Текст книги "На самом краю леса"

– Всё в порядке, – сказал Павел. – Будем оформляться.

Сразу нашёлся записанный в старый ежегодник телефонный номер и визитная карточка, оставленная несколько лет назад галантным испанцем, сам он уже отбыл в следующую дипломатическую командировку, но телефон действовал, а посольство находилось по тому же адресу. Всё оказалось правдой: Иван Порфирьевич значился в списке кандидатов в почётные граждане, и Елене Ивановне любезно выдали все необходимые бланки и формы, не забыв упомянуть, что подпись соискателя испанского паспорта должна быть нотариально заверена. Почему-то до этих самых слов Елена в происходящее не верила, даже визит самого нотариуса – деловой женщины среднего возраста с массивным обручальным кольцом на пальце и изящным портфельчиком из кожи самой лучшей выделки, – которая быстро и крепко оттиснула свою печать на всех требуемых документах, не произвёл на неё такого впечатления. Может, дело было в том, что в посольство Елена ходила одна, а общаться с нотариусом ей помогал оплативший заверитель-ные услуги Павел, который тщательно просмотрел бумаги и убрал их в особую, недавно заведённую им для «испанских процедур» папку с жёлтой металлической застёжкой.

Паспорт Ивану Порфирьевичу сделали довольно быстро – месяца за три. Павел подвёз их с Еленой к посольству, но сам остался ожидать снаружи. Всё произошло очень обыденно, по-канцелярски: их пропустили внутрь по российскому паспорту, указали отдельное окошечко, а там, снова после проверки документов и бессчётных подписей, которые Иван Порфирьевич старательно и бесстрастно выводил не читая, им выдали сиявшую новизной книжечку с золотистым гербом, украшенным многочисленными коронами, и вожделенной строчкой по самому верху, указывавшей на то, что её обладатель принадлежит к гражданам Евросоюза. Елена не выдержала и открыла паспорт – на цветной фотографии отец выглядел незнакомцем, без морщин и складок, почти как пожилые европейские туристы, которые в последние годы заполонили московские улицы. Сам Иван Порфирьевич к драгоценному документу интереса не проявил, только посмотрел искоса на своё новое испанское обличье.

– Ну что, – сказал Павел, внимательно пролистав паспорт до самого конца, – теперь начинаем потихоньку собираться. Для начала сделаем туристические визы, они дают до девяноста дней, а там видно будет. Может, удастся отдать ребёнка в школу, зацепиться на годик, получить вид на жительство. Хотя бы язык выучит. В любом случае запасной аэродром ещё никому не мешал.

Через некоторое время Елена с Димой навещали молодых в воскресенье вечером – эту традицию поочерёдных встреч то на одной, то на другой территории в семье пытались поддерживать, тем паче что в последнее время у всех появился общий предмет для разговора. Иван Порфирьевич, как правило, в этих визитах участия не принимал. Тогда Елена даже попыталась его уговорить, но он категорически отказался, сославшись на футбольный матч, который смотрел, самое частое, раз в году, а потом вдруг сказал что-то странное, Елена и не расслышала толком, а переспросить не решилась. Звучало это примерно так: «В данном случае моё сопровождение вам не требуется».

Так вот, ближе к десерту речь неминуемо зашла об испанской эпопее и ее предстоящих главах. Визы постепенно проставлялись, билеты тоже были закуплены, Павел, как он любил говорить, понемногу решал вопрос с проживанием. Поэтому Дима воспользовался случаем: по-видимому, его действительно снедало любопытство.

– Кстати, Павел, если это, конечно, не страшный секрет, а каким образом вам удалось убедить Ивана Порфирьевича? – Павел молчал, и Дима счёл нужным объясниться: – Скажу честно, у меня были страшные сомнения по поводу успеха вашего предприятия. Более того, признаюсь вам, что уверен: у меня бы ничего не вышло.

Павел почесал за ухом.

– А, это? Я и не понял сразу, извините. Так просто всё, я сказал: дед, ты что, не хочешь показать нам те места, где ты бил проклятых франкистов?

– Пиф-паф! – закричал тут Никита, вбежавший в столовую с пластиковым автоматом, чуть больше его самого. – Сдавайтесь, а не то я буду стрелять!

