Текст книги "На самом краю леса"

Клятва над пропастью

Никто в семье не расспрашивал Ивана Порфирьевича о его прошлом. Точнее, его никто вообще ни о чём не расспрашивал. А если ещё точнее, никто с ним и не говорил с тех пор как лет десять назад умерла его жена Елизавета Михеевна, бабушка Лиза. Впрочем, и общение с ней, сколько помнила их дочь Елена, ставшая ныне уже и Еленой Ивановной, и бабушкой, у отца было одностороннее. Вроде бы он её слушал, и даже внимательно, но почти не отвечал. Кивал иногда, едва заметно наклоняя подбородок, а чаще резко дёргал головой слева направо, как черту проводил. Но это как раз Елена Ивановна могла объяснить: тюрьма очень даже приучает к молчаливости. Особенно одиночная камера.

Елена Ивановна хорошо помнила, как отца выпустили: за несколько месяцев перед этим его под спецконвоем этапировали в Москву, и они долго не знали, что с ним. Письма возвращались пачками – «адресат выбыл». Сделали официальный запрос как положено, через отделение милиции – тоже без толку. Но потом всё разъяснилось самым наилучшим образом: пришёл нарочный со служебной телеграммой, сверил паспорт, заставил расписаться, у матери дрожали руки, она прочла, упала на стул, заставила Елену перечитать. И ещё раз, и ещё.

Поэтому они его встречали не на вокзале, а где-то на южной окраине начинавшего расползаться города, у окаймлённого колючей проволокой серого забора с неприметной стальной дверью чуть ниже человеческого роста. Даже взяли такси – случай был особенный, да и автобусом не добраться. Дорога отходила от одного из новых, залитых солнцем проспектов, крутилась, петляла, становилась всё хуже и превратилась в грунтовую, в ямах и застоявшихся лужах, а в конце спустилась в овраг, выскочила на усеянный строительным мусором пустырь, вдруг расширилась до площадки размером в половину хоккейной коробки и упёрлась в тот самый забор. Недоумевая, они вышли из машины и отнюдь не сразу разглядели перед собой тусклый цельнометаллический прямоугольник без замочной скважины, над которым висела доска с надписью «Пост № 4». Никакой охраны снаружи не было.

Дверь открылась, и из-за забора вышел Иван Порфирьевич. Чёрное драповое пальто, чемодан с застёжками, фетровая шляпа. За тринадцать с половиной лет он не так уж сильно изменился, разве что рот и глаза охватили снопы морщинок, но взгляд был всё тот же – холодный и проницательный. Елена не видела стоявшую рядом мать, но почувствовала, как та едва не рванулась навстречу мужу, но отчего-то смутилась и замерла. Неожиданно загудели и тут же стихли моторы – в небольшом отдалении остановились две крупные послевоенные легковушки. Неторопливо хлопнули двери, и вскоре рядом с ними оказалось человека четыре, все крепкие старики с более жирными, чем у Ивана Порфирьевича, затылками и набрякшими мешками под холодно-внимательными глазами. Костюмы на них сидели плотно и даже кое-где оттопыривались. Старики выстроились гуськом, и первый из них, по виду главный – Елена тут же прозвала его комиссаром первого ранга – неспешно двинулся вперёд, молча протопал мимо отступившей в сторону матери и столь же сосредоточенно открыл объятия.

– Здоров будь, Порфирьич!

– И ты не болей, Семён Карпович!

Скрипнула накрахмаленная сорочка, они обнялись, совсем ненадолго, и тут же отступили друг от друга. Оценивающе посмотрели – искоса, не в глаза. Подошли остальные старики, и ритуал повторился. Последний из них оглянулся и, кажется, только сейчас увидел Елизавету Михеевну с дочерью. Немного подумал, а потом приподнял шляпу, почти такую же, как у отца, и поклонился им, едва-едва. Мать подумала и ответила ему, Елена тоже подумала и тоже ответила.

