Текст книги "Сочинения"

Тут я сошлюсь на рассказ Кудряшева «Редкий пример бескорыстия». Он – о неком Шамаеве, объездчике Оренбургской таможни. Сюжет такой. Богатый человек дал своему приказчику 20 тысяч рублей и отправил в Оренбург купить овец. В толпе менового двора тот деньги обронил, и «пришел в отчаяние», решил удавиться. Но прежде того отправился он в харчевню, чтобы с горя напиться. Там его и отыскал Шамаев, нашедший потерянный кошелек. Приказчик, конечно, обрадовался, можно сказать, воскрес для жизни, и не знал, как отблагодарить своего спасителя. В таких случаях положено треть денег отдать тому, кто нашел и вернул хозяину, но Шамаев отказался, сказав, что «он поступил, как надобно», что «утаить равно украсть». Не взял он и «хотя бы тысячу рублей» – ему, мол, не надо ни копейки. После уговоров он все-таки согласился взять «простого, очень дешевого сукна – столько, сколько нужно на сюртук и рейтузы». Межу тем, Шамаев «принадлежал к числу людей, имеющих пропитание от одного только жалованья».

Истории этой много лет, Кудряшев о ней узнал уже после смерти Шамаева, и все-таки он не дал пропасть «примеру редкого бескорыстия». Ему – и нам – важно и радостно доказать – себе и другим, удостовериться и удостоверить, что на земле есть – вот они – благородные, бескорыстные, добрые люди, что не все – злые.

Солдат из Кудряшева – никакой. В стихотворном послании учителю словесности Павлу Размахнину он признается:

 
Но, впрочем, знай, что твой певец
В войне одно злодейство видит,
Душой и сердцем ненавидит
Железо, порох и свинец!
Я не пленяюсь шумной славой,
Я не хочу ее искать.
И ужасы войны кровавой
Я не желаю прославлять.
Я петь люблю златые нивы,
Красу родительских холмов,
Ручей блистающий, игривый,
И вид Уральских берегов…
 

Он чувствовал себя не воином, а поэтом. Но более всего он хотел, чтобы люди жили мирно, дружно и счастливо. Так кто же он?

Я не видел портретов Кудряшева. И чтобы как-то его увидеть, могу прибегнуть только к свидетельству П. П. Свиньина, писателя, издателя, художника, историка, географа и, что в нашем случае важнее всего, – редактора журнала «Отечественные записки». Свиньин «выделил» Кудряшева «из среды», поощрил и публиковал его произведения. Павел Петрович даже заехал к нему в Оренбург на день-два в 1824 году. Кудряшев как раз болел. Свиньин отыскал его в госпитале. То, что он увидел, увидим и мы: «В человеке, сидящем в углу комнаты за письменным столом, легко узнал я Кудряшева. Несмотря на изнеможение от болезни и одежду больного, я нашел в нем стройного молодого мужчину высокого росту, с томными темно-голубыми глазами и выразительным взглядом, полным кротости, добродушия и откровенности. Величавое чело, омраченное какою-то меланхолиею, показывало болезненное состояние души его – и точно: злоба и зависть ввергли его в то плачевное состояние, в котором я нашел его».

Позволю Свиньину продолжить, потому что именно он, как я думаю, отнесся к нему внимательнее других: «После нескольких свиданий наших, открыв в Кудряшеве большие сведения о башкирцах, киргиз-кайсаках и прочих соседственных азиатских народах, коих и язык ему был совершенно знаком, – я посоветовал ему не предаваться абсолютно поэзии, а заняться такими трудами, кои бы со временем принесли очевидную пользу ему и словесности русской, обогатив ее новыми произведениями роскошного Востока».

Допускаю, что Свиньина, как редактора, больше интересовала не поэзия Кудряшева, а его «национальная» проза, и поэтому он советовал молодому писателю заняться «роскошью Востока». Наверное, столичный человек был прав и тогда, когда называл Кудряшева «певцом картинной Башкирии, быстрого Урала и беспредельных степей киргиз-кайсакских».

Тема Востока – как раз то, в чем Петр Кудряшев неповторим, неподражаем и неотразим. Она и пришла к нему от его доброжелательности, миролюбивости, его душевного стремления к дружбе между людьми и между народами.

