Текст книги "На самом краю леса"

– Папа, зайди и забери, а то я об него всё время спотыкаюсь, – сказала дочь назавтра, в последний раз поправляя берет перед зеркалом в прихожей. «И моды тоже возвращаются», – глядя на неё, как раз думала Елена Ивановна, не очень понимая, откуда в этой фразе возникло бессмысленное «тоже».

– Что это значит – забери?! – немедленно вспыхнул Дима.

– Потому что это для вас, – тут Таня немного выгнулась и одарила отца обезоруживающей улыбкой. Но тот сдаваться не собирался – нет, поправила себя Елена, – уже начинал сдаваться, судя хотя бы по интонации.

– Я положительно не понимаю…

– Чего ж понимать, – Татьяна снова улыбнулась, теперь в сторону матери, – это подарок.

– Но позволь… – начал Дима, тут Елена решила, что его пора поддержать, и добавила: – Действительно, Таня…

– Он вас просто стесняется, – победоносно ответила дочь. – Потом объяснитесь. В конце концов, все – интеллигентные люди. Чао, ребята!

Поженились молодые довольно быстро, на свадьбу приехала воспитавшая Павла мать и старший брат, угловатый, замкнутый и совсем на него непохожий. Елена подумала, что, скорее всего, дети были от разных отцов, но спросить не решилась. Жили её новые родственники в Череповце, работали на комбинате. Сватья тоже была тиха, в разговорах участия почти не принимала, тост сказала короткий и сразу расплакалась. Потом она, в отличие от старшего сына, которого они больше не видели, ещё дважды приезжала в Москву, оба раза почему-то зимой, в самые холода. Ответных визитов не было – Павел, по его словам, последний раз навестил родину на третьем курсе института. «А чего там делать-то?» – удивлённо ответил он вопросом на вопрос, когда Елена осведомилась, не хотят ли ребята съездить туда в отпуск. Нет, в их планы это не входило.

Пока суд да дело, Павел переехал жить к ним и мгновенно освоился. «Нынешняя молодёжь гораздо активнее нашего брата», – периодически иронизировал Дима, но сразу вспоминал, что сделал то же самое, поскольку в силу разных причин не захотел вводить молодую жену в родные академические хоромы. Впрочем, это даже не обсуждалось – было ясно, что Елена родителей не покинет. А потом очень быстро появилась Таня, и её нужно было на кого-то оставлять, а только она вышла из детсадовского возраста – как начала недомогать бабушка Лиза… Так что сам Дима в итоге именно что вошёл в чужую семью и не слишком привычный для него родственный круг.

Как правило, Елена на подобное сотрясание воздуха даже не отвечала; она давно знала, что муж у неё – экстраверт, а потому думает вслух, но всё-таки иногда не могла удержаться: «Кстати, если ты не заметил, вчера Павел починил раковину. Да, на кухне». Женщина более ироничная или закомплексованная обязательно бы добавила, что это та самая раковина, в которой моют овощи, посуду и проч, и которой Дима никогда не пользуется по прямому назначению, что ничуть не мешает ему употреблять в пищу оные овощи и т. д., но Елене это совершенно не требовалось. Тем более, что Дима всё прекрасно понимал, а ворчал исключительно из привычки. «Да уж, извини, – иногда добавлял он, – старею, брюзжу. Неужели ты думала, что это будет выглядеть по-другому? Увы, увы».

В тот день Елена была дома одна, то есть Иван Порфирьевич, конечно, сидел у себя, но это ничего не значило: он бы ни дверь никому не открыл, ни к телефону не подошёл. А вот тут именно что – зазвонил телефон, где-то незадолго до полудня, что по тем временам было ещё необычно.

– Могу ли я говорить с Иваном Порфирьевичем или с кем-то из его близких? – сказал незнакомый голос с акцентом, который Елена прекрасно знала, но не слышала с институтских времён. Какие-то совсем давние воспоминания вдруг зашевелились у неё в голове, вот только на ум никак не шло название языка, которому несомненно соответствовало твёрдое «р» и ослабленное губное «в», скорее похожее на «б».

