Текст книги "На самом краю леса"

Предсказание
Краткое расследование одного частного вопроса, не имеющего государственной важности

– Двадцать пять лет? – сказал служитель, отложив заявку в сторону и принимаясь за формуляр. – Это еще когда будет, – он на секунду замолк, как будто подсчитывая. Не рановато ли начинаете готовиться?

– Так ведь определенной даты нет, – ответил Роберт. – Все растянуто во времени. Тут же целый период в истории Европы. Непонятно, под какой день подгадывать. Поэтому, наверно, будет целая серия материалов. Станем давать понемногу, но под одной шапкой. Смотря что удастся найти. Если ничего особенного не нарою, что, кстати, очень вероятно – ограничимся статьями по годовщинам наиболее важных событий: бархатной революции в Чехословакии, падения Стены, переворота в Румынии, декларации литовской независимости, путча в Москве – ну, вы понимаете? Но даже и в таком случае какие-нибудь новые данные не помешают, наоборот. Пусть без сенсаций, да я, признаюсь, их не жду, не маленький. Вряд ли сейчас в открытом доступе есть что-нибудь жареное – ведь почти все живы, некоторые даже работают. Вот лет через двадцать, тогда… Впрочем, если посмотреть внимательно, то обязательно отыщется что-нибудь любопытное – не то, так это. Например, телефонные переговоры тогдашнего премьер-министра с американцами или англичанами, они ведь частично рассекречены, или еще что-нибудь в этом роде. Пусть с купюрами, если без этого нельзя, и отнюдь не самое важное, но аутентичное и, знаете ли, несущее отпечаток времени…

Служитель с хрустом проштамповал формуляр.

– Если все в порядке, то в течение недели вы получите разрешение. Звоните после следующих выходных, лучше все-таки во вторник с утра. Нет, не ко мне, а в отдел охраны – телефон у вас есть. Если подтверждение придет, то милости прошу. Расписание вы знаете. Допуск к фондам заканчивается за час до закрытия. Не забудьте два документа, удостоверяющих личность, один должен быть с фотографией, лучше всего паспорт, как сегодня, иначе пропуск вам не отдадут. До свидания, – он искоса посмотрел на старомодные стенные часы в коричневом футляре. Было без трех минут пять.

Роберт смутился и начал торопливо запихивать в портфель бумаги, разложенные по стойке. Впопыхах схватил и паспорт, хотя всегда носил его отдельно, в нагрудном кармане. «Ладно, потом переложу». Паспорт застрял между секциями портфеля, и страница со старой латиноамериканской визой немного помялась. «Нет, лучше сразу, еще забуду, а потом вывалится где-нибудь», – под пристальным взглядом служителя он зачем-то попытался разгладить использованную страницу, а потом засунул паспорт во внутренний карман пиджака, проверил, на месте ли журналистское удостоверение и щелкнул старомодным замочком.

– Да, конечно. Спасибо большое. До свидания.

В устланном светло-коричневым линолеумом коридоре было пусто. Из-за стены соседнего отдела Роберт услышал сигналы точного времени и мерную интонацию диктора государственного радио. Пресные лампы дневного света начали гаснуть через одну. Мимо прошуршал лифт. Роберт решил спуститься пешком – одиннадцатый этаж, одно удовольствие. Ширина лестницы указывала на то, что постройке несколько десятилетий, тогда возможность быстрого спуска в бомбоубежище учитывалась при проектировании всех значимых правительственных зданий.

Через пять минут Роберт выходил из Центрального Архива – последний марш он пробежал, не касаясь перил, и чуть было не столкнулся с почтенного вида чиновником, неторопливо покидавшим место службы, седым, плотным господином со значительным саквояжем, украшенным несколько чрезмерным для государственного служащего количеством инкрустаций. Они немного преувеличенно раскланялись и разошлись. Роберт бросил взгляд на мерно покачивающуюся пухлую ношу слуги народа. Она лоснилась и сияла, как ухоженная кошка.

«Портфель значительнее своего владельца, – подумал Роберт. – Это нередко случается, но такую яркую иллюстрацию я вижу в первый раз. А все-таки, – его мысли перескочили, – как хорошо, что я успел до закрытия, в понедельник было бы не выбраться, ведь надо дежурить по номеру. Во вторник с утра тоже бы не получилось, а приди я после полудня, они бы запросто могли отложить рассмотрение документов на следующую неделю».