Ехали все вместе, ранней осенью, и сразу на четыре недели. Раньше о таком и подумать было нельзя, а теперь – гуляй не хочу. Дима своим отпуском уже давно распоряжался сам, а у Елены вообще работа была не бей лежачего. Но тут как раз выяснилось, что на неё по старым каналам свалился солидный редакторский заказ. «Ничего страшного, – успокоил Павел, – нам он тоже будет нужен, но только часа на два в день. Так что поделимся», – и принёс домой настоящий складной компьютер. Елена знала, что это последнее слово техники, не то японской, не то американской.

– Загружайте свои тексты, – великодушно сказал Павел, – только не забудьте всё продублировать на дискету, а лучше сразу на две, и возьмите одну с собой в ручную кладь, а другую положите в чемодан. Можете записать даже на три, чтобы в разные чемоданы-то. Бережёного, как говорится…

– Мама, – добавила присутствовавшая при этом Татьяна, – ты, пожалуйста, создай себе на нём отдельную директорию и больше никакие папки не открывай.

Оставалось только позаботиться о свекрови – она в последнее время начала недомогать, вставала редко, ей нужна была домработница с проживанием, не сиделка, но что-то похожее. Пока Дима с Еленой судили да рядили, его мать, никому не сказав, запустила процедуру продажи жилья в обмен на выплату ежемесячного пособия с тем, чтобы после её смерти квартира отошла покупателю. В последний момент случайно узнавший об этом Павел сумел решительно вмешаться и, как он с удовольствием произнёс через несколько дней, «всё аннулировать».

– Правда, – добавил он тут же, – это потребовало некоторых усилий. Так что давайте, Дмитрий Валентинович, пропишем теперь там Татьяну по-быстрому, давно уже надо было, прямо удивительно, как вы об этом заранее не подумали. А Розе Абдуллаевне я уже заплатил на полгода вперёд, она вашей маме будет молоко в постель приносить, – таким образом, и эта проблема оказалась решённой.

Следующий коварный вопрос Дима тоже задал во время семейного обеда.

– Скажите, Павел, а что вы собираетесь делать с вашим бизнесом?

Павел снова был искренне удивлён.

– Как что? Да ничего.

– Так вы ж, похоже, собираетесь там задержаться, – настаивал Дима.

– Кто вам такое сказал? – Павел даже откинулся на спинку стула. – Это они, – он махнул в сторону Татьяны, – а я, как зацепимся – сразу назад.

– Но всё равно, – не отступал Дима, – разве можно бросать дело на столько времени?.. – тут Павел понял и сразу улыбнулся.

– А телефон зачем? – вразумляюще сказал он и помахал вынутой из кармана пиджака пластиковой трубкой. – Будем, что называется, работать дистанционно. Руководящая должность это временно позволяет.

– Ну, ты понимаешь, мама, – сказала потом Татьяна на кухне, – конечно, мы со временем кое-что туда выведем. На всякий случай. Папе об этом можешь не говорить.

Летели все вместе и почему-то через Хельсинки. Пересадка оказалась бесконечной, Никита ныл, постоянно чего-то просил, потом ненадолго засыпал. Выйти было нельзя и пришлось несколько часов валандаться в небольшом пассажирском зале с двумя кафе, туалетами, газетным киоском и магазином беспошлинной торговли с совершенно запредельными ценами. «Наверно, у финнов случились дешёвые билеты», – подумала Елена Ивановна и, скорее всего, была права.

– Ликёр из брусники, – бормотал, непонятно к кому обращаясь, Дима, – понимаешь ты, ликёр из брусники.

Елена не отвечала. Наконец объявили посадку на мадридский рейс. Полёт оказался неожиданно длинным, а они и без того уже очень устали. У Татьяны от отёков обвисло лицо, и Елена Ивановна заподозрила, что дочь снова беременна. «А, так может, поэтому…» – но она даже не стала додумывать эту мысль.

– За это время, – повернулся к ней Дима, – можно было долететь до Нью-Йорка.

Павел тоже изнывал – почти бегал по проходу, пытаясь размяться, а сидя в кресле, то и дело вытягивал руки вверх ладонями и хрустел застывшими суставами. Единственным, кто ни на что не жаловался, был Иван Порфирьевич.