– Да, это я, – чуть невпопад ответила Елена и почему-то оглянулась. – Иван Порфирьевич немного не здоров, – ей что-то не понравилось в собственных словах, и она остановилась. Сглотнула, подумала и сразу же исправилась. – Папа, – гораздо твёрже и стараясь выговаривать каждое слово как можно яснее, сказала она, – папа немного не здоров. Чем я могу вам помочь?

– Надеюсь, ничего серьёзного? – казалось, на том конце провода этому действительно придавалось какое-то значение.

– Нет, ничего особенного, спасибо, – Елена затаила дыхание.

– Я звоню вам, – немедленно сообщил голос, и тут она вспомнила, что это за акцент, – из посольства Королевства Испании в Москве.

«Королевство обеих Испаний, – почему-то возникло у неё в голове. – Кастилия и Леон. Два льва. В Гранаде тоже есть Львиный дворик».

– Ваш отец, – продолжал невидимый кастильский собеседник, – участвовал в обороне Мадрида осенью 1937-го года. Недавно…

«Он был на той войне, – подумала Елена, – он мне никогда не рассказывал, он никогда ни о чём не рассказывал».

– …Относительно недавно, – гнул своё испанский незнакомец, – по случаю годовщины этих событий и в качестве знака признательности в адрес оставшихся в живых ветеранов, сражавшихся за победу демократии, коммуна города Мадрида приняла решение о награждении всех бойцов республиканской армии, участвовавших в сражении… Обращаю ваше внимание, что эта медаль не является государственной наградой Королевства Испании, однако таковые знаки отличия время от времени вручаются за особые заслуги некоторыми, наиболее влиятельными и древними коммунами, из которых мадридская, сами понимаете… Впрочем, также очевидно, что они, то есть коммуны, всё-таки обладают ограниченными ресурсами, особенно в том, что касается дел международных. Поэтому мы, в качестве полномочного представительства нашей страны, оказываем муниципальным организациям посильное содействие в розыске таковых ветеранов. Нам удалось связаться с компетентными российскими организациями и передать им запрос, на который мы только что получили положительный ответ. Я сразу же просмотрел список и увидел в нём один московский адрес и вот, звоню вам. Очень рад узнать, что Иван Порфирьевич находится в добром здравии. Господин посол будет чрезвычайно польщён, если ему удастся навестить вашего отца и лично передать ему признательность мадридцев, но в каком-то смысле и всего испанского народа, и вручить…

– Да, – сказала Елена, – я понимаю. Я всё ему передам. Вы можете перезвонить завтра?

Некоторое время она сидела на кушетке. Кадры чёрнобелой хроники, испанские дети, пилотка Рубена Ибаррури в музее, куда их водили в девятом классе, «Не спрашивай, по ком звонит…», Лорку расстреляли почти в самый первый день, «Над всей Испанией безоблачное…», растерзанная лошадь Пикассо, которую несколько лет назад она видела в альбоме, «Но пасаран», «пятая колонна» – она знала об этом очень много, её учили этому и в школе, и в институте, и потом, но теперь получалось, что не знала ничего, потому что рядом с Хемингуэем и Оруэллом, в окопах у Теруэля – нет, он ведь говорил про Мадрид, а, кстати, где находится этот Теруэль?.. Совсем поблизости от партизан Эль Сордо, Марии и Роберта Джордана – всегда хотелось узнать, с кого писан русский советник в «Колоколе», должен же быть прототип? – на передней линии республиканского фронта находился Иван Порфирьевич, её родной отец, ничего ей не рассказывавший в течение двадцати с лишком лет после возвращения из тюрьмы.

