватало ровно на один билет, без лимонада и мороженого. В кино Вадим ходил по субботам – на Большие бульвары. Выходил из темного зала и долго бродил по ярко освещенным улицам. Как раз в это время открывали свои двери мюзик-холлы. Подъезжали блестящие машины, из них выпархивали модно одетые женщины. В воздухе пахло дорогими духами, бензином и сытостью. У Вадима от голода кружилась голова.

Мать Вадим видел каждый день, но разговаривали они редко. Мать всегда была занята: стирала белье или готовила еду. Иногда по лицу ее проходила тень, слегка шевелились губы, и она словно куда-то уходила. Вадим знал: это стихи. Вечером, когда дом стихал, она убирала все со стола, доставала свою тетрадь и покрывала листок за листком быстрыми строчками.

Отца Вадим видел редко. Он часто куда-то уезжал, а когда был дома, все время торопился. Рассеянно гладил его по голове:

– Как успехи в школе?

Как-то раз Вадим расхрабрился:

– Пап, дай мне десятку на кино.

Отец вытащил из кармана портмоне, бросил ему пятерку.

– Все, что есть. Попроси у матери.

В дверях повернулся к Вадиму:

– Знаешь, у меня идея. Ты уже большой. Я постараюсь подыскать тебе работу. По воскресеньям. О’кей?

Вадим знал, что денег в семье было в обрез. Раз в месяц матери присылали триста франков из какого-то благотворительного фонда для русских беженцев. Из этих денег они платили хозяевам за квартиру и в лицей. Того, что оставалось, едва хватало на жизнь.

Иногда приходили гонорары за мамины стихи из русских газет. Правда, случалось это все реже и реже. Мать что-то откладывала, а на остальные деньги покупала вина и вкусной еды.

Однажды Вадим увидел в столовой кошелек. В комнате никого не было. Он осторожно раскрыл его – там лежало несколько смятых бумажек. Он вытащил десятку, закрыл кошелек и положил его на старое место. Он знал, что мать никогда не пересчитывает деньги.

В ближайшую субботу, после кино, он пошел в большую брассери на бульваре Капуцинок. Небрежно развалился за столиком, закурил «Голуаз» и заказал большую кружку пива:

– Garçon, un boc![5]5
  Гарсон, кружку! (фр.)


[Закрыть]

Он пил маленькими глотками густой янтарный напиток и смотрел, как за большим стеклом в сгущающихся сумерках мелькает толпа.

Времена были тяжелые. Кризис, разразившийся в Америке и тяжело поразивший Германию, добрался и до Франции. Закрывались заводы. Разорялись компании. Тысячи людей остались без работы. У них дома редко бывают русские, чаще всего это дядя Коля Кондратьев, папин друг еще по Москве. Приходят они втроем, с дяди-Колиной женой, тетей Люсей, и сыном Андреем. Вадим с Андреем иногда по субботам вместе шляются по Елисейским Полям и по бульварам. Андрей на несколько лет старше Вадима и на голову его выше. Говорит, как парижанин, небрежно проглатывая окончания. Непрестанно рассказывает про свои любовные приключения.

– Хочешь, с кем-нибудь познакомлю?

Вадим краснеет и качает головой.

От дяди Коли они узнают новости: «Такой-то лишился работы, а того-то перевели на укороченный день. И подумать только, а вот такой-то огреб миллионы».

Одного из «таких» Вадим знал. Это был Александр Ставиский, «дядя Саша», старый папин знакомец. Он два раза был у них дома. Приезжал на шикарном «роллс-ройсе» с шофером. Каждый раз приносил матери огромные букеты цветов.

– Ольга Ивановна, я скромный и преданный почитатель вашего таланта. Дайте срок, я сниму для вас зал «Плейель»…

Срок этот так и не настал. Восьмого февраля 1934 года «дядю Сашу» нашли с простреленной головой на вилле в Альпах, близ Шамони. Имя Ставиского не сходило со страниц газет целый месяц. Как оказалось, Ставиский проворачивал миллионные сделки с дутыми акциями и необеспеченными векселями под поручительства министров. Официальная версия: самоубийство. Мало кто из журналистов сомневался в том, что «дядю Сашу» убрали спецслужбы.

