Текст книги "Беспокойники города Питера"

Одну из лучших баллад в русской рок-музыке Коля Корзинин сочинил на его слова.

ПАСХА

 
Праздник Пасхи. Я не в церкви.
Я смотрю нелепый фильм.
Часто думаю о смерти,
Если остаюсь один.
 
 
Праздник Пасхи. Хор и злато.
В рану вложена ладонь.
Время движется обратно.
В каждом видишь мать и брата,
В непроглядной тьме – огонь.
 
 
Праздник Пасхи. Люди в церкви.
Море глаз и море свеч.
Огоньки горят в безветрие.
Обогреть и не обжечь.
 
 
Огонек мой – там же, с ними.
Пусть не в церкви мне стоять,
Но в огромном этом гимне
Я стараюсь подпевать.
 
 
Голос мой – смычок без скрипки.
Как мне вылиться всему?
В благодарственной молитве,
В поклонении Ему.
 

А Никита Зайцев создал великую гитарную партию, записывая с Колей эту песню. На эту песню в свое время сняли клип и его легко найти в мировой паутине.

Пришло время процитировать себя, текст романа «Кайф»:

Никитка закайфовал серьезно и сел на кокнар (наркотический напиток, отвар или настой из маковых головок), а теперь вот – на полтора года. Он был уже на кокнаре, когда его пригласили в Москву работать в известном, маститом рок-профоркестре. Там здорово поиграл на скрипке и гитаре, вернувшись после в Ленинград с короткой славой и без единого гроша. Мне показывал при встрече венгерский музыкальный журнал, на обложке которого он красовался в полный рост с «Телекастером» наперевес. Внизу обложки помещалась небольшая фотография «Лед Зеппелин». Никитка не мог выполнить каких-то норм по плетению сетей, но сторожа узнали о былом сотрудничестве со Стасом Наминым в «Цветах» и с сетей сняли.

Никита Зайцев отбыл срок по статье 224 УК РСФСР. Незаконное изготовление, приобретение, хранение, перевозка или пересылка наркотических средств без цели сбыта наказывались лишением свободы на срок до трех лет. Никита получил чуть меньше. Торчал он всегда и на всем: «стекло», ханка, гашиш, марцефаль.

Выйдя на волю, Никита приехал ко мне вместе с Колей и Витей Ковалевым. Мы решили сыграть вместе. 1 апреля 1987 года в ДК железнодорожников случился блистательный «камбэк» на «Дне рождения рок-н-ролла». Толпа вопила. И казалось, сценическая слава наша начнется снова. Но пассионарный Юра Шевчук увел Никитку в «ДДТ», и с «Санкт-Петербургом» он играл фрагментарно. На V фестивале Ленинградского рок-клуба во Дворце молодежи в составе «Санкт-Петербурга» Зайцев, гад, вышел на сцену и за академический час концертного отделения три раза рвал струны на гитаре. Никита Лызлов бегал за сценой, менял их, энергетика сценичной подачи разрушалась, выступление получилось кривым. Перед нами выступал Башлачев, а после нас «Кино». Тут не разгильдяйничать следовало, а наоборот.

Шевчук, кстати, следил за дисциплиной. Много позже Никита рассказывал, как вылетел из «ДДТ». «Мы репетировали накануне. Юра страстно объяснял, все что-то придумывали. На следующий день встретились снова. А моя голова большую часть времени была заполнена мыслями о кайфе, и я все забыл. Юлианыч: ну, повторим вчерашнее, а я ему: напомни мотивчик… ЮЮ застонал, закричал: я тут страдаю, пишу, а он – мотивчик!.. Выгнал меня тогда в очередной раз… Или в съемках клипа на песню “Последняя осень”. Съемка в Калининграде на берегу моря. У меня в голове одна мысль – когда привезут герыча. Все время на дорогу смотрел…»