В Мадриде они поселились к югу от центра, но совсем недалеко от него, на изогнутой и плавно уходящей вниз улице, заполненной антикварными магазинами и мясными лавочками. Это было то, что в иноземных романах, а впрочем, и в старой русской классической литературе, называлось – Елена вспомнила это словосочетание – меблированными комнатами. Планов никаких никто и намечать не думал, поначалу хотелось только выспаться и отойти от напряжения, в котором они все, за исключением Никиты, жили последние несколько недель. Тем удивительнее было появление назавтра в их номере журналиста местной газеты, а затем и представителя районной ячейки одной из левых партий. Позже Елена Ивановна поняла, что какой-то работник посольства предупредил своих приятелей об их приезде, и они сразу же явились по своим надобностям: один – изъявить почтение, а другой подзаработать. Действительно, судьба Ивана Порфирьевича тянула на небольшую заметку в испанской прессе.

Впрочем, многого журналист от них добиться не смог. По-английски он говорил посредственно, а испанским в их семье никто не владел, хотя и Елена Ивановна, и тем более Дима то и дело вылавливали в задаваемых им вопросах отдельные слова и примерно понимали, о чём идёт речь, да если честно, для этого не требовалось особой проницательности. Коммунизм, революция, война, перестройка, экономика и снова революция. Иван Порфирьевич в интервью участвовать отказался. Как-то само собой получилось, что отдуваться пришлось Елене, хотя сидевший в стороне Дима продолжал оказывать ей посильную терминологическую поддержку.

Дело затянулось на целый час, журналист попался настырный и, несмотря на все трудности, упорно настаивал на своём, на разные лады повторяя одни и те же вопросы. «Он наверняка из идеологически подкованных, – подумала Елена, – такой же упёртый борец за народное счастье, как наши твердокаменные. Сдался ему этот коммунизм. Или просто хочет как можно лучше выполнить редакционное задание?»

Журналист то старался быть терпеливым и заставлял себя преувеличенно артикулировать, то сбивался и начинал выпускать вопросы длинными очередями пулемётчика, не стеснённого запасом патронов. «No pasaran, – почему-то продолжала думать Елена, – no pasaran», – эти слова она помнила с самого детства, с тех времён, когда ещё не понимала, что они означают. Постепенно они с Димой разобрали все вопросы прилипчивого корреспондента и кое-как на них ответили. Журналист слушал внимательно до самого конца, черкал в блокноте и не выключал диктофон. «Но ведь они – прошли?» – почти что утвердительно сказала Елена сама себе, но всё-таки не была в этом полностью уверена.

Ещё больше она озадачилась, когда следом за въедливым репортёром (да, его статья об Иване Порфирьевиче, после шестидесяти лет мучительной советской жизни снова ступившего на благословенную испанскую землю, действительно появилась в глубине воскресного номера популярной и, кстати, довольно консервативной газеты) к ним явился местный политический активист средних лет, при этом оказавшийся знатоком истории гражданской войны, и, как вскоре подумала Елена, не только желавший ещё раз обсудить и пережевать все её события, особенно оперативно-командного свойства, но и воспроизвести их, а лучше – переиграть. Этот по-английски говорил гораздо свободнее и к тому же знал десятка два русских слов, которые употреблял, как правило, очень уместно. Услышав это, Иван Порфирьевич вышел к столу и стал внимательно следить за беседой, впрочем, совершенно в ней не участвуя.

Поэтому и активисту, который сразу сказал, что они его должны звать по имени, Франсиско, а о всяких там «сеньорах» и мысли не допускать, они ничем помочь не могли, хотя теперь имели возможность то и дело кивать в сторону виновника торжества, сидевшего рядом в необычно белой рубашке, что придавало, подумала Елена, всему этому абсурду, изложенному на англо-русско-испанской тарабарщине, некоторое подобие связного разговора. «Как будто мы ему что-то доказываем, так сказать, удостовериваем законность нашего пребывания в его доме». Любитель военной истории, впрочем, отнюдь не обиделся, даже наоборот – остался в полном восторге, поминутно и вовсе не с карикатурным оттенком восклицал «Очень рад!» и «Большое спасибо!», а под конец пообещал вернуться утром уже на машине и отвезти Ивана Порфирьевича и тех, кто пожелает его сопроводить, на передний край обороны Мадрида, который, по его словам, находился относительно недалеко. И сдержал слово, хотя автомобиль был малолитражный и места на всех не хватило. Решили ехать вчетвером, на переднее сиденье поместили Ивана Порфирьевича, а на заднее залезли Елена с Димой, усадив Никиту между собой. Молодые остались дома.