Ведь она не знала даже, был ли он на Великой Отечественной, а если да, то – где и в каком качестве (несмотря на восстановленный партбилет, никаких знаков отличия Ивану Порфирьевичу не вернули). Интересно, что этого не знала и покойная Елизавета Михеевна – с ней отец познакомился уже после войны, когда, как говорила мать, его уже перевели в центральный аппарат, в то самое здание, из которого он через девять лет в один прекрасный день не вышел, а к ним домой тогда же наведалось множество людей в форме, перевернувших всё вверх дном, но сначала продемонстрировавших матери несколько бумаг, согласно которым они имели на это полное право. Имущество их скромное они, впрочем, не тронули, и за самой Елизаветой Михеевной никто потом тоже не пришёл. Даже из квартиры их не выселили, просто оставили в покое, несмотря на решение закрытого суда. «Теперь, – сказал, уходя, один из тех, что в форме, – всё делается по закону».

– Конечно, он был на задании, – сказал вечером Дима, – там находилась куча людей из конторы. Пытались провести своих людей во власть, устроить социализм на Пиренеях. И грязи было предостаточно. Подсиживали, убивали, предавали – как обычно. Отчасти потому республика и проиграла. Сейчас это всё известно: вышла куча мемуаров и несколько приличных обобщающих работ, у нас и у них. Там много чего… – и он замолчал на полуслове, но Елена знала, о чём думает муж. – Ты ему рассказала?

– Да, – ответила Елена, – сразу же.

– И что же? – Дима поправил очки.

Иван Порфирьевич, показалось Елене, был удивлён. Возможно оттого, что она постучалась к нему в неурочное время. Она слышала, как он ходит по комнате, что-то переставляет с места на место. «Прячет!» – вдруг поняла она. Слух, как не раз убеждалась Елена, у отца остался прежним: недавно Таня с Димой обсуждали вполголоса какие-то свежие политические новости, она даже не разобрала, какие, но лицо неожиданно вошедшего на кухню Ивана Порфирьевича тут же окаменело.

Елена терпеливо ждала. Дверь открылась.

– Откуда звонили? – сухо спросил старик.

Из испанского посольства, – внимательно вглядываясь в его лицо, сказала Елена. Иван Порфирьевич задумался.

– A-а, это, – наконец выжал отец без признака каких-либо чувств, – и что?

– Тебе хотят вручить медаль, – почему-то с мстительной интонацией ответила Елена, – за участие в боях в защиту демократии. – И для верности добавила: – От коммуны города Мадрид.

Она хотела ещё присовокупить: «Столицы Испанской Республики», – но вспомнила, что Испания теперь королевство, Кастилия и Леон. Два льва.

Иван Порфирьевич задумался.

– Ну что ж, – сказал он через минуту, не более, – медаль – значит, медаль. Надо взять.

Елена думала сразу же позвонить Диме, но немного поразмыслила и не стала. Уж очень возбуждённым он стал в последние месяцы, а всё оттого, что почти праздничными были эти примерно два-три года его и её с ним жизни. Может быть, поэтому он воздержался от чрезмерных комментариев на испанскую тему и воспринял происходящее как ещё один, и отнюдь не самый важный поворот в разворачивающейся вокруг пьесе. В каком-то смысле он уже привык к чудесам: поездкам на международные конференции за счёт принимающей стороны, выходу в свет сразу двух монографий, из которых одну тут же перевели в Германии, приглашению прочитать полугодовой курс в Карловом университете (Елена приехала к нему на месяц, но Таня по телефону уговорила её остаться ещё на три недели, убеждая, что дед в полном порядке и особого ухода не требует), заседаниям в отделении Академии, пересмотру учебных планов и даже периодическим звонкам из некоторых популярных печатных изданий. Может быть, он считал – и Елена в душе была с ним согласна, по крайней мере, иногда, – что всё это совершенно в порядке вещей, что он это всё заслужил по праву и оттого надо просто радоваться и благодарить судьбу, а не жаловаться, что какая-нибудь малость могла бы произойти гораздо раньше. Иначе говоря, Дима жил сегодняшним днём и вовсе не считал себя опоздавшим на праздник. Поэтому испанскую новость Дима тоже воспринял как часть того же праздника, возможно даже, посчитав ее событием глубинно-, хотя одновременно и гротескно-справедливым, ведь новое время чуть ли не каждый день приносило в их семью счастливые перемены, о которых они недавно не могли и мечтать, вот только один Иван Порфирьевич оставался в стороне от этого невообразимого хоровода. До сегодняшнего дня.