Никита, с его слов, подсадил в 1990 году половину нью-йоркского Гарлема на марцефаль. Приехав в Нью-Йорк, спокойно купил в аптеке эфедрина гидрохлорид в кристаллах, граммов сто. Нашел в русской аптеке на Брайтон-Бич все необходимые ингредиенты – там продавались любые русские лекарства советской эпохи. Никита купил марганцовку и поехал готовить марцефаль в Гарлем. Марцефаль – коллективный наркотик. Хотелось со всеми вокруг поделиться радостью. Никита пригласил соседа – красивого, большого негра. Приняли вместе. Негр попросил еще. Затем привел товарища. У Никиты было много, кайфовал весь Гарлем. Добрый русский угощал всех мистическим кайфом, лучше амфетаминов и кокса. Долго еще помнили местные жители русского чудака.

Никита боролся, как мог. В середине девяностых Женя Зубков устроил его в знаменитый реабилитационный центр отца Мартина. Никита отправился в роскошное заведение для алкоголиков на берегу Чесапикского залива и прошел курс по программе 12 шагов. Дабы закрепить дело, его затем перевели в Греймур, обитель францисканских монахов. Там освобождались от наркотической зависимости совсем уж забубенные латиносы из нью-йоркских притонов.

Никита вернулся на родину посвежевшим, полным творческих планов. Но свежесть продолжалась не долго. Он то срывался, то трезвел.

Анна Романова собралась 28 июля 2000 года провести в ДК Ленсовета концерт, посвященный Дюше Романову. Некий день рождения уже после смерти музыканта из классического «Аквариума». Я позвонил Никите и предложил выступить в акустике, пригласил и Жака Волощука. Никита сказал, что болен, ему тяжело. Но постарается. Он постарался, и у нас получилось. Оказывается, он умирал. Через пару дней позвонил и стал рассказывать о том, какую книгу собирается написать, просил помочь советом.

Никита Зайцев скончался 23 августа 2000 года от печеночной комы в реанимационном отделении 2-й многопрофильной больницы города Санкт-Петербурга. Похоронен на Большеохтинском кладбище Санкт-Петербурга. На этом для питерской рок-музыки закончился двадцатый век.

Последними его словами была просьба, обращенная к Шевчуку: «Юра, оставь место мне для соло в новом альбоме…»

Та к началось новое столетие, точнее сказать, новое тысячелетие, в котором приближалось трехсотлетие города Санкт-Петербурга. Следовало банде «Санкт-Петербург» оживиться и в юбилее поучаствовать. В итоге мы сыграли на фестивале «Окна открой» и выпустили серию CD из четырех альбомов группы. И тут с Колей Корзининым случился инсульт. Он отправился на кладбище к могиле соавтора Андрея Соловьева, помянул его, а на следующий день онемела часть тела. Коле удалось восстановиться, но это был уже не тот Корзинин. В группе появлялись разные музыканты – приходили и уходили. Здесь нет места, чтобы описывать детали бытия, начну финальную часть.

В ноябре 2009-го «Санкт-Петербургу» исполнялось сорок лет. Тогда же арт-центр «Пушкинская, 10» запланировал отпраздновать двадцатилетний юбилей. Мне удалось спродюсировать съемку концерта «Санкт-Петербурга» на выставке арт-центра в Манеже. Преодолевая препятствия, я выпустил и видео с тем концертом. В Манеже Корзинин сыграл дуэтом с Ильей Ивахновым на барабанах, затем играл на конгах, а в финале трогательно спел «Спеши к восходу». Фильм получился классный. Я его раздариваю или иногда продаю на своих творческих встречах. А 20 февраля 2011-го предполагалась презентация видеофильма в одном из клубов на канале Грибоедова. Случилось так, что Илья Ивахнов не смог сыграть на барабанах. Я позвонил Николаю и спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Я чувствую себя отлично!

Коля согласился сыграть и сыграл. Пришла общественность и приятели. Андрей Кодомский и Серега Лемехов. В конце Андрей Бурлака выпил с Корзининым. Ирина Корзинина выпила с Колей Корзининым. И дочь Катя. Затем Коля спел «Спеши к восходу», мы сфотографировались. Коля пожал всем руки, попрощался и ушел. Через день его настиг уже тяжелый инсульт, и 25 февраля он умер.