Елена почему-то представляла себе, что там непременно будет монумент на большой площади с круговым движением, с гранитным или, на худой конец, бетонным пьедесталом, усеянным грубо отёсанными каменными лицами, состоящими из одних скул, по аналогии с военными памятниками двадцатилетней давности, что украшали подъезды к российским городам, но вместо этого они оказались в новом районе с парками и магазинчиками, достаточно чистом, хотя явно менее зажиточном, чем центр города. Было воскресенье, шумно, многие вышли на прогулку семьями. Активист повёл их на край парка. Там стояла небольшая и уже достаточно потрёпанная стихиями пирамида, по которой шла поперечная линия, по-видимому, символизировавшая передний рубеж республиканских траншей. Буквы изрядно стёрлись, и без очков Елене их было не разобрать даже на солнце. Дима к памятнику интереса не проявил, а просить его или Франсиско прочесть надпись вслух ей почему-то не хотелось. По периметру пирамиды выстроились в каре маленькие красные флажки, а венчали ее самые взаправдашние серп и молот. «Кажется, – подумала Елена Ивановна, – лет двадцать назад это предместье было пролетарским».

Почти сразу за пирамидой парк упирался в свежепокрашенный металлический забор, на котором кучно висели усеянные восклицательными знаками таблички, призывавшие ни в коем случае его не перелезать – было видно, что сразу за оградой трава переходит в сыпучую глину на самом краю глубокого провала. Вдалеке парил бетонный виадук, шумела автострада.

– Да, – сказал Франсиско, – это не случайно, – и указал сначала на памятник, а потом в сторону обрыва. – Это ведь господствующие позиции, поэтому здесь базировалась республиканская артиллерия. Говорят, их здорово бомбили: когда дорогу строили, нашли кучу осколков и даже один неразорвавшийся снаряд. Скажите, пожалуйста, вашему отцу, что туда нам никак не пройти.

Иван Порфирьевич стоял совсем рядом с оградой, чуть шатаясь, но не держась за ровные колышки, и смотрел на заполненный грузовиками путепровод.

На обратном пути они наткнулись на группу лежавших на траве парней с пустыми глазами, и Елена Ивановна тут же вспомнила слово, которым полагается определять подобных персонажей: «обдолбанные». Активист перехватил ее взгляд, презрительно дёрнул плечом и сказал: «Наркоманы, – а потом зачем-то добавил, – наверно, их деды искренне сражались за республику».

Тут уже Елена вопросительно на него посмотрела и некоторое время не отводила глаз.

– Я, возможно, не очень удачно выразился, – после недолгого раздумья объяснился Франсиско. – Просто хотел сказать, что демократия и свобода имеют обратную сторону. Впрочем, и в прямом смысле слова – у тех, кто воевал за республиканцев, потом очень долго было множество проблем: их дискриминировали, всячески притесняли целые семьи. Так что вполне вероятно, что я не ошибся – экономически они страдают до сих пор, ведь национальное богатство у нас, как и везде, распределяли победители. У которых, наоборот, налицо проблемы не имущественного, а психологического свойства, и тоже в нескольких поколениях, чему я уже прямой свидетель. Мой-то дед был в фаланге и после войны достаточно преуспел, а я вот полностью изменил политическому кредо своей семьи, сначала из подросткового протеста, а потом уже – как это правильно сказать, чтобы не звучало слишком высокопарно? – из искренних убеждений. И утешаю себя, что моё имя также носили Гойя и Кеведо, не говоря уж об одном симпатичном святом… – Он помолчал. – Лучше всего в нашей стране тем, кто сумел от войны увернуться: им не о чем жалеть и нечего стыдиться.

«Увернуться, – медленно повторила про себя Елена, – увернуться. Разве от нашей войны, да от всей нашей жизни, можно было увернуться? Спрятаться и лежать тихо, надеяться, что тебя никто не выдаст и никто не найдёт. Что ты никому не нужен. И так три поколения подряд. Ну да, кто-то, наверно, прятался, даже успешно, особенно когда это стало возможно хотя бы теоретически».