– Если быть точным, – Иван Порфирьевич заговорил неожиданно и застал всех врасплох, отчего мгновенно воцарившееся молчание показалось Елене особенно звонким, – если быть, – отец сделал маленькую паузу, – скрупулёзно точным, то к интербригадам мы формально отношения не имели и в их личный состав не входили. У нас, – здесь он снова помедлил, – были другие, другие…

– Функции, – прошелестел за спиной одними губами Дима.

– Совсем другие задачи, – закончил Иван Порфирьевич.

Это было уже вечером, во время семейного обеда, тут Елена поняла, что они очень давно не собирались за одним столом. Дима был в разъездах да заседаниях, она тоже металась между аэропортом, компьютером и издательством, Павел – так вообще приходил ближе к полуночи, а вставал по-прежнему раньше всех. «Мама, ты не представляешь, как он много работает», – привычно говорила Таня, хотя Елена Ивановна и не думала упрекать зятя даже взглядом. Или дочери всё равно казалось, что мать вот-вот что-нибудь скажет? Самое интересное, что именно Павел был меньше всех удивлён происходящим, как будто всегда ожидал, что Иван Порфирьевич окажется героем гражданской войны в Испании. По крайней мере.

– Здорово! – сказал Павел, подливая себе в чай неразбавленную заварку. – Сам посол придёт? Класс. Молодец, Иван Порфирьевич! Правильно говорят, что в нашей стране главное жить долго и тогда награда тебя найдёт. Это тоже надо отметить. – Елена уже хорошо знала, что в устах зятя лишних слов не бывает, и только вопросительно подняла брови в ответ на неслучайное «тоже». – А, – немедленно понял Павел, – так мы вам давно хотели сказать, но пока ещё не было ясности. Квартиру мы тут неподалёку нашли. Пешком минут пятнадцать, не больше. Попробуем в следующем месяце уже перебраться.

– Это в каком смысле вы её нашли? – в голосе Димы были одновременно лёгкая обида и не очень хорошо скрываемое любопытство.

– Ну, – Павел почему-то немного застеснялся, – сначала снимем, а потом… Потом будем работать дальше… – он снова замолк.

– А что, вы думали, мы у вас вечно на шее сидеть будем? – бросилась выручать мужа Таня.

– Таня, да что ты говоришь такое – сидеть? – не удержалась Елена Ивановна.

– Ну, не так сказала, но ты понимаешь, – отмахнулась дочь. – Нужно же что-то делать рано или поздно, а тут подвернулся хороший вариант, надо брать, пока не перехватили.

– Нет, я ничего, – Елена даже попробовала улыбнуться, – просто всё так неожиданно. – Тут они обе разрыдались и обнялись. Дима смущённо смотрел в сторону. Павел тоже.

– Ну, ты же понимаешь, – повторяла Таня, что и ребёнка нам уже пора, а тут мы толкаемся всё время, вам же только легче будет. И это действительно очень близко, будем друг к другу в гости ходить, честное слово!

Никита родился в следующем году. Елена Ивановна потом прикинула даты – ведь появление телефонного испанца навсегда отпечаталось в её жизненном календаре, – и получалось, что примерно тогда молодые и начали работать над его появлением на свет. Может быть, даже в ту же самую ночь… «Значит, – подумала она, – Никита Павлович тоже немного кастилец. Совсем как его прадед».

Кстати, вслед за голосом в трубке (обещанный на завтра звонок состоялся вовремя, и Елена даже не успела подумать о том, что всё это – розыгрыш) появился и его обладатель, причём, как и было обещано, не один. Ритуал был обговорен заранее, обошлись без особых торжеств, по-семейному. Секретарь посольства по культуре, а звонил именно он, сопровождал посла, загорелого мужчину лет шестидесяти и одновременно выступал в качестве переводчика, поскольку господин посол по-русски не говорил. Иван Порфирьевич был одет строго, но по-парадному. Посол, надо отдать ему должное, сказал речь одновременно краткую и проникновенную. Дима не раз по её ходу одобрительно кивал и, наверно, действительно кое-что понимал.