Но история все-таки не завершилась. Она продолжается хотя бы этим текстом.

Мне кажется, что заканчивать смертью текст нельзя. Нужны жизнеутверждающие сцены, и они в моей памяти есть.

В начале лета 1986 года группа «Санкт-Петербург» выступала в Доме культуры поселка Шушары, что под Ленинградом. Мы «чеканулись» на сцене и пошли в артистическую комнату. Тогдашний наш гитарист Сергей Болотников говорит: «Из Уфы Юра Шевчук приехал. Можно он у нас посидит». Про Шевчука я не слышал, но сказал, что, конечно же, можно. Заходим в комнату. Пожимаю руку молодому умеренно бородатому мужчине. И вдруг из-за спины раздается резкий вопрос Корзинина: «Почему посторонние в комнате». Юра аж вздрогнул…

Прошли годы. Много лет. Шевчук стал тем, кем стал, а Николая Ивановича годы все более отодвигали на окраину бытия.

Когда ушел Никита, Юра, используя свою популярность, выбил ему хорошее место на Среднеохтинском кладбище. Хорошо помню годовщину смерти. Тогда с полтора десятка машин припарковалось возле решетки Охтинского кладбища, где сразу за оградой могила и находится. Тут же стол с рюмками и закуской, но мало кто пьет. Почти все за рулем. И я за рулем. Тут и родители Никитка, и мама, и вдова Света, тут и Шевчук сидит с ними на скамейке. Яркое, несколько пыльное солнце пробивается сквозь веселую зелень деревьев.

Николай Иванович выпивает рюмку, а Света говорит:

– Приезжайте в пять! И возьмите гитару, мальчики. Споем и Никиту вспомним.

– Я привезу, – обещаю вдове. – Заеду домой и положу в багажник.

К пяти подъехал к нужному дому на Советской улице за Старо-Невским проспектом. Белая дверь в стене. Мне открывают, и я вхожу. В зальчике на стене обложки пластинок в рамах. Напротив них поминальный стол с водкой и закусками. Собравшийся народ зашевелился, усаживаясь. Юра позвонил по сотовому и велел не ждать, но скоро и сам приехал.

Затем показ достижений народного хозяйства – студия у «ДДТ» в два яруса. Мы с Колей хвалим. После выходим во дворик, арендованный у власти, отгороженный от ничейной земли бетонными плитами…

– И понимаешь! – говорит Юрий Юлианыч. – Труп здесь однажды нашли.

Николай Иванович тем временем уже говорит афоризмами:

– Всегда приятно не прийти туда, где тебя ждут.

Его побаиваются и не перечат. Николай Иванович произносит по слогам:

– Дурак прогонит гостя. Умный попросит взаймы, – и, печально вздохнув, добавляет: – Если б не гости, всякий дом стал бы могилой.

За столом вдова повторяет просьбу:

– Владимир, принеси гитарку. Споем. Никитку еще раз вспомним.

– Да как-то… – Я кошусь на Юлианыча, вспоминая пословицу типа поговорки про то, что не стоит ехать в Тулу с самоваром.

Я приволакиваю из машины гитару и достаю из чехла. Шевчук сажает меня по правую руку во главе угла, то есть стола. Дюжина народу всего осталось, и тринадцатым Николай Иванович сидит нахохлившись чуть в сторонке. Я что-то такое пою басом и баритоном. После песни Юра сокрушенно кивает – да, мол, так вот проходит и наша жизнь. Но руку на гриф кладет ненавязчиво и гитару изымает. Начинает петь. Как умеет, круто, душевно, страстно, и тихо, и громко, разные песни.

Драматическая пауза. Стоп-тайм. Оставшиеся за столом вздыхают растроганно. Юра проговаривает по-свойски вопрос, на который по известной причине невозможно услышать разных ответов, и звучит он так:

– Такие вот песни. Может быть, хватит?