Как ни обычны некое недоверие и некая неприязнь одного этноса к другому, всегда находился кто-то один, который преодолевал это недоверие и эту неприязнь. Да, конечно, есть «свое» и есть «чужое». Но так ли «свое» – свое и так ли «чужое» – чужое? Может быть, это «другое» и «другое»? Не часто нам дается случай проникнуть и вникнуть в другую культуру. И не часто мы находим в своей душе место для другого ощущения жизни. Обычно – не находим. Какой-то страх заставляет нас отступить, будто бы войдя в другое, мы теряем и «предаем» свое. Может быть, и не следует идти до конца. Не зря переходы из одного этноса в другой так непросты. И все-таки…

Это очень интересно – проникновение в другой мир. Да, на первых порах в нем много незнакомого, необычного, отторгаемого. Одно «не так», другое «не так», третье «не так». Все «не так» – язык, еда, одеяния, обычаи, традиции, вера… Но нет-нет, а вдруг осенит: да они же такие же, как мы! Они, как и мы, – люди. Достаточно увидеть, как девушки тоскуют о милом. Как ребенок тянет ручки к матери. Как она его кормит. Как провожает сына в дорогу. Как рвет на себе волосы, когда приходит черная весть. В главном все то же – любовь, рождения, смерть… Сияние смеха, слезы на глазах, пот на лбу…

Прекрасно, что на земле много племен, жаль, что мира между ними нет.

Никто этого не сделал, только Кудряшев: он изучил все говоры, которые слышал вокруг, – языки башкирский, татарский, казахский, калмыкский… Уже это – поступок. Поступок, который предполагает продолжение. И оно последовало. Представьте себе: русский, еще очень молодой человек приходит в башкирский аул и начинает изъясняться на башкирском языке – могло ли это не произвести впечатление? Производило. Как визит друга? Может быть, не всегда. Не сразу. Во всяком случае, как исключение. Как что-то необычное. И любопытное. Долго ли, коротко ли, но начиналось взаимопроникновение. Расспросы. Беседы. От обыденного – к возвышенному. Наконец, пришелец просит спеть башкирскую песню. Слушает. Запоминает. Потом переводит на русский язык. Отправляет в Москву, в журнал… И что? Аплодисменты?

Не попробовать ли и нам проникнуть в башкирский мир – через переводы Петра Кудряшева?

В письме Свиньину, который обещал приехать в Оренбург, Кудряшев советовал ему поехать в крепость Кизильскую, а оттуда в деревню Сибаеву (надо понимать, в современный город Сибай), где располагался Бектимиров, начальник 6-го Башкирского кантона. «Ежели вы имеете намерение обратить внимание Ваше на башкирцев, – писал Кудряшев, – то нигде не можете сделать столь верных наблюдений над этим полукочевым народом, как в деревне Сибаевой». Именно там он записывал башкирские песни, с одной из которых знакомит Свиньина. Вот: девушка – парню:

 
Что, мой друг любезный, делаешь?
Ты коня седлаешь верного
И с друзьями собираешься
Разгромить киргизов-хищников,
Отомстить им наказанием
За набеги, разорения.
 

И далее:

 
О, любезный мой, послушайся:
Ты не езди в степь далекую,
Сберегай свою жизнь милую
Для твоей подруги-девицы…
 

Девушка увещевает своего жениха: ты могуч, но может так случиться, что и могущество не спасет тебя. Ты падешь – и «что же будет с бедной девицей?». Без тебя увяну в горести и «сойду в могилу мрачную»…

Кудряшев предупреждает Свиньина, что его перевод – «вернейший», что песня «в подлиннике имеет рифму, но не имеет метрической порозодии» (ни один словарь не знает слова «порозодия»).

Про другую песню – «Песнь башкирца после сражения» – Кудряшев пишет, что он «старался только удержать мысли подлинника, но принужден был отступить от простоты слога».

Проблемы перевода – извечные и почти безнадежные проблемы. Тем более если речь идет о переложении народных песенных текстов на другой язык, тоже, надо полагать, народный, просторечный. Не все, к сожалению, переводимо. И уж точно не переводится самое тонкое и своеобразное – звучание, мелодика, напевность…

Уже в наше время Н. Хуббитдинова, исследуя творчество Кудряшева, приводит слова В. Г. Белинского о том, что «русский человек, выслушав от татарина сказку, пересказывал ее потом совершенно по-русски». Это близко к истине, но вопрос в том, что вряд ли у кого-то получится перевести татарскую сказку на русский язык по-татарски. Значит ли это, что надо вообще отказаться от переводов?

Еще несколько песен в переводах Кудряшева.