…Отец сдержал слово. Как-то утром Вадим обнаружил у себя на столе записку: «Мадам Жозефин ля Брюйер, улица д’Анжу, 4. Тебя ждут в воскресенье в 6 часов».

Тихая улочка улица д’Анжу, в двух шагах от Елисейских Полей, протянулась от бульвара Мальзерб к улице Фобур-де-Сент-Оноре. Нарядный четырехэтажный особняк. Вадим толкнул солидную дубовую дверь. Суровая консьержка долго его выспрашивала: кто такой, к кому пришел. Сверилась со списком:

– Поднимайтесь, вас ждут.

Вадим поднялся по устланной мягким ковром лестнице в бельэтаж. Дверь открыла горничная в крахмальном переднике:

– Месье, следуйте в гостиную.

Вадим, стараясь ступать неслышно, прошел по блестящему паркету в огромную гостиную. Сел на кресло в углу. Гостиная была освещена несколькими канделябрами, они многократно отражались в зеркалах и, казалось, уходили в бесконечность…

В гостиную вошла высокая седая женщина, на вид лет пятидесяти. Протянула Вадиму руку:

– Будем знакомы. Меня зовут Жозефин ля Брюйер. Я журналистка – работаю в прессе и на радио.

Они прошли в кабинет. В отличие от гостиной порядка здесь было мало. Огромный стол и все пространство вокруг него было завалено бумагами, книгами и газетами.

– Отец сказал, что вы одинаково владеете русским и французским. Мне нужен помощник для перевода с русского. Переведите вот это.

Она протянула Вадиму газету. Это была «Правда» – Вадим узнал ее по заголовку. Эту газету и еще множество других отец часто приносил с работы.

– Переведите статью, отчеркнутую синим карандашом.

Вадим быстро пробежал статью глазами, незнакомых слов, кажется, не было.

«Текущий момент отличается небывалым обострением классовой борьбы. Теряя власть над массами, буржуазия прибегает к своему последнему оружию – кровавой фашистской диктатуре. Как всегда, на подмогу спешат ее верные лакеи – ренегаты рабочего движения, социал-предатели всех мастей и оттенков…»

Жозефин удовлетворенно хмыкнула.

– Перевод очень точный…

Минуту помолчав, добавила:

– Это написал Кольцов. Его стиль нельзя спутать…

Она подошла к сейфу, покрутила ручку и вынула несколько больших конвертов.

– Вадим, вы не возражаете против того, что я буду вас называть по имени?

Вадим сглотнул и поспешно закивал:

– Конечно нет, мадам!

– Так вот, Вадим, работа, которую я вам предлагаю, несколько особого свойства. О ней нельзя никому говорить, никогда, ни при каких обстоятельствах.

Вадим внимательно слушал.

– Я давно знакома с вашим отцом. Не скрою, я навела о вас кое-какие справки. Мнение о вас в целом положительное.

– Я надеюсь, мадам.

Она закурила длинную сигарету и, отведя рукой дым, продолжала:

– Теперь об условиях. Работать мы будем здесь, в этом кабинете. Обычно один раз в неделю, в это время. Если потребуется чаще, я вас предупрежу по телефону. Оплата сдельная – пятьдесят франков в час. Вы согласны?

У Вадима екнуло сердце. Такие деньги ему и не снились…

– Если вы согласны, начнем сейчас.

Жозефин раскрыла конверт. Из него выпали несколько листков, покрытых машинописным текстом.

– Начнем с этого…

Вадим стал медленно переводить протянутый ему листок. Жозефин взяла со стола большой блокнот и приготовилась писать.

«Юстас приветствует Соланж.

Общая оценка обстановки.