Она почему-то вспомнила последнюю встречу с одним из своих институтских преподавателей, тот умирал и знал, что умирает. Елена, как и многие, пришла к нему попрощаться, это тоже было очевидно, несмотря на лукавые слова о выздоровлении и бодром внешнем виде больного.

Неожиданно старый учитель схватил её за руку и горячо зашептал: «Леночка, да знаете ли вы, как я прожил жизнь! Словно таракан, словно забравшийся в самую дальнюю щель трусливый таракан. Что же, что же сделал я со своей жизнью!» – Елена была ошарашена, начала говорить о вкладе в науку, учениках, детях…

– Не спорьте, Леночка, – только промолвил старик, когда она наконец перевела дыхание, – и обещайте, что никогда, никогда не возьмёте с меня пример.

Елена кивнула.

«Что же он имел в виду? – отчаянно спрашивала она себя по дороге домой. – Что же?» – и не найдя ответа, предпочла забыть тот давний разговор. До сегодняшнего дня.

Обратно ехали долго – были пробки. Франсиско с удовольствием продолжал работать гидом, всё время указывал по сторонам, объяснял, называл улицы, площади, даже станции метро. «Внук фалангиста, – думала Елена Ивановна, – внук фалангиста везёт по Мадриду дочь энкаведешника».

Дима не выдержал в самом конце, после ужина (от которого Франсиско вежливо отказался, сославшись на неотложные дела), когда обсуждение этого длинного дня, парка и памятника уже закончилось и надо было убирать посуду со стола.

– А кто выиграл войну? – спросил молчавший весь день Никита, ему за хорошее поведение обещали мороженое, он его честно заработал и сейчас наконец-то доел. – А кто выиграл, республика или фашисты?

Воцарилось молчание, которое, как тут же подумала Елена, в дурных текстах принято называть неловким.

– Фашисты, сына, – сказал Павел, – но с тех пор уже многое поменялось. Теперь здесь всё хорошо.

– Да, – неожиданно подтвердил Иван Порфирьевич и отодвинулся от стола. – Не вышло тогда у нас, к сожалению.

Вот тут-то Диму и снесло.

– И очень хорошо, что не вышло! – закричал он на всю съёмную квартиру. – И очень здорово! Слава богу, хоть здесь проиграли! Хоть эту страну не испоганили! Хоть здесь нас не ненавидят, как во всей Восточной Европе! Жалко, у нас в Гражданскую не нашлось своего Франко – хуже бы точно не было.

С ним никто не спорил, и от этого он только больше заводился, припоминал, причём не глядя на Ивана Порфирьевича, расстрелы инженеров и статистиков, уничтожение офицерского корпуса прямо перед войной, разграбление церквей, голод довоенный и послевоенный, колхозную каторгу, – всё, о чём он хорошо знал, но чего не пережил. И несмотря на то, что в его словах не было ни грана неправды, Дима почему-то продолжал нуждаться в новых и новых аргументах и никак не мог закончить перечисление преступлений власти, которой уже несколько лет не было на свете. Наконец он остановился и в полной тишине налил себе воды. Потом всё-таки посмотрел на Ивана Порфирьевича, перевёл глаза на Елену.

– Деда, а, деда? – снова спросил Никита, он успел слезть со стула, и упорно дёргал Диму за рукав. – Деда, а ты, что, был за фашистов?

Когда женщины убирались на кухне, туда зачем-то зашёл Дима, толкался, мешал, вылез на микроскопический балкончик, постоял там с минуту и вернулся.

– Ты, пап, – не поворачиваясь, наконец сказала Татьяна, – мог бы и обойтись без своего краткого курса истории ВКП(б). Тем более, дедушка их всех сам что ли убил? Время было такое противоречивое, людей кидало во все стороны, кому-то больше повезло, кому-то меньше. Вон дедушка в Испании сражался за революцию и демократию, а потом чего-то напортачил. Ты бы ему лучше спасибо сказал: смотри, сидим здесь всей семьёй, вокруг красота такая, аж дух захватывает.

– Ладно, ладно, – сказала Елена, – хороша красотка-бизнесвумен, инженер сердец клиентов и главный переговорщик по тарелочкам. Посмотрите-ка, отцу лекции читает и каким поставленным голосом, прямо копия господина профессора, забыла, чьи у неё гены. Не беспокойся, будет нужно – я ему сама выдам по первое число.

Засыпала Елена Ивановна плохо. Дима тоже всё время ворочался, а потом вдруг выпрямился и сел в кровати.

