Текст книги "Снег в Техасе"

– Позвольте представиться, – сказал он на хорошем французском языке, – Кузнецов, культурный атташе советского полпредства. На вчерашнем заседании в излишне эмоциональной форме был поднят вопрос о писателе Серже Викто́ре. Полпредство навело справки. Серж Викто́р жив и здоров; он никогда не подвергался ни арестам, ни преследованиям. Во время пребывания в СССР он высказал пожелание ознакомиться с жизнью героических советских рабочих – строителей Беломорско-Балтийского канала. По личному распоряжению народного комиссара внутренних дел, товарища Ягоды, его пожелание было удовлетворено. В настоящий момент Серж Викто́р завершил свою творческую миссию и находится на пути в Париж. Завтра вы сможете встретить его на Восточном вокзале.

На следующий день рано утром Григорий и Рената стояли на перроне Восточного вокзала. Рената держала в руках букетик гвоздик. Было не по-летнему сумрачно, моросил мелкий дождь. Берлинский поезд пришел точно по расписанию. Григорий и Рената терпеливо ждали, пока к перрону подтянется последний, непомерно высокий вагон с табличкой «Москва – Париж». Дверь вагона открылась, и по лесенке спустился единственный пассажир. На нем был непонятного покроя серый плащ, в руках – старенький чемоданчик. Увидев Ренату, побежал к ней, припадая на левую ногу.

Рената бросилась к нему навстречу, поцеловала в губы. Потом повернулась к Григорию.

– Серж, познакомься, – мой друг Грегуар. Он нам очень помог…

– Я вам очень признателен. – Серж криво улыбнулся и протянул Григорию забинтованную руку.

…Григорий и Коля Клепиков сидят в небольшой пивной недалеко от Тургеневской библиотеки. В лучах солнца пиво в высоких бокалах отливает золотом.

Григорий наклоняется ближе к Коле.

– Важные новости. Я вчера виделся с Вассером.

– С тем самым чекистом?

Григорий кивнул.

– Тем самым. Так вот, Коля, наш план принят… Но с условиями…

Он помолчал.

– Условия тяжелые. Но выбора у нас нет…

…Ровно через неделю Григорий и Коля заняли стратегическую позицию в отеле на улице Жана Жореса, недалеко от станции метро «Мэрия Исси». Григорий сидит в баре, медленно тянет через соломинку коктейль. В руках у него журналистский блокнот. Коля с тяжелым фотоаппаратом на шее мается на диванчике в холле. Перечитывает десятый раз старый номер «Юманите», каждую минуту смотрит в окно… Недалеко от входа стоит черный «ситроен». За рулем человек с усами, в надвинутой на глаза кепке.

Операция по ликвидации Льва Натановича Загурского, лидера самозваного Четвертого Интернационала и лютого врага кремлевского руководства, была спланирована Вассерманом с непростительным для профессионала легкомыслием. Вот уже почти десять лет, как Загурский, исключенный из партии и высланный из СССР, мечется по Европе. Усилиями советской дипломатии большинство европейских стран отказали ему во въездной визе или предельно сократили срок пребывания. Несколько дней назад его выслали из Норвегии, а Франция предоставила визу всего на неделю. Но везде, куда бы он ни приехал, его радостно встречают немногочисленные, но крайне активные сторонники. Вот и сейчас «загуристы» из местной организации компартии организовали ему торжественную встречу на аэродроме Орли, где прошел небольшой митинг, везут кортежем с красными знаменами в штаб-квартиру в Орли. А здесь, в отеле, что неподалеку, его поджидают Григорий, Коля Клепиков и черный «ситроен».

Поначалу предполагалось привлечь и других участников евроазиатского движения. Вассерман с Григорием внимательно прорабатывали список. Такой-то болен, такой-то в отъезде, этот – слабоват…

– Пойдете вы с Клепиковым, – решил Вассерман.

Григорий заюлил:

– У меня больное сердце… Да и могу ли я, как ответственное лицо в движении…

– Вы боевой офицер. Вы делом должны доказать дееспособность вашего движения…

Коля Клепиков был категоричен:

– С тобой пойду, без тебя – нет!

Коля поднимает руку с белым платком. Это сигнал. Подъехали машины.

