Текст книги "На самом краю леса"

Замок старался всего этого не замечать. Он был занят своей негромкой жизнью, иногда богател удачным урожаем и время от времени грустил от затянувшихся дождей. Странным образом ничьи солдаты и даже шайки разбойников или дезертиров никогда не подступали к нему в поисках наживы. Рассказывали, впрочем, что один раз в лесу какая-то банда напала на хозяина, ехавшего по делам в соседнее село, оглушила его и связала, но узнав, тут же отпустила и вернула награбленное. Этому, однако, верили не все.

Так или иначе, замок по-прежнему стоял, коптил каминами в непогоду, выпускал поутру на луга скот и идущих в поле работников, вечером же снова принимал их в свои объятия. Жили здесь всё так же скромно, но не впроголодь. Иногда с запылёнными верховыми хозяину замка прибывали послания, по-видимому, важные, и ни одно их них не оставалось без ответа. Но об этом в городе мало кто знал – там не без сожаления говорили, что бывшего мэра затянула частная жизнь, к которой он более всего склонен, и хозяйственные заботы, которые он, признаться, понимает не слишком. Таковые мнения до замка тоже доходили, но отпора не вызывали, ведь диспуты ведут только люди публичные. Домашние и даже семья хозяина – а у него была жена и росла приближавшаяся к невестиной поре дочь – тоже не докучали ему, хотя поводов недовольства у них могло накопиться с избытком. Ведь отнюдь не каждой даме, особенно молодой, приятно проводить свои лучшие годы в сельской глуши. Родня – камень на ногах мудреца, и спасение от ее досадных упрёков лишь одно: даже не стыд, а жалость. Судя по всему, болезненный и с юности нескладный хозяин вызывал её довольно, чтобы скрадывались его очевидные человеческие недостатки.

Не было у замка рвов, не было и часовых – хотя кому бы они помогли, в той войне равных сил наёмные убийцы действовали успешнее целых армий, – не то донёсся бы до них дробный конский топот и бежавший перед ним протяжный гул оружейного железа. Скрежетали доспехи, звенели вложенные в ножны шпаги. Звук заполнил ближнюю низину, но больше не разрастался – приближалось не целое войско, а хорошо вооружённый крупный отряд. Отряд рейтар, только что побывавших в тяжёлом сражении и проделавших после этого ещё один длинный переход. Они подъехали с противоположной от города стороны, поэтому, несмотря на шум, их до последнего мгновения никто не заметил. Передовые всадники что-то крикнули клевавшему носом ночному сторожу, он спохватился, забегал по стене, а потом кубарем скатился по узкой лестнице. В предрассветной дымке ненадолго открылись и снова закрылись ворота. Всё стихло. Над казалось бы мирной равниной опять стояла обманчивая тишина. Так всегда бывает в природе, пока не появится человек.

IV

– Понимаешь, друг мой, мне тяжело это говорить, и, наверно даже, государям такие мысли не пристали, но прошлой ночью я вдруг подумал: на что уходит моя жизнь? Забег по торфяным болотам, именуемый деяниями великих, – какова его истинная цена? Может быть, все мои и не только мои планы, расчёты, интриги, походы, битвы – купно и равно противны заповедям? Не только не угодны, а напротив, отвратительны, мерзки Господу. И что бы я теперь ни делал, душа моя уже погублена страстями, желаниями и, главное, чужой кровью, даже если я пролил её в честном бою. Но эту мысль сразу догнала следующая: что же тогда будет непростительной слабостью? – не остановиться, не отречься немедля и навсегда от жизни, полной греха и соблазна, или, наоборот, не довести до конца то, к чему стремился долгие годы? Теперь-то как раз, убеждал я себя, одновременно понимая, что мною водит не совесть, а тщеславие, теперь особенно нельзя поворачивать коней и бросать недоделанное на полпути, поскольку душу свою мне в любом случае не спасти, а людей, что уже много лет идут за мной, я таким поступком предам и тем совершу грех ещё более тяжкий.