В атмосфере трогательного взаимолюбия раздается вдруг твердый, но пьяный голос Николая Ивановича:

– Да уж! Надоело нах!

Юра вздрагивает.

В пространстве поминок происходят некоторые административные шевеления, и через пару минут под окнами останавливается такси. Николая Ивановича с поклонами и знаками почтения служащие выводят под руки и транспортируют домой…

Через год встречаемся там же. К ночи остаемся втроем: Юра, Коля и я. Шевчук ставит запись концерта «ДДТ» и просит высказать мнение. Я что-то из себя выдавливаю неубедительное. Затем Юра с опасением просит Корзинина. Коля напрягает профиль, Юра вздрагивает. Коля говорит:

– Музыки нет ни фига!..

Катерина Никитина проделала титанический труд и издала на двух CD музыкальное наследие Никиты Зайцева – в альбоме «Послезвучие» собраны песни, в которых Зайцев сыграл гитарные и скрипичные партии. Альбом обязателен для изучения тем, кто относится к истории русской рок-музыки серьезно. Колю Корзинина я достаточное количество раз упоминал в разных книгах, и его имя тоже сохранится на какую-то часть нашего общего исторического времени…

Завершить текст мне бы хотелось характерной сценой. В августе 1996 года я напряг организационные силы и группа «Санкт-Петербург» при содействии нескольких приглашенных музыкантов начала записывать альбом, получивший позднее название «Лирика капитализма». Великий безумец Андрей Тропилло тогда занимал пиратским способом чердачное помещение одного техникума на Большом проспекте Петроградской стороны. Туда мы и пришли осваиваться. Пока я ставил чайник в предбаннике-кухне, Николай Иванович Корзинин и Вася Соколов отправились исследовать саму студию. Прошло минут пять. Из студии раздался пистолетный выстрел. Вася выскакивает обратно, держится руками за лицо и бессвязно мычит. Сквозь мычание он рассказывает, как они вошли и увидели на подоконнике пистолет. Вася взял в руки, а Коля сказал, чтоб Вася нажал. Вася выстрелил.

– Ты его убил! – возопил я. – Неужели ты его убил! Кто теперь у нас станет играть на барабанах?!

И тут выяснилось – пистолет был газовый. Тропилло вечно его забывал то тут, то там. Но где же Николай? Ведь в загазованном помещении невозможно находиться! Я только начал переживать, как в дверях возник Николай Иванович. Он двигался медленно, лицо у него было сине-зеленое, но ни единой слезинки пистолет не выжал из его красивых глаз.

А нам пришлось три часа проветривать аппаратную, и даже после этого глаза пощипывало…

 
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
 

Владимир Сорокин. Королева красоты

Я буду губернатором и мэром Петербурга, и не только потому, что люблю всех жительниц, жителей и четвероногих сожителей, а также будущих и уже безвременно усопших. Я все это люблю больше всех и лучше всех знаю. Всем удачи (и не один раз) в моем лице.

Владимир Сорокин

Владимир Сорокин. Начало 1980-х

Фотография Ю. Ермолова

Как-то во второй половине девяностых ко мне в гости приехала тогдашняя теща – простая провинциальная русская женщина без мозговых выкрутасов. Тогда же я регулярно выпускал в одном из еженедельников рецензии на новые книги, и книгами этими была заставлена вся квартира. И вот возвращаюсь я домой и вижу картину, полную скрытого апокалиптического напряжения. Сидит теща на кухне и читает одну из книг. Автор – Владимир Сорокин. Прочитала гостья из Малоярославца только несколько первых страниц. Далее в книге в стиле социалистического реализма герои зачем-то начинают есть говно. И едят, жрут даже его безостановочно. Понимая, что теща просто скончается на месте, если доберется до трапезы, я выхватил книгу у пожилой женщины, воспитанной на прозе Тургенева и Чернышевского, стал что-то быстро рассказывать, отвлекая от чтения. Так вот, Владимир Сорокин, о котором пойдет речь, это вовсе не московский литератор, а наш, местный, ленинградо-петербургский социальный продукт. И ничьей теще он теперь уже навредить не сможет, хотя при жизни, конечно, мог и, уверен, вредил…

