Текст книги "Путеводитель по Кронштадту: Исторические очерки"

Банкетные столы

Архитектурные отдел на Елизаветинской выставке дал нам возможность увидеть (налево от входа, высоко на стене) два рисунка – один в виде лиры, другой, изображающий две буквы Е (Елизавета), обращенные друг к другу. На этих рисунках была характерная подпись «R», доказывающая, что творцом их был сам знаменитый Растрелли. Эти рисунки, вызывающие в настоящее время недоумение, являются проектами так называемых «фигурных», или «банкетных», столов, – о них несколько слов сказал А. Бенуа в своем критическом обозрении Елизаветинской выставки. Уже по одному тому, что проекты этих столов составлял сам Растрелли, можно видеть, какую важность придавали им в то отдаленное время. «Банкетные», или «фигурные», столы являлись понятием собирательным и представляли из себя совокупность столов, расставленных в дворцовых залах в торжественные дни, когда ко Двору призывалось все высшее общество, все иностранные министры. Столы эти нельзя было расставить просто и так, чтобы за ними было удобно сидеть, – об удобствах в то время мало думали, – нет, нужно было выдумать такое расположение столов, которое или являлось известным символом, подчеркивая тем самым значение празднуемого торжества, или же вообще изумляло своею замысловатой фигурой, странностью и изысканностью своих линий. Несмотря на то, что некоторые проекты расположения столов – «фигурные» столы – составлял Растрелли, как было сказано выше, они не являлись особой яркой характеристикой Елизаветинского времени – они уже выходили из моды, их блестящие дни принадлежали предшествующей эпохе с царствованию Анны Иоанновны. Тогда «банкетный», или «фигурный», стол был необходимой принадлежностью каждого торжества. Конечно, эти столы были выдуманы не у нас, взяты они из того же Версаля, которому у нас подражали – особенно в первые царствования – до самых мелочей. При Анне Иоанновне эти подражания Западу принимали иногда прямо-таки курьезную форму. Например: в политических известиях тогдашней газеты сообщалось, что в Саксонии на особом острове происходила охота на кабанов или, как их тогда звали, диких свиней, – через несколько дней после описания этой охоты русский читатель мог, к своему удовольствию, прочесть,¹ что Ея Императорское Величество Самодержица наша изволила в Летнем саду собственноручно застрелить кабана. В Петербурге нельзя было устроить такой остров, который был в Саксонии, но зато Анна Иоанновна высочайшим указом повелела разбить ягт-гартень на месте, приблизительно, нынешних² Михайловской и Манежной площадей, со специальной целью – травли кабанов. Проект, положим, так и остался проектом, но уже интересна и сама возможность его появления… Банкетные столы были во Франции, следовательно, они должны были появиться и у нас. Но была и еще одна причина, уже чисто русская, – убогость царских помещений. Не надо забывать, что нынешний Зимний дворец с его анфиладой роскошных залов начал строиться в последние годы царствования Елизаветы Петровны и Екатерина II чуть ли не всю свою жизнь перестраивала, ремонтировала, убирала, украшала это творение русского итальянца графа Растрелли. Аннинский Зимний дворец – в современных русских печатных изданиях он именовался гораздо правильнее – «Зимний Ея Императорского Величества дом» – вполне не соответствовал наименованию дворца: он был и тесен, и неудобен, и мал.

Банкетный стол в форме лиры. Проект архитектора Растрелли

Лишь в 1737 году пристроили для балов в левом крыле дворца особую галерею³, которая, как писали в то время: «резною, богато вызолоченною работою и зеркалами украшена», и только в том же году (делаем опять выписку из современных изданий):⁴ «большой зал преизрядными на брюссельский манер здесь деланными шпалерами обит был».