После практически полного разгрома правой оппозиции ожидается дальнейшее нагнетание обстановки. Ощущается растущее недовольство Хозяином, в особенности со стороны старых партийных кадров. Ожидается попытка смещения Хозяина на Семнадцатом съезде в июле. Этот вопрос обсуждался на закрытых встречах. Хозяин все еще полностью контролирует обстановку. Есть сведения, что в ряде случаев оппозиционные настроения инспирируются им специально.

Прилагаю решения закрытых пленумов.

Береги себя».

Жозефин шелестела бумажками.

– Переведи это, это и это.

Вадим, стараясь не пропустить ни слова, переводил что-то безумно занудное:

«О наделении особыми полномочиями органов НКВД СССР…

В случае выявления лиц, замешанных в социально опасной деятельности, органы НКВД СССР наделяются полномочиями по внесудебной административной высылке данных лиц в удаленные районы СССР или специально оборудованные исправительно-трудовые лагеря сроком до пяти лет с дальнейшим продлением срока в случае активного неповиновения…»

«О чистке партии…

В условиях успешного выполнения пятилетнего плана в четыре года и блестящих успехов на фронте индустриализации наметился резкий рост численности партии, достигшей на сегодняшний день трех миллионов человек. Это увеличивает опасность загрязнения рядов партии карьеристами, неустойчивыми, а то и прямо враждебными курсу партии элементами.

…провести чистку партии, в ходе которой должны быть выявлены и исключены:

…классово враждебные элементы…

…двурушники, прячущие свои действительные намерения под личиной показной лояльности и маскирующиеся словами о мнимой верности курсу партии…

…открытые и тайные нарушители партийной дисциплины…

…саботажники, уклоняющиеся от активного противостояния враждебным элементам…

…карьеристы и бюрократы…

…морально разложившиеся элементы…»

Вадим отложил последний листок. Большие часы в углу кабинета пробили восемь раз.

Жозефин отложила блокнот.

– На сегодня достаточно.

Она протянула Вадиму белый конверт.

– Спасибо. Ты можешь идти. А впрочем, если хочешь, останься. Я буду выступать по радио. Ты можешь послушать.

Вадим радостно закивал:

– Я послушаю, мадам.

Он не подал виду, что заметил, что Жозефин обращается к нему на «ты».

Он пошел за ней в глубь квартиры в полутемный кабинет, разделенный надвое стеклянной перегородкой. Жозефин указала Вадиму на стул и дала в руки наушники.

За перегородкой, на столе стоял маленький черный микрофон, вокруг него возились двое молодых людей. Жозефин села в кресло перед микрофоном, надела наушники, развернула папку с исписанными листками. Один из молодых людей поднял руку, и на стене зажглась надпись: «Тишина! Микрофон включен».

Вадим надел наушники и услышал голос знакомого диктора:

– Иси-Пари!

Добрый вечер, дамы и господа! С вами, как всегда в это время, Анри Брессон. Начинаем воскресную субботнюю встречу с мадам ля Брюйер. Добрый вечер, Жозефин!

Голос Жозефин в наушниках звучал ниже и торжественнее, чем в жизни:

– Газеты называют меня Кассандрой. Меня не любят. Меня боятся. Говорят, что я пророчу беду. Я просто знаю немного больше, чем другие, и умею смотреть чуть дальше. Холодная зима опускается на Европу. Долгая и холодная зима… В Европе горят костры, на этих кострах жгут книги. Подождите немного – и на кострах будут жечь людей… Европу хотят погрузить в мрак средневековья. Фашисты в черных рубашках, сподвижники бывшего социалиста Муссолини, топчут святые камни Рима. Рабочие Рура радостно приветствуют истеричных фанатиков Гитлера и Рема. Избавившись от своих левых, с вожделением смотрит в их сторону Сталин. Недалек тот день, когда кровавые диктаторы сольются в противоестественном альянсе… У нас дома, в стране Робеспьера и Дантона, плетут свои сети фашистские подонки. Легионеры смерти, у них нет недостатка в громких кличках: Огненные кресты, франкисты, юные патриоты… Играя на недовольстве и озлоблении, безмозглые главари выводят на улицу безусых студентов и обездоленных ветеранов. В ближайшие дни они попытаются свергнуть освященную кровью коммунаров Республику и установить на ее месте диктатуру воинствующей пошлости. Будьте бдительны, люди!..

