Текст книги "На самом краю леса"

– Действительно интересно, – Роберту так не хотелось играть в эти игры, но еще больше он боялся, что разговор оборвется, – может быть, выпьем чашечку? Или вы торопитесь? Не хотелось бы вас задерживать, но я, признаться, любопытствую…

– Ну, только если одну, – заведующий поглядел на часы.

Они медленно перешли через дорогу. Роберт толкнул стеклянную дверь и пропустил заведующего вперед. Они сели прямо у входа.

– Значит, – напомнил Роберт, – вы пошли на заседание этой комиссии.

– Я? А, да, конечно. Во всех смыслах это было скучнейшее действо. Как обычно, – он немного грустно улыбнулся. – Заслушали, проголосовали, расписались. Но в конце все вдруг оживились, это я хорошо помню. Неожиданно выяснилось, что на конкурс по постройке нового здания посольства в Бонне – тогда ведь столицей был Бонн, вы помните? – поступило два проекта. Такое, скажу я вам, случается довольно редко. Но, поймите правильно, что я имею в виду под словом «оживление» – мы все-таки говорим не о цирке, а министерской комиссии. Никакого ажиотажа, так, три-четыре лишних фразы. К тому же было очевидно, что одно предложение исходит от опытной и уважаемой фирмы, а второе – от неизвестной группы молодых архитекторов, и оно, судя по замечаниям докладчика, было не вполне проработанным.

Все шло к быстрому голосованию за первый проект, да и задерживаться на заседании никто не хотел, включая вашего покорного слугу. Однако заместитель заведующего информационным отделом был страшный педант. Любил, чтобы всегда было по правилам, вечная ему память. «Ну-с, – говорит он, когда уже нам все было ясно, – ради порядка, господа, взглянем теперь на эскизы. Всецело доверяю нашему уважаемому докладчику, но, тем не менее, в соответствии с процедурой…» Все замахали руками – давайте, разворачивайте побыстрее, просмотрим в два счета, как положено, согласно процедуре, и разбежимся.

Развернули два больших чертежных листа, а к ним еще папки приложены с разрезами, проекциями всякими, документацией. Вторая стопка, конечно, заметно пожиже. В общем, если честно, чего смотреть – мы же не жюри архитектурного конкурса. Половина людей с места не сдвинулась – и я тоже. Голосуем – и баста, по домам. Но кто-то во главе стола, кажется, из отдела связей с прессой, вдруг говорит таким вальяжным голосом: «А знаете, господа, по-моему, молодые люди представили нам интересный проект. Может быть, не стоит спешить. Все-таки, это посольство не в центре Африки, а в Германии, в самом сердце старой Европы. Колыбели, так сказать, цивилизации. Наше дипломатическое представительство в каком-то смысле – лицо Республики… Не исключено, что даже встречи на высшем уровне…» А заведующий хозяйственным управлением, хитрая лиса, наверняка уже все решил заранее и давно договорился, с кем нужно – хотел промолчать, но видит, что отвертеться не получится, и так осторожненько начинает: «Понимаю уважаемого коллегу, действительно, в этом проекте есть зерно… Но уровень проработки и расчета сметы, откровенно говоря… И я, как человек, имеющий дело с финансами…»

Тут члены высокой комиссии хором открывают рот – ничего себе, спор начался прямо на заседании, такого отродясь… И по столь незначительному поводу. Тут все, включая вашего покорного слугу, начали тянуть шеи, чтобы разглядеть получше, в чем дело. До того никто толком и не смотрел на листы-то эти. Честно скажу – ничего я не увидел, поскольку сидел дальше всех. Вставать было неприлично, сам виноват. Так что сижу, слушаю. В общем, попрепирались они, вежливенько, но едко, минуты три, друг друга ни в чем не убедив. Завхоз все пытался вовлечь в спор замминистра по кадрам – тот пришел на заседание вместо «самого», как бы замещал высокое начальство, но старый воробей упорно молчал, не знал, откуда ветер дует. А спросить не у кого – все стряслось, как гром с ясного неба.