Григорий отставляет стакан с недопитым коктейлем, поднимается со стула. Клепиков встает со своего диванчика, сжимает в руках фотоаппарат. Холл наполняется людьми. Первым вошел мэр – его легко узнать по трехцветной ленте. За ним кучка одинаковых парней в рабочих блузах. Шествие замыкали двое полицейских. Парни в блузах расступились, и Григорий оказался лицом к лицу с невысокого роста человеком с усами и козлиной бородкой. На Григория в упор смотрели глаза за толстыми стеклами очков в роговой оправе.

Григорий уже открыл рот, чтобы произнести заранее заученную фразу:

– Товарищ Загурский, несколько слов для «Русского социалистического вестника»…

В это мгновение прогремел выстрел. Это Клепиков случайно нажал на гашетку браунинга, прикрепленного к фотоаппарату. Пуля просвистела совсем рядом, угодила в стойку бара; раздался звон разбитой посуды. И тут же истерический крик Загурского:

– Засада! Все на пол! Схватить их! Не дать уйти!

Двое парней набросились на Григория, полицейские кинулись к Клепикову. Клепиков выстрелил в потолок. Полицейский отскочил в сторону – он никак не мог вытащить свой пистолет из кобуры. Воспользовавшись замешательством, Григорий оттолкнул повисших на нем парней и рванулся к двери, вслед за Клепиковым. Они на ходу вскочили в черный «ситроен», и шофер резко нажал на акселератор. Вдогонку раздались выстрелы.

На следующий день, идя на встречу с Вассерманом, Григорий был убежден, что его ждет неминуемый разнос. Вассерман же был на удивление благодушен.

– Руководство считает операцию успешной. Мы доказали всему миру, что нет места, где предатель рабочего класса может скрыться от карающей руки правосудия.

Он протянул Григорию свежий номер «Фигаро». Через всю первую полосу шел заголовок:

«Агенты Сталина наносят удар в сердце Красного пояса. Загурский вчера ночью улетел в Мексику».

Помолчав, Вассерман протянул Григорию папку:

– Еще одно задание. Последнее.

И добавил:

– Учтите, оно должно быть результативным.

Через неделю Григорий с Клепиковым отъезжали с Лионского вокзала утренним поездом Париж – Лозанна. Было начало сентября. В Париже прохладно. Ветер гонит по небу низкие облака. За Лионом прояснело и стало по-летнему тепло. За окном пролетали зеленые холмы с бесконечными виноградниками. Промелькнула полоса мутно-серой Роны. Клепиков сидел в соседнем ряду с закрытыми глазами. Спит или делает вид, что спит.

Григорий раскрыл папку. На первой странице фотография. Мужчина лет сорока. Умные темные глаза под пушистыми бровями, прямой нос, чувственные губы. Григорию показалось, что он когда-то видел похожее лицо. Еще до революции, в Москве. Исидор Гольц, галерейщик. У Ольги с ним был, кажется, непродолжительный роман. Но тот должен быть значительно старше. Да и жив ли он сейчас?

Григорий переворачивает страницы. Игнатий Иосифович Порецкий (он же Рейс, он же Потресов, он же Розенбаум). Родился в 1895 году в городе Холм, Царство Польское. Образование – пять классов гимназии. Активное участие в революционной деятельности принимает с 1914 года – большевистская пропаганда в войсках Западного фронта. С 1917 года – в Москве. В органах ВЧК с 1918 года. Награжден именным оружием за участие в подавлении мятежа левых эсеров и ликвидации белогвардейского подполья в Москве и провинции. С 1928 года на оперативной работе за рубежом – в Германии и Швейцарии. С 1934 года – ответственный руководитель Западного оперативного управления. В январе 1937-го вызван на инструктаж в Москву. Не явился. Опубликовал в меньшевистской газете «Новый путь» клеветническое письмо с гнусными измышлениями и прямыми оскорблениями в адрес советского руководства и лично тов. Сталина (текст приводится). По оперативным данным, в настоящее время находится в г. Лозанна.

Личные приметы: рост… цвет глаз… Особые приметы: бородавка на левой щеке.

Не пьет, не курит. Имеет склонность к непродолжительным половым связям.

На последней странице – ксерографическая копия еще одного документа:

«Совершенно секретно.

Протокол заседания президиума НКВД СССР.

Слушали: дело Порецкого И. И.