– Да, – сказал он, – ты права, а я, наверно, нет. И даже самый примитивный психоаналитик разобрался бы, в чём тут дело. Получается, от Павла есть толк – он хороший отец, любящий муж, зарабатывает деньги, и, как говорится, решает вопросы. И оказалось, что и от Ивана Порфирьевича тоже есть толк, даже в наступившей эпохе реставрации всего и вся, когда давно уже канули в прошлое продовольственные заказы, которые ему приходили по революционным праздникам. Оказывается, только он, ветеран хорошо известной всему просвещённому человечеству службы, может обеспечить нашей семье пропуск на прекрасный и расчудесный Запад – мы ведь, так вышло, не евреи и не немцы, не программисты или молекулярные биологи. Приходится полагаться на Ивана Порфирьевича, на его, так сказать, заслуги перед миром свободы и демократии. Которых у меня, как выяснилось, никоим образом не имеется, как и способностей к зарабатыванию денег и решению вопросов. Иными словами, Павел Петрович и Иван Порфирьевич годны к применению и востребованы как в ушедшем мире, так и в нынешнем, а я, видимо, нет. Отчего у меня, наверно, и взыграл запоздавший комплекс неполноценности, который я проявил не самым лучшим образом. Хотя комплексы на то и комплексы, чтобы выныривать на поверхность в не особо привлекательном виде.

– Не возводи на себя напраслину, – ответила Елена и с облегчением обняла мужа. – Ты тоже прекрасный муж и хороший отец. Где бы Татьяна без тебя была? Осталась бы в дурочках, как некоторые её одноклассницы. Никакого Павла ей и не светило бы, и Никиты, между прочим, тоже. К тому же ты хороший учёный, а учёные во все века не славились способностью к зарабатыванию денег, это им психологически противопоказано.

Но думала Елена о другом, и уже не первый час.

«Конечно, – повторяла она себе раз за разом, – Дима сам этих ужасов не испытал, но ведь те, на чью долю они выпали, по большей части погибли. Их всех закопали во множество ям, траншей, рвов, даже котлованов, и может быть, папа в этом тоже участвовал. Они уже ничего никогда не расскажут. Значит, кто-то должен об этом помнить и говорить за них, потому что помнить и молчать – бессмысленно. Поэтому говорить надо, не объясняя причин, хотя бы из уважения к мёртвым, к их мучениям. И да, такие воспоминания всегда будут не к месту».

Назавтра все проснулись очень поздно, даже никуда накануне не ездившие молодые. И почти сразу обнаружили, что Никита с Иваном Порфирьевичем куда-то исчезли. Естественно, первым обо всём догадался Павел, которому для этого даже не потребовалось ополоснуть немного опухшее лицо.

– Елена Ивановна, вы то место, где вчера были, найти сможете?

Удивительно, насколько быстро у них в голове всплыли все площади, станции метро и другие названия, которыми их зачем-то кормил давешний активист. Но добирались они путано и долго, Никита же потом утверждал, что он-то с маминым дедушкой ехал только на двух автобусах и что у них никто не спрашивал билетов. «Ещё бы, – подумала Елена Ивановна, – это ведь цивилизованная страна, кто здесь потребует за проезд у восьмидесятипятилетнего старца с малышом-первоклассником?»

Также Никита показал, где именно он пролез под изгородью – там действительно было углубление, достаточно широкое для ребёнка. Но как за забором оказался Иван Порфирьевич? Наверно, где-то колья стояли чуть шире чем надобно или он просто обошёл их по незащищённому краю обрыва? Впрочем, об этом они думали всего несколько мгновений, когда с облегчением увидели, что строгий и прямой Иван Порфирьевич стоит над глинистой бездной и смотрит куда-то поверх виадука, а Никита держит его за руку.

Потом Павел перемахнул через забор, убедился, что никакой ужасной пропасти внизу нет, помог перелезть Татьяне, тут же схватившей Никиту в охапку, каким-то образом выпихнул сына вместе с ней обратно через тот самый лаз, а потом несколько минут отгибал крайний колышек, чтобы провести Ивана Порфирьевича обратно в парк, к людям.

Иван Порфирьевич не сопротивлялся, но оказавшись по другую сторону ограды, вдруг ловко вывернулся и показал рукой куда-то вниз.