– Ну что ж, идите, встречайте своего героя! – сказал главный старик и галантным жестом пригласил Елизавету Михеевну. Мать сделала неуверенный шаг, затем ещё один, ещё и неожиданно со всего маху уцепилась за шею Ивана Порфирьевича. Он почему-то снял шляпу. Так и стоял, мать висела на нём, в одной его руке болтался чемодан, в другой замерла шляпа. Потом чемодан выпал, и отец обнял мать. Всё это происходило в абсолютном молчании.

Елена не раз бывала на фестивальных киносеансах (билеты распределяли в учебной части, за отличную успеваемость), потом они с приятелями, один из которых спустя совсем немного времени стал её мужем, часто гуляли по ночной Москве, меняя бульвары на переулки, а переулки на набережные, спорили, обсуждали, проверяли, кто и что понял в модных заграничных фильмах; и сейчас ей вдруг показалось, что она находится внутри какой-то старой или специально снятой в давно ушедшем стиле ленты – не чёрно-белой, а чёрно-серой. Обнимать отца Елена почему-то не хотела и боролась с этим, как ей казалось, позорным чувством. «Да, он виноват, – повторяла она себе раз за разом, – но ведь он за это поплатился, и теперь все счёты закончены». Это глупое, книжное «счёты закончены» раздражало её ещё больше, тем паче, что она не очень представляла, в чём именно отец был виноват. Но не виноватым он быть не мог – в этом сомневаться не приходилось.

Объяснил ей всё Дима, его семья пользовалась известностью в научных кругах, и, по-видимому, имела доступ к каким-то сведениям, о которых Елена и понятия не имела. По крайней мере тогда. «Их посадили всех, – броско сказал он. – Половину потом расстреляли, а остальным дали астрономические сроки, чтобы впредь было неповадно». Впрочем, тут Елена не очень поняла: что именно сделали, чтобы было неповадно – расстреляли или посадили? Или и то и другое? Но почему его тогда выпустили? И кто после этого должен не иметь охоты и к чему именно? Папа ж теперь чистый пенсионер, без работы и реабилитации. Но Дима говорил очень убедительно, и ей хотелось ему верить.

Дима потом её ещё не раз просвещал. Так что постепенно она получила ответы на все эти вопросы, даже если не очень хотела их знать. Дима владел языками уже со школьных лет и имел библиотечный допуск, поэтому мог читать иностранную периодику, если только не очень антисоветскую, а прессу соцстран – почти всю. Тем более что её часто можно было купить в газетном киоске у вокзала. Поэтому Дима очень гордился удачным выбором специализации – славяноведение, с упором на западных соседей: поляков, чехов, словаков, тогда их, впрочем, называли в одно слово – чехословаками («это, – объяснял Дима, – большая ошибка»). Впрочем, и их газеты из киосков тоже иногда пропадали.

Помимо благ чисто информационных, профессия ещё давала Диме возможность принимать дома иностранцев, среди которых попадались персонажи чрезвычайно интересные – коллеги-филологи, историки, переводчики и даже настоящие писатели, – а также ездить в зарубежные командировки, достаточно престижные и выгодные, потому что длинные, недели на три. Хотя от обычных в этих случаях политических манипуляций было не отвертеться: каждый частный визит такого рода обрамлялся, как минимум, двумя парадными обедами с участием заведующего сектором, а если зарубежный гость был увенчан регалиями международного значения, то и директора института, в котором Дима прочно сидел на ставке старшего научного сотрудника с докторской степенью и успешно противился какому-либо карьерному продвижению. Аргументы он при этом приводил те же самые, что и при объявлении об очередном застолье с участием Петра Петровича и Евгения Алексеевича, дескать, «через два дня Юзеф зайдёт к нам по-настоящему». Нечего и говорить, что при произнесении имён начальства Дима прищуривал правый глаз и кривил рот, что должно было означать среднюю степень презрения, в том числе и к самому себе.