Ну, суд да дело, надо голосовать. Если бы директор хозяйственного управления мог предвидеть, как все пойдет, он бы наверняка сумел бы отложить, сослаться на отсутствие нескольких членов комиссии. Хотя кворум, конечно, был – как же без этого. Впрочем, всегда можно придраться к деталям регламента, сослаться на какой-нибудь циркуляр. Но он не сообразил – беднягу застали врасплох. И что получилось – тютелька в тютельку! Мы все, кто поначалу ничего не увидел, вместе с пресс-секретарем – за второй проект, а начальство плюс парочка подхалимов – за первый. А зам по кадрам – нет! Был, оказывается, у него на завхоза какой-то зуб, еще с прадедовских времен. И почти поровну поделилось – сразу и не понять, кто выиграл. Пришлось заново поднимать руки и считать. Я, честно скажу, не уверен был: я ведь от обоих предложений одни обложки только и разглядел. Но все ребята наши, из той компании, что вместе иногда по пятницам выпивали, были за второй проект. Просто в пику этим старым пердунам. А завхоза мы, признаться, терпеть не могли, особенно за его склонность к роскошным портфелям, с инкрустациями да золочеными уголками. У него их штук шесть было, не меньше – на каждый день недели, да с запасом. Он, кстати, слышал я, до сих пор работает где-то, долгожитель наш… Ну, я и поднял руку – не отставать же от коллектива.

Он запнулся.

– И Манулис выиграл с перевесом в один голос, – прервал молчание Роберт, в последний момент сумев придать своему голосу вопросительную интонацию.

– Как ни удивительно, но вы правы, – заведующий архивом уже думал о чем-то своем. – Кстати, вот вам еще один штрих. Пока завхозяйством глотал воздух и лез в карман за таблетками, сотрудник пресс-отдела наклонился к нему и стал что-то успокоительно шептать. И удивительно, каким антигипертоническим эффектом обладают подобные разговоры – тот на глазах стал терять свой багрянец, а потом вовсе успокоился. Расстались почти друзьями.

Я после узнал, что первой, проигравшей, фирме дали каким-то образом поучаствовать в проекте, так что ее доходы не слишком пострадали. В результате, видите, все обошлось. Неопытный талант получил шанс на творческую реализацию и одновременно возможность поучиться у крепкой посредственности, как готовить необходимую документацию. И затем довольно быстро убрал эту посредственность, так сказать, с дороги прогресса. Нет, – тут же поправился он, – талант улетел в запредельные выси, а посредственность осталась, где была, у типовой кормушки с шаблоном наготове. Такова, впрочем, заслуженная судьба всякой посредственности, не правда ли? Или почти всякой? – он вопросительно поглядел на Роберта.

Роберт не очень понял, к чему относилась последняя фраза.

– Пожалуй… – задумчиво протянул он. – Ведь Манулис построил только одно небольшое государственное здание. Наверняка та компания после этого не раз взяла свое. И сейчас, рискну предположить, весьма успешно работает на государственной ниве. Не собираюсь выведывать у вас, строительство посольства в какой стране намечается в будущем году, вы ведь, насколько я знаю, по-прежнему член министерской комиссии, теперь уже полноправный, но отважусь, с вашего позволения, на предсказание: все будет сделано по стандартному проекту, без экивоков. Особенно учитывая, в каком состоянии находится наш государственный бюджет.

Заведующий архивом улыбнулся.

– Конечно, вы правы. Посредственность не только непобедима, она еще и нужна. Завидовать ей не стоит, но и жалеть тоже незачем. Если она не претендует на большее, то ее место незыблемо. Зданий по типовым проектам все-таки большинство. Мы с вами не во дворцах обитаем. И бюджет почти всегда находится в плохом состоянии.

* * *

– Входите, входите, – Роберт только что постучал в дверь Главного. – Ну, как продвигаются ваши дела? Докладывайте, докладывайте.

Роберт открыл блокнот на заранее отмеченной странице. Готовясь к посещению шефа, он законспектировал наиболее важные результаты и соображения на будущее, но сейчас вдруг понял, что написанное его почему-то не устраивает. И еще – что он никак не сможет объяснить это редактору.