Постановили: за предательство интересов всемирного рабочего движения, за дезертирство, за выдачу секретных сведений империалистическим разведкам Порецкий И. И. подлежит немедленной ликвидации.

Подписи…

Утверждаю: нарком НКВД СССР Ежов».

При планировании операции выяснилось, что без помощи Ренаты не обойтись. Григорий настоял на том, что ее участие будет минимальным. После приезда Сержа Викто́ра виделись они редко. Последний раз – три дня назад, в кафе на бульваре Сен-Жермен.

– Как Серж? – спросил Григорий.

– Серж уехал в Брюссель, там у него мать. Он все еще в депрессии.

На удивление, Рената без колебаний согласилась на все, о чем ее просил Григорий.

– Конечно, все сделаю. Я помню этого Порецкого. Он пытался за мной ухаживать…

Потом, после минутной паузы:

– Он чекист. Такие, как он, пытали Сержа…

В Лозанну они приехали поздно вечером и сразу отправились в отель недалеко от вокзала. Им там заказала номера Рената, она приехала в Лозанну накануне. Весь следующий день у них был свободный; они гуляли по аккуратным улицам. Зашли в ресторан, сели на веранде с видом на озеро. Есть не хотелось, они взяли по кружке пива и медленно пили, смотрели, как плывут в небе облака и как меняется цвет воды – от темно-лилового до серебристого.

В шесть часов, как было условлено, Григорий позвонил Ренате. Голос у нее был веселый. Все как будто складывалось как нельзя лучше. Она несколько раз подходила к дому, где жил Порецкий – она называла его «месье Поро». Дом охранялся; в вестибюле рядом с консьержкой сидел сонный полицейский в штатском. Один раз ей повезло: Порецкий как раз выходил из дома и столкнулся с ней нос к носу. Он сразу же ее узнал и сделал стойку: стал приглашать в ресторан. Она сперва отнекивалась, потом согласилась. Договорились, что она будет его ждать в своей машине у городского парка завтра в восемь вечера, и они поедут за город – в рыбный ресторан. После этого она зашла в контору проката автомобилей и заказала «форд» белого цвета.

Григорий тогда еще не понял, что в тот день Рената уже дважды засветилась. Во-первых, ее успел разглядеть и запомнить охранник у дома Порецкого. Во-вторых, она зарегистрировала машину на свое имя. Точнее, она собиралась назвать другую фамилию и дать вымышленный адрес и даже написала их на бланке счета из банка – этого обычно было достаточно для оформления проката машины. Но на несчастье, в конторе проката автомобилей работала ее старая знакомая, она когда-то жила в соседнем с ней доме. Она сразу же записала машину на имя Ренаты Шнейдер и даже без труда вспомнила ее адрес. Но все это выяснилось позднее. А пока что Григорий и Клепиков считали, что операция началась успешно, и выпили по этому поводу по рюмке коньяка в соседнем баре.

На следующий вечер, без пяти восемь, белый «форд» стоял на углу городского парка. Темно, прохожих не было: в этот час благонамеренные жители Лозанны уже сидят по домам. За рулем сидела Рената. На заднем сиденье, прикрытый толстым пледом, лежал Клепиков. В багажнике, согнувшись в три погибели и обливаясь по́том, притулился Григорий. Минут через пятнадцать показался Порецкий – он был в светло-сером костюме с галстуком, в руках – букетик цветов. Судя по не совсем твердой походке, он успел хватить для храбрости. Увидел машину, радостно замахал букетиком. Усевшись рядом с Ренатой, учтиво протянул ей цветы, поцеловал руку. Машина рванула с места.

Дальше события развивались точно по сценарию. Машина проехала километров десять и заглохла – об этом предварительно позаботился Клепиков. Место было пустынное, только вдали светились огоньки домов. Рената открыла капот и для виду покопалась в двигателе – машина не заводилась. Рената крикнула Порецкому:

– Подождите меня минутку, я постараюсь остановить кого-нибудь! – и исчезла за поворотом.

На этом роль Ренаты в операции завершалась. Она пересекла склон горы по едва видимой в темноте тропинке и вышла на большое шоссе, прямо к автобусной остановке. Через пятнадцать минут автобус вез ее по направлению к Лозанне.