Потом, во время небольшого банкета, в сервировании которого испанская сторона приняла посильное участие, за что Елена Ивановна была очень благодарна, ибо ставшие в последнее время не такими маленькими их с Димой зарплаты по-прежнему не успевали за ценами, и если бы не командировки в Европу… Так вот, немного выпив, секретарь несколько, не более чем подобает опытному дипломату, расслабился и намекнул, что существование Ивана Порфирьевича стало большой удачей и для него, и для господина посла, поскольку в самое ближайшее время планируется визит в Москву её королевского величества, которая испытывает невероятную симпатию к России, а особенно к российской культуре. И что будет особенно уместно, с точки зрения так называемой народной дипломатии… К тому же, в списке, который пришёл из компетентных инстанций, почти не было московских адресов, и очень многие кандидаты значились как проживающие в республиках, «поэтому, сами понимаете…» «Ну что вы, ну что вы, – поминутно повторяла Елена Ивановна, – нам тоже очень приятно». В общем, вечер удался, а в конце его всех поразил уже Иван Порфирьевич, который награду принял с отменным достоинством, но в дальнейшем своей молчаливости изменять не стал.

Однако когда гости, рассыпаясь в комплиментах и благодарностях, стали подниматься из-за стола, новоиспечённый кавалер мадридской медали вдруг буркнул: «Одну минуту», – и исчез у себя в комнате. Все застыли на местах и только-только начали ощущать некоторую неловкость, как Иван Порфирьевич вернулся в пространство взаимоприятного российско-испанского диалога. В руках у него была сложенная вдвое жёлтая карточка, которую он тут же открыл и привычным движением заслонил всё там написанное, за исключением двух строчек, которые первым делом продемонстрировал польщённому секретарю. Тот в восторге зацокал языком.

Елена, сидевшая рядом, повернулась и тоже увидела: «Февраль 1937 г. – октябрь 1938 г.: Испанская республика, служебная командировка». Секретарь немедленно всё перевёл послу, тот тоже воодушевлённо закивал головой. После этого Иван Порфирьевич торжественно сложил карточку, и Елена успела заметить на титульном листе выведенные химическим карандашом отцовские имя-отчество и потускневшую фотографию. Но всё же возраст сказывался, и из рук Ивана Порфирьевича вдруг выпал ещё один листок, совсем тонкий, и по изящной дуге спланировал под стол. Секретарь оказался проворнее всех, подхватил его чуть не на лету, мгновенно обернулся и как ни в чём не бывало протянул Елене. Та приняла листок почти не глядя и тут же передала нахмурившемуся отцу. Иван Порфирьевич взял его, не торопясь, вложил обратно в формуляр и сразу же удалился.

Перед глазами Елены Ивановны стояли наискосок написанные от руки строки: «Обязуюсь категорически отрицать, что я прибыл с территории СССР… Ни в коем случае не вести никакой корреспонденции с кем бы то ни было…» Почерк был немного похож на её собственный, только давний, почти детский, таким почерком были написаны её сочинения в старших классах, которые она случайно нашла несколько лет назад под старыми материнскими фотографиями и некоторое время листала перед тем, как положить обратно на самое дно жестяной коробки из-под ниток.