– М-мм, – видите ли… Ситуация неоднозначная.

– Что вы имеете в виду? – редактор читал с экрана какую-то депешу. Или интересовался развитием футбольного матча.

– С одной стороны, очевидно, что этот Каппо был действительно большой талант. То есть, не был, конечно… как бы это сказать… – Роберт слегка смешался, глотнул воздух и в поисках спасения заглянул-таки в блокнот.

– Но одновременно это явно какой-то… эксцентрик, – проговорил он с некоторой ненавистью к самому себе пришедшее ему вчера в голову невообразимо пошлое, как он тут же заметил, слово. – И, скажем так, не особо блистал в сфере кабинетной политики, даже на самом элементарном уровне. Возможно, написал этот меморандум, чтобы досадить начальству. Может быть, вообще хотел уйти со скандалом, есть сведения, что ему уже делали намеки… Там, конечно, множество интересных заключений, по-видимому, для своего времени невероятных. Например, он считал, что распад Варшавского договора и выход Прибалтики из СССР – вопрос времени. Полагал, что после этого Россия станет чем-то вроде Бразилии или Индии, начнет постепенно сливаться с Европой, обосновывал это довольно подробно… И вместе с тем – разливанное море такого неприкрытого юношеского оптимизма, романтизма даже. Победа либеральной демократии в мировом масштабе, общесредиземноморский рынок, в перспективе – решение палестинской проблемы.

Так что, он совсем не визионер. Хотя это как раз хорошо, иначе бы получилась совершенная бульварщина. И не гений, что тоже неплохо, нормальный живой человек, но, по-видимому, не ужился в Бонне с начальством, да и с коллегами тоже. Никто за него не вступился. По крайней мере, следов этого я не нашел. С другой стороны, конечно, это большая потеря для государства. В любом случае. Не надо было его так легко отпускать, почти выгонять: все-таки с фантазией человек, остроумный, образованный. Не так у нас много талантливых и изобретательных людей на государственной службе, чтобы ими разбрасываться. Может быть, стоило провести воспитательную беседу, перевести куда-нибудь, в другой отдел, на другой континент, что-то такое. Знаете, он теперь живет где-то в джунглях, даже с родителями на связь выходит раз в год по обещанию. Не знаю, впрочем, получится ли из этого какая-то бомба. Тем более… – Роберт хотел сказать про Манулиса, но главный не дал ему закончить.

– Вы точно знаете, где он находится? – он оторвался от монитора и скорчил кисломолочную рожу. «Кажется, нашим забили гол».

Роберт слово в слово повторил сказанное мадам Каппо.

– А послушайте, – редактор щелкнул «мышью» и снова бросил взгляд на монитор, – ведь сейчас далеко не сезон. Билеты должны быть совсем недорогие. Мы это, наверно, даже потянем из обычных фондов. Может, вы слетаете туда денька на два-три? Паспорт у вас в порядке? Только если найдете в этой глуши «Ритц» – не ходите туда на ленч, обещаете?

* * *

Роберт решил не извещать Петера о своем приезде, хотя мадам Каппо дала ему электронный адрес заблудившегося на другом континенте бывшего отличника. «Еще удерет куда-нибудь, знаю я этих отшельников», – пришло в голову, и Роберт тут же себя выругал: «Сколько можно мыслить клишированными заготовками?!» – никаких отшельников он никогда знать не знал. «Как можно написать что-то путное, если думать по трафарету?»

Но обращенный к себе самому упрек тоже был способом уйти от ответа, от размышления над вопросом: «Почему?» – и уже в самолете Роберт признался, что отчего-то побаивается предстоящей встречи. Именно встречи, а не самого Каппо – с многочисленных фотографий в родительском доме смотрел пухлый ясноглазый блондинчик. Лицо как лицо. Не было в нем ничего демонического или пустыннического – ни безумного взгляда, ни болезненной худобы. Мадам уверяла, что одному из изображений всего лишь несколько лет, не больше. Если так, то получалось, что жизненные превратности совершенно не отразились на лице оригинала. Хотя, возможно, это было обманчиво – фотографии тоже лгут. «Вот и узнаем».