Порецкий все это время мирно дремал на переднем сиденье. Видимо, приняв для храбрости, он слегка перебрал. Он не заметил, как на заднем сиденье выбрался из-под пледа Клепиков, как тряпка с хлороформом залепила ему нос и рот. Григорий с трудом вылез из багажника. Приблизились к Порецкому: тот лежал на боку, дышал тяжело, с хрипом. Григорий стянул с Порецкого пиджак.

– Давай, Коля, я его держу…

Коля вынул из ножен финский нож и неумело воткнул его в бок Порецкого. Тело Порецкого дернулось, но он продолжал дышать.

В этот момент вдали показалась машина с полицейской мигалкой. Она быстро приближалась.

– Бежим, Коля, бежим! – свистящим шепотом произнес Григорий, и они бросились в кусты.

Они пробежали в гору метров сто, когда Коля вспомнил, что он бросил нож у машины и не стер отпечатки пальцев. Обернувшись, он ясно различил, что машина с мигалкой стоит возле брошенного «форда».

Они блуждали по кустам не меньше получаса, пока не вышли на шоссе. Почти сразу подошел автобус. Несколько пассажиров их запомнили – у них к одежде пристали колючки, и разговаривали они отрывистыми фразами на непонятном языке.

Григорий позвонил Вассерману с Лионского вокзала.

– Задание выполнено, но возможны осложнения.

– Я в курсе, – ответил Вассерман. – Жду вас ровно в час на Северном вокзале.

Григорий взял такси и помчался домой, в Ванв. Дома была только Ольга.

– Ольга! Я уезжаю, и это очень срочно.

– Куда, Гриша?

– В Москву. Вы с Вадимом приедете чуть позже. Я все уже устроил…

– Но как же… – начала Ольга, но Григорий ее перервал:

– Прости, дорогая, но у меня действительно нет времени, все объясню потом…

Он быстро поцеловал Ольгу и схватил чемодан.

В дверях Григорий остановился.

– Если будет спрашивать полиция – я уехал в Испанию, воевать за республику.

Ольга слышала, что на лестнице Григорий несколько минут о чем-то говорил с дочкой хозяев.

Клепиков ждал Григория у газетного киоска на Северном вокзале. Передал ему несколько газет. На первой полосе «Матэн» Григорий увидел свою фотографию: «Возможный убийца из Лозанны».

Чуть ниже большими буквами:

«ВИДНЫЙ ДИССИДЕНТ УБИТ АГЕНТАМИ НКВД. ПОЛИЦИЯ ОБНАРУЖИЛА ТРУП ИГНАТИЯ ПОРЕЦКОГО С МНОЖЕСТВЕННЫМИ НОЖЕВЫМИ РАНАМИ В БРОШЕННОМ АВТОМОБИЛЕ БЛИЗ ЛОЗАННЫ».

И еще ниже обычным шрифтом:

«Полиция арестовала г-жу Ренату Шнейдер, на чье имя была зарегистрирована машина, в которой был обнаружен труп. На допросе г-жа Шнейдер призналась, что она наняла машину по просьбе своего любовника Грегуара Леви, русского эмигранта. Г-н Леви объявлен в розыск…»

Клепиков наклонился к уху Григория:

– Я нанес только один удар. И он был жив…

– Быстро за мной! – Вассерман внезапно возник перед ними.

Они вошли в мужской туалет. Вассерман втолкнул их в кабинку, запер дверь. Достал из чемоданчика какие-то предметы. Наклеил усы и надел очки на Григория. Перевязал щеку Клепикова. Сунул им в руки конверты: «Деньги и билеты до Гавра. Паспорта с советскими визами. Билеты на теплоход “Мария Ульянова” до Ленинграда. Отход завтра в шесть утра. Поедете в разных вагонах. До встречи в Москве!»

6

 
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно –
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что – мой,
Как госпиталь или казарма…
…Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично – на каком
Непонимаемой быть встречным!..
 
 
Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить.
С волками площадей
Отказываюсь – выть.
С акулами равнин
Отказываюсь – плыть
Вниз – по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ.
 

Ольга Широкова. Место проживания: Болшево, Московской области.