Когда я стал вспоминать имена тех, кого бы можно было поставить в ряд городских беспокойников, то почти сразу всплыла фамилия Сорокина, деятеля не поймешь каких искусств. Сорокин уже завершил земной путь, когда-то мы много общались. Ячейки памяти ожили такими яркими сценами! Но при создании вменяемого текс та я столкнулся с трудностями. Поэтому, дорогие товарищи, вам придется читать то, что получилось…

Сорокин Владимир (1959–2010). В 1982 году закончил физфак ЛГУ. С 1979 по 1983 год сотрудничал с группой «Аквариум». Пятнадцать лет руководил рок-группой «Виртуозы Вселенной» (другое название «Голубые Пидарасы»). В конце 80-х – начале 90-х был активным членом клуба-сквота «НЧ/ВЧ». Участник «Поп-механики». Актер независимого кино. На протяжении всего своего существования был драчуном, санитаром леса, странствующим проповедником.

Каждой эпохе соответствует свой тип молодого горожанина. Начало 80-х годов в советском Ленинграде породило образ интеллектуала-весельчака, бражника, компанейского парня.

Прогрессивная общественность маргинальной направленности продолжала толпиться в кафе «Сайгон» на углу Владимирского и Невского проспектов, а также в близлежащих заведениях общественного питания и скверах. С появлением Ленинградского рок-клуба на соседней улице Рубинштейна процент меломанов в данной тусовке значительно увеличился. Стыдно вспомнить, но я регулярно проводил время в районе названного перекрестка.

А какие там начали появляться типажи! Среди них достойное место занимал Вова Сорокин. Накануне смерти Брежнева это был миловидный бойфренд разных прохожих девушек. Он просто радовался бытию, но мог и усилить радость с помощью сухих вин. Он явно вносил позитив в отчасти депрессивную атмосферу «Сайгона». Сорокин – человек изобретательный. Окружили его с приятелем однажды в сквере хулиганы, а он схватил главного и закружил в вальсе – хулиганы плюнули в сердцах и отвалили…

Помню, у нас даже сложился своеобразный клуб ординарных вин. Не сговариваясь специально, мы регулярно встречались в «Сайгоне», подбирали пару сорокинских приятелей, накупали сумку сухого вина в гастрономе напротив, сворачивали с Владимирского на Стремянную улицу. Миновав Дмитровский сквер, облюбленное место всесоветских хиппарей, оккупировали столик в кафе «Эльф» и целый вечер, как правило, зажигали окружающее пространство шутками, так сказать, и прибаутками.

Затем Сорокина, как часто бывает, понесло по волнам позднесоветского театра жизни, и Вова изобрел гениальный способ добычи этих самых вин, а также водок к ним и селедок. Он даже меня подбивал, но, воспитанный на благородных идеалах де Кубертена, я, вздрогнув от стыда, отказался.

Итак! Всякую субботу бойфренд Сорокин, надев хорошую рубашку и нагуталинив штиблеты, поднимался с букетиком гвоздик на один из этажей ресторана «Москва». Богемный «Сайгон», собственно говоря, являлся всего лишь филиалом ресторана. В «Москве» всегда по субботам веселились свадьбы, и бойфренд веселился вместе со всеми. На всякой вечеринке подобного толка одна половина всегда еле знает другую. И через некоторое время Вова, обретя знание ритуалов, уже стал руководить свадьбами, оттесняя нанятого тамаду. Обрачованных посыпали злаками, над ними ломали хлеба, им дарили конверты, к ним протягивали руки родственные старушки. Всем предоставлял слово и дело Вова Сорокин. Дело тотального веселья пошло в гору. Вот если б только не глухонемые. Как-то, не разобравшись, Сорокин внедрился на свадьбу глухих с немыми, был разоблачен и, так говорили злые языки, побит.