Потом начинаются праздники, а отмени комиссия по каким-то причинам хотя бы одно заседание – тогда здравствуй, Новый Год. До середины января себя никто утруждать не будет, а он и так затянул дальше некуда. Редактор уже пару раз справлялся, есть ли какое движение, даже употреблял свое любимое словцо «наработки». Приходилось мямлить что-то невразумительное. Теперь хотя бы можно сказать, что документы поданы, и он со дня на день ждет допуска.

«А затем нужно не откладывать, взять себя в руки, методично прошерстить фонды и развязаться с этим делом. В конце концов, невелика беда – посидеть в архиве. Всего-то нужно несколько дней. Сначала разобраться, где и что, заказать нужные наименования, а потом сделать выписки – по нескольку штук на каждую тему, и готово. Для разнообразия совсем неплохо разок в неделю отдохнуть от редакции. Лучше в среду. Хотя и в четверг сойдет. Надо только заранее сообщить завотделом, чтобы начальство между собой не передралось. Лучше в письменном виде. Да что это я: не иначе как в письменном виде. Всенепременно. А то наш запросто сделает вид, что ни о чем не знал, брови поднимет, покраснеет, заговорит недовольным тоном, закашляется. И в итоге ты перед ним во всем виноват и ему же по гроб обязан».

Особых надежд на этот проект Роберт не питал. Надо реально смотреть на вещи. Действительно, не младенец же он. Двадцать пять лет – не такой срок, чтобы рассекретить что-нибудь сенсационное. Тем более, почти у каждой государственной организации есть свой штатный историк, профессор или отставной генерал, тот, которому в силу связей или заслуг всегда достанутся самые лакомые кусочки. А пришедший со стороны молодой журналист, пусть даже представляющий ведущую газету, может надеяться только на любопытные мелочи, расцвечивающие стандартный юбилейный материал. «Хотя чем черт не шутит, ведь кому-то везет. Почему бы не мне? Все-таки еще много времени осталось, никто толком пока что даже не зашевелился».

Идея родилась где-то полгода назад, во время рождественской вечеринки в штаб-квартире газеты. Шеф обходил по кругу накрытый в главной зале стол, искренне обнимался со старыми сотрудниками, великодушно жал руки молодым, целовал в обе щеки всех редакционных дам старше сорока пяти, а перед теми, кто помоложе, расшаркивался и раскланивался, демонстрируя изрядную гибкость суставов. То есть был исключительно любезен и совсем не пьян. В старое время, рассказывали, бывало всякое, но Роберт никаких эскапад уже не застал. Единственно говорили, что, согласно неписанной традиции, уже после общего веселья главный не раз засиживался у себя в кабинете с двумя-тремя ветеранами за бутылкой коньяка, может быть, даже не одной. Сплетничали, что однажды потерявших счет времени старпёров вывел из здания утренний наряд охраны, где-то на рассвете, и сообразительно отправил их домой на такси. За казенный счет, каковая трата пошла по статье «непредвиденные расходы». Сейчас же имела место сугубо официальная часть торжества, и, сообразно моменту, высокое начальство было трезво, демократично и дружелюбно.

– А, рабочая молодежь! Приветствую, приветствую! Что, не разочаровала вас пока наша газетная жизнь? Не жалеете?

Роберт пробормотал в ответ какую-то дежурную чушь, мило улыбнулся и выдержал рукопожатие, надеясь, что на этом все закончится – рядом как раз оказалась та девушка из отдела на четвертом этаже, имя которой он, вот фуфло, только на этой неделе сподобился узнать. Но не вышло: упершийся руками в спинку близлежащего стула шеф был явно расположен общаться.

– Ну, а что бы вы, как, можно сказать, новобранец медийного фронта, посоветовали старикам-ветеранам? Все-таки вы с нами уже не первый день, но свежесть взгляда потерять еще не должны, правильно? Надо вас использовать. Наш-то глаз давно замылился, а со стороны, как говорится, виднее, – казалось, редактор на самом деле ждал развернутого ответа. Или просто хорошо вошел в роль.

Роберт начал говорить, не подумав, заметил краем глаза, что девушка пропала за чьими-то спинами, сбился, начал снова. Теперь он не помнил точно, что хотел сказать и, тем более, на что его язык тогда сподобился (все равно она оказалась помолвлена, поэтому жалеть было не о чем), но, кажется, в его речи присутствовали слова «концептуальный материал». Пошлость, конечно, неимоверная. Но редактор оживился, как будто именно этого и ждал.