«К башкирской девушке». Можем ли мы знать, какие слова говорил башкир башкирке, объясняясь в любви, двести лет назад? Такие?

 
О, дева гор,
Башкирок прелесть молодая!
Твой нежный взор,
Звездой небесною сияя,
Сердца живит,
К тебе манит,
К тебе, о, дева дорогая!
Волшебный, милый взор!
 

И дальше в этой песне – «волшебные уста», «перси юные», «восторгов упоенье» – много восточного «гламура», возвышенных красивостей. Это свойственно башкирской песне? Так ли она изысканна? Да, наверное. Восточная тональность не случайна в устном творчестве башкир. Наверное, перевод был бы еще ближе к оригиналу, будь его автор опытнее. Ведь переводы Кудряшева – первые опыты, быстрые и нетерпеливые. И все-таки они дают нам понять, о чем поют башкиры, что их волнует, позволяют чуть-чуть проникнуть в их внутренний мир и, значит, лучше их понять.

О чем, например, поэма Кудряшева «Абдрахман»? Она состоит из нескольких сцен. Сцена скачек, в которой Абдрахман – первый. Сцена борьбы, и в ней Абдрахман – победитель. Сцена стрельбы из лука, и опять Абдрахман – самый меткий. Все – молодцы, но он – всех лучше. Например, когда на середину круга выходит могучий, дерзостный Кильмяк, батыри не спешат на поединок с ним, всем известна сила и ловкость Кильмяка. Но к нему выходит Абдрахман. Кильмяк «исполинским станом был пред нашим Абдрахманом, как дуб ветвистый, вековой – пред липой тонкой, молодой», и все же после долгой, утомительной схватки Кильмяк, «как дуб от грозной бури, пал». А заканчивается поэма так: «Все ваши игры и забавы – уроки славные войны». Вся жизнь башкир сводилась к войне – к тому, чтобы защититься, если нападают, и, нападая, победить. Война не оставляла времени для мира, она не отходила от порога, она превратилась в будни.

А о чем поэма Кудряшева «Абдряш»?

Хочу дать пример авторского слога. Вчитайтесь, как он описывает природу: «Во время благотворной весны игривый зефир часто посещает сии долины, чтобы наслаждаться объятиями прелестной Флоры, которая полюбила их и насадила множества цветов душистых и разнородных». Понятно? И в стихах своих, и в прозе Петр Кудряшев не дожил до пушкинского времени, до современного русского языка, до «низкого» реализма ХIХ века, он остался в эпохе Державина.

Поэма «Абдряш» посвящена барымте – традиции взаимного мщения с разбоем, уводом пленных, угоном скота и убийствами. Поэма начинается с описания мирной ночи в ауле на берегу Сакмары. Но в полночь двести наездников аула под предводительством батыра Абдряша отправились на барымту. Дело в том, что в юности Абдряш был пленником у киргизов, у киргизского батыра Кылыча, у которого, кроме Абдряша, томилась башкирка Зюлима, «прекрасная, как ясное весеннее утро, смиренная, как овечка, невинная, как горлица». Абдряш в нее влюбился. И она полюбила его. Я опускаю размышления о том, что такое любовь, и как свободолюбив Абдряш. Ему и в самом деле удалось убежать, чтобы вернуться и освободить Зюлиму.

По пути батыри встречают караван из 550 верблюдов, освобождают его от напавших киргизов и отправляются искать аул, в котором Зюлима ждала Абдряша. Глубокой ночью они ворвались в тот аул. Испуганные киргизы вскакивали с постелей и тут же падали под ударами сабель. «Башкирцы не щадили ни пола, ни возраста, рубили старого и малого, мужчин и женщин». Но спасти Зюлиму Абдряш не сумел. Когда он ворвался в кибитку Кылыча, тот успел вонзить кинжал в грудь девушки.

Историю Абдряша Петр Кудряшев заканчивает как бы утверждением постороннего: «От барымты много зла». Барымту он принять не мог, но не мог и отвергнуть. Традиция эта не знала своего начала и не обещала конца: каждый раз обе стороны имели свое оправдание, потому что нападение было ответом на нападение. И еще одно: сама башкирская песня не скрывает жестокости башкиров в барымте, жестокости, может быть, даже преувеличенной. Это можно понять, если допустить, что в те времена жестокость была как бы свидетельством могущества и как бы предостережением для тех, кто намерен напасть в следующий раз.

В наше время барымты нет, но восточная традиция «отомстить» в разных проявлениях сохранилась.