Столица бывшей колонии состояла из обширных двухъярусных кварталов, частью кирпичных, частью деревянных, раскинувшихся во все стороны беспорядочными беловатыми прямоугольниками. Фонари, частые вокруг государственных зданий, начинали редеть и прятаться за угол примерно через двести шагов. Впрочем, на улицах было чисто. «А почему ты решил, что здесь одна сплошная грязь?» – тут же взъелся на себя Роберт. В считанных, сгрудившихся в небольшую кучку многоэтажках помещались министерства, международные организации и офисы нескольких транснациональных компаний, которые явно не могли разгуляться вдоволь – «Кока-кола» и «Пепсико» лепились под одной крышей. Тем не менее, редактор оказался прав – среди этой панельной рощи гордо возвышался крепенький «Шератон» с застекленным полукруглым кафе. Цены в нем были вполне приемлемые – мы, чай, не в Европе. Первый рейс в южную провинцию был завтра, во второй половине дня.

– Если проснетесь пораньше, – погуляйте, конечно, по городу, – сказал пожилой горбоносый портье, только слишком далеко не уходите – заблудитесь, а тут разные есть места. Но если проспите или вам недосуг, то даже не дурите, а езжайте сразу в аэропорт. Днем здесь жара да пустота, только устанете.

Роберт не успел испугаться, наверно, потому, что обшивку воздушного грузовичка перекрасили лет пять-семь назад и снаружи она смотрелась не так плохо. В шуме и гаме посадки он ничего не успел разглядеть, а взлетели они на удивление быстро. Затем он завертел головой, но было уже поздно. Маленький грязный самолетик трясло, мотор пел прямо за правым ухом, верхушки деревьев тянулись совсем близко, то и дело проступая из нестройного зеленого тумана, разноцветные пассажиры перекрикивались на нескольких языках, а застежка на ремне безопасности куда-то запропастилась. «Ну и что с того? – тут же высмеял себя Роберт, – тоже мне: устройство для спасения при экстренном торможении». Спустя час с лишком покоритель джунглей безо всякого объявления – а была ли в нем работающая трансляция? – начал снижаться, сделал вираж и, все так же трясясь и грохоча, пошел на посадку. Треснутая асфальтовая полоса неожиданно выскочила под колеса, на ней были отчетливо видны битумные пятна. Пассажиры продолжали громко разговаривать. Неожиданно Роберт успокоился. Все было в порядке вещей. «Просто здесь другие правила. И другие стандарты. Можно даже не привыкать, все равно мне скоро назад».

Первый же полицейский, которого Роберт увидел на выходе из приземистого и куцего здания аэровокзала, объяснил ему на вполне понятном французском, что справки о нужном лице он может навести прямо в местном управлении министерства внутренних дел, расположенном неподалеку, на въезде в городок – и за очень небольшую сумму. «Возьмите водителя – ехать здесь минут десять, не больше, но так будет лучше». На плоскую крышу обширного, многажды ремонтированного ангара стремительно валился тропический вечер, и Роберт решил не мешкать. Старая бетонка выглядела вполне прилично, и они без приключений добрались до места. Дежурный по участку ничему не удивился. К вящему изумлению Роберта, его деньги отправились в несгораемую кассу, возвышавшуюся за стойкой, а взамен он получил аккуратную квитанцию.

– Приходите завтра утром, где-нибудь после десяти, когда начальство будет на месте. Доброй ночи.

– Доброй ночи, – ответил Роберт, но тут дежурный вгляделся в заполненный бланк, пошевелил губами, а потом медленно проговорил: – Каппо… Петер? А, так это ведь мсье Пьер, Пьер Капо? – в этот момент Роберт сказал себе, что в жизни не мог представить себе такой неправдоподобнейшей, совершенно жюльверновской сцены и что встреть он подобный казус в перелистываемой книге, то тут же бы презрительно фыркнул и поставил ее обратно на полку.