На прощание испанцы уважительно и долго обменивались рукопожатиями с Иваном Порфирьевичем, галантно целовали ручки Тане и Елене Ивановне, раскрывали объятия Диме, крепко сжимали каменную пятерню Павла. Секретарь также успел дать Диме (Елена оценила его тактичность) номер своего служебного телефона и заклинал в случае чего не стесняться и обязательно… Затем последовала неизбежная толкотня в прихожей, и только после того, как за гостями закрылась дверь, Елена поняла, насколько она опустошена. Оглянувшись, она увидела, что те же самые чувства испытывают все остальные, даже Дима. Впрочем, нет – Иван Порфирьевич к ним и в этот раз не присоединился, а твёрдо вымолвив «вот и хорошо», – развернулся и снова исчез в своей комнате. Они, по-прежнему выжатые, стояли в прихожей, только Елена, вдруг обессилев, опустилась на подставленный Димой стул. Первым пришёл в себя Павел – пересёк гостиную и сдержанно, но отчётливо постучал в дверь ветерана обороны Республики.

– Да? – немедленно откликнулся тот.

– Иван Порфирьевич, – как-то веско сказал Павел, – а с нами-то как же? Надо отметить теперь уже без чужих, по-семейному. Вам в Испании наркомовские сто грамм полагались?

– Нет, – подумав, ответил кавалер мадридской медали, – не полагались.

Жизнь продолжала нестись своим чередом. Молодые в самом скором времени переехали (только спустя год Елена сообразила, что квартиру они, конечно, купили, просто не хотели сразу говорить, чтобы не вызывать лишних вопросов), затем появился Никита, потом цены стали совершенно отвязными, а в магазинах не было ничего, даже по талонам. Именно в это время уставшая платить домработнице мать Димы поменяла свою квартиру на меньшую, разумеется, с доплатой. «И это, – спустя несколько лет, к месту и не к месту, говорил Дима, – в исторической перспективе было чрезвычайно неудачным решением».

Книги, впрочем, ещё выходили, а приглашения из-за границы продолжали поступать. Путч Елена с Димой пережили в Праге, где день-в-день проходила конференция славистов, немедленно потерявшая какой-либо научный характер: её наводнили газетчики, телекамеры, началось составление коллективных писем, их отправка по каким-то непонятным, но громко звучащим адресам (в том числе и в ООН), торжественное открытие задержалось на два с половиной часа, а некоторых докладчиков найти так и не удалось.

Дима, надо отдать ему должное, вёл себя не суетливо, а пользуясь своим почти безупречным чешским, аккуратно отвечал на все вопросы местной публики, в результате чего к концу дня стал звездой и даже мелькнул на экране в вечерних новостях. В выражениях он, однако, не стеснялся и ночью, вытянувшись на гостиничной кровати, с удовлетворением произнёс: «Похоже, что обратной дороги уже не будет. Впрочем, – тут он подскочил и погрозил кому-то пальцем, – это у них обратной дороги нет!»

Весь следующий день Елена провела у телевизора. Дима потом рассказывал, что ему было обидно за нескольких замечательных учёных, честно взошедших на кафедру в тот момент, когда почти вся аудитория прильнула к карманным радиоприёмникам. Вечером вместо бюллетеней о реакции мировой общественности, интервью с политиками, учёными и прохожими вдруг началась прямая трансляция из Москвы. Елена смотрела и не верила своим глазам: ведь тогда значит, значит… Приближалась полночь, репортёрские интонации становились всё тревожнее и тревожнее, но трансляция не прерывалась. И не прервалась – заснувшую в кресле перед включённым телевизором Елену разбудил с грохотом вошедший под утро Дима: они с чешскими коллегами то ли успешно снимали накопившийся стресс, то ли праздновали – да только что? «А вот увидишь!» – торжествовал Дима, безуспешно пытаясь развязать затянувшийся узел галстука.

Назавтра выяснилось, что он был прав, и некоторые члены отечественной делегации, накануне куда-то исчезнувшие, радостно бросались к нему и поздравляли с победой. Дима сдержанно улыбался и отвечал: «И вас также. И вас! Не правда ли, какое счастье?» – коллеги искренне соглашались и облегчённо бежали дальше.

Ещё спустя три дня они вернулись совсем в другую страну. Елена сумела-таки накануне дозвониться до молодых и убедилась, что у них всё хорошо, хотя это было ясно и так. Уже в прихожей Таня рассказала, что вторую ночь Павел провёл у Белого Дома.