Морское путешествие из Гавра до Ленинграда растянулось на целую неделю. Сперва был неспокойный Ла-Манш и надрывные гудки встречных пароходов. А ночью, где-то за осветившимся пепельным цветом небом, проплыли Дувр и Лондон. Под утро сильно заболтало. Ольга поняла: вышли в Северное море. К вечеру вошли в проливы, и стало тихо и сумрачно. Ольга поднялась на палубу. Было зябко. Из тумана показался темно-зеленый берег и над самым обрывом – полуразрушенный замок.

– Это Эльсинор, – сказал кто-то над самым ухом.

Ольга обернулась. Рядом с ней никого не было.

Арены Лютеции

Писатель Илья Бердич, беспартийный, сочувствующий, пребывал весной 1936 года в состоянии глубокого душевного смятения. Было ему в ту пору от роду 42 года, а жил он в Париже, в квартирке на улице Монж. Окна ее выходили на Арены Лютеции: песчаную площадку и каменный амфитеатр, сработанный римлянами в третьем веке нашей эры.

Подавленное состояние писателя было связано с его хроническим безденежьем. В Советской России Илью Бердича больше не печатали, и, соответственно, гонораров оттуда не присылали, а те немногие эмигрантские издания левого толка, с которыми он прежде был связан, прогорели. Оторванный от питательных соков, писатель поскучнел и замкнулся. Все дни он проводил в кафе, что на углу улицы Навар. Сидел он всегда на одном и том же месте, в углу небольшой веранды, у окна.

На столике перед ним лежало несколько листков бумаги и трубка, чуть поодаль стояла бутылка перно. К бумаге он прикасался редко, ему не писалось. Он сосал набитую дешевым табаком трубку, глотал пахнущую анисовыми каплями жидкость и провожал глазами немногочисленных прохожих за окном. Часов в семь к нему подсаживалась хозяйка заведения, Жанна Ней. Им приносили рыбный суп с луком и чесноком и большую бутылку кальвадоса.

Любовь Жанны Ней к писателю Илье Бердичу была бескорыстной. Она одевала и кормила писателя, платила за его квартирку. К часу ночи писатель обычно был уже сильно пьян. Он задирал посетителей, порывался читать стихи. Жанна отводила писателя домой. Когда они проходили Арены Лютеции, он вставал на колени и ревел, как раненый зверь.

Особенно тоскливо Илье Бердичу становилось в первые числа месяца. В эти дни к нему обычно наведывался Жюль Левит. Это был не кто иной, как Юлька Левин, приятель и однокашник Ильи Бердича по Первой московской прогимназии, а ныне – резидент ОГПУ по кличке Профессор. Сам Илья Бердич проходил в реестрах ОГПУ как агент по кличке Лысый. В первых числах месяца Лысый передавал Профессору листки, исписанные мелкими колючими строчками, – отчет о работе за месяц. В обмен на это Лысый получал конверт с несколькими замусоленными тысячефранковыми билетами.

Содержимое конверта Лысый и Профессор обычно пропивали в кафе «Ротонда», а отчет следовал по каналам диппочты в Москву, на Лубянку. Там он тщательно изучался, препарировался и в сильно ужатом виде часто оказывался на столе у Человека-С-Усами. Жюль Левит не имел ни малейших сомнений в том, что все написанное в отчете Лысого – чистая туфта и алкоголический бред. Когда-то давно, в конце двадцатых годов, писатель Илья Бердич был в моде, особенно после того, как единственный стоящий его роман «Пиздаччо» был переведен на французский. Тогда Илью Бердича принимали левые писатели и художники, он был в курсе событий, знал все сплетни. Агент Лысый тщательно записывал то, что ему говорили подвыпившие интеллектуалы. Все они значились в его отчетах как «агенты влияния». С тех пор прошло много лет. Бердича уже успели основательно забыть и давно никуда не приглашали. Однако отчеты шли. Основные новости Илья Бердич черпал из бульварных газет, которые собирала для него Жанна Ней. Остальное он выдумывал. Сеть «агентов влияния» сильно выросла. Теперь в нее уже входили министры и даже генералы. Человеку-С-Усами отчеты Лысого нравились. Они были написаны живо и, после небольшой обработки, точно соответствовали тому, что Человек-С-Усами ожидал в них увидеть. Средства, переводимые в Париж, возросли. Жюль Левит купил себе новый «ситроен» и кое-что перевел на секретный счет в швейцарском банке.