– О нет, сир, в этой мысли нет ничего постыдного и тем паче греховного. Скажу больше, мне кажется, что вы думаете, как подобает истинному христианину. И обитать в ойкумене станет много проще, когда подобные мысли начнут, пусть только изредка, навещать ваших царственных братьев – монархов и князей иных земель, да и нашей тоже.

– Ты думаешь, им неведомы сомнения?

– По крайней мере, они чаще всего ведут себя так, как будто никогда их не испытывали, даже в юности. Не понимаю, отчего, а впрочем, знаю: они слишком рано и очень поверхностно прочли Плутарха. Поэтому любое сомнение нынешние государи почитают за нерешительность и слабость, что для великого политика есть свойства непростительные.

– Не хочу тебя огорчать, мой друг, но я тоже давно не прикасался к Плутарху

– Вам это не нужно, сир – ведь судя по вашим словам, вы следуете заветам Евангелия.

– Ты – страшный льстец, милый мой. Тебя оправдывает лишь то, что тебе от меня ничего не нужно. Или всё-таки нужно? Ага, ты смущён – отлично! Видишь, как трудно быть честным? Что ты там спрятал в рукаве, признавайся!

– Сир, вы проницательны, и, говоря это, я вам вовсе не льщу. Однако если серьёзно, то да, я многого, очень многого желал бы от вас. Но в этом нет никакого секрета, ибо того же хотите вы сами, да и все жители королевства. Осмелюсь предположить, что со мной бы согласился даже сторонний наблюдатель, пророк-пилигрим, беспристрастный судья-чужестранец, которому бы всемогущий Господь доверил решить судьбу нашей несчастной родины. Ведь подумайте, что произошло с нею за последние четверть века и в чьих руках оказался её переменчивый жребий! Господь словно захотел дать нам жестокий урок на многие столетия вперёд, совсем как несчастным иудеям: одновременно показать ужасы дурной, пусть законной власти и ещё большие ужасы попыток её узурпировать или вовсе отменить. Хотя о последнем не стоит думать даже самым мечтательным философам – отменить власть невозможно, она никогда не остаётся без владельца.

– Но ведь философы всё равно любят мечтать, не так ли? Помнится, Платон, призвав себе на помощь тень Сократа, пытался было утверждать, что именно мудрецы, а не воины должны управлять государством. И ведь один раз попробовал обучить философии какого-то заморского тирана, если я только ничего не перепутал.

– Вашему величеству угодно насмехаться, но однако в той попытке, согласен, совершенно бесполезной, миру явилась поистине великая душа.

– Да кто ж спорит – душа у него, вне всяких сомнений, была великая, но спрошу тебя, какой урок нам тут преподносит история? Какой вывод мы можем сделать, если труды и самого лучшего из царских наставников оказались полностью тщетны?

– Позволю себе не согласиться, сир: урок здесь в том, что даже сам Платон не считал зазорным приниматься за безнадёжное дело – исправлять нравы властителей подлунного мира.

– Ха-ха, да ты софист не хуже Сократа.

– Ваше величество, я знаю, что своими возражениями я рискую навлечь на себя ваше неудовольствие, но Сократ – не только и не настолько софист, хотя и мог повернуть в нужную сторону почти любой разговор, но не именно ли это самое свойство наш свет почитает высшим признаком остроумия и успеха в делах? И ведь даже не умей он выражаться так тонко, его мысли не потеряли бы своей глубины.

– О каком неудовольствии ты можешь говорить, мой друг? Наоборот, твои возражения – суть нектар и амброзия. Искренность – это роскошь, которую моя душа вкушает нечасто, а сейчас она прямо разнежилась, ибо понимает, что может ненадолго отпустить в кордегардию своих стооких и суровых стражей.