Наверно, не знай он, что обратный рейс будет завтра, а потом только еще через день, то все равно бы двинулся из участка на поиски ночлега, отложив грядущий визит до утра. Да что там – попросил бы совета насчет гостиницы у того же самого дежурного. Может, даже переночевал у него. Или его родственников – от простого заработка в таких местах никто не отказывается. Но сейчас это выглядело уже как отступление, как трусость, только Роберт по-прежнему не мог понять, какого именно рода.

* * *

– Чем обязан? – на Роберта смотрело знакомое по фотографиям лицо, немного обветрившееся, но узнаваемое и, в противоположность его ожиданиям, совсем не старое. «Конечно, – промелькнула мысль, – ведь ему еще далеко нет пятидесяти, да и климат здесь, похоже, не слишком дурён».

– Добрый вечер, – осторожно проговорил он. – Извините за беспокойство, я вас долго не задержу. – он смешался, запнулся и совершенно по-дурацки продолжил: – Вы – господин Каппо? То есть, Капо… – и замолчал, пылая от сознания собственной тупости.

– А, соотечественник, – неожиданно обрадовался Каппо. – Кто вас ко мне послал? Консул, что ли, бумажная душа? Проходите, проходите. Эй, Джульетта, у нас гости! – он обернулся вглубь темневшего двора и отступил, одновременно делая приглашающий жест. По-прежнему проклиная себя, Роберт вошел в дверной проем и тут же решился.

– Вообще-то я приехал повидать вас… Специально, – добавил он, чтобы поставить все точки над «и». Пути к отступлению были уничтожены.

– Меня? – Каппо был удивлен, но не слишком. – Входите, входите. Очень удачно, что вы зашли. У меня завтра выходной. Мы с моим помощником договорились – он на весь день подменит меня на биостанции, а я за это поработаю вместо него в воскресенье. У него родственник заболел в деревне, только что сообщили – надо навестить, а туда езды часа три. И без ночевки не обойтись – иначе обида страшная, тогда лучше даже не ездить. А зачем я вам?

Они дошли до дома. У порога стояла смуглая тонкая женщина, лицо ее из-за темноты было трудно разглядеть.

– Добрый вечер, – она едва заметно поклонилась. Роберт в ответ чересчур усердно согнул шею, застыл в неудобной позе, и показалось, что услышал легкий смешок. Он тут же распрямился и хотел глянуть ей в глаза, чтобы проверить, но не успел: женщина гибко повернулась и исчезла в дверном проеме.

Каппо поправил какие-то стоявшие у порога инструменты.

– Джульетта окончила французскую школу там, в столице, и отлично говорит, но настояла, чтобы я обучил ее нашему языку. И правильно сделала. Мой французский всегда был не ахти, и я бы себя чувствовал униженно или, как принято выражаться у нас на родине, закомплексованно, а какая умная женщина этого захочет? Тем более что у нее отменное произношение, совершенно, как сейчас модно говорить, аутентичное. Их гимназический учитель был старый анархо-синдикалист из Марселя, сосланный сюда еще до войны. Так и остался здесь навсегда, не уехал даже после объявления независимости, когда тут такое творилось… Но его никто не тронул. А я теперь говорю по-французски с местным акцентом и по-прежнему путаю грамматику, даже больше чем раньше. Всегда запинаюсь, когда начинаю говорить в прошедшем времени: помимо воли начинаю думать, где там imparfait, а где passe compose[12]12
  Несовершенное и совершенное прошедшее время (фр.).


[Закрыть]. Простейшее правило и, главное, понятное, но прямо какой-то ступор наступает – наверно, дело в психологии. Понимать-то они меня понимают, но самому перед собой неудобно, знаете? А поправлять некому. Джульетта могла бы, но она слишком деликатна… – тут он заинтересованно посмотрел на Роберта. – Так, говорите, я вам нужен? Что-нибудь с родителями? Но мать бы тогда обязательно написала.