Шестого февраля они закончили работу к восьми часам. Вадим вышел на улицу Фобур-де-Сент-Оноре и пошел в сторону площади Согласия. Вечер был холодный, несколько раз начинал накрапывать дождь. Вадим шел быстро, но его все время обгоняли кучки куда-то спешащих людей. Он вышел на улицу Руаяль. От величественного прямоугольника Мадлен в сторону площади шла густая толпа. Впереди, на площади слышались улюлюканье и рев; доносились громкие хлопки.

Толпа увлекла Вадима вперед, на площадь. Он огляделся. В толпе было много ветеранов – они были в военной форме, с орденами. Еще больше было хорошо одетых молодых людей. У многих на лацканах пальто виднелись значки. Присмотревшись, Вадим различил эмблему Огненных крестов: череп на фоне золотого креста и перекрещенных мечей. Среди толпы попадались коммунисты из движения ветеранов – их Вадим узнал по красным бантам на военных френчах.

На площади шло сражение. Валялись булыжники и куски разбитого бетона. В воздухе пахло слезоточивым газом. Слепо смотрели разбитые стекла уличных фонарей. Горели перевернутые автобусы и автомобили. В ярких отблесках огня вспыхивала и гасла стрела Луксорского обелиска.

Основная потасовка шла на подходе к мосту. Толпа явно стремилась прорваться на мост и идти дальше на штурм Бурбонского дворца – его изящный портик едва просматривался в густеющих сумерках. Путь на мост преграждала ощетинившаяся саблями колонна конных полицейских. Раздалась команда, и лошади бросились на толпу. Толпа подалась назад. На отступавших накатились людские волны, шедшие сзади, со стороны Елисейских Полей и сбоку, с набережной Кур-де-ля-Рен. Люди падали, и упавших топтали ногами. Раздались крики:

– Убийцы!

– Смерть ворам!

Коммунист со сбившимся красным бантом закричал надрывно:

– Вся власть Советам!

И тут раздались выстрелы. Один из выстрелов раздался где-то совсем близко от Вадима. Он повернулся. Позади него стояли двое немолодых людей в кожаных куртках, по виду шоферы такси. У одного из них был в руках армейский револьвер. Он встал на колено и прицелился. Раздался выстрел. Полицейский, врезавшийся в толпу, выронил саблю и стал медленно сползать с лошади.

Второй смачно выругался по-русски.

– Молодец, Витька! А это от меня привет красной сволочи!

Он размахнулся и кинул в сторону полицейских продолговатый предмет. Граната разорвалась в самой середине каре. Лошади дико заржали и встали на дыбы.

Из толпы выскочил человек в полувоенной форме с кокардой, развел руки и закричал срывающимся голосом:

– Вперед, братья! Смерть ворам и убийцам! В Сену полицейских! В Сену депутатов!

Толпа развернулась и бросилась за ним. Полицейских стаскивали с лошадей и били ногами. Через минуту полицейских уже не было видно. Путь на мост был открыт.

И тут произошло неожиданное. По мосту со стороны Бурбонского дворца ровным шагом двигался взвод солдат в касках. В руках у солдат были казавшиеся игрушечными пистолеты. Раздалась короткая команда, и из стволов пистолетов вылетели язычки пламени.

Толпа мгновенно поредела. В первых рядах несколько человек упали. Остальные бросились врассыпную. Солдаты медленно продвигались, стреляя на ходу. Через несколько минут площадь Согласия была пуста. Догорали автобусы. В нескольких местах лежали застывшие в неестественных позах люди.

Вадим бежал в сторону ярко пылавшего здания Морского министерства. На углу улицы Риволи на него набросились двое полицейских и повалили на землю. Подошел пожилой человек в штатском. Вадиму показалось, что он видел его в толпе.