Незначительность размера помещений, убогость их отделки и хотели в торжественные дни скрасить богатством, изысканностью убранства тех столов, за которыми должны были сидеть приглашенные ко Двору при «игрании приятного концерта публично кушать».⁵ Далее, не надо забывать, что вторая половина XIII века должна быть названа веком символа, эмблемы. Существовала даже особая наука, которая поясняла и разъясняла эти символы; почти каждая книга сопровождалась особыми «иконологическими» рисунками, причем для среднего, рядового читателя делалось под рисунком соответственное разъяснение – без этих разъяснений многие рисунки были бы для нас совершенно непонятны. Затем каждая публичная церемония должна была иметь сокровенный смысл: праздновался не только, например, день восшествия на престол той или другой царицы, нет, это событие связывалось с каким-либо другим – в первые года царствования Елизаветы Петровны, например, с освобождением россиян от немецкого гнета. Это объяснение празднуемого торжества делалось в очень оригинальной, на наш современный взгляд, форме: помощью «иллуминаций» и фейерверков. Иллюминации и фейерверки были вовсе не простой огненной потехой, которая должна была забавить и увеселить взоры зрителей игрой разноцветных огней, блеском разрывающихся ракет, шутих и т. п. Нет, каждая иллюминация и фейерверк составлялись по особому плану, к разработке которого призывались не только лучшие художники и поэты того времени, но и выдающиеся государственные люди, и сожжение фейерверка сопровождалось изданием плана, поясняющего фейерверк. Это отношение отразилось и на банкетных столах. К сожалению, сохранилось сравнительно небольшое число описаний этих столов, к извлечению которых мы и приступаем. Самое раннее относится к 1737 году:⁶ «…в виду Ея Императорского Величества по обеим сторонам в длину залы накрыты были для нескольких сот персон на подобие сада сделанные и везде малыми оранжереями украшенные столы. На столбах между окон и на стенах в зале стояли в больших сосудах посаженные померанцевые дерева, от которых вся палата подобна была прекраснейшему померанцевому саду».

Другая форма банкетною стола

Прежде всего заметим, что для императрицы, особ царствующего дома и некоторых приближенных – конечно, всегда для герцога Бирона – делалось особое возвышение, на котором под различными балдахинами и ставился царский стол: с этого возвышения были видны и все остальные столы, и все приглашенные лица, которые и рассаживались за фигурными столами. Первое описание слишком просто, – столы были «на подобие сада сделаны», очевидно, в изобилии убраны цветами и деревьями, но в день коронации 28 апреля того же года устроители банкетных столов постарались⁷ и «в длину и ширину оной залы накрыт был для Министров стол и для прочих знатных персон особливый стол на подобие короны и в круг убран фестонами из померанцевых дерев. На углах и по столбам залы поставлены были в великих порцелиновых сосудах цветущие померанцевые деревья». К слову заметим, что на одном из банкетов по повелению императрицы Анны Иоанновны было выставлено даже целое собрание фарфоровых вещей. Через два года, в день рождения царицы 28 января, та же идея банкетного стола вылилась в несколько иную форму:⁸ «В середине сего зала, за большим на подобие двоеглавого орла сделанным столом, трактовано великое множество дам и кавалеров». Фантазия устроителей достигла апогея в 1738 году,⁹ когда в день коронации «с конфектами поставленный стол представлял Императорский дворец в Петергофе с садом и обретающимся в нем гротом, по обеим сторонам в помянутом зале сидели кавалеры и дамы, за поставленным особливой фигурой столом, который наилучшими померанцевыми деревьями так тщательно украшен, что совершенной галерее приятнейшего сада уподоблялся». В этом описании к банкетным столам появляется новое, существенное добавление – украшение с помощью десерта и конфект. Но, прежде чем говорить об этой новой детали украшения столов, приведем еще одно описание банкетного стола, относящееся уже не ко времени Анны Иоанновны, а к первым годам царствования Елизаветы Петровны, а именно к 1744 году: «…весь корпус Императорской кавалергардии и лейб-компании, состоящие из 362 человек, имел честь трактован быть за столом, наподобие Вавилона устроенного». К сожалению, описатель ограничился лишь одним указанием, что стол был устроен наподобие Вавилона, не объяснив, как можно было достигнуть такого устройства. Теперь несколько слов о десертных украшениях. В самом деле, как бы ни изощряли свою фантазию устроители банкетов – все же нельзя разнообразить соединения простых столов: можно из них составить корону, двуглавого орла, лиру, на которой пиит Тредияковский символически воспевал самодержицу, наконец, «галерею приятнейшего сада» – затем фантазия иссякла и должны были появиться неизбежные повторения. Так вот, чтобы скрасить эти повторения, выдумали конфектные столы, или, как их называли тогда, «десерты». В первый раз такой десерт появился в июле 1736 года (в начале этого года в «С.-Петербургских Новостях» было помещено описание такого десерта, устроенного в Париже) в очень простой форме, а именно:¹⁰ «сахара крашеного крепость с 12 большими и несколькими малыми пушками, посреди коих стоял Российский Императорский флаг». Но в царствование Анны Иоанновны эти десерты не получили своего развития, вероятно потому, что было мало конфектных мастеров, умеющих делать подобные украшения. Зато при Елизавете Петровне они, можно сказать, стали вытеснять изысканные формы банкетных столов, которые мало помалу приняли обычную и в наши дни форму двух букв П (покоя) и Г (глаголя).