– Видите ли… – Роберт не знал, как начать, – это дело совсем не личное, но… То есть, даже не знаю, как лучше… Я, понимаете ли, работаю в газете…

– Да вы проходите, проходите, – вдруг заторопился Каппо, – давайте, давайте, очень вовремя, мы только сели за стол. Вы пробовали местную водку? Неужели? Много вам не предложу – вещь вредная, но чрезвычайно любопытная, в столице ее лучше не покупать, еще отравитесь, а у меня можно. Рекомендую: без добавок, натуральная и на чистой воде. Вы, что, прямо с самолета?

В течение всего обеда Каппо не дал ему вставить ни единого слова.

– Сразу видно, что вы здесь только два дня. А, даже меньше? Не собираетесь никого интервьюировать кроме меня? Премьер-министра там, главу экологической миссии от ООН, музыкантов из этой группы… Хотя они здесь теперь и не живут вовсе, все по фестивалям. Вы, что, не знаете, они ведь, кажется, какой-то диск получили, не то золотой, не то… Какой там еще есть? Платиновый – нет, кажется, все-таки золотой? Не знаю только, европейский или американский? Или это без разницы? Видите, как я отстал. Нет, я этой музыки, если честно, не понимаю. И Джульетта тоже. Хотя она совсем из другой части страны. У тех, горных, и диалект совсем непохожий. Ничего разобрать нельзя. Поэтому равнинные – а их в правительстве большинство, они как при получении независимости уселись во все кресла, так до сих пор не слезли – еще не решили, гордиться им международным успехом соотечественников или все-таки не стоит. Проблема, однако, немалая, тут тонкость требуется, и не смейтесь, пожалуйста, это очень серьезно.

Когда будете запрашивать о встрече, имейте в виду, что решать дела за едой здесь считается неприличным. После обеда – пожалуйста, но за едой говорите о глупостях, хвалите дом, хозяина, обстановку… Нет, я не напрашиваюсь, но вы понимаете, что… Погоду, кстати, не обсуждайте – старое суеверие, они этого не любят, даже самые современные. Это почти как вторжение в личную жизнь.

Водка была сладкая, горячая и крепкая. Постепенно Роберту стало казаться, что все происходящее с ним так же нереально, как катящиеся рыхлым сугробом под гору сюжетные глупости авантюрного романа позапрошлого века. Ужин в обществе удалившегося от цивилизации мудрого отшельника и его туземной красавицы, говорящей на нескольких европейских языках, легкая плетеная мебель, зажаренные кусочки неизвестных ему овощей. Представить, что теперь это находится меньше, чем в сутках езды… «Да, – вдруг сказал он себе, – а вот: да, это по-прежнему существует, но теперь находится всего лишь в сутках езды. Если, конечно, повезет с пересадкой. Так что нет никаких оснований делать вид, что ты живешь в смежной вселенной».

* * *

– Не скрою, вы меня заинтриговали, – Каппо потянулся в тростниковом кресле, стоявшем на веранде. – Все, это последняя, иначе вы завтра не встанете, в ней же все-таки не паршивые сорок градусов. Тогда Джульетта мне устроит страшную головомойку, и правильно сделает, поскольку у нас был уже такой неудачный опыт, а кто повторяет свои ошибки, при этом экспериментируя на здоровье ближнего, тот, сами понимаете…

– Нет, не говорите, – Каппо увидел, как Роберт сделал жест, долженствовавший быть значительным, – давайте, я попробую угадать, – он ненадолго задумался. – Неужели вы по части охраны окружающей среды? Журналист, вы сказали? Может быть, готовите материал о «легких планеты» – сейчас это модно. Залезли в базу данных… Нет, это вряд ли. Меня почти ни в одной базе данных нет, слишком я мелкая сошка, да и вы бы написали мне поначалу, проверили… Сейчас, сейчас… А, я все понял. Не может быть! – он перегнулся через край стола, ухватил бутылку и налил только себе. – Вы историк, пишете диссертацию или еще какой пухлый талмуд по части международных отношений ушедшей эпохи, залезли в архив и нашли там несколько документов, к которым я много лет назад имел некоторое касательство.

– Ну, – в еще несколько минут назад ясной голове Роберта теперь преизрядно шумело, – это вы скромничаете: «имел касательство».