Поскольку мой приятель не ограничивал цели бесплатной выпивкой, а активно управлял процессом, то можно смело его назвать режиссером абсурда массовых мероприятий, предвестником театральных новаций.

Я частенько якшался с Сорокиным, отличавшимся эрудицией и бойкой речью. С осени восемьдесят пятого мне пришлось жить в лесной избушке на курьих ножках за Териоками – если задерживался в городе и опаздывал на пригородный поезд, то я был вынужден проситься на ночевку к друзьям-собутыльникам. В один из вечеров таким другом оказался Сорокин. Мы, понятное дело, весь вечер выпивали. Вова долго терзал меня, таская по осенним сырым улицам. Ему все не ехалось домой в Купчино, где его ждала тихая жена и дитятко. Вова все звонил каким-то девушкам и напрашивался в гости. Его отбривали, он звонил другим и снова получал отказ. Устав от вина и болтаний, я взял инициативу в свои руки.

– Значится, так, – обратился к товарищу с настойчивым предложением. – Знаю одну молодую женщину, которая примет нас. Только по определенным обстоятельствам я не могу звонить сам. Наберу номер, и ты скажешь, что со мной.

– А как зовут человечину? – обрадовался Сорокин.

– Ее зовут Таня.

Мы стояли в телефонной будке. Я набрал номер и протянул товарищу трубку. На том конце ответили. Сорокин с новым энтузиазмом стал кадрить женский голос, и напрашиваться в гости.

– Таня! – кричал он. – Вам когда-нибудь выпадал случай счастья побывать в объятиях человека…

Тут речь Вовы прервалась. Мне пришлось совершить мотивированную подлость, и она сработала. Тихую жену Вовы звали Таня. И я набрал его домашний номер. Таня, поняв, что ее кадрят по ошибке, хоть и тихо, но безапелляционно заявила в приказном тоне:

– Или ты приедешь – можешь с Рекшаном – через полчаса, или я не открою двери никогда!

Мы приехали, и я, наконец, заснул по-человечески.

Куда нас с Сорокиным не заносило! Однажды поехали в Дом композиторов на улице Герцена слушать Курехина. А после сидели в ресторане тамошнего дворца. Постепенно все «сливки» андеграунда стали пересаживаться за стол к какому-то крупному дядечке, угощавшему публику. Пересели и мы. Дядечка оказался главным городским, скажем так, однополым геем, и я ему после дал в рыло за Сорокина, на которого он стал накладывать руки.

Последний период советского государства породил большое количество персонажей, подобных Вове Сорокину. Просто наш герой являлся одним из ярчайших, типологически значимым. Потом время резко изменилось. То, что первоначально казалось частью богемного карнавала, для многих обернулось болезнью. С Владимиром я периодически встречался. Он выглядел неважно. Но напоследок подарил мне историю, в которой скрыт особый философский смысл.

Как-то в начале «нулевых» Вова вышел на улицу имени поэта Маяковского и направился в сторону улицы имени поэта Жуковского. Рядом семенила афганская борзая Сорокина, которая то писала под пыльными деревцами, то какала. У стены напротив описанного борзой деревца стоял низенький господин в темных очках. На господине был летний костюм хорошего покроя и мокасины. Несколько пообтертая шевелюра что-то такое Сорокину говорила. Он вспомнил о клубе «Ливерпуль», находившемся через дом на углу, и картинку над входом – копию обложки с раннего альбома Beatles. «Ну, да, – мрачно подумал бывший бойфренд, – опять битломан-фанатик отирается». Сорокин еще не пил даже пива, и душа томилась в сомнении. Проходя мимо господина, Сорокин хлопнул стоявшего по плечу и с веселой угрозой проговорил:

– Под Ринго Старра канаешь, битломан хренов!

Битломан лишь застенчиво улыбнулся.

Свернув за угол на улицу имени поэта Жуковского, Вова обнаружил возбужденную группу мужчин и женщин, несколько телекамер и «мерседесов».

– Мать! – вскрикнул он. – Это же Ринго Старр и есть!