«Ты что, хочешь, чтобы я тоже составлял эти отчёты? И отсылал куда положено? Нет уж, пусть они как-нибудь сами пишут, затем и сидят в своих креслах с кабинетами». В случае, когда ему напрямую предлагалось повышение, та же речь повторялась с небольшими вариациями: «Ты представляешь, сколько меня заставят писать и что именно?»

Если Елена держалась, говорила, что денег по-прежнему не совсем хватает, а на следующий год надо будет платить за репетиторов для Тани, ей уже и сейчас неплохо бы подтянуть математику, то выдвигался резон самый значимый и который перебить было невозможно, разве что полусерьёзной угрозой развода, да и то вряд ли: «И ведь тогда немедленно пристанут со вступлением в ряды!»

Ивана Порфирьевича в партии восстановили не сразу, а только через несколько лет. Как это произошло и что случилось с его судимостью, осталось для Елены неясным. Вроде бы, отца несколько раз куда-то вызывали, чуть ли не в течение полугода, он ходил, но с родными ничем не делился. А потом вдруг вернулся с новенькой корочкой в руках. По этому поводу в их доме тёплым сентябрьским вечером появились двое стариков – из тех, что встречали его после освобождения. Принесли поллитровку, которую медленно, ничего не говоря, распили, как положено, под селёдку пряного посола. Мать ещё была жива, накрыла им столик на балконе, пригубила сама, хотя врачи запрещали. Дима, надо отдать ему должное, вышел к гостям, поздоровался, затем сослался на срочную работу и, надо опять-таки признать, продолжал барабанить на пишущей машинке часа полтора после того, как за стариками закрылась дверь.

Ещё через несколько лет – Елена уже не помнила, каким образом она это узнала – отцу восстановили и партийный стаж. Теперь в гости пришёл только один старик, кряжистый и не обременённый лишним весом, под стать самому Ивану Порфирьевичу. Накрывала им уже Елена, и было это в гостиной – стояла зима. Тогда пол-литра осталась недопитой. Прикончили ее около полуночи Елена с Димой, который только вернулся с вечернего сеанса, куда он сразу же при появлении гостя утащил Таню, к вящей дочерней радости и несмотря на вялые возражения жены: «Ты, что, не видишь, в газете написано: “Детям до 16”…»

В этот раз у них случилась не то чтобы ссора, скорее, размолвка. Виновата была, пожалуй, она, хотя Дима пришёл уже взведённый – непонятно, что он разглядел на цветном и широкоформатном экране, чтобы прийти в такое, достаточно для него редкое агрессивное состояние. Но не скажи Елена «мог бы и зайти, посидеть с ними пять минут», то ничего бы не было. А так пошло-поехало: «Чего ты хочешь, чтобы я с ними отмечал? А годовщину великой и социалистической мы тоже теперь будем праздновать? Или второго съезда РСДРП».

Надо заметить, что Елена родилась в самом начале ноября, поэтому семейное торжество почти всегда выпадало на выходные, и Дима не особенно лукавил, когда пытался дружелюбно улыбнуться в ответ соседу по лестнице, который, увидя его с цветами, тортом или бутылкой, уже чересчур громко поздравлял «и вас с праздничком!». «Народ, – говорил Дима ещё в прихожей, только закрыв за собой дверь, – чувствует, мягко говоря, амбивалентность, если не сказать, реальную историческую ценность этой даты, потому и употребляет гаденький уменьшительный суффикс, сводящий на нет всю омерзительную кумачово-фанфарную пафосность, что уже третью неделю цветёт на улице. – И тут же добавлял: – Ты ведь никогда не слышала, чтобы кто-нибудь из них назвал “праздничком” 9 мая!»