Соня Мармеладова вышла на Илью Бердича солнечным мартовским днем. Найти его в Париже было непросто. Адрес, который Соне дали в Москве, давно устарел. В большом доме близ вокзала Монпарнас Илья Бердич давно не жил, и никто его там не помнил. А найти Соне Илью Бердича нужно было обязательно. Она везла ему письмо и деньги – гонорар за последнюю его книгу, вышедшую в Москве, роман «Самотека». Соне Мармеладовой в ту пору было двадцать пять лет, она только что закончила медицинский и работала в Первой Градской. Была она прехорошенькая – остренький носик, серые глаза с поволокой, волосы золотистые, собранные на затылке, и длинные ножки – их не портили даже туфли, купленные в ГУМе по случаю поездки. Выпустили Соню в Париж по приглашению тетки, Мирры Шатле, французской писательницы русского происхождения, и под партийное поручительство отца, директора государственного издательства. В этом издательстве и напечатали пять лет назад «Самотеку».

Отыскать Илью Бердича помогла тетка. Кто-то из ее знакомых назвал адрес на улице Монж. Консьержка показала ей, как пройти в кафе. Соня сразу узнала Илью Бердича, она видела его фотографии. Писатель постарел. Его длинные и все еще густые волосы поседели.

Он долго не мог взять в толк, кто она и что ей от него нужно. Рассеянно пробежал письмо. Пересчитал деньги. Небрежно засунул в карман. Поинтересовался, как поживает Семен Семенович.

– Папа скрипит потихоньку. Просил кланяться…

– Что вы видели в Париже?

Когда они пробирались к выходу, Соня увидела Жанну Ней. Она подошла к Илье Бердичу и что-то ему тихо сказала. Он не ответил, только пожал плечами.

Они шли узкими улочками Латинского квартала, пересекли Буль-Миш, оказались в Люксембургском саду. Была ранняя весна, но уже очень тепло. Они стояли у стойки в каком-то кафе и пили пиво. Писатель говорил не переставая. Соня его не слышала. Она закрыла глаза, и ей показалось, что ей это снится: Париж, солнечные зайчики на разноцветных бутылках, бармен с огромными усами.

Потом Илья Бердич водил Соню по Монпарнасу. Вот «Куполь» – как-то раз в 1927 году мы здесь за вечер выхлестали тысячу бутылок шампанского. Вот «Американ бар» – здесь мы пили с Хэмом и Фитцджеральдом. А здесь, в «Дом», я познакомился с Пикассо. Там, чуть дальше, – «Клозри де Лила». А вот и наша «Ротонда».

Они вошли в круглый зал, сели за столик у стены. Писатель поздоровался с гарсоном. «Как обычно, Жак». Они ели кроличье рагу под необыкновенно вкусным соусом, пили чудесное красное вино. К ним все время кто-то подсаживался. Появлялись новые бутылки.

Соне стало тепло и весело. Ей было хорошо среди этих красивых и остроумных людей. А писатель быстро пьянел. Говорил громко и несвязно. Путался во французских словосочетаниях. Внезапно он осекся, лицо его стало безжизненным, серым. Соня повернулась и увидела человека среднего роста – прилизанные черные волосы, тонкие усы. «Представьте меня, Элиас».

– Жюль Левит, журналист.

Юлька Левин поклонился. Поцеловал Соне руку.

Он сел к ним за столик. Говорил мало, больше с Соней. Спросил, кто она, когда приехала, где живет. Потом увел Илью Бердича в сторону, что-то ему сказал тихо и тут же пошел к выходу, помахал Соне издалека. Писатель подошел к стойке, залпом выпил большой стакан виски. Вернулся к столику посвежевший и, как ни странно, почти трезвый. Заказал бутылку шампанского.

Возвращались они на такси. Вышли из машины на каком-то пустыре. Песчаная площадка. Кругом каменные ступени. Писатель объявил торжественно:

– Мы на Аренах Лютеции. Вы – христианка, я – лютый зверь. Берегитесь!

Он встал на колени и зарычал. Соне стало страшно. Писатель в два прыжка настиг ее и прижал к себе:

– Похищение Европы!

Он нес ее на руках по узкой лестнице, шептал в ухо:

– Даешь Европу, даешь Европу…

Он бросил ее на неубранную постель, раздавил своим телом. Соня не сопротивлялась. Она закрыла глаза. Ей было больно и противно.