– Да, да, вы правы. Раньше это было нормой. Как минимум, две-три серьезные статьи в месяц, не обязательно в выходные, даже по рабочим дням, а то и больше – до десятка. Но по нынешним временам это непросто – мы все-таки газета, а не еженедельник. Да и все теперь читают с монитора – поэтому длинные материалы идут не очень… Сколько-то там процентов пользователей сразу смотрят на размер текста и решают, стоит ли читать – ну, вы ведь знаете данные этого опроса? Увы, увы, но вы правы: что-то надо делать, нельзя же, в конце концов, все время идти на поводу у публики. Постойте, вы ведь заканчивали исторический, не так ли? Вот и попробуйте подготовить какую-нибудь серию материалов по истории современности. Я имею в виду не про Мировую войну, а что-то достаточно злободневное, интересное. Терроризм, иммиграция, реформа медицинского обслуживания, расширение Содружества, еще что-нибудь. Хотите? Только это будет сверх программы, не ждите, что я буду защищать вас от Альберта, – он махнул рукой в сторону завотделом и победительно прищурился.

Роберт кивнул – слишком, позже упрекал он себя, быстро.

– Вот и отлично, попробуйте. Ну, мы еще с вами поговорим. Чур, не забудьте. Я на вас рассчитываю, – еще один кивок и начальство величественно уплыло по морю объятий и поцелуев. Роберт недовольно оглянулся и расстроенно налил себе шампанского в пластиковый стаканчик с трещиной. Вечер не задался.

Самое интересное, что этот разговор запомнил не только Роберт, поначалу уговоривший себя, что имела место необязательная вежливость, испортившая ему личную жизнь («То есть, нет, конечно, какая глупость – она же оказалась помолвлена»), но и редактор. Профессионал, скотина. Знает, как и к кому лучше всего сесть на шею.

Недели через три незадолго до конца рабочего дня шеф зашел в политический отдел потолковать о том, о сем – это была всенепременная часть его работы «по поддержанию боевого духа в творческом коллективе». У компьютеров остались только дежурные, а человек пять расселись в кабинете заведующего и чинно пили довольно приличный кофе (кажется, секретарша и пирожки принесла, с яблочным джемом), пока главный разглагольствовал на разные темы: от предстоящих выборов мэра столицы до роста цен на дачные участки. Ему то поддакивали, то спорили по мелочам – беседа шла ни шатко, ни валко.

– Ну, что, – неожиданно обратился редактор к Роберту. – Как там двигается разработка нашей концепции? Надумали что-нибудь интересненькое?

Застигнутый врасплох Роберт сразу понял, о чем речь. Времени на размышление не было, и он пробормотал что-то неразборчивое насчет Холодной войны. Почему, непонятно. Наверно оттого, что пару дней назад, ожидая приема у зубного врача, листал статью о ядерном оружии в руках террористов, «грязной бомбе» и прочих привычных «страшилках», помещенную одним из иллюстрированных еженедельников. Автор с легкой ностальгией вспоминал определенность и равновесие времен русско-американского противостояния, перечислял многочисленные договоры о разоружении, по большей части, давно забытые. Дата одного из них, когда-то казавшегося вехой в строительстве нового, безопасного мира, оказалась круглой – от нее прошло ровным счетом двадцать лет. Тогда у Роберта и мелькнула эта идея, которую он сейчас сбивчиво и неуверенно пытался объяснить редактору под заинтересованными взглядами старших коллег.

* * *

В газете Роберт оказался довольно неожиданно. В первую очередь, для себя самого. Скажи ему кто-нибудь об этом еще за полгода, может быть, даже месяца за три, то он бы не поверил. А с какой стати? Штамп, конечно, но именно так и было. Да, даже в реальной жизни случается нечто подобное, не только в сценариях дурных телесериалов.

На историческом факультете Роберт был в некотором смысле белой вороной, хотя там-то странного народу водилось достаточно. Его не привлекали античность и Средневековье, Возрождение или Новое время – предметы почтенные и при благоприятных обстоятельствах дающие пожизненный заработок, хотя бы в качестве преподавателя гимназии или экскурсовода.