Так как Елизавета Петровна была кавалером ордена Прусского орла, то этот день, вплоть до Семилетней войны, особенно «трактовался» при дворе, и 9 января 1747 года¹¹ «на столе поставлен был десерт, представляющий внутри и по краям Его Королевского Величества Прусского герба с желтой лентой и другими украшениями». Однако пальма первенства в этом деле, как и вообще в устройстве всяких торжеств и фейерверков, должна быть отдана графу Петру Ивановичу Шувалову, творцу гаубицы и единорога. В 1755 году он угощал английского резидента, – угостить, очевидно, надо было особенно хорошо, – и вот читаем описание:¹² «Вместо ожидания обыкновенного в окончании стола десерта пошли все знатные гости от стола в верхний подле залы грот, где в середине на круглом столе поставлен был весьма отменный десерт новой инвенции. Оный представлял великую гору, состоящую из всяких руд, каменьев и минералов и из разных весьма курьезных окаменелых вещей, яко дерев, раковин, грибов и прочего, принадлежащих к многочисленному минералогическому кабинету Его Высокографского Сиятельства. На верху сей горы стоял изрядной архитектуры и аллегорическими статуями украшенный рудник, в котором видна была рудокопная яма со многими горными людьми, в обыкновенной горной работе упражнявшихся; далее по сторонам домны. На другой стороне текла с горы великая река, впадающая в приморскую гавань, где несколько судов со всем такелажем, также и несколько шлюпок выходили на тюленью и китовую ловлю. На реке построен был великолепный мост к горному замку, а на берегу порта стоял фарус с горящим на нем огнем, не упоминая о многих и других строениях и фигурах при сем курьезном десерте представленных». И этот десерт, конечно, имел символическое значение: он показывал воочию, какие богатства были в Российской империи, цветущей под благословенной державой дщери Петра.

Из вышеприведенных описаний банкетных столов видно, что главным украшением зала были померанцевые деревья; их ставили и на столы, и на столбы, даже на стены. Со временем, к померанцевым деревьям присоединялись новые украшения, главным из них были фонтаны. 28 апреля 1747 года¹³ «среди столов сделаны были великие фонтаны с разными украшениями мраморных статуй и деревьев и иллуминованы круг фонтанов и кашкадов мелкими налитыми воском шкаликами и множеством свечей», а 27 апреля 1750 года¹⁴ «в средине стола был сделан преизрядной фигурой фонтан с кашкадом, который игранием воды продолжался во все время кушанья».

Вопрос об освещении был в то время очень важным вопросом. Освещать можно было или сальными, или восковыми свечами, но первые были слишком неароматны, а восковые свечи постоянно оплывали. Затем, принимая во внимание, что столы заставлялись растениями, люстры и канделябры еще не были в большом употреблении, приходилось выдумывать особые снаряды, чтобы поярче осветить торжественный зал, и, действительно, мы читаем:¹⁵ «В нарочно сделанных больших с изрядно лавровыми листами и другими украшениями пирамидах и в поставленных на столах шандалах зажжено было белого воску до 3 тысяч свечей». Вентиляция в то время была самая примитивная, зал по своим размерам если и достаточен, то зато не слишком высок, присутствовали «за великолепно убранными столами со всей своей лейб-компании ротой в 304 персоны кушать вечернее кушанье»,¹⁶ можно вообразить, какая атмосфера и температура были в этом зале.

Вот те данные, которые нам удалось извлечь. Они, мы сознаем сами, немногочисленны, но все же до известной степени могут служить дополнением к сведениям о банкетных столах.

«Старые годы», 1913 год

¹ «С.-Петербургские Ведомости». 1738 г. С. 270; там же. 1737 г. С. 168; 1736 г. С. 537.

² Высочайшее повеление от 12 декабря 1739 г.

³ «С.-Петербургские Ведомости» 1737 г. С. 85.

⁴ Там же. 1737 г. С. 568.

³ Там же. 1733 г. С. 144.

⁶ Там же. 1736 г. С. 70.

⁷ Там же. 1736 г. С. 279.

⁸ Там же. 1738 г. С. 80.

⁹ Там же. 1738 г. С. 278.

¹⁰ Там же. 1736 г. С. 438.