– Рота Збигнева стояла в той стороне, – сказал он трескучим голосом, Фридрих был на другом фланге, а ещё дальше – Джеймс. Мы были по центру, вместе с испанцами. Нашим командных должностей не полагалось, даже самых малых, – он помолчал, не глядя на ошеломлённых родных, и добавил: – А бомбили нас действительно знатно. И артиллерией хорошо накрывали. Но позиция здесь порядочная, потому мы сначала отлежались по своим норам, а потом дождались голубчиков и в несколько пулемётов всю поляну зачистили. Повезло, конечно – как раз дня за два притаранили оружейный обоз, а там чехословацкие брены, кажись, штук десять. Они-то нас и спасли, когда пехота пошла.

Иван Порфирьевич подошёл к забору и всё искал что-то взглядом, а потом, не поворачиваясь, сделал два шага назад, стал по стойке «смирно» и тоненьким дребезжащим голосом запел: «Бандьера росса ла трионфера! Бандьера росса ла трионфера!»

«Значит, они её пели по-итальянски, – почему-то подумала Елена. – Ну, конечно, это же интербригада. Американские пели на английском, немецкие – на немецком, русские – на русском… – краем глаза она заметила, что Никита подошёл и стал рядом с прадедом, а потом почему-то приложил руку к козырьку бейсболки. – Но с той стороны, – беспощадно досказала себе Елена, – тоже были немцы и итальянцы. И какие-то русские тоже дрались за тех, например, из бывших белых – сражались, значит, с красной угрозой и с жидо-большевистским заговором. Интересно, в скольких эмигрантских домах пили шампанское, когда победил Франко?»

…Эввива комунизмо э ла либерта! – Иван Порфирьевич замолчал, а потом растерянно огляделся по сторонам.

Елена отчего-то быстро и надрывно выдохнула и тут же вдохнула – в глазах на мгновение потемнело, но тут же расчистилось. Солнце стояло высоко, надо было поскорее ехать домой. «Коммунизм и свобода, – мучительно вертелось в голове у Елены Ивановны. – Коммунизм и свобода!»

Никита по-прежнему держал руку у козырька бейсболки и старался смотреть прямо перед собой. И не плакал, совсем не плакал.

– Так, – деловито сказал Павел, – вы с Иваном Порфирьевичем и Таня поедете в такси. Ну и Никита, если влезет. А мы с Дмитрием Валентиновичем доберёмся своим ходом, – он обернулся в сторону Димы. – Пошли, – и сразу же добавил: – Ну дед дал прикурить, нечего сказать. Теперь за ним присматривать нужно.

«Да, – подумала Елена, – теперь он будет умирать. Долго ли, коротко – не имеет значения, ему теперь ничего не важно и не нужно, он ведь увидел Испанию и вспомнил своих товарищей».

– Дедушка, пойдём, – Татьяна обняла Ивана Порфирьевича, – уже жарко, пора домой.

Старик, казалось, ничего не понимал.

– Пойдёмте, пойдёмте, Иван Порфирьевич, – Дима подбежал с другой стороны и с непонятной резвостью подхватил тестя, – пойдёмте, пойдёмте.

Они с Татьяной вразнобой двинулись с места, и старику пришлось сделать один шаг, затем другой…

– Вот так, – приговаривал Дима, – вот так.

Через несколько секунд у ограды было пусто. Только редкие воскресные машины нарушали тишину долины. Небо висело над Испанией. Высокое, как всегда во второй половине сентября, и наполненное гулким и пронзительным солнечным светом. Безоблачное.

Интересно, что они никогда – ни сразу, ни по прошествии долгого времени – не обсуждали случившееся в тот день. Поэтому никто так и не спросил Никиту, о чём он думал, когда стоял вместе с прадедом ранним мадридским утром и смотрел на разлетевшееся во все стороны пронзительно-яркое небо, которое одновременно поглощало и оттеняло россыпь далёких домов, петли автострады и сверкавшую внизу узкую речку. Что видели там они – какую высь, какую даль?

Когда всё это спустя какие-то мгновения исчезло из вида, Никита дал себе клятву, страшную и громоподобную, такую, какую обычно дают хлюпающие носом семилетние мальчики и о которой, случается, помнят юноши и взрослые мужи. И ещё долго-долго никто из его семьи не знал, какую именно.

2018