Она проснулась среди ночи. Ее тошнило, все тело болело. Писатель спал, раскинув тощие ноги. Соня долго лежала, прислушивалась. Ей вспомнилось: когда-то она про это читала. Кажется, у Мопассана. Ах да, «Парижское приключение»…

Она оделась и вышла, тихонько притворила за собой дверь. Было совсем темно. Она прошла мимо знакомого кафе, заметила свет в окошке и женский силуэт. Она шла по пустым улицам. Светало. Вдоль тротуаров журчали веселые ручейки.

Часам к десяти она подошла к теткиному дому на рю Сент-Оноре. Ей открыла горничная. Тетка была в утреннем пеньюаре; она пила кофе со сливками за маленьким столиком в гостиной.

– Софи, где тебя носят черти?

Потом посмотрела внимательнее на Соню – спутанные волосы, синяки под глазами, – заохала и завопила:

– Макар! Viens ici[8]8
  Иди сюда! (фр.)


[Закрыть], Макар!

Лауреат Гонкуровской премии, писательница Мирра Шатле говорила по-французски с сильным московским акцентом. Ее «р» громыхало под сводами гостиной. На ее зов поспешно явился Франсуа Ругон, поэт и прозаик, Мирра называла его Макаром.

– Chérie?[9]9
  Дорогая? (фр.)


[Закрыть]

– Макар, посмотри на нашу деточку! Этот подонок Бердич лишил ее невинности!

Франсуа Ругон изобразил на лице гамму чувств: негодование, смятение, ужас.

– Ничего, Макарчик, он у нас еще попляшет.

У Шатле – Ругонов были старые счеты с Бердичем. Ругон, поэт-сюрреалист с крайне левыми взглядами, плавно чередовавший гомо– и гетеросексуальные привязанности, был завербован Юлькой Левиным еще в начале двадцатых. Вскоре он попал в полную сексуальную зависимость от кадровой разведчицы Мирры, по первому мужу Шатле, урожденной Гамбург. Она сводила Ру-гона с ума, с ней он забывал политику и мальчиков. Он часами просиживал в кабинете, создавал шедевры из ее писанины. Шатле – Ругоны были вхожи в литературные и политические салоны. Используя старые левацкие и гомосексуальные связи, Ругон мог запросто общаться с министрами и депутатами. В отличие от туфты Бердича отчеты Шатле – Ругонов (они проходили под кликухой Шваль) были предельно точны. А вот им-то Человек-С-Усами и не верил. Лысому верил, а Швали – нет. Что-то в них было не так, как должно было быть. Каждый раз, прочитав листки, лежавшие перед ним в кожаной папочке, Человек-С-Усами размашисто писал на них синим карандашом: «ГОВНО».

– Я ему покажу! – Мирра Шатле грозила невидимому Бердичу кулачком. – Он у нас попляшет!

А он тут как тут, в телефонной трубке:

– Извините, Мирра Яковлевна, это вас некто Бердич беспокоит…

Мирра заблеяла невыразительно:

– Как же, как же, Илья Григорьевич… Забыли нас совсем. Не заходите…

– Да дела все, Мирра Яковлевна, хлопоты… Как Макарушка?

– Да что ему, Макарушке… Вам кланяется.

– Обоюдно, Мирра Яковлевна, обоюдно. А нельзя ли племянницу вашу, Софочку, на минуточку?

– Тебя! – прошипела Мирра, брезгливо протягивая Соне трубку.

В трубке забулькало.

– Софочка, голубушка, да разве можно так! Ускользнула, упорхнула, слова не сказала…

– Что вам нужно от меня, Илья Григорьевич?

– Да поговорить по-хорошему…

– Когда и где?

– Через два часа. Жду вас у Оперы.

– А если я не приду?

– Приходите, Сонечка, приходите, родненькая, Христом Богом прошу…

Соня медленно положила трубку и молча пошла наверх, в свою комнатку.

– А если она не придет? – Бердич испуганно смотрел на Левина.

– Она придет, – сказал Левин и положил вторую трубку.

Он заявился в берлогу Бердича рано утром, едва пробило девять.

– Вставай, Илья! Поднимайся, скотина!

Бердич испуганно смотрел на запачканные кровью простыни.