¹¹ Там же. 1747 г. С. 23.

¹² Там же. 1755 г. № 9.

¹³ Там же. 1747 г. С. 271.

¹⁴ Там же. 1750 г. С. 269.

¹³ Там же. 1760 г. № 95.

¹⁶ Там же. 1750 г. № 103.

В царстве фижм, мушек, париков и кринолинов

В 1767 году весь женский Петербург волновался… Приезжавшие из Парижа делились небывалой, сенсационной новинкой. Слух стал фактом и нашел себе подтверждение даже в таком сухом, официальном, академическом издании, как «С.-Петербургские Ведомости». Номер от 5 октября 1767 года попал даже в женские будуары, и не один из петиметров того времени должен был, для удовольствия избранных красавиц, читать небольшую заметку, помещенную под заглавием «Париж».

Заметка гласила: «В свете хотя и прежде было и ныне находится много разных академий, но теперь у нас есть еще новая, совсем особливая, а именно Академия головного убора, которую убиратель волос г. Грос в своем доме к утешению всех головных уборов любителей и любительниц учредил и соорудил; в оной обучают приватно и публично, а иногда определяют награждение за наилучшее изобретение в сей модной науке»…

Никто, конечно, не сомневается, что если не сам m-r Грос, то один из его учеников скоро посетит Северную Пальмиру.

И действительно: «Ла Лойон, француз, приехавший сюда из Парижа, ученик господина Ле Гроса, славного изобретателя головных уборов, умеет убирать дамским персонам головы на 33 разные манера и для того, имея намерение служить желающим в таковых уборах, сим объявляет, что жительство свое имеет на Адмиралтейской стороне, близ Сенной, в доме перчаточника Цана».

Правда, ригористы того времени указывали на благоразумную Швейцарию, где в Базеле «сделано было определение, чтобы впредь никакой парикмахер, ни мастер, ни подмастерье не отваживались более убирать волосов как замужним, так и незамужним женщинам, но женщины должны в таком случае употребить искусных в сем деле женщин». Но ведь то было в Швейцарии, а не в Петербурге – одна за другою кареты «с корпусом превосходного синего цвета, обитые внутри синим же сукном и желтым атласом, с лучшею бахромою, с двумя фонарями, с покрывалом на козлах такого же синего сукна, со станком темного красного цвета с черною и желтою каймою», подпрыгивая на ухабах и выбоинах Большой Садовой перспективы – всего-навсего 30 лет тому назад (в 1736 году) пробитой сквозь густой лес, – спешили на Сенную площадь.

И находчивый m-r Ла Лойон с легкостью истинного парижанина впрыгивал в парадную карету и катил на Большую Монетную, на Невскую перспективу, в Галерный двор – ныне Английская набережная, на Луговую Большую улицу, где находятся особняки наших дам.

Кауфер убирает прическу дамы

И в то время, пока m-r Ла Лойон убирал головы красавиц, спрятавшись в густых складках портьер, притаившись за замочными скважинами дверей, затаив дыхание, внимательно изучали приемы ловкого парикмахера доморощенные парикмахеры или волосоподвиватели, разные Сеньки и Митьки.

Француз-парикмахер хорош, но он дорог, его трудно дождаться – берут нарасхват, так пусть своп крепостные переймут все приемы, а если не смогут, то недалеко конюшни, и под свист березовой лозы Сеньки и Митьки припомнят «приемы парижской Академии головного убора».

Еще недавно, всего-навсего какие-нибудь 20 лет тому назад, портной мастер Шиллинг, который жил «на Казанской улице у Ксиландра в желтом деревянном доме после огорода Штетельманова» – там, где теперь возвышается постройка Опекунского совета, – надумал выписать из Берлина «стальные» парики и не знал отбоя от покупателей, но теперь эти «новомодные стальные парики» казались верхом безобразия.

Теперь надо было причесываться «ле гарсон», то есть ежом, все волосы должны стоять наверх, наподобие щетины на еже, а поддерживает их приколотая вокруг лента. И чтобы прическа казалась еще выше, всю ленту обкалывали высокими и широкими страусовыми перьями…

Прическа «ершом»

И вдруг «парижские дамы отменили моду носить на голове высокие и широкие страусовые перья, а вместо того начинают ныне носить круглые перяные кокарды, которых и заказано уже делать великое множество для отправления во все части модного света».