– А третью? – ошеломлённо спросил Дима.

– Так уже всё было ясно, – спокойно ответил Павел, – а бизнес бросать негоже. Тут многие пытались подсуетиться под шумок.

При первой встрече дома и раздаче непременных сувениров своих эмоций никто старался не показывать: берегли деда. Тот, впрочем, сам себя не щадил – по словам молодых, дни напролёт сидел у телевизора и ничего не говорил. Только раз, во время общего воскресного обеда – такой у них с некоторой поры завелся обычай – бросил в сердцах салфетку на стол и почти проорал: «Сопляки!» – тут же сухо извинился и ушёл в свою комнату. Так они и не узнали, кого именно имел в виду Иван Порфирьевич.

Страна менялась и ужималась на глазах. Внезапно и навсегда кончились государственные деньги, зарплаты стали приходить с задержкой и изрядно подъеденные инфляцией. Издательство, в котором работала Елена Ивановна, несколько месяцев простаивало, а потом начало, и всё активнее и активнее, печатать продукцию, которую редактору с высшим образованием и тем более кандидатской степенью было стыдно держать в руках. Она ещё некоторое время крепилась благодаря гонорарам за дешёвые заграничные боевики – их раздавали сразу пяти-шести переводчикам, и к концу недели они приносили продукт, который нужно было в течение выходных привести к общему знаменателю, например, выверить единообразное написание всех иноземных имён собственных. В какой-то момент это Елене окончательно осточертело. «А переходи к нам учёным секретарём, – предложил Дима. – Раньше за такое место держались до пенсии, а сейчас уже три месяца никого найти не можем».

Впервые придя в институт после длительного перерыва, Елена поразилась, насколько он опустел. Да, она знала, что почти все аспиранты мужа разъехались по безразмерным зарубежным командировкам, откуда пока ни один не думал возвращаться, но как-то не могла из этого заключить, что в институте, если не считать немногих студентов, просто не осталось молодёжи. Старики понемногу вымирали. «Скоро осуществится мечта идиота, – приговаривал Дима, – и мне опять будет некем руководить». Иноземные гранты и поездки на конференции тоже высохли почти в одночасье – большинство европейских коллег, которых Дима знал уже лет по тридцать, начали выходить на пенсию и звали приезжать летом на балтийское, эгейское или адриатическое побережье. Писали, что места достаточно, и приглашали всю семью.

В любом случае без помощи детей они о такой поездке не могли и подумать, но молодые по-прежнему предпочитали Крым. «Излишки первоначального капитала надобно напредь надо вкладывать в дело, – говорил Павел, – а потом уже будем кататься по всяким заграницам».

Такое смешение марксистских терминов с языком героев Островского приводило Диму в искренний ужас и немалый восторг.

– Ты подумай, – как-то сказал он Елене Ивановне, – ведь казалось, что их полностью истребили, под корень вывели вместе с сельскими священниками и столбовыми дворянами. А вот нет – очень хорошо известный из литературы персонаж, можно сказать, волжский пароходчик в зачатке, появился, и кстати, в нашей собственной семье. Даже в деталях всё сходится – плотно пообедав в воскресенье у тёщи, он ходит туда-сюда с умным видом, вещая про капитал. Можно сказать, изрекая сентенции. И главное, что у него этот капитал есть или, в крайнем случае, будет, а мы с тобой так и умрём голышом.

Он помолчал и добавил:

– Начинаю приходить к мысли, что нашей дочери повезло в жизни.

Елена не спорила.

Так что октябрьский путч семья пережила в Ялте, как раз конец сезона, можно было неплохо сэкономить, в том числе и на пожилой киргизке, которая приходила следить за Иваном Порфирьевичем. Тут Павел снова поразил Диму – и, в каком-то роде, даже ко всему привыкшую Елену Ивановну – тем, что довольно быстро потерял интерес к происходящему в столице и перешёл к делам повседневным, даже банальным. Дима, конечно, не удержался и немедленно задал ему какой-то наводящий вопрос, может быть, проверял, не изменились ли за два года политические симпатии не так давно вставшего на защиту демократии зятя.