Действительно, Ринго приехал в Петербург с группой All Stars и вечером давал концерт в «Октябрьском». Бедный битл оторвался от толпы промоутеров и телевизионщиков, чтобы перед пресс-конференцией без присмотра посмотреть на Россию, но его и здесь подловили.

Опрометчиво взявшись за текст о Владимире Сорокине, я скоро почувствовал, что герой ускользает. Такой, казалось бы, понятный образ – не получался. Какие-то хохмы, и всё. Тогда я стал подлавливать людей, знавших Владимира, пытаясь выудить хоть что-то.

Вот художник Артур Молев. Я спрашиваю его:

– Мог бы ты кратко охарактеризовать Сорокина. Двумя фразами.

Молев вдруг занервничал, ответил:

– Не могу. Это невозможно никак.

Я не отставал.

Тогда Артур собрался с духом и произнес:

– Динамит.

– В каком смысле?

– Он был динамит!

Татьяна Пономаренко, хозяйка галереи «Борей» на Литейном проспекте и покровительница артистических сирот разных поколений, женщина хотя и улыбчивая, но строгая; она долго думала и на мое предложение кратко охарактеризовать Сорокина нашла слово:

– Он был бузотером.

– Отлично! Звучит очень по-женски.

– Вначале я очень трепетно относилась к разным литературным чтениям и обсуждениям. А Сорокин приходил и начинал хамить авторам.

– У тебя же после его смерти выставка прошла.

– Что и удивительно. Пришли уважаемые люди и попросили пространство. Я согласилась.

– Там какие-то каляки-маляки, помнится, висели.

– Это уже не важно.

После публикации в середине 90-х моих романов «Ересь» и «Четвертая мировая война» я встретил Владимира в том же «Борее», и он сказал мне с укоризной усталого человека:

– Ты же за наше поколение отвечаешь. А постоянно всех высмеиваешь. Но мы тебе все равно верим.

– Да я себя в первую очередь высмеиваю…

– Лучше займись аллеей для памятников. Я проект уже разработал.

Сорокин предлагал создать аллею памятников рок-героям. Место он нашел в пригороде. Осталось написать письмо властям и надавить на них с помощью прессы.

– Владимир, – стал я насмехаться, – а памятники одной высоты? Или в зависимости от значимости? Цою, допустим, сто метров – колосса. А мне, к примеру, в человеческий рост. А кому-нибудь только бюст…

Сорокин был явно с похмелья и отчего-то на меня разозлился, отобрал листы с чертежами и ушел.

Встретил недавно писателя Павла Крусанова в буфете той же галереи «Борей» и спрашиваю:

– Ты мог бы двумя словами охарактеризовать Сорокина?

Паша задумался, махнул рюмку водки, заел котлетой и, вместо характеристики бывшего закадычного приятеля, пропел куплет.

– Что это? – спросил я, про себя отметив уличное остроумие сочинителя.

– Это Сорокин, – пояснил Крусанов.

Павел Васильевич вспомнил и другую, полную петербургского абсурда быль. В 90-е, когда страна полетела над бездной, словно сбитый моджахедом вертолет, с Сорокиным случился казус. Этот казус полностью соответствовал времени и мог дорого обойтись нашему бытовому авангардисту. На выходе из клуба «Грибоедов» милиционеры задержали Владимира и обыскали. Денег они не нашли, но обнаружили набор галлюциногенных грибов. На справедливый вопрос стражей порядка:

– Что это такое? – несколько осоловевший (от слова «соловей») творец лишь показал на вывеску с названием клуба.

Правда, впоследствии ему пришлось при помощи руководства арт-центра «Пушкинская, 10» подписывать у разных известных деятелей культуры петицию в свою защиту с готовностью взять на поруки и просьбой не отправлять во глубину сибирских руд…

Размышляя об услышанном, отправился к себе в мастерскую. Она находится в помещении Товарищества «Свободная культура», оно же уже упомянутый арт-центр «Пушкинская, 10», куда попасть можно лишь с Лиговского проспекта, через арку дома пятьдесят три. Справа от входа в арку торгует алкоголем магазин. Тут же на ступеньках круглый год тусуются местные алкаши. Они постоянно бегают в арку мочиться. Поэтому запах перед арт-центром, как на выходе парижской станции метро «Аббервилль – Катршеман – Понтен». Пройдя по улочке Джона Леннона, мимо бюста А. С. Пушкина, мимо церкви того же Джона Леннона, сворачиваю налево и вхожу в парадную.