От ушедших столетий сладко пахло добротной музейностью, клеем, лаком и металлической стружкой свежих выставочных витрин. Экспозиция обновлялась, но очень медленно. Запечатленные в ней персонажи давно стали почтенными экспонатами, пищей для комментаторов, экзегетов и благодарных посетителей. Откуда, с каких полей пришли они на свои постаменты? И что теперь делать с этой необъятной бронзой – чистить от зелени? Отливать заново? Воистину, Цицерон был остроумен, Макиавелли – логичен, но про них всё уже было известно. Не хотелось хвататься за еще одну лопату в строю и вместе с тысячами сотоварищей-гробокопателей ворошить многовековые могилы.

Гораздо больше Роберта интересовало самое недавнее прошлое – почти что газетно-журнальное. Эта зыбкая трясина засосала его с детства: по дороге в школу ему часто удавалось забирать свежие газеты, только что опущенные в почтовый ящик. В их доме выписывали много всякой печатной разности – это пошло еще от деда, который был сельским учителем. Отец в деревню после университета не вернулся, но семейные привычки сохранил. Поэтому к ним приходил и спортивный вестник, и спутник фотолюбителя, поступали литературные приложения и научно-популярные журналы. Дед же у себя в селе был, судя по рассказам старших, чуть ли не главным источником информации о мировых делах и носителем прогресса, даже радио завел почти что первым, еще до войны.

Учась в начальных классах, Роберт листал газетные страницы вечерами, после отца, уже изрядно помятые, почему-то всегда сзади наперед, начиная с прогноза погоды и спортивной секции. Ближе к середине ему становилось скучно и он шел спать. Но постепенно стал читать остальное, вплоть до первых полос. Да и для докладов на уроках по общественным дисциплинам это требовалось, особенно в старших классах. Как раз те материалы, которые содержались поближе к началу. Хотя передовицы Роберт не любил никогда. Наверно, это пошло от детской любви к всеобщему равенству, даже среди новостей. «Почему они полагают, – думал он, – что точно знают, какое событие самое главное?» Неприязнь осталась до сих пор: когда на «летучках» обсуждали шапку для завтрашнего номера, Роберт старался промолчать. Как правило, этого никто не замечал. Желающих внести вклад в сочинение заголовков всегда было достаточно.

Потом отец перешел на другую работу и стал приносить газеты совсем нетронутыми. Теперь он уходил слишком рано, еще до появления почтальона, и забирал прессу только на обратном пути. Когда Роберту исполнилось девять, ему вручили ключи от дома, чтобы он мог возвращаться из школы самостоятельно, и он, немало удивив родителей, настоял на том, чтобы ему вдобавок сделали и маленький ключик, открывавший почтовый ящик. После чего торжественно пообещал родителям, что не будет трогать счета и письма и даже станет следить, чтобы они ненароком не выпали наружу. Сдержать слово оказалось легко – писем они получали немного, а счета приходили ближе к концу месяца, почти одновременно, пухлой пачкой и совершенно его не интересовали. В отличие от еще упругих газетных страниц с ясно-белыми полями, клетками колонок и фотографий и привычными подвальными рубриками.

Раз в неделю почтальон приходил позже обычного, и Роберт оставался без своего утреннего улова – такие дни он не любил. Но как правило пресса была на месте. Он прочитывал все новости, комментарии, письма читателей и редакционные статьи – от корки до корки. Сначала в школьном автобусе, а потом на переменах, только изредка участвуя в обычных подростковых забавах. Надо сказать, что одноклассники ему не слишком докучали, почти не дразнили, а, наоборот, уважали и предсказуемо обзывали «профессором».

Преподаватели истории и географии давали ему наиболее трудные темы для рефератов и ставили в пример другим, но делали это умело и деликатно, так что он не успел заважничать и вызвать нелюбовь соучеников, иногда обращавшихся к нему за помощью. Точные науки Роберту давались похуже, но, в общем, учился он неплохо и на исторический факультет поступил без больших проблем.

Родители отнеслись к его решению довольно сдержанно – науками, тем паче гуманитарными, среди их родственников никто не занимался. Ничего удивительного: в семьях их достатка всегда старались дать детям «конкретную», как говорил отец, профессию. Учитель, врач, инженер, банковский служащий. Мать при слове «конкретный» кивала, но куда-то в сторону, и разговор не поддерживала, однако было впечатление, что она во всем согласна с отцом. Может быть, поэтому Роберту все время хотелось доказать им, что история – вещь совсем не пыльная и не отвлеченная от жизни. Ренессанс бы тут не помог.