– Благодарю, ваше величество. Кстати, сир, сейчас вы сами соизволили ответить на заданный вами ранее вопрос – почему я больше не стремлюсь ко двору. Пусть у меня есть некоторый талант к рассуждению, и пусть он даже мог быть востребован для дел государственных и общеполезных – я всё-таки, в первую очередь, философ, а нельзя учить других мудрости, если сам ей не следуешь, если разрешишь скрытности взять верх над чистосердечием, а любомудрию предпочтёшь политес и заздравные речи. А ведь в столице не обойтись без интриг, комбинаций, званых обедов и череды обязательных визитов. Будь я по призванию воин или казначей, то пришлось бы волей-неволей пойти на такую сделку, иначе мне было бы не выполнить предназначения, которое каждому из нас указывает Всевышний. Но к счастью или к несчастью, это не так. Мои дарования не скромнее и не громче только что упомянутых, они просто иные.

– Ты думаешь, у каждого человека есть предназначение? Или только у таких, как мы – образованных и имеющих право повелевать другими? И каково же тогда предназначение дурных государей, тех, о ком мы с тобой недавно вспоминали?

– Здесь не может быть лёгкого ответа, сир. Возможно, они не исполнили данного им завета, нарушили повеление, которое мы сызмальства носим в глубине нашего сердца, но также возможно, и даже наверно, что всеведущий Господь заранее знал, как всё случится, и определил им быть вечным уроком владыкам будущих времён, разнообразным и неведомым – от равновеликих мужам древности до самых малых, тех, кто волен лишь над своей семьёй. Память о грешных есть предостережение для потомков. Не такова ли, например, судьба неправедных царей Израилевых?

– Хм, если я правильно помню, там почти не было праведных. Кстати вот, скажи мне тогда, кого мы должны чтить более – Давида или Соломона?

– По-моему сир, тут не может быть двух мнений. Писание явно указывает на сына, но отдаёт должное и отцу.

– Вот как! Почему же?

– Ваше величество, вспомните, как часто пророк должен объяснять дела Давида, оправдывать его, а иногда, наоборот, осуждать, чтобы потом всё равно простить. Вспомните перепись израильтян и гибель его соперников, да и самую историю с Вирсавией. Соломона же упрекнуть не в чем. Поэтому пророк столь подробно и рассказывает о постройке Дома Господня, ибо это – главное, что сделал Соломон в жизни своей, мудрость же его и искусность в управлении страной – только инструменты, благодаря которым возведение Храма стало возможным. Но не велик ли воистину именно тот государь, что оставляет после себя соборы, а не горы поверженных врагов? Триумфатором стать легче, чем строителем.

– Вот как ты повернул. Боюсь тогда, что мне такая память не суждена. Не правда ли? У меня ведь даже и дома толком нет, какой уж тут собор?

– Ваше величество, не предавайтесь грусти, ведь это оборотная сторона гордыни. Нет пользы сожалеть о том, что вам в юности было не суждено убить иноземного богатыря и что вы не способны сочинить псалом, который знал наизусть сам Спаситель. Великие цари Писания, со всеми их грехами и подвигами, как, впрочем, и пророки, даны нам как образцы для подражания, пусть мы никогда не сможем с ними сравняться. Тянуться за ними – ещё почтенней, чем мечтать о лаврах Платона (говорю о себе) или Александра.

– Перестань нести вполне придворную чушь, я прекрасно понимаю, что полководец из меня в лучшем случае средний, и ты это знаешь.

– Ваше величество несправедливы к себе, но это прекрасно, было бы гораздо хуже, если бы вы кичились умением отправлять людей на смерть.

– Ну вот, ты и это вывернул наизнанку. В тебе пропадает министр двора или, по крайней мере, чрезвычайный посланник.

– Отнюдь, сир: я только очистил стекло от налипшей пыли. Дело в том, что я в меру своих скромных сил пытаюсь указать на одну важную закономерность. Как только ваше величество начинает корить себя за качества, которые отличают вас от других суверенов, это сразу приводит к душевной слабости. Боюсь оказаться правым, но кажется, что в таком состоянии вы даже способны на ошибки.

– Ну-ка, ну-ка, это уже становится интереснее. Попробуй теперь объяснить, что именно ты имел в виду.