Мельком взглянув Вадиму в лицо, он сказал:

– Это один из тех, кто стрелял. Я его узнал. Он русский.

Вадима допрашивали в подвале Парижской префектуры. Задавали вопросы, били, спрашивали опять. Вадим был наслышан, как аккуратно бьют в полиции, так, чтобы было больно, но без следов, теперь он испытал это на себе. Его били резиновыми дубинками по почкам. От боли Вадим несколько раз терял сознание. Его приводили в чувство и били опять.

Вопросы задавали одни и те же.

– Как называется твоя группа?

– Кто командир?

– Где сборный пункт? Явки… Телефоны… Адреса…

Вадим отвечал односложно:

– Ничего не знаю. На площадь попал случайно.

– Кто может подтвердить твою личность?

Вадим пошарил по карманам. Нашел карточку Жозефин. Протянул ее полицейскому:

– Спросите у этой дамы. Она известная журналистка. Она подтвердит…

Полицейский вертел карточку в руках.

– Жозефин ля Брюйер. Это интересно. Что же, давай попробуем…

Он набрал номер телефона.

– Мадам ля Брюйер? Вас беспокоят из Префектуры полиции. Вам говорит что-нибудь имя Вадим Леви?..

– Меня зовут лейтенант Брике. Задержан за вооруженное сопротивление полиции. Это очень серьезно, мадам…

– Извините, мадам, но я обойдусь без ваших советов. Мы разберемся. Желаю вам доброй ночи…

Сердито повернулся к Вадиму:

– Эти журналисты совсем обнаглели.

Через минуту зазвонил телефон. Полицейский снял трубку:

– Лейтенант Брике у аппарата.

В трубке что-то треснуло. Полицейский встал, и лицо его вытянулось.

– Я слушаю, мой генерал. Но имеются серьезные свидетели, мой генерал…

В трубке опять треснуло, и лейтенант заблеял:

– Слушаю, мой генерал! Будет исполнено, мой генерал…

Когда Вадим вышел из здания префектуры, была глубокая ночь. Перед ним, на фоне чуть подсвеченного ночного неба, высилась громада Нотр-Дам. Вадим сделал несколько шагов в сторону моста. Его кто-то окликнул:

– Месье!

Рядом с ним неслышно остановилась большая черная машина. Шофер открыл дверцу.

– Месье, мадам просила вас подвезти.

Вадим поднялся по мягкой лестнице. Дверь в квартиру была открыта. Жозефин помогла Вадиму снять пальто. Левая рука у него плохо слушалась.

– В ванную! Сейчас же в ванную!

Вадим разделся и вступил под обжигающие струи душа. Он почувствовал, как тепло входит в его искалеченное тело. Он открыл глаза. Перед ним стояла Жозефин. Он не подозревал, что у нее такое молодое тело. В руках у Жозефин была большая мягкая губка. И она несколько раз провела губкой по его телу. Потом она встала перед ним на колени. Вадим закрыл глаза и почувствовал, как по его телу прошел электрический ток…

3

Григорий Осипович Леви, родился в Москве 1 августа 1888 года, постоянно проживает в Ванве, в доме 65 по улице Потэна, департамент Сена, Париж, Франция.

Григорий лежал с открытыми глазами. Сон не приходил. У себя дома, в Ванве, Григорий всегда спал плохо. Кровать рядом с ним была пуста. Он знал, что Ольга внизу, за столом в гостиной. Покрывает страницу за страницу мелкими острыми строчками.

Григорий услышал легкие шаги на лестнице. Чуть слышно скрипнула кровать. Ровное дыхание.

Он провел рукой по Ольгиному лицу.

– Не спишь?

Из темноты на него смотрели ее глаза.

– Мне нужно тебе сказать что-то важное. Я сегодня подал заявление. На рю де Гренель…

Ей не нужно было объяснять, что такое рю де Гренель. Старое русское посольство, где уже десять лет как сидят большевики.