Но и «периные кокарды» продержались недолго – новейший дамский убор называется «„а ла зодиак", т. е. по образцу небесного зодиака. Сей узор представляет взору 12 небесных знаков с солнцем, луною и звездами».

С бесконечного неба дамы скоро спустились к безбрежному морю, и в моду вошла особая характерная для XIII века прическа «кораблик», над которой и самый искусный парикмахер должен был просиживать по несколько часов, а бедные дамы задолго до бала сидели неподвижно и прямо, чтобы не испортить очарования «сего искусного волосяного предприятия».

Любимой, но в то же время тяжелой прической кавалеров была особая прическа, которая описывалась следующим образом: «Щеголи наши носят теперь убор на голове волос „ан медальон", что значит никаким образом медали: посему казалось, – с видимою иронией добавлял бытописатель того времени, – что сия мода будет долговременной, ибо стали носить на головах знаки вечности».

И вот, чтобы помочь бедным щеголихам и щеголям, парикмахер Лунд, что жил по Вознесенскому проспекту, предлагал «нового рода филейные женские и мужские колпаки, под которыми уборка испортиться не может, также готовые женские шиньоны и мужские пучки и разных цветов длинные и завитые пукли за сходную цену».

«Из Парижа пишут, – спешил уведомить модниц модный хроникер, – что там некоторый искусный женский парикмахер вымыслил женские парики на самых гибких пружинках, так что волосы на сих пружинках удобно и легко устроиваются для всякой головной уборки. Женщины сим образом могут убираться сами без парикмахера и переменять по желанию уборку в две минуты».

Любимая прическа Екатерины II

Железных дорог в то время не существовало, телеграфов тоже, но модные новости чуть ли не на крыльях ветра, с особыми курьерами, перелетали из Парижа в Петербург, который слепо и рабски подражал законодателю мод.

Первое время парикмахеры селились в Петербурге где попало, не выбирая места, очевидно, питая твердую уверенность, что парикмахера найдут, за ним пошлют и на Сенную, и в Литейную слободку. Но когда число «приехавших из Парижа» парикмахеров увеличилось, когда конкуренция возросла, тогда, конечно, пришлось считаться и с местом жительства, и любимыми улицами для парикмахеров стала нынешняя Морская, в то время носящая два названия и состоявшая как бы из двух улиц: частичка Морской от нынешней арки Главного штаба до Невского проспекта называлась Луговой Миллионной, или Малой Миллионной, а дальше шла уже настоящая Морская улица, названная так не потому, что она вела к морю, а потому, что первоначальными жителями ее были «морского флота служители» и эта улица представляла из себя «Морскую слободку».

Здесь в конце XIII века жил знаменитый парикмахер Петербурга Вичулка, у которого можно было получать «накладные волосы, шиньоны и пукли», здесь же в доме книгопродавца Миллера, издателя и торговца изданиями знаменитого Новикова, имели обыкновение останавливаться проездом из Парижа различные кауферы, предлагая «всяких сортов приготовленные волосы, и пукли, и шуры».

Но если парикмахеры «beau mond’a» выбрали для своего местожительства центральную улицу Петербурга, то простонародье, для которого открывались небольшие фельдшерские лавки и цирюльни, не только нашло излюбленное место для стрижки и бритья, но и окрестило это место не совсем гармоничным названием, которое, однако, привилось и существовало еще чуть ли не в 50-60-х годах прошлого столетия.

Оживленный в настоящее время перекресток Владимирской улицы и Невского проспекта с 80-90-х годов XIII столетия носил название «вшивая биржа» – так говорили обыватели: «Извозчик, на вшивую биржу», так и печатали свои объявления: «В Московской части, на Невском проспекте, у вшивой биржи сдается удобная квартира».

А произошло такое название вот почему: нынешний дом, где помещается ресторан Палкина, был выстроен в XIII веке купцом Пасковым, причем этот дом был построен на погребах, со сводами. Дальше по Невскому проспекту, за нынешней Владимирской улицей, тогда еще носившей название Литейной улицы вплоть до Владимирской церкви, откуда начиналась Семеновская перспектива, теперешний Загородный проспект, тянулись огороды, ютились маленькие деревянные хибарки, начиналось предместье, былая «слободка Астраханского полка». И вот у дома Паскова было сборное место рабочего люда: здесь толпились драгили, крючники, ломовые и простой рабочий народ. Укажем попутно, что ресторан Палкина, знаменитый старый Палкин, со дня своего открытия, помещался на углу Садовой и Невского проспекта, где теперь «Вечернее время».