– Сир, мне кажется, что ваша сила вовсе не в войске, хотя я бы не советовал его распускать, и не в казне, хотя с нею во все времена надо обращаться разумно, и даже не в преданных друзьях, хотя их советы иногда стоит взвесить с особым тщанием, а в вере в свою звезду. И если я прав, то таковое положение дел обуславливает необходимость прислушиваться к велениям вашей собственной души и поступать сообразно её чутью, пусть это даже кому-нибудь покажется смешным или нелепым. Хотя обычно государи гораздо больше боятся опозориться перед противниками, нежели перед подданными.

– Ты полагаешь, что какую бы глупость нам не советовало сердце…

– Ах, ваше величество, сердце не советует глупостей, и вам это прекрасно известно. Глупостью человеческой заведует другой телесный орган, но люди, стыдящиеся своих поступков, часто не желают признавать их настоящую причину и поэтому пускаются в рассуждения об остром сердечном недуге или внезапном помутнении сознания. Но ведь мы с вами знаем, как это бывает на деле.

– Кажется, ты на что-то намекаешь.

– Упаси вас Господь, сир – мне думается, что скорее вы просто используете мои речи для разговора с самим собой. Даже если мне из него ни слова не слышно.

– Ха-ха, ты меня опять оставил в дураках. Прелестно, нечего сказать. Кстати, тебе не приходилось выступать в суде? Извини, я, наверно, у тебя это когда-то спрашивал. Не то чтобы я хотел сделать из тебя законника или…

– О нет, ваше величество – увольте. Дела судейские – чуть ли не самые сложные и к тому же требуют полной уверенности в собственной проницательности, беспорочности и непогрешимости. Потому я отваживаюсь заявить, что нет на земле такого прокурора, который бы ни разу не обвинил невиновного, как и адвоката, который бы однажды не добился оправдания для отъявленного негодяя.

– И что же ты предлагаешь? Распустить все суды, открыть тюрьмы? Или, наоборот, сажать туда без разбора, при малейшем подозрении?

– Отнюдь нет, сир: ваш покорный слуга просто утверждает, что не обладает качествами хорошего советника юстиции. Видите ли, ваше величество, я слишком часто сомневаюсь, особенно в себе самом, чтобы быть решительным отправителем правосудия, всё равно с какой стороны.

– Не находишь ли, что тут-то я тебя могу подловить: ведь, что ни говори, а монарх есть верховный судья.

– Простите, сир, но здесь я не вижу никакого противоречия. В отличие от меня ваше величество вполне обладает решимостью, потребной для несения такого бремени. И что бы я осмелился тут добавить, даже вам стоит помнить о возможности – выражусь ещё прямее, – о неизбежности ошибок. Закон не всегда равен правосудию, равно как богатство, даже совместно с властью и здоровьем, не всегда приносит счастье.

– Друг мой, ты, конечно, прав в высоком, что называется, смысле, но спрошу тебя в ответ: а может ли монарх вообще быть счастливым? Вот, ты задумался. А государям не должно отказываться от пополнения казны, да и ты меня только что призывал к бережливости. И, например, многие из наших соседей имеют возможность вмешиваться в дела иных стран, навязывать им свою волю именно потому, что обладают неслыханными богатствами и могут тратить их по своему усмотрению.

– Вы хотите сказать, ваше величество, что благодаря капризу судьбы им позволено утолять своё тщеславие за чужой счёт?

– Ну хотя бы так. Пусть будет тщеславие, гордыня, алчность или какой-нибудь ещё смертный грех. Ты думаешь, другим от этого легче?

– Конечно, нет. Но всё же я бы не завидовал тем державам, что за последние десятилетия обогатились до самой невероятной степени, поскольку открыли новые земли, которые сумели немедля захватить и ограбить. Ведь настоящее краткосрочно, а будущее безмерно. Да, тамошние народы не знали истинного Бога, но я не уверен, что обращение, которому их подвергли так называемые христиане из упомянутых вашим величеством стран, может быть чем-либо оправдано. А если так, то Господу это вряд ли угодно и тогда он рано или поздно накажет захватчиков – быть может, скорее, чем они успеют задуматься о своих поступках.