Художник Котельников, сам знаменитый егоза городского пространства, несмотря на наступившую зиму, спускается с велосипедом.

– Мог бы ты охарактеризовать двумя словами Вову Сорокина? – спрашиваю. – Вы ведь дружили.

– Я могу одним, – отвечает художник Котельников.

– Давай.

– Охрененный через букву «у»!

– А каким-нибудь литературным словом. Сейчас нельзя правду – вычеркнут.

– Охрененный через букву «у»! Если я слово произношу, то оно литературно.

А вот цитата из текста, написанного музыкантом и продюсером Алексеем Плюсниным:

Люди делятся, в отношении Сорокина, на две категории: для одних он ужасный тип, которого следует сторониться и, по возможности, переходить на другую сторону улицы, для других он гуру, с ними он может делать все, что хочет.

Кто он? Художник? Но где его картины? Поэт? Но кто читал его стихи? Музыкант? Кто видел его концерты, если не брать в расчет пьяное безобразие?

И я понял – он учитель. Пока что я не понял, учителем чего он является – скорее всего учителем игры, или метода. Как только я осознал, что он учитель, все встало на свои места, вопросы исчезли. Талант, креативность в чистом виде…

У Сорокина учились многие. Например, Сергей Курехин. Адрей Бурлака как-то рассказал такую историю. Капитан (Курехин) после концерта «Поп-механики» за кулисами – выжатый, еле живой. Охрана не пускает в гримерку никого. Маэстро отдыхает. Через некоторое время охранник заглядывает туда и видит такую сцену: Капитан на диване, на полу пьяный Сорокин. Пьяный протягивает Курехину стакан и голосом Высоцкого говорит: «Серега, выпьем!» Охранник бросается убирать возмутителя спокойствия из гримерки прославленного артиста, но Курехин его останавливает словами: «Нет, нет! Это мой лучший друг».

Многие периодически пытались реализовать Сорокина до состояния результата, но сам Сорокин понимал все гораздо лучше, чем некоторые его рьяные ученики. Его андеграунд не поза, даже не позиция. Он не может ее продать, даже если очень захочет. Ты можешь ему заплатить, но он, как неразменный пятак, тут же возвращается к хозяину…

В Интернете – этом современном мировом кладбище – следов от Владимира немного. То стих, то клип. Клип, кстати, один, самопальный, дурацкий. Взята песня, кажется, советского композитора Арно Бабаджаняна «Королева красоты», ставшая когда-то в 60-е популярной в исполнении Муслима Магомаева. Мелодия переврана до неузнаваемости. Голос на записи гнусный. Сама съемка омерзительная. То ли сатира, то ли юмор, то ли стеб. То ли химически пьяный бред ансамбля «Виртуозы Вселенной», он же «Голубые Пидарасы». Я даже разозлился на Сорокина – на фига было жить! Родиться, ползать на четвереньках, произносить первые слова, радуя родителей. (Кстати, последние годы Владимир провел с больным отцом, за которым преданно ухаживал.) Долгий путь познания. Учеба. Социальное движение. И все для того, чтобы уткнуться в алкогольный тупик! Что же вы, идиоты человеческие, с собой вытворяете!..

Но даже, казалось бы, проигранная жизнь важна. И после нее иногда остается небольшое что-то, пронзительное, как первый утренний лед в октябре, как птичий клин, улетающий в Египет. Вот и все сорокинские безобразия оправдываются предлагаемым четверостишием:

 
Кто-то другом был твоим прежде
И с любимой кто-то был раньше,
Если были б мы как снег нежны,
Ведь и жить-то не смогли дальше.