Елена действительно такого не слышала и с возрастом постепенно охладела и к своим дням рождения и, тем более, к годовщине события, в котором, как она себе не раз логически доказывала, по-видимому, действительно не было ничего, что стоило бы праздновать, но соглашаться с Димой вслух не спешила. Немного мешали этому детские воспоминания: выглаженный матерью белый школьный передник, чуть позже – пионерский галстук, утренники, на которые мать обязательно отпрашивалась с работы, девочек, в ряду которых Елена распевала песни, часто не понимая значения слов. Слух у неё был хороший, да и голос приличный, поэтому она быстро попала в школьный хор и сумела отпроситься из него только в десятом классе, сославшись на крайнюю загруженность. Слава богу, ни учитель пения, ни директор школы не стали упираться и оставили в характеристике упоминание об активной общественной работе и непрерывном участии в школьной самодеятельности. А то ещё неизвестно, как бы оно получилось на апелляции: на вступительных она недобрала полбалла и шансы у неё были самые хлипкие. Понимая это, она всё-таки подала апелляцию на результат последнего экзамена, прекрасно отдавая себе отчёт, что ничего не выйдет – ведь ей даже не задали дополнительный вопрос, обязательный для тех, кто претендовал на пятёрку, а сразу поставили ненавистное «хорошо».

И окончательно уверилась в провале, увидев, что из первой партии нервных и заплаканных абитуриентов, ушедших в предбанник апелляционной комиссии, радостным не вернулся никто.

Наверно, ей повезло, что во второй партии она оказалась последней, поэтому её личное дело смотрели чуть внимательней, один из членов комиссии указал другому на какое-то место, по-видимому, важное, тот, в свою очередь, водворил очки на лоб, прочитал что следовало и понимающе кивнул. Потом они долго перекладывали бумаги, думали, затем задали Елене все вопросы, которые были у неё в билете, она, конечно, была к этому готова и без запинки отбарабанила ответы, как по учебнику. Сами экзаменаторы, без лишних разговоров поставившие ей четвёрку, сидели в стороне и ни во что не вмешивались.

– Да, – наконец сказал сидевший в центре, и ослабил узел галстука, – непонятно, что с вами делать… А вот, тут написано про самодеятельность… «В течение всего времени учёбы… Лауреат районного конкурса. Награждена грамотой…»

– Я в хоре пела, – тихо сказала Елена. – А грамота – это давно, три с половиной года назад, поэтому там написано «пионерская дружина имени Любови Шевцовой».

– Тогда интересно, – неожиданно оживился тот в центре, – так как это имеет прямое отношение к тематике нашего института, – объяснил он тут же непонятно кому, – ведь у вас наверняка были песни историко-революционные… – Елена кивнула. – Вот какие, как вам лично кажется – он сделал ударение на слове «лично», – являются наиболее значимыми одновременно с исторической и литературной точки зрения?

Наверно, Елена должна была на этот вопрос ответить как положено, и, скорее всего, её бы и так взяли – с возрастом она себе давно призналась, что сам этот вопрос означал, что комиссия по каким-то причинам уже склонялась к тому, чтобы удовлетворить апелляцию, – но получилось так, что отвечать она не стала, а сразу запела, и с каждым словом всё громче.

– Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов! Ведёт нас разум возмущённый… – пела она, и знала, что очень неплохо, хотя до солистки даже районного уровня ей было далеко. Но дышала правильно и голосом управлять могла. И была совершенно спокойна, почти до полной отстранённости. Когда-то ей казалось, что так хорошо она не пела никогда, но в этом она как раз с возрастом стала сомневаться. Комиссия – три седеющие головы – от неожиданности воззрилась на неё, кто-то даже начал привставать, а в углу зашевелились неслышные до сих пор экзаменаторы. Впрочем, председатель – естественно, это он был в центре – быстро пришёл в себя и после первого куплета оборвал ее громким «прекрасно!» и немного картинно зааплодировал. Остальные, в том числе поднявшийся не до конца член комиссии (он потихоньку опять опустился на стул), к нему присоединились.