У Кудряшева нет сугубо оригинальных произведений. Обычно он пересказывал то, что слышал, или то, что выспрашивал. Если еще проще, – то, о чем толковали люди. Один из таких «пересказов» – «Киргизский пленник», о судьбе вахмистра Федора (бесфамильного) из Верхнеуральска. Вместе с тридцатью драгунами он охранял табун, отогнанный на берег озера Малый Бугодак. Ночью на них напали киргизы. Завязалась битва. Драгуны сражались, «как разъяренные львы, как лютые тигры», но киргизов было слишком много. Из верхнеуральцев остался один Федор, раненный. Дорога в степь длилась четверо суток. Когда прибыли на место, Федора отдали старому киргизу Кутлубаю. Сюжет интересен многими подробностями, которые я, сожалея, опускаю, но одну приведу – как Кутлубай лечил Федора: киргиз обкладывал его «горячею овчиною, за минуту перед тем с барана снятою». И раны Федора быстро залечились. Его назначили пасти овец.

У Кутлубая было три сына и дочь Баяна. Сыновья – сущие разбойники, а Баяна – «скромная, невинная, добродушная и очень, очень милая». Дома Федор привык к щам, круглым пирогам, блинам и оладьям, а в плену голодал. Баяна по ночам его подкармливала. Ясно, что было потом: она Федора полюбила, и он полюбил ее.

Однажды, когда Кутлубай уехал в соседний аул, Федор и Баяна бежали. На седьмой день они появились в Верхнеуральске, где Федора уже и не ждали. И стали жить-поживать. Баяна приняла христианство и стала Ольгой, женой Федора и матерью их детей.

Их было много, таких историй, в которых пленник страдал, жаловался на судьбу, тосковал по родине, надеялся на спасение и – спасался… И очень часто его спасительницей была киргизская девушка.

Жизнь не дала Петру Кудряшеву времени, чтобы «созреть», его мировоззрение не успело «окостенеть», оно оставалось «хрящеватым». Поэтому он в своих взглядах противоречив. Так, описывая пребывание императора Александра I в Оренбурге, он не опасается вполне верноподданнических чувств. Событие это он называет восхитительным. Об оренбуржцах он высказывается в том смысле, что «все желания их слились в одно, чтобы как можно скорее наступил тот вожделенный день, в котором могут они наслаждаться лицезрением добрейшего из царей земных». Он подробно следит за визитами императора – в меновый двор, в Илецкую защиту, в киргизское кочевье, в форпосты, в тюремный замок, в военно-сиротское отделение – как везде пробовал, хороша ли пища, как осматривал войска и «сам удостоил командовать», как «приласкал малолетних детей». Александр I у него – «царь, пекущийся о благе своих подданных». Наконец, он утверждает, что пребывание императора – «событие, которое будет переходить из рода в род и сохранится в памяти позднейшего потомства».

Это – одно. И – второе. Петр Михайлович Кудряшев не только одобряет политику российского правительства в Оренбургском крае, но едва ли не подводит ее под идеал. Цитирую: «Мудрость, правота и человеколюбие России показали башкирцам путь к спокойствию и благоденствию». Еще цитата: «Башкирцы, под благодетельным скипетром российского монарха, наслаждаются ныне спокойствием и счастьем». Наконец, Кудряшеву принадлежат слова о том, что заботами российского правительства и благодаря «хорошим распоряжениям губернатора П. К. Эссена означенное зло (барымта) совершенно прекратилось». Уже упомянутая Н. Хуббитдинова упрекнула Кудряшева в том, что он «необъективно трактует историю башкир», что он «нелестно отзывается о предводителях крупных восстаний башкир», в том числе, надо дополнить, и об «изверге» Пугачеве, что он придерживается «царистской идеологии». Да, трактует, отзывается, придерживается, но…

Но, с другой стороны, Петр Кудряшев, как известно, возглавлял Оренбургское тайное общество, его перу принадлежат его Устав и его Инструкция, в которых без обиняков провозглашалась цель общества: «изменение монархического правления в России». Противник всякой войны, всякого бунта вообще и Пугачевского бунта в частности, Кудряшев разрабатывал план «поднять знамя бунта в городе», вовлечь в него войска и казаков, повести их на Казань, то есть развернуть войну против императорской власти. Повстанцы намеревались арестовать губернатора Эссена.