Бесчестность бесполезна, сир, и хоть вы сейчас улыбнулись, но на моей стороне время. Ведь смотрите, одна из этих стран из-за неосмотрительности своего безумного монарха ныне сама утратила целостность и даже независимость. А что питало его сумасбродство как не возможность использовать те самые деньги, что награбили его предки, – и всё для того, чтобы снарядить заморскую экспедицию, отправиться в далекую пустыню и сгинуть там вместе с целым войском, не удостоившись даже христианского погребения.

– Ты красиво говоришь, почти как пишешь. Высший долг суверена… В чём он? Вот смотри, я позавчера одержал победу в жестоком и яростном сражении, битве важной, даже решающей, ведь случись поражение – и я обречён. Значит, я должен был идти на бой?

– Вне сомнения, ваше величество…

– Да, я знаю. Но раз так, то чтобы стать своей стране достойным повелителем, я должен убить известное количество тех самых людей, которых я в лучшем случае смогу осчастливить на два с половиной медных гроша. То есть осчастливливать я буду их вдов и сирот, которые ответят мне глубокой благодарностью и искренней любовью.

– Сир, вы правы: в войне, особенно междоусобной, нет ничего хорошего, в ней всегда гибнет много невинных, посторонних, загнанных под ружьё глупостью, бедностью или несвободой. Утешаться можно лишь тем, что ты был вынужден отвечать на нападение и что одолел противника в честном бою, а не приказал десятку головорезов напасть на него в тёмном переулке.

– И ты считаешь, что всё это может быть не зря?

– Я не знаю ответа, ваше величество, его знает один Господь, потому что только ему известно будущее. Оно, сир, оно и ничего более может либо стать вашим оправданием или, наоборот, осудить вас. Что сделаете вы с властью, когда она вам достанется? Что сделаете вы для того, чтобы она вам досталась? Какие-то наши проступки, особенно невольные, можно искупить искренним покаянием, с иными грехами так не получится… Хотя Всевышний, в своей неизречённой благодати…

– Не утешай меня. Я понял. Ты прав, будущее – наш единственный судья и истинный свидетель, но оно настаёт не век спустя, а уже завтра, через час, даже в следующее мгновение после того, как вот сейчас улетело навсегда и навечно сделало настоящее прошлым. Только что оно было – и нет, испарилось, исчезло, растаяло. Как наш с тобой разговор уйдёт, уже уходит в прошлое вместе с этой ночью, в прошлое, куда мы одни сможем вглядеться и никому об этом не расскажем – ни ты о моей слабости, ни я о твоей мудрости.

– Вы правы, ваше величество – не всё прошлое должно остаться запечатлённым, но это не значит, что оно становится небывшим. Не говоря уж о том, что наши души всё-таки бессмертны…

– И в этом – не правда ли – лучшее утешение, которое истинная религия в одинаковой мере даёт богатым и бедным, нищим и всевластным…

– Да, и таким образом она делает нас равными, по крайней мере, перед Богом, поскольку он не определил нам быть равными на земле.

– Пожалуй. А ты никогда не задумывался, в чём суть того, что миром всегда правит меньшинство, часто даже очень малое?

– Всегда малое. И добавьте, сир, почти всегда небезгрешное.

– Ещё бы!

– Да, я над этим думал. И у меня нет ответа. Скажу лишь, что Всевышний обычно не скупится, когда наделяет умом и силой тех избранных сынов Адама, что определены Им на эту нелёгкую роль. Но, ваше величество, человек есть вместилище порока и отнюдь не всегда соответствует намерениям Господним. И если он использует дарованные ему таланты для дурного дела, то с излишком превосходит простого разбойника.

– Знаю прекрасно, в том числе и на собственном опыте. Но здесь вот что: ведь для того, чтобы прийти к власти, достаточно заручиться поддержкой этого самого меньшинства, каково бы оно ни было. Правильно?

– Я внимаю вашему величеству.