Елена замолчала, но почувствовала, что атмосфера небольшой аудитории, слыхавшей сегодня немало слёзных просьб и отчаянных рыданий, неожиданно разрядилась.

– Вот что, – сказал председатель, почему-то оглядевшись по сторонам, а можем мы вас попросить несколько минут подождать за дверью? Нам с коллегами нужно некоторое время посовещаться. Пожалуйста, не выходите в коридор, мы скоро позовём вас обратно.

Елена прошептала: «Да», – закрыла за собой тяжелую створку из морёного дерева и застыла в небольшом предбаннике, отделявшем залу от коридора. Внутри о чём-то тихо переговаривались, но разобрать ничего было нельзя, впрочем, от внезапно накатившего возбуждения она бы и не смогла.

– Войдите! – вдруг повысил голос председатель и, дождавшись, чтобы она снова прикрыла дверь, продолжил. – Если честно, то мы скорее согласны с вашими экзаменаторами – ваш ответ был гораздо ближе к оценке «хорошо», нежели «отлично». Однако, – тут он сделал паузу, за время которой Елена уже поняла-что означает это «однако», – однако, мы решили, как говорится, принять во внимание ваш интерес к профильной тематике и поощрить, что называется, ваши таланты. Поэтому ваша апелляция удовлетворяется, но с одним условием… – Елена взглянула на него с волнением. – …Я должен попросить вас сейчас, в коридоре, не пересказывать содержание, а главное, результат нашего с вами разговора. Всё это может вызвать ненужные эмоции, а у нас, в отличие от вас, ещё много работы.

– Что же мне им сказать? – автоматически, вовсе не споря, сказала Елена и взглянула на председателя в поисках совета.

– Ну уж не знаю, – не пожелал ей помочь председатель.

– Хорошо, – тут же согласилась Елена и добавила: – Спасибо вам большое!

– Не за что! – улыбнулся председатель. – Всего хорошего!

– До свидания! – сказала Елена, медленно нажала на потеплевшую латунную ручку, ступила в предбанник, повернулась, ещё медленнее потянула дверь на себя и, услышав победный щелчок язычка, почему-то сосчитала до трёх и только тогда вытолкнула себя наружу

– Ну как ты? Так долго! Что сказали? – бросилась к ней потная кучка несчастных абитуриентов.

– Не знаю, – с лёгкостью солгала Елена. Сказали, будут думать.

– То есть не отказали? – настаивал кто-то.

– Не знаю, – почему-то повторение этой фразы далось ей гораздо тяжелее. – Не знаю, ребята. Извините, мне надо в туалет.

Так вот, это воспоминание – о том, как она пела «Интернационал» перед апелляционной комиссией их общего института – тоже мешало ей с лёгкостью соглашаться с Димой, даже когда она понимала, что он прав. Мешали слова «лишь мы, работники всемирной, великой армии труда» – ей почему-то особенно нравилось делать ударение на «всемирной», – мешало знание того, что как раз пением уже совсем других песен она где-то на третьем курсе обратила на себя внимание Димы, в которого не менее года была, казалось бы, безнадёжно влюблена. И ещё кое-что мешало, но спорить с мужем она могла только путём, как он сам говорил, «логических аргументов, опирающихся на объективную реальность». Поэтому, как правило, выбирался самый веский.

– Но ведь ты же не будешь отрицать, что с точки зрения межнациональных отношений советская власть сделала большой шаг вперёд по сравнению со старым режимом. Ведь, например, твои дядя с тётей иначе никогда бы не встретились… Я уж не говорю… – Дима этот аргумент тоже знал, и она обычно ещё не успевала упомянуть о погромах, когда он, разрезая ладонью воздух, как бы соглашался с ней, но ни в чём не уступал.