Но провокатор Ипполит Завалишин «сдал» общество вместе со всеми его документами. Губернатор приказал арестовать 33 человека. 5 мая 1827 года началось заседание суда. Уже без Кудряшева (он умер 9 мая) были объявлены приговоры – с казнью колесованием, «обычной» казнью, каторгой и разжалованиями в солдаты. Губернатор Эссен смягчил приговор, заменив казнь каторгой. Император тоже «дал слабину». Осенью 1827 года всех обрили, одели в армяки, заковали в кандалы – прощаясь с Оренбургом, «преступники» спели гимн своего общества, написанный Кудряшевым, и тронулись в дальний путь. Им потребовался год, чтобы добрести до Читы, до Петровского завода, где отбывали срок декабристы. Оренбургское общество не было филиалом столичного, но и знаменитые подпольщики Петербурга, и безвестные ниспровергатели устоев из Оренбурга чувствовали себя братьями по духу.

Все было сложнее – и взаимоотношения России со степными народами, и взаимоотношения русских с государством, и взаимоотношения Петра Михайловича Кудряшева с теми и другими.

Марина загидуллина. Антипровинциализм петра кудряшёва

Вот – сидит человек в какой-то конторе, явно прескучной, в таком уж глухом углу России, что глуше и не найти, нет у него никакого столичного образования, но не это важно. Он здесь, на этом самом скучном, тривиальном чиновном месте ощущает себя счастливым человеком, дышащим полной грудью, постоянно, жадно ищущим новое вокруг. Это чуткий к миру и жизни талант, легко, без всякого усилия и натужности поднимающийся на уровень лучших людей своего времени – развитых, глубоких, тонко и сложно мыслящих, но главное, главное – не ощущающих этого самого пресловутого провинциализма. Ни в чем и нигде.

Оренбург – город чиновный, но Верхнеуральск – город-мечта, город-сказка. Оды этому маленькому городу похожи на настоящие самозабвенные песни, и невозможно заподозрить автора во лжи или излишней эмоциональности – здесь все кстати. Кудряшев запросто пишет в «Отечественные записки», прокладывает редактору путь через южноуральские просторы, выступает здесь самым настоящим (и умелым!) пиар-деятелем родного края. Вот у нас сейчас так важно «продвигать» Челябинскую область как место, «где хочется жить». Но когда такой призыв идет «сверху», ценность его снижается. А вот когда обычный (рядовой) человек говорит об этом, то поневоле удивишься – неужели здесь – рядом, вокруг нас – такая красота и величие?

В чиновных «травелогах» Кудряшева башкирские и татарские поселения опоэтизированы, но в то же время это точные и внимательные заметки о быте, нравах, отношениях. Мне кажется, серьезный анализ художественного творчества молодого человека позволяет увидеть не столько «вписанность» его таланта в современные ему тенденции, сколько его особость и непохожесть на эти стандарты, он «выламывается» из традиции. Чем именно?

Его герои (несмотря на обязательную романтическую «чрезмерную» красоту и пылкость) именно люди определенного этноса, реализующие свою жизнь как национальный проект. Если и встречаются «злодеи», то это случайность. В небольшом наследии писателя и поэта мы обнаруживаем киргиз-кайсацкие, башкирские и татарские страницы. Вся эта «экзотика» у Кудряшева не смешивается в единый ряд, а сосуществует – как вселенная, где вращаются, влияя друг на друга, но не сталкиваясь, разные звезды, планеты, кометы. Он, конечно, не остается вне оценок, читатель, следуя за автором, точно знает, кто здесь «плохой», а кто «хороший». Но на всякого «злодея» найдется свой герой – даже среди киргизцев, уж, казалось бы, настоящих врагов спокойных, «оседлых» татар и башкир. Благодаря такой «диалектике» тексты Кудряшева помогают увидеть многонациональную жизнь нелинейно. И, разумеется, внимание русского человека, воспитанного в традиционной российской (даже тогда уже «никакой») культуре, к необыкновенным обычаям, поверьям и суевериям этих народов, значимости для них этических принципов легко объяснимо: это то, чего как-то болезненно не хватает всей стране, этому неохватному «целому», зовущемуся Россией. Писать длинное письмо о случае, когда таможенный чиновник, обнаруживший потерянный пакет с крупной суммой денег, находит несчастного владельца и возвращает ему деньги, наотрез отказываясь принять даже ту часть, что положена ему по закону, мог только тот, кто видел в этом исключение из общего правила. Именно исключительность характеров, поступков становится героем произведений Кудряшева. Обнаруживая необыкновенные примеры вокруг себя, прямо на «Оренбургской линии», Кудряшев неустанно стремится указать на эти случаи тем, кто проживает свою «рутинную» жизнь столичного служащего. Его истории всегда «многоходовки» – за одним событием-пружиной скрывается следующее, герою предстоит решать не одну задачу (как, например, в повести «Искак»: здесь разлученные любовники волей случая включают в орбиту повествования судьбы других людей, с которыми им предстоит соединять жизни без любви, драматизм накапливается, повествование накаляется, чтобы разрядиться потом блестящей вспышкой-финалом, где все устроилось наилучшим образом).