Так что на семинар по современной истории он попал вполне закономерно. Хотя уже через несколько месяцев охладел. Роберту все время казалось, что многочисленные серьезные проблемы их преподаватель обсуждает по заранее заданному трафарету, не вникая, по верхам. Альтернатива, впрочем, отсутствовала – перебраться куда-то еще в середине семестра было нельзя. Приходилось ходить и участвовать в прениях, какими бы неполноценными они ни были. Как-то раз, на одном, особенно скучном заседании ему пришло в голову, что из-за недостаточного количества источников информации, вызванного соображениями секретности, история современности выглядит не менее фрагментарно, нежели повесть о какой-нибудь полузатонувшей цивилизации.

Где-то за год до окончания университета руководитель семинара предложил слушателям список тем для дипломной работы – и вот тогда Роберт в первый раз по-настоящему заинтересовался Холодной войной. Только что истек гриф секретности на наиболее ранние послевоенные документы, поэтому вышло несколько громких книг известных авторов, специализировавшихся на популярной истории, и, сверх того, ряд удачных профессиональных монографий. Роберт в каком-то смысле бежал за паровозом, но понял это отнюдь не сразу.

Никаких сенсационных открытий молодой дипломник сделать не мог (и, забегая вперед, скажем, не сделал), но знакомство с миром политической истории XX века заставило его задуматься. Диплом Роберта назывался «Анализ дипломатических отчетов о послевоенном СССР: 1945–1964 (сталинский и хрущевский периоды: взгляд со стороны)». Русский он учил семестра два и знал слабо, но это для его темы было и не нужно.

Выводов у Роберта получилось несколько, и все очевидные. Во-первых, никаким провидческим или хотя бы глубоким аналитическим даром дипломаты Республики не обладали – среди них не было ни Нострадамусов, ни Бисмарков. Во-вторых, нахождение в Москве ничуть не повлияло на содержание их донесений. За исключением двух-трех быстро опровергнутых легенд и некоторого количества слухов, в дипломатической переписке того времени не содержалось ничего, что не смог бы заметить внимательно читавший мировую и советскую прессу эксперт-профессионал. Для того чтобы понять, где правда, а где ложь, вовсе не нужно было ходить по московским улицам. Очевидность оказалась на удивление обыденной. Может быть, в архивах у американцев, со всей их разведкой и склонностью к подробным меморандумам, скрывалось что-нибудь новое и интересное, но такие поиски выходили далеко за пределы ординарного диплома.

Тем не менее, лежавшая на поверхности мысль не давала Роберту покоя. Неожиданно для самого себя он отложил в сторону диплом и сочинил небольшую и лишь отчасти научную статью о том, насколько неэффективен, оказывается, был западный мониторинг сталинского СССР. В конце статьи автор задавался вопросом, а не столь же мала польза от работы соответствующих служб в наше время, не менее сложное и опасное? Было понятно, что на публикацию никому неизвестный студент-недоучка рассчитывать не может. Все-таки Роберт решил довести дело до конца и, действительно, испытал некоторое облегчение, когда под утро разослал, кажется, четвертый вариант статьи в редакции некоторых наиболее авторитетных столичных газет и журналов.

Несколько дней ответа не было, но Роберт почему-то не испытывал по этому поводу никакого разочарования, а спокойно продолжал дописывать диплом. Не почувствовал он особенной радости и тогда, когда ему позвонили из редакции весьма известной газеты с либеральным уклоном, симпатизировавшей партии, находившейся тогда в оппозиции, и сказали, что статья принята и будет напечатана в воскресном номере. А потом для одобрения прислали по электронной почте показавшийся чужим текст – обкорнанный то там, то здесь, с кричащим и неточным заголовком. На протяжении этой недолгой истории Роберт не мог понять своего отношения к происходящему – он то в припадке юношеского тщеславия бросался утром к почтовому ящику за свежим номером газеты, то, перечитав куцую колонку по третьему или четвертому разу, чувствовал одну лишь неудовлетворенность и опустошение. Отчего-то ему казалось, все пошло насмарку: ведь он хотел сказать совсем не то. Но что же?

Поэтому он с радостью откликнулся на приглашение зайти в редакцию, которое ему прислали неделю спустя. Может быть, закажут еще одну статью – и в ней-то он сможет объяснить свою точку зрения точнее и четче, подкрепить фактами, обосновать, доказать. Но все было прозаичнее, хотя и заманчивее.