– Да, конечно, с этим невозможно спорить. Как, кстати, и с тем, что большевики обеспечили в стране поголовную грамотность. А также – упреждал он её – и с улучшением положения женщины в Средней Азии и на Кавказе. Хотя ты не хуже меня знаешь, что очень многое – например, широко провозглашаемые лозунги, включая ту же дружбу народов, – отнюдь не всегда соответствует реальному положению вещей. И вдобавок…

Так они бодались время от времени, обсуждая то недоступное прошлое родной страны, то её легко осязаемое настоящее, но ни разу, или почти ни разу за тридцать полных лет не переходя опасных границ, не переводя этот спор в область личного. Да и спорили они по-настоящему не так часто, обычно расходясь в своих оценках только самую малость. К тому же, помимо политики всегда хватало других дел и рано или поздно разговор уходил в сторону – и вот тут-то последнее слово чаще оставалось за Еленой, не то что в идеологических баталиях. Но тогда, в тот давний вечер, допивая водку за двумя стариками, Елене особенно не хотелось уступать, возможно, потому, что к этому спору каким-то боком оказался причастен её отец, заботу о котором она приняла от матери, а исполнение этой обязанности, не всегда приятной, являлось чуть не последним воспоминанием о Елизавете Михеевне, о тяжкой и трудной жизни, которую, и вот это Елена теперь понимала прекрасно, мать прожила в отведённый ей срок на земле и в России, в очень несовершенном, несмотря на улучшение положения женщин Востока, мире.

Вместе с партийным стажем увеличилась и отцовская пенсия. Теперь дважды в год – перед ноябрьскими и майскими праздниками – Елене звонили из какого-то распределителя и приглашали заехать и получить продовольственный заказ. Хотя двух зарплат им, надо признать, было вполне достаточно, она никогда не отказывалась: Таня была уже совсем взрослой девушкой и одевать её требовалось с некоторым тщанием. Затем дочь, естественно, перешла в десятый класс, появились репетиторы, а потом она поступила в университет и оказалось, что стипендии с трудом хватает на самые обыденные расходы московской студентки, в старое время это называлось «на шпильки».

Дима по-прежнему не желал делать карьеру, и приструнить его было некому, когда-то была надежда на свёкра, крупного учёного-естественника, который провел всю войну в эвакуации, имел несколько орденов и был уважаем не только коллегами, но и высоким начальством. Жили родители Димы в академической квартире, от размеров которой Елена в своё время просто обомлела, и, безусловно, отец имел на Диму немалое влияние. Увы, он был много старше своей супруги, часто болел, и вскоре его не стало. Таня тогда была совсем малышкой, хотя их ещё успели сфотографировать вместе. «Вы не будете возражать, Леночка, – спросила свекровь, – если мы используем этот снимок для надгробия? Танечку, конечно, отрежем… Валя уже много лет так хорошо не получался. Он вообще этого не любил, разве что на документы». Над своим письменным столом Дима держал ту же фотографию, но уже в полном размере, с лупоглазой от неровно выставленного света Таней, сидящей на коленях у деда в каком-то невообразимом чепчике. Однако советов от матери, особенно практических, муж принимать не желал, скорее, наоборот.

Внезапно всё закрутилось совсем по непредсказуемому сценарию. Уже пару лет в газетах появлялись новые слова, но веры им особой не было, и правильно: слова, тем паче, газетные, материя дешёвая. Однако тут ушёл на пенсию старый директор института, и вдруг обычно тихие научные сотрудники из породы «книжных червей» – романисты, славяноведы, германисты и даже античники, – все как один взбунтовались и на учёном совете забаллотировали присланного Академией кандидата, которого Дима, в свойственном ему стиле, аттестовал с помощью немного странного словосочетания: «звать никак». Настоящего имени несостоявшегося директора Елена не запомнила, и по ходу дальнейших перипетий этот человек у неё в мыслях фигурировал в виде серой косноязычной глыбы. «Звать-Никак» стало у него чем-то вроде имени-отчества и причём именно так, в двучленной форме, через дефис, а не, например, «Звать Никакович».