– Зачем?

– Мы уезжаем. Возвращаемся. В Москву…

В их маленькой спальне вспыхнул свет. Он увидел лицо Ольги, искаженное болью:

– Нет, нет, нет, только не туда…

– Что с тобой, Оля? В нашу Москву, там Поварская, Сивцев Вражек…

– Нет, Григорий, нет! Нашей Москвы уже нет… Они убьют нас всех… и тебя… и меня… и Вадима…

…Григорий часто думал, как случилось, что они стали с Ольгой все меньше понимать друг друга и стали совсем чужими. А ведь это началось уже давно. Еще в Москве…

Он помнил, как увидел ее в первый раз в Коктебеле. Светловолосую голубоглазую девочку с ослепительной улыбкой, так не похожую на других, самолюбивую и самоуверенную. В нее были влюблены все в странном доме поэта Волошина. А она выбрала его, Григория.

Они поднимались на Карадаг. Лиловое море и черные клочки скал уходили все дальше вниз. Григорий взял Ольгу на руки и понес ее вверх по узкой тропинке.

– Гриша, скажи, за что ты любишь меня?

– Потому что ты самая умная, самая талантливая, самая красивая…

– Да, да, да! Самая умная, самая талантливая, самая красивая! Скажи это еще раз!

Григорий споткнулся о корень, и они упали на мягкую траву и долго лежали, обнявшись.

И вдруг Ольга сказала серьезно:

– Держать меня нужно крепче. Меня можно разбить. Я очень хрупкая…

А потом была Москва… Флигель Ольгиного родительского дома на Поварской и их уже собственная квартира на Сивцевом Вражке. Им едва исполнилось двадцать лет, когда почти одновременно вышли их книжки: Ольгин поэтический сборник «Вечерний альбом» и повесть Григория «Из детства». Обе книжки напечатал в своем издательстве отец Григория – это был его свадебный подарок молодым. Забавно, что критики хвалили книгу Григория, в то время как Ольгины стихи вызвали лишь насмешки. Из тогдашних Ольгиных виршей навсегда в памяти остались лишь строчки, резанувшие безоглядной самоуверенностью:

 
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет)
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед…
 

Именно в тот момент Григорий очень отчетливо понял, что писателя из него не выйдет. Он перечитывал свою, написанную очень ясным, но лишенным блеска языком книжку. Ни образов, ни свежих мыслей не было. Писать ему больше не хотелось. Григорий бросил гимназию. Отцу сказал, что будет заниматься дома, сдаст экзамены экстерном.

Они часто принимали гостей, стали завсегдатаями литературных и художественных салонов. Григорий стал замечать, что у них стал чаще других бывать Исидор Гольц, владелец художественной галереи на Кузнецком Мосту, пожилой польский еврей. Он курил дорогие сигары и говорил по-русски с нарочитым акцентом.

Однажды весной Ольга исчезла. На письменном столе лежала записка:

«Выезжаю срочно на художественный салон в Берлин. Вернусь через неделю.

Люблю. Целую».

Когда Ольга вернулась, от ее вещей долго пахло сигарами.

Когда началась война, Григорий записался санитаром в армию. Колесил на санитарном поезде по полям Польши и Белоруссии. Научился накладывать жгуты и повязки на раны. Пил спирт. Тогда же у него случился первый продолжительный роман. Его любовница – санитарка Вера Котельникова, как, впрочем, и все последующие, – была похожа на Ольгу: голубоглазая блондинка, правда, повыше ростом и без всяких поэтических амбиций. Товарищи по поезду выделили им отдельное купе. Вера стирала Григорию белье и приносила деликатесы из вагона главврача.

В Москву он вернулся в марте 1917-го. Москва была запружена солдатами – они бесцельно слонялись по городу и лузгали семечки. Он молча постоял несколько минут перед их домом на Сивцевом Вражке. Наконец позвонил. Открыла Ольга. Сперва бросилась к нему, потом замерла.