– А вот и нет. Именно: «имел касательство». Нет, нет, если вы ждете рассказа о том, что мне все это кто-то надиктовал, то разочарую вас… Кажется, это немного не стыкуется с моим предыдущим замечанием. Вы не находите? В любом случае, я над этим довольно много… Да нет, опять не то, что вы подумали. Размышлял, но не над своими опусами, а над одним довольно общим предметом. Из тех, которые должны занимать умы двадцатилетних, не обижайтесь, вам ведь наверно уже за тридцать? Нет еще? Все равно не обижайтесь. Так вот, я пришел к давно известному выводу, который, впрочем, логическому объяснению не поддается, а посему заявить о нем в нашем с вами так называемом цивилизованном мире, увы, нельзя. То есть можно, но бессмысленно. Или не услышат, или поморщатся, как при дурном запахе изо рта, вы уж извините меня за сравнение, я тут, как говорится, слегка огрубел – в любом случае, всерьез не воспримут. А вот здешние бы это сразу схватили…

Итак, все просто, хотя интересно было бы вас послушать, вы все-таки – человек пишущий. Может быть, вы сами это знаете. Или не знаете. Так вот, никакой так называемый автор текста его реальным автором не является. Я имею в виду те тексты, которые подразумевают какое-либо творчество. Любая, с позволения сказать, выдумка, мысль приводит к совершенно непредсказуемому повороту событий, действий. Все эти литературные истории про то, как герой состязается с автором – полная правда. Только не вся. Автор ведь также состязается с собой – с оболочкой себя, с обычным человеком, своей ежедневной ипостасью. Потому что, если его охватывает вдохновение, то он собой быть перестает, теряет обыденность. Что там с его душой происходит, я не знаю, она ли куда вселяется или, наоборот, кто-то вселяется в тело автора? Все это, конечно, глупости, но любой текст, помимо конкретного якобы автора, я бы сказал даже, записывателя, он ведь просто записывает то, что ему говорится…

О чем я? А, да, любой текст, кроме автора, принадлежит кому-то еще – соавтору, если хотите, причем соавтору главному, который важней нашего записывателя, настоящему сочинителю. Хотите, назовите эту субстанцию богом… Или, наоборот, если принять, что любой текст, независимо от своего генезиса, ничьей собственностью быть не может и принадлежит всем и вся, то назовите этих «всех» человечеством. А, вы киваете, я вижу.

Было совершенно темно.

– Поэтому какое здесь может быть авторство? Так, записал пришедшие в голову мысли. А кто их мне продиктовал, это уж увольте…

– Но почему?.. Ведь можно было… – Роберт физически чувствовал, как тяжело ему поворачивать язык. Как будто выжимал на тренажере почти неподъемный вес. Никогда не мог представить, что от речи может даже заболеть голова.

– Вы знаете, я всегда ненавидел мою работу. Нет, неправильно, не только работу – я ненавидел окружающий мир. Целиком. Вот так, вам тяжело поверить. Нет, я не мизантроп, точнее сказать, уже не мизантроп. А был, был… Все как в учебнике психоанализа: рос слабым одиноким мальчиком. Читал много. Футбол не любил, представляете? А мои родители – вы их видели? – папа служил, между прочим, по ведомству народного просвещения, можете себе вообразить. Нет, не учителем, он всю жизнь проработал инспектором – смотрел, как учат другие. Так вот, отец с матерью упрямо делали из меня образец своих мечтаний, хм, я не уверен, можно ли сказать: «образец мечтаний»?.. Видите, до чего оторвался.

– Можно, – неожиданно легко ответил Роберт.