– Всё-таки, какие идиоты, – повторял Дима, – до какой степени, точнее говоря, всё прогнило, ведь они могли назначить обычного умного мафиози, из тех, у кого были заслуги в юности, так нет, не снизошли, решили унизить, нет, просто ни о чём не подумали. Докатились! – и последовавшие события неожиданным образом подтвердили его правоту.

Раньше в таком случае тоже разразился бы скандал, но действия научных властей, а главное, их результаты скорее всего были бы иными. Бунтовщиков вызвали бы в разные инстанции, подошли бы к ним индивидуально и потихонечку – где путём угроз, где – посылов или уговоров, а иногда и посредством прямой, ничем не замаскированной купли (та система, когда хотела, могла быть очень изобретательной), разобрали бы институтскую баррикаду по брёвнышкам и досочкам. И могли даже настоять на новом голосовании, чтобы провести-таки опозорившегося кандидата, хотя не исключено, что заменили бы его – ничуть не лучшим, но в любом случае непременно обеспечили бы единодушное и единогласное. И всё было бы тихо под плотным академическим ковром, только носились бы по Москве неверные телефонные слухи и добавилось бы десятка два-три случайных покупателей в винно-водочных очередях бескрайней столицы мира и социализма.

Но сейчас власти предержащие не предприняли ничего. Не было ни вызовов, ни угроз, ни уговоров, – только глухое и злобное молчание. Поэтому, воодушевившись, фронда начала действовать: в институте появился молодой и внимательный к собеседникам корреспондент одной из центральных газет (пусть далеко не самой важной), и спустя недели три на доске объявлений красовался вырезанный из свежего номера материал – аккуратный и вовсе не подрывающий основы. В нём автор кратко и объективно излагал суть конфликта, а затем бесстрастно указывал на то, что у кандидата в директоры нет ни одной собственной монографии и ни одной статьи, написанной без доброй дюжины соавторов, что его труды ни разу не переводились на иностранные языки и не цитировались зарубежными коллегами, в то время как среди сотрудников института… Дальше шло перечисление научных регалий пяти-шести наиболее серьёзных работавших там учёных, из которых Дима был единственным без какой-либо руководящей должности (и потому на директорскую должность не мог претендовать даже теоретически), и задавались вполне корректные вопросы о компетентности, критериях отбора академического начальства и прочих, вполне естественных вещах, которые ещё год назад выглядели бы или полной крамолой или заранее утверждённой инструкцией об экзекуции лиц, ставших мишенью такой публикации.

Теперь же оказалось, что редакция решила выпустить материал на свой страх и риск, ни с кем его не согласовав, и что научное начальство даже не пыталось ей помешать, более того, «Звать-Никак» отказался разговаривать с корреспондентом и не поднимал трубку, когда ему звонили из редакции с просьбой дать разъяснения. «Ещё бы! – сказал Дима, – он же не может связать двух слов! Боже мой, как всё прогнило, и слава богу – ведь могли поставить какого-нибудь бандита, и он бы отлично вывернулся».

Надо сказать, что «бандитами», применительно к среде академической, Дима называл коллег небесталанных, но наглых и давно сотрудничавших с «системой», которые от такого сотрудничества имели выгоды самые разные и многочисленные, но одновременно умудрялись сохранять определённую научную репутацию, а благодаря возможности выезжать заграницу, ещё и поддерживать связи и даже вести какую-то совместную работу с иностранными коллегами. Елене всегда казалось, что некоторым «бандитам» Дима завидовал, но одним из них быть не хотел. Или не мог?