– Вы прилично пишете. Не примитивно, не чересчур сложно, а как раз в меру, – сказал заведующий политическим отделом. – Вы, случаем, не брали курс журналистики? А, даже совсем недавно? Прекрасно. Вам что – было нужно дотянуть кредитные баллы? Или появился какой-то интерес к нашей профессии? Ее еще называют древнейшей из мужских. Короче говоря, в нашем отделе открылась вакансия. Не хотите попробовать? Или вас прельщает академическая карьера?

Роберт попросил неделю на раздумье, но в душе согласился немедленно. Он устал от бесконечных библиотек, тихих коридоров хранилищ, архивных полок. Часто во время споров с однокурсниками об интерпретации тех или иных событий послевоенной истории – роли «руки Москвы» или «лапы Вашингтона» – ему начиналось казаться, что все их дискуссии не стоят выеденного яйца, и он тщетно убеждал себя в обратном. Его дипломная работа получила отличную оценку, но, положа руку на сердце, было ли там что-нибудь интересное? Не переоткрыл ли он, в сто двадцать пятый раз, давно известную вещь: государственным служащим только кажется, что они делают историю, только мнится, что ее вершат из кресел и совещательных комнат.

Родители тоже были довольны, когда он сообщил им о решении пойти работать в «масс-медиа». С их точки зрения, это было настоящее, «конкретное» дело, а не кабинетная возня. Тем более что газета, несмотря на легкий левосторонний крен, являлась одной из наиболее сбалансированных и уважаемых в стране.

Постепенно магия ежедневной политики затянула Роберта. Он просиживал недели на парламентских заседаниях – эта работа не пользовалась особой популярностью, но молодому сотруднику все было нипочем. Сочинял отчеты о пресс-конференциях главы государства – даже импровизированно-коротких, по случаю визитов иностранных гостей, состоявших из двух-трех вопросов и ответов. Интервьюировал депутатов – правых и левых, почтенных глав комитетов и скандалистов-выскочек, политических старожилов, известных всей стране, и восходящих звезд разной степени яркости.

Попадались среди них и ничтожества, пытавшиеся заигрывать с прессой и даже полупрозрачно намекавшие о некоторой системе «взаимных зачетов». Роберт делал вид, что ничего не замечает, но никогда не старался выставить их в невыгодном свете. Наша обязанность, повторял он про себя, сообщать новости с максимально возможной точностью, а читатель пусть сам разбирается. Коллеги немного дулись на него за склонность к буквализму и нежелание вставить в статью хоть какую-нибудь красивость, но через некоторое время он заметил, что ему все чаще стали поручать расспросы лиц, не склонных общаться с газетчиками, так называемых «трудных клиентов». Имя его постепенно становилось известным, зарплата тоже росла.

Поэтому предложение главного редактора можно было рассматривать как возможность проявить себя. Казалось, ему говорили: мы тебя пестуем, любим, и сделаем все, что надо для твоей карьеры. Только, дорогой друг, ты, конечно, симпатяга-парень, но этого все-таки мало. Придумай-ка себе какой-нибудь трамплин, сделай сам что-нибудь неординарное и прямо сейчас. Ищи, копай. Не жди, пока тебе в руки приплывет громкий скандал, подноготная которого станет поводом для зубодробительного журналистского расследования, должного прославить твое перо от моря до моря.

В итоге он предложил редактору написать серию статей о годовщине Холодной войны – точнее, о нескольких годовщинах. Почему-то Роберту казалось, что несколько лет спустя той давней попытки, выглядевшей на расстоянии почти полностью неудачной, он, будучи теперь тертым и, скажем прямо, довольно зрелым журналистом, сможет осуществить то, чего не мог сделать студент-выпускник – выловить из рассекреченных документов спрятанные там бриллианты и сделать их предметом всеобщего обозрения и заинтересованного обсуждения. Сумеет связать лишь слегка подернувшиеся желтизной листы, принадлежащие самому недавнему прошлому, с насущным и настоящим. Сделает их современными.

Роберт начал с накатанной дорожки и затребовал все доступные дипломатические депеши из Москвы начала 80-х. Будет ли в них отражено предчувствие наступающих перемен, реформ, потрясших мир? Увы. Хватило нескольких дней, чтобы убедиться: там ничего не было. Документы не сильно отличались от проанализированных им несколько лет назад рапортов из 40-х и 50-х годов. Все те же рассуждения, те же страхи, все та же, доступная почти любому грамотному жителю Запада информация. Да, он мог состряпать из этого остроумную статью, достаточно неплохую – жилистую и крепкую, как его научили делать, но это было не то. Не что? Этого Роберт по-прежнему не знал. Не желая отступать, он запросил все материалы, поступившие в начале 80-х из коммунистического Берлина – но и там было пусто.