– А, замечательно, все-таки пластичный у нас язык, правда? Да, так и толкали они меня, что есть силы, понукали, песочили, даже частных учителей нанимали. И все для того, чтобы из меня вышел приличный чиновник, желательно повыше рангом, знаете, с гарантированной пенсией к шестидесяти и бесплатным медицинским обслуживанием. Кстати, как там, в парламенте, прошел этот закон о предельных страховых взносах? Ну что вы, все-таки интернет дошел и в джунгли, мы здесь вовсе от мира не оторваны, это мир от нас отделиться пытается. В городе целых шесть терминалов: на нашей биостанции, в полиции, затем у губернатора, ах, надо бы наоборот: сначала назвать губернатора, а то это против субординации. Еще два частных дома со спутниковыми антеннами и одно кафе, там лепешки еще пекут на камнях, если успеете, я вас завтра обязательно…

Каппо замолчал.

– Где мы остановились? Да, я честно все выполнял, такой пай-сынулечка, сладкий мальчик-тюша: прилично учился, подал документы на дипломатический, писал диплом по войне за испанское наследство, да-да, до сих пор не могу видеть напечатанными имена Болингброка и Мальборо, хотя лично против них… О чем я?.. Ага, закончил факультет хорошо, отличие, хор мальчиков поет национальный гимн, декан пожимает руку, «верю, что вы в дальнейшем в полной мере проявите», даже какое-то там было призовое место, диплом с серебряной окантовкой, ага, значит, я был вторым в выпуске, да. А это, скажу я вам… Французский меня и подвел, не то бы… И в итоге после окончания прошел по конкурсу в боннское посольство. Была там открытая вакансия, скромная, но иначе нельзя – не положено. Правила для всех одни. Взяли сразу. Не знаю, впрочем, были ли там еще кандидаты. Возможно, что туда только молодых идиотов и можно было затащить.

Скучнейшая германская жизнь, прости господи – и ведь отлучиться никуда нельзя, почти как в армии. Дежурство, проверка, дежурство, проверка – и почти круглый день под надзором. Я все это немедленно заподозрил, но мама была так счастлива, что я решил потерпеть. К тому моменту я уже понял, как меня от сего дипломатического антуража тошнит, но силы вырваться, убежать, не было. Слабенек, конечно, оказался, а откуда силам-то взяться, спрашивается? Но быстро выяснилось, что посольская жизнь даже хуже учебы, ну, я вам уже обрисовал.

И начало у меня в груди формироваться что-то плотное, угловатое, кажется даже, с острием. Терпел я в общей сложности года два, нет, несколько меньше. Особенно неприятной личностью был посол – важный, как жертвенный баран, осторожный до трусливости. И я быстро понял, что такие, как он, есть идеал дипломата. Что его уважают не только свои, но и многочисленные чужие – американцы и советские, немцы и китайцы – именно за то, что у него нет ни одной собственной мысли, что он никогда не скажет ничего определенного, не получив подробных указаний из министерства, желательно в письменном виде. Такая сушка в смокинге. Пузырек, нет – пузырище! Он меня, тоже, кажется, не особенно жаловал. Аккуратности ему не хватало в моих отчетах, видите ли. А я, между прочим, даже подумывал о самоубийстве, да, представьте себе. И никаким юношеским бредом это не пахло, мне уже было почти двадцать пять, между прочим. Как вам сейчас.

И тут спускают мне эту разнарядку. Никаких призывных труб, сигнальных огней, не нужно идти в полный рост под пулеметы – гораздо проще. Внутрипосольское распоряжение: найти участок такого-то размера, прицениться и доложить по инстанциям. Кажется, даже и не самому послу, а кому-то из секретарей. И вот как сейчас помню, везет меня агент, а эти людишки, работающие с недвижимостью, сами знаете, жуки редкостные, продажные такие твари, даже в Германии, вы не поверите, так вот, везет он меня, и я вдруг чувствую, не могу вам даже рассказать, какая у меня на душе была мерзость: все эти дипломаты, все эти игры… Все эти деньги, которые столичные бюрократы уже давно оприходовали… Так я их возненавидел, что вдруг вообразил, что они исчезли – до единого. И затем стал рассуждать сам с собой, а можно ли что-нибудь сделать, чтобы им всем насолить – и покрепче. Не просто устроить скандал, а чего посерьезнее. Но без уголовщины, сами понимаете – я-то уже ничего не боялся, а вот родители… Каковая мысль стала меня неотвязно преследовать.