Вслед за рабочим людом на перекресток Владимирской улицы и Невского проспекта брели и торговцы подовыми пирогами, и торговцы квасом, и ходячий сапожник, и бродячий парикмахер. Последний усаживал своего клиента здесь же, на улице, на одну из тумб и начинал совершать незатейливый туалет, обстригая «под скобку» или «по-русски». Густые волосы клочками падали на тротуар и мостовую, и наблюдательный русский человек тотчас окрестил эту местность характерным словечком.

Сначала приезжие французы-парикмахеры (объявление первого русского парикмахера мы нашли лишь в 1797 году: «В Большой Милионной улице в доме Широгородской № 14 у парикмахера Василия Иванова продаются кошельки и волоса») объявляли только свое местожительство, в которое надо было присылать за парикмахером, везти его на дом, где он и показывал свое искусство. Инициатором в открытии парикмахерской в современном значении этого слова был парикмахер Дибо, который в 1823 году «имел честь известить почтенную публику, что он получил из Парижа разного сорта новейшего вкуса парики, накладки и локоны для дам. Он занимается также стрижением волос и всем тем, что принадлежит до его искусства. Жительствует он близ Казанского моста в доме Кусовникова» – дом знаменитого фельдмаршала екатерининских времен кн. Голицына, более известный под именем «маскарадного зала Лиона», а впоследствии «старой филармонической залы» и, наконец, дом Энгельгардта, пока он не был куплен нынешним владельцем – С.-Петербургским учетным банком.

Если для дам XIII века парикмахер был первейшей необходимостью, то для кавалеров того времени немалой заботой было найти хорошую бритву, а за нею надо было путешествовать сначала «в Мещанскую, против Банковой конторы в доме вдовы Кукушкиной в № 381», затем «в Материальную улицу, близ Фонарного питейного дома, в Лейманов дом, под № 438» и, наконец, «в Большую Морскую в д. № 86». Здесь сперва у приезжего англичанина Ивана Хайланда продавались «английские выписные бритвы по 6 и по 8 рублей пара», а затем у английских же купцов Стенефильда и Кº имелись «бритвы превосходной доброты, сделанные весьма искусно из самой лучшей патентованной стали по заказу. При сем, – писали Стенефильд и Кº, – извещаются, что если бритвы покажутся кому-нибудь слишком дороги, то они имеют и такие, которые также весьма хороши, но продаются по цене гораздо умереннейшей».

В 1788 году вышеупомянутый англичанин Иван Хайланд опубликовал, что у него имеется «действительная помада для волос, которые от оной скоро растут», и стоила банка этой помады всего-навсего 1 рубль, в то же время госпожа Ястребова уведомляла петербуржцев, что она красит волосы в разные цвета… – но в XIII веке все эти средства не были в ходу, пышный парик скрывал убожество волос, и только начиная с последних лет первой четверти XIX столетия мы сталкиваемся со следующими печатными известиями.

«Употребляя во время головной боли, от которой и лишился волос, изобретенный г-ном аптекарем Куловым бальзам, получил в самое короткое время не только совершенное облегчение, но даже волосы у меня укрепились и выросли так, что покрыли на голове голые места. Польза, полученная мною от сего бальзама, заставляет меня изъявить перед лицом публики чувствительную благодарность изобретателю оного. – Титулярный советник Яков Яковлев сын Яншин».

В большом барском доме, в маленьком закуточке, близ роскошной будуарной и туалетной комнаты, убранной по последнему слову моды, часто слышались сдерживаемые стоны и вздохи… Там стояла небольшая деревянная клетка, закрытая висячим замком, ключ от которого владетельница дома, одна из блестящих красавиц света, хранила при себе.

Раз в день, по утрам, когда из спальни госпожа дома выходила в свою уборную, клетка отворялась и из нее, скрючившись, скорее выползал, а не выходил тщедушный, изможденный человечек, худой, бледный, запуганный – ученик знаменитого Гросса.

Его выпускала сама госпожа. Он приступал к ее туалету, он украшал ее голову, лишенную даже признака растительности, роскошными париками, буклями и делал эти прически так искусно, что никто не мог и подумать, будто владетельница их не имеет ни одного волоса…

Но чтобы парикмахер не проболтался, чтоб он не раскрыл ту тайну, которую красавица скрывала ото всех, парикмахер был осужден на вечное пребывание в клетке, запираемой на замок, ключ от которого хозяйка хранила всегда у себя…

«Столица и усадьба», 1914 год