– Да что тут думать, – охотно ответил Павел, – ведь расклад-то совершенно понятный. Они же все самозванцы, а он, какой ни есть, а всенародно избранный. К тому же при оружии. Дело ясное. Вы бы тоже не нервничали, Дмитрий Валентинович, а взяли бы коляску и погуляли бы с Никиткой, пока он задрых после кормёжки.

Зимой разруха стала ещё больше, но им пока удавалось держаться на плаву, хотя Елена давно уже призналась себе, что все они живут за счёт Павла, несмотря на редкие выплаты за старые переводы, которые иногда сваливались на них, как издательская милостыня, и тощавшие на глазах редакционные халтуры. Мать Димы начала по бросовым ценам распродавать библиотеку, и Павел, по совету тестя, купил себе лучшую часть (Дима сам её и отобрал), как он говорил, «для обстановки – ну и чтобы парень читал, конечно». Татьяна из декрета возвращаться на работу не стала, а записалась на бухгалтерские курсы и без особого труда их закончила. «Ради этого не стоило учиться в университете», – бормотал Дима, а Таня отвечала, почему-то не ему, а матери: «Кто-то же должен помогать Паше с бумагами, ты что, хочешь, чтобы это делали чужие люди и ещё получали за это деньги?»

Спорить с этим было сложно, тем более что означенные деньги постепенно начали материализовываться, и на следующий год родители смотрели за Никитой, пока молодые ездили в Париж, а ещё месяцев через восемь – в Италию. «Кажется, – не упустил здесь заметить Дима, – первоначальное накопление капитала наконец-то состоялось. Хотя классики предупреждали нас о том, что этому процессу нет ни конца ни края». Елена могла бы сказать, что вот о капитале-то, как и о многих других практических сюжетах наступившей жизни, Дима имеет представление самое малое, но, конечно же, и в этот раз промолчала. В любом случае Татьяна попала в Париж на двадцать лет раньше её и не на конференцию, сдобренную жалкими позднесоветскими суточными, а в полноценный отпуск, с поездками на корабле вдоль Сены, магазинами и ресторанами; она стала частью того мира, который Елена всё-таки успела увидеть одним глазком, но только по временному удостоверению, предполагавшему резкое поражение в правах.

Тем неожиданнее стал звонок Павла следующей весной.

– А что, – как обычно, он сразу взял быка за рога, – вы, Елена Ивановна, ещё ничего не слышали? И Ивану Порфирьевичу ничего не сказали? – голос Павла чуть не дрожал от непонятного торжества.

Елена осторожно осведомилась – а в чём, собственно, дело? И тут перед ней разверзлись небеса.

– Всем бывшим интербригадовцам, – почти кричал Павел, – дают испанское гражданство. Да, почётное, но можно получить настоящий паспорт – я узнавал. Надо только написать заявление, а потом приехать, отметиться, но это не проблема. Вместе поедем! – отчего-то получалось, что Павел уже всё решил и обсуждать совершенно нечего.

Здесь Елена не вытерпела и, подождав пока Павел иссякнет, начала путано, ненавидя собственную косноязычность, говорить о том, что решение должен принимать Иван Порфирьевич и что, пусть он находится даже в очень преклонном возрасте, но к его мнению в любом случае надо отнестись…

– Не беспокойтесь, Елена Ивановна, – уже совершенно хладнокровно ответил Павел. – Деда я беру на себя.

Впрочем, разговаривать с Иваном Порфирьевичем он пошёл вместе с Татьяной. В гостиной Дима нервно подкидывал на коленках хохотавшего от удовольствия Никитку. «Как будет, – думала Елена, – так и будет». Но против воли почему-то представляла себе никогда не виденные ею андалузские сады, пляжи и бульвары Барселоны, соборы Толедо и даже однажды поймала себя на непростительном бормотании школьно-хрестоматийного «Ночной зефир струит эфир…». Через какое-то время дверь открылась.