Так или иначе, но институтская жизнь завертелась в сторону, ещё несколько месяцев назад непредставимую. Собрания, выборы, перемены, да какие – Диму закрытым голосованием избрали в учёный совет и наконец-то уговорили стать во главе сектора. Узнав об этом, старый заведующий купил бутылку конька, напоил Диму на рабочем месте и тут же с облегчением ушёл на пенсию. «Пообещали, что утверждение на парткоме будет чисто формальным и что я как беспартийный туда являться не должен», – с видимым торжеством сообщил окутанный коньячными парами Дима, едва войдя в дверь.

Спустя ещё некоторое время Елена заметила, что в научно-техническом журнале, где она работала, изменился тон статей, проходивших через её руки, а затем и всех остальных. Потом на улицах вдруг возникли киоски с непонятными, недоступными ценами на простейшие, но давно исчезнувшие с магазинных прилавков продукты. И в довершение у Тани появился Павел, то есть Паша, довольно быстро ставший опять Павлом, а спустя всего несколько лет – Павлом Петровичем. Дима сразу отнёсся к нему настороженно, но Елена, Елена Ивановна, относила это, и не без причин, на счёт обычной мужской – отцовской – ревности. Особый отпечаток накладывало то, что Павел отлично умел делать всё, к чему Дима был совершенно неприспособлен, и, наоборот, ни в малейшей мере не интересовался вещами, которые Дима считал важнейшими, и не имел никаких знаний в областях, знакомство с которыми Дима полагал необходимым для любого приближённого к нему человека, тем более члена семьи.

Итак, Павел отлично водил машину и вообще разбирался в автомобилях, чему было вполне резонное объяснение: он учился в автодорожном, прямо у метро «Аэропорт». Поэтому с лёгкостью самолично чинил средней старости «Жигули», которые у него уже почему-то были («Откуда он взял такие деньги?» – риторически спрашивал Дима – сами-то они так и не удосужились их наскрести), и вообще заправски работал любым инструментом. Также Павел всё время занимался какими-то делами – что-то куда-то вёз, переправлял, находил, доставал. Поэтому у него было множество самых разных знакомых, чуть ли не из всех сфер жизни, что тоже стало для Димы и Елены Ивановны большим открытием – они часто слышали, как Павел разговаривал по телефону языком, не вполне им понятным или, точнее, очень непривычным. «Ты можешь мне сказать, где они познакомились?» – вопрошал Дима.

При этом Павел очень прилично учился, кстати, подрабатывая по вечерам, как они думали, в автомастерской, а оказалось – на стройке, без приключений закончил институт с дипломом, который не украшали разве лишь оценки по общественным предметам, поступил на работу в какое-то ремонтное бюро начальником смены и тут же пришёл к ним делать Тане официальное предложение. Был он при этом в костюме, белой рубашке и яростно затянутом галстуке, а также настоял на том, чтобы отдельно поговорить с Иваном Порфирьевичем, которого до той поры особенно не замечал. Впрочем, с ним уже несколько лет никто, кроме Елены, и не общался – Дима, почти двадцать лет державшийся холодно, но корректно, постепенно стал лишь здороваться с тестем при утренней встрече (чего избежать в их относительно скромной квартире было невозможно), Таня же, начиная с первого курса, являлась домой чуть ли не только ночевать и дважды в год – заниматься во время экзаменационной сессии.

«Где она шляется?» – периодически интересовался Дима, Елена же в ответ только смотрела на него исподлобья, он тряс головой, словно чтобы избавится от какого-то наваждения и иногда сразу же добавлял: «Да, я понимаю, что это звучит очень смешно». И всё-таки принял Павла с некоторым, наверное, облегчением. «Может быть, может быть…» – ни к кому не обращаясь, начинал повторять Дима после того, как Павел, тогда ещё не жених, наносил один из своих, как они это называли, официальных визитов – перед Новым Годом или Таниным днём рождения. А однажды вдруг сказал ни с того ни с сего: «Ну, у такого не забалуешь».

Первый компьютер в дом тоже принёс Павел, точнее сразу два. Один – Тане, а второй…