– Господи, неужто pucelle[10]10
  Девственница (фр.).


[Закрыть]…

А Левин не унимался:

– Да вставай же ты! Понимаешь, это серьезно!

Наконец Бердич встал. Натянул штаны на худые ноги. Пошарил в шкафчике. Нацедил стакан анисовой, хлопнул залпом. Стал слушать, что говорил Юлька. Тому пришлось повторить два раза, прежде чем Бердич понял, что произошло.

Начало этой истории он знал. Иван Переделкин, полпред в Болгарии, герой Перекопа, изменил делу партии и народа. Перебежал к врагам и тиснул в меньшевистской газетке «Новый путь» открытое письмо с измышлениями и личными оскорблениями в адрес… Человек-С-Усами обиделся. Велел изловить и наказать примерно, чтобы другие запомнили.

Ловили изменника всей конторой. Вчера отыскали – здесь, в Париже. Прятался в отельчике у Северного вокзала. Все вроде бы сделали как надо. Хлороформ на морду, в багажник, в посольство. Сегодня должны были доставить голубчика в Гавр, а оттуда пароходом в Питер. Так нет же! Прошляпили. Не уследили. Ночью Иван Переделкин очухался и сиганул из окошка, да надо же так – прямо под колеса полицейской машины.

– Где он сейчас?

– Здесь, неподалеку, в больнице «Питье Сальпетриер», под двойной охраной.

– Что делать?

– Мочить. Или всем нам кранты.

– А как? Охрана же.

– Вот в том-то и дело. Нашим не пройти. Все засвечены.

– Свеженький нужен. Я таких не знаю.

– Не знаешь? – Левин приподнял кончик простыни. – А если подумать?

– Нет, нет, только не она…

– Ты соображаешь, Илья? Медичка, по-французски лучше тебя шпарит и не засвечена…

Они сидели в маленьком кафе у Оперы. В руках у Сони был букетик фиалок, Илья купил его здесь же, у выхода из метро. Он держал Соню за руку, молол какую-то чушь, а она слушала, слушала.

А в какой-то момент возник Жюль Левит, выскочил, как чертик из табакерки, как Мефистофель в «Фаусте». Да и впрямь похож он на Мефистофеля: черные волосы на голове топорщатся, словно рожки под волосами прячутся.

– Это не игрушки, Соня. Классовая борьба на данном этапе обостряется. Вы комсомолка? Газеты читаете?

Сердце у Сони забилось быстрее.

– Кто этот человек? Фашист?

– Хуже, Соня. Предатель.

– Я это сделаю. Я согласна.

В тот день Илья Бердич из дома не выходил. Сидел у себя в каморке, запершись на все засовы. Он не сомневался: теперь его обязательно убьют. Тот, кто много знает, долго не живет…

А операция прошла гладко. Кто-то отвез Соню на машине к большому мрачному зданию у вокзала Аустерлиц. Ее встретил молодой француз. К ним подошел полицейский:

– Вы к кому?

Француз сказал:

– Это со мной.

Их пропустили.

Они поднялись по широкой лестнице. Было удивительно тихо. Только их гулкие шаги на лестнице.

– Вам сюда.

Француз указал на дверь. Она вошла в маленькую комнатку. Крахмальный халат на вешалке, стальная коробочка со шприцем на стеклянном столике. Соня надела халат, положила в карман коробочку. На столе она увидела записку: «Палата № 4». Записку она запихнула в рот. Вышла из комнаты, пошла по коридору. Она не волновалась. Ей казалось, что она у себя, в Градской.

У дверей палаты стоял молодой полицейский. Он улыбнулся Соне и кивнул. Она вошла в палату, закрыла за собой дверь.

На кровати под капельницей лежал человек с закрытыми глазами. Соне показалось, что она его где-то видела. Она взяла его руку, стала нащупывать вену. Вдруг он пошевелился. Соня с силой ввела в вену иглу. Потом спрятала шприц в коробочку и быстро вышла из палаты. Молодой полицейский смотрел на улицу и не обратил на нее внимания. Она сняла халат в комнатке и спустилась по лестнице. У выхода из больницы ее никто не окликнул. Она вышла на бульвар и пошла в сторону вокзала Аустерлиц. Там ее кто-то схватил за руку и втолкнул в машину. Остановились на бульваре Капуцинок.