Роберт сообразил, обругав себя за отсутствие предусмотрительности, что гораздо интереснее должны быть сообщения из Польши: там ведь было мощное профсоюзное движение, куча подпольных клубов, организаций, независимая церковь. Наверняка дипломаты встречались с кем-то из активистов, писали отчеты, может быть, не один раз. Главное – не отчаиваться.

Он оставил в архиве новый заказ. На выходных ему пришло в голову, что заодно можно сделать статью, построенную на сравнении материалов, поступавших тогда из Восточной и Западной Германии: как видели ситуацию дипломаты, работавшие неподалеку друг от друга, в одной и той же языковой среде, но по разные стороны «железного занавеса»?

Пришлось ждать несколько дней – степень секретности документов из западногерманской миссии была ничуть не меньшей. Наконец Роберт смог приняться за анализ, быстро увидел, что данных, подтверждающих ожидаемый им результат, было более чем достаточно, и похвалил себя за находчивость – разница действительно отсутствовала. Первая статья нарисовалась в его голове с манящей отчетливостью. «Ну, что, – подзуживал он себя, – поймать кота за хвост не удалось, но на хлеб с сыром нам, пожалуй, хватит».

В предпраздничный четверг, вечером, незадолго до конца работы архива, продолжая делать эпизодические выписки из сложенных в хронологическом порядке посольских депеш, Роберт впервые столкнулся с Документом.

У него уже начинала болеть голова, поэтому сначала он ничему не поверил. Потом ему показалось, что он спит, а во сне читает ужасно любопытный роман из недавнего прошлого – Ле Карре или что-то в этом роде. Затем он еще раз проглядел заголовок, удостоверился в наличии подписи, даты, печати, исходящего номера. Все на месте, все правильно. У него в руках была сенсация. Нет, не мирового масштаба, не переиначивающая историю, могущая свергнуть кабинет министров, потребовать парламентского расследования… Но все-таки. Это было то. И главное – почему-то обожгло Роберта – именно такого характера, как ему было нужно: громкое, но не громовое, любопытное, но не слишком скандальное. Не неприятное, а, как бы это сказать поточнее – историко-философское, что ли? Не повод для филиппики, а пища для размышлений.

Роберт пробежал по коридору и под недовольным взглядом хранителя заполнил бланк разрешения на ксерокопирование. Столь же недовольно и поглядывая на часы, хранитель, надо отдать ему должное, внимательно проверил все графы, удостоверился, что допуск Роберта и степень секретности документа совпадают, и выдал разрешение. Через пятнадцать минут Роберт с бьющимся сердцем уже стоял в кабине спускающегося лифта вместе с последними посетителями архива.

«Клише-то какое позорное!» – подумал он, но сердце его действительно колотилось. Сложенная вчетверо копия Документа лежала во внутреннем кармане пиджака – почему-то он не мог доверить ее собственному портфелю.

* * *

– Да-а… – редактор не смог скрыть своего впечатления. – Тут есть, над чем работать. Может получиться… – он поискал подходящее слово, но не нашел и удовлетворился своим любимым выражением, – настоящая конфетка. У вас есть план действий?

– Сначала надо выяснить, где он теперь, – сказал Роберт. – И в зависимости от этого двигаться. Если он на государственной службе – одно, если в университете – другое. И так далее. Может быть, этот… – слова не нашлось, – теперь огород копает, а по вечерам, – он опять запнулся, – работает в баре. – И, не удержавшись, добавил: – Вышибалою.

– Конечно, конечно, – редактор, казалось, думает о чем-то не относящемся к делу – На бар, впрочем, не рассчитывайте. Это было бы слишком хорошо. Смотрите, выясняйте. Я вам посоветую одну вещь – не сердитесь за ее примитивность. Не оставляйте в стороне ни одной мелочи. Выясните, чем все кончилось. Если оно было построено, то за какие деньги? По чьему проекту? Поднимите переписку с подрядчиками, включая накладные на покупку оконных стекол и дверных ручек. Поверьте мне, ненужных деталей здесь не окажется. Будет очень жаль, если мы упустим что-нибудь важное из-за невнимательности.