Думал ли Кудряшев о том, что его творчество – особого рода жизнестроительство, когда он показывает, как много необыкновенного можно найти и донести до других, независимо от того, где родился и «пригодился»? П. П. Свиньин полагает, что юноша был честолюбив, ему не чужда была зависть и злость. Но на чем основаны эти измышления? Судя по письмам Кудряшева в «Отечественные записки», молодой человек не страдал подобострастием или, напротив, нахальством. Его послания полны чувства собственного достоинства – и, конечно, понимания делового этикета: писать именно по делу, четко формулировать свои ожидания, составлять письмо так, чтобы собеседник действовал в соответствии с этими ожиданиями. Здесь все в меру – и красоты стиля, не раздражающие, но интригующие адресата, и «алгоритмы»: куда и зачем ехать, с кем встречаться, о чем писать.

У Гоголя в «Ревизоре» – пьесе, созданной несколько лет спустя после смерти Кудряшева, – провинциальный городок предстает в виде этакого затхлого сборища недоумков, бесчестных и бессовестных людей, которым не то что городом управлять, даже рядовую службу переписчика бумаг исполнять не следует. Возможно, любой человек в нашей стране, «проходивший» Гоголя в школе, вспомнит, что писателя стали обвинять в очернении действительности, и как же это было конъюнктурно, лишь бы доказать, что у нас-де все в порядке! Но когда я читаю стихи, рассказы и повести Кудряшева, его письма, я задумываюсь – а что если и вправду Гоголь безмерно заострил ситуацию, несправедливо окарикатурил ее? Сам он в таком уездном городке никогда не жил, откуда ему было знать, как оно там? Только по нескольким штрихам-наблюдениям во время его странствий, «проезжающим»? Если в России в уездных городках жили и творили такие люди, как Кудряшев, вряд ли общая жизнь страны была такой уж «чернушной», как в «Ревизоре».

Наверное, самое главное в Кудряшеве – «горизонтальное» восприятие родной страны. Не вертикальное (чиновники, царь, Бог), но именно пространственно-просторное – леса и рощи, горы и долины, реки и озера. Люди здесь «влиты» в это пространство. Как бережно собирает он башкирские песни, переводит их на русский язык, вставляет в свои истории, смело меняя жанр повести на жанр этнографического исследования! Для него здесь каждое слово значимо. И башкиры, и татары не «дикие азиатские народы», но представители особых цивилизационных укладов, выстроенных в соответствии с логикой их взаимодействия с родным краем – теми самыми лесами, полями, далями и высями. И они – в представлении Кудряшева – тоже живут именно в центре, а не на периферии. Для каждого народа центр здесь, вокруг этого центра и клубится своя особая национальная жизнь. Когда вслед за героем «Киргизского пленника» попадаем мы в Киргиз-Кайсацкие степи, то и здесь тоже центр, а не край земли – свои законы и правила. Тяжело даются они пленнику, но ведь и для него очевидна правда, правильность такого уклада. Только переместившись отсюда в другое пространство, можно обрести новую «правильность». Так открывается глубинная философия писателя – центр в тебе, ты сам и есть точка отсчета, не теряй ее. Поэтому, возможно, повесть о Пугачеве оказывается, скорее, повестью об утрате собственного «центризма». Чем бы ты ни подменил свое «самостоянье», это будет именно подмена, измена себе самому.

Кудряшев прожил короткую, но выразительную жизнь. Нет сомнений, что его литературный талант воплощался в самых новых формах, где стиралась граница между художественным и документальным, fiction и non-fiction. Здесь много что следует изучать и рассматривать, конечно, должна быть проведена кропотливая работа по составлению полного свода его трудов. Но и та книга, что издается сейчас, – прекрасный урок современникам, тяготящимся своей родиной, не видящим ее красоты и не умеющим постигать ее смысл.