– Так вот, нужен ли тогда народ? Если всё решает меньшинство – те, кто богаче, умнее, могущественнее. Или, опираясь на них, можно только захватить власть, но нельзя ее удержать, нельзя править, нельзя быть праведным водителем своего отечества, его заступником перед Господом. Ты понимаешь, о чём я? Кто поддерживает трон, когда он завоёван? Если за тобой по-прежнему стоит меньшинство, пусть сплочённое и вооружённое, но только меньшинство, то не захватываешь ли ты власть снова и снова, каждый день и час, вместо того чтобы просто и безыскусно исполнять монарший долг?

– Сир, долг не может быть простым, особенно монарший. Впрочем, я рад, что вы смотрите так далеко. Только что мы обсуждали, стоит ли бороться за трон, и вот уже вас волнует, как на нём усидеть, никого не обидев. Или одни сомнения уступили место другим?

Возвращаясь назад, могу лишь добавить, что если уклониться от борьбы означает отдать державу худшему правителю, то не станет ли такой поступок грехом и не приведёт ли боязнь кровопролития к кровопролитию гораздо большему? То же касается труда управления государством – если забросить дела судебные, требующие приговоров и казней, то суд только совсем расстроится и невинных будут ещё резвее тащить на плаху, а если не взимать вовремя подати, тягостные для некоторых, то очень скоро настанет всеобщее разорение.

Душевный покой нельзя купить чужими страданиями. Отречься – не всегда значит снискать благодать. Христианское смирение – в действии, а не в бегстве от мира. Если человек не слуга Божий, то он обязан служить другим. И идти за своей звездой.

– О Господи, как же ты красноречив! У меня даже нет слов, чтобы с тобой спорить. Думаю, впрочем, себе в утешение, что это бы не удалось никому, даже университетскому ректору. Но ты сделал своё дело: я снова спокоен. Ты меня убедил.

– Ваше величество убедили себя сами, я был просто удостоен чести при этом присутствовать.

– Да ладно… Как сказал-то – идти за звездой… Словно с паперти. Кстати, звёзд-то уже и не видно. Нам пора.

– Конечно, сир. Ведь тот, кто не использует своей победы, рискует повторить судьбу Ганнибала после Канн.

– Знаю, знаю. Прости – я оставил тебя без сна. Пиши обязательно. Да уже прямо завтра и начинай, не верю, что ты успел высказать всё, что хотел. И жди ответных посланцев. У меня для тебя ещё найдутся дела и чужие заботы. И может статься, придёт час, когда ты переменишь своё намерение и опять окажешься при дворе. Новом дворе…

– Кто знает, ваше величество, кто знает. Хотя я уже очень немолод.

– Не торопись умирать, мой друг, не торопись. Если мой долг в том, чтобы по реке чужой крови добраться до престола, чтобы стать достойным правителем для нашей измученной страны, то не должен ли ей и ты? Бежать от мира, утверждаешь ты, достойно лишь монаха.

– Сир, я с вами не спорю.

– Но и не соглашаешься. Что ж, а вдруг само время придёт ко мне на помощь? Ты только сейчас говорил, что никто и ничто не убеждает людей лучше времени.

– Да, ваше величество. Но для отдельного человека оно не бесконечно.

– Увы, мой друг, увы – не правда ли, это страшно прискорбно? Поэтому поторопимся жить. Быть может, такова самая правильная философия. Ладно, посвети мне, пойдём распорядиться о лошадях. Скоро выступать. Так ты обещаешь мне подождать со своей смертью?

– Сир, я сделаю всё, что в моих силах.

– Это не так уж мало, ты подарил мне надежду. Прощай, мой друг, ведь за этой дверью мы уже будем не полностью самими собой, мы начнём играть роли, исполнять церемониал…

– Вы правы, ваше величество. Прощайте, и да хранит вас бог. И пусть вы сделаете больше добрых дел, нежели ошибок, и память о вас пусть останется радостной. И не у меньшинства. Позвольте теперь мне… Эй, кто там! Света, побольше света! Факелы сюда! Дорогу, как следует осветите дорогу своему нынешнему и будущему королю!

V

Так расстались навсегда Генрих Наваррский и Мишель де Монтень.

2016