Текст книги "Горм, сын Хёрдакнута"

В потайном ходу, Плагго и Кирко укоризненно смотрели на Йеро, непроизвольно воскликнувшего «Малеро!» почти одновременно с военачальником.

– Истинно так и вершится история. Даже досадно, что женщина не может быть гегемоном, – прошептал Плагго.

В преддверии порфирового чертога продолжало темнеть. Прогремел отдаленный раскат грома. Затасканной метафорой, на Лимен Мойридио надвигалась зимняя гроза.

Глава 41

– Что еще горит? – Каппи потянул носом.

– Роща портокали, – уверенно сказал Гаук. – Я по запаху полностью насобачился определять, что они жгут – финики, оливки, портокали, зернохранилище, дом какого-нибудь карла-горемыки, или тот же дом, но вместе с карлом и его семьей. Если не знать, что горит, довольно вкусно пахнет, между прочим.

Со стен Скиллеборга было видно с полдюжины поднимавшихся к зимнему килейскому небу дымных столбов.

– Как они ухитряются учинить такое разорение? Сколько ж народу он с собой привез? – сапожник провел рукой по камню и поднес пальцы к лицу, безотрадно разглядывая вездесущую копоть.

– В среднем считай по три дюжины на корабль, восемьдесят кораблей, двадцать потоплено, шестьдесят осталось, без малого две тысячи двести, – ответил за Гаука Горм, только что поднявшийся на стену со зрительной трубой. – Только похоже, к нему еще с тысячи полторы уже здесь прибилось, если не больше.

– Нитинги, – Торфи из Гадранбира, сопровождавший йеллингского ярла, плюнул из бойницы в южном направлении. – Предатели.

– Куда тебе деваться, если перед тобой во дворе твоего же хутора всю твою семью выстраивают с петлями на шеях и спрашивают: «Решай – с нами идти или с ними висеть?» – сапожник развел руками.

Вместо ответа, Торфи снова плюнул.

– Я еще хуже слышал, – добавил Гаук. – Все, кого дроттары обращают в новую веру, должны пройти испытание на выбор. Или ты без масла становишься кобылой верховного дроттара, или тебе ржавыми щипцами вырывают глаз.

– Да быть того не может, иначе выходит, всех свежеотмороженных, кто с нами у Гафлудиборга бился, вороний дроттар отпендюрил? – Каппи обратился к Горму, видимо, за опровержением. – Я из них что-то ни одного одноглазого не припомню…

Ярл невесело рассмеялся, примащивая зрительную трубу к зубцу стены, чтобы вид меньше трясся. Пользование прибором требовало определенной привычки. Горм приблизил лицо к оправленному в бронзу хрусталю и медленно повернул правую руку, придавая четкость изображению. Сады на расстояние примерно рёсты от подножия утеса были вырублены. Слегка затемненные, размытые по краям, и почему-то перевернутые вверх ногами воины Йормунрека толкали вперед по дороге между так же перевернутых пней камнемет-пращу, с длинным рычагом на треугольной раме, поставленной на саженные колеса. Толкавшие были прикрыты большими прямоугольными щитами, которые несли их товарищи, шедшие по бокам. Собирайся вся орава швыряться булыжниками, это было бы полбеды – но за отрядом с камнеметом следовал неминучий дроттар в черном, этот к тому же с вороном на плече, а за ним четверо с преувеличенной осторожностью несли носилки с чем-то завернутым в овчины.

– Торфи, на южную башню, предупреди наших камнеметчиков, – ярл бережно сложил зрительную трубу. – Те и сами вряд ли клювами щелкают, но тут лучше переследить – еще немного, и они эту йотунову телегу докатят до пристрелянного куска дороги.

Снизу и сзади раздался резкий хлопок, за которым последовали грохот падения чего-то тяжелого, лай Хана, и крик:

– Го-о-орм!

Голос доносился со стороны нижней кузницы. Звавший ярла был черен лицом, всклокочен и подпален волосами и одеянием, хотя его голос был довольно похож на Кнуров. На некотором расстоянии от него стоял Хан, судя по всему, тоже не полностью уверенный в личности чумазого чучела.

– Есть новости? – с надеждой крикнул в ответ Горм.

– Есть! Спускайся!

Ясное дело, какому ж ярлу не хотелось бы посмотреть, как кусок камня размером с пол-телеги летит триста саженей по воздуху и разносит в щепки вражеский камнемет… но Кнурово дело могло оказаться еще важнее. Горм спустился по наклонному ходу в толще стены, под конец прыгая через четыре ступеньки, пока никто не мог его видеть. Выйдя на солнце, он перешел на подобающе степенный шаг и, сдерживая нетерпение, подошел к строению. Опаленное, закопченное, и всклокоченное (насколько можно быть всклокоченным, если у тебя волосы всего-то на вершок от черепа) чучело и точно оказалось Кнуром, державшим в руках кусочек серебристого металла.

– Ну?

– Всё! – Кнур кинул кусочек Горму.

Ярл удивился легкости пойманного.

– Что это? – спросил он у кузнеца.

– Сам скажи!

– Олово альвов?

– Точно!

– Но при чем оно здесь?

– Это я сплавил из порошка, что остался после того, как я попробовал растворить часть смеси, что была в йотунском бочонке, водой. А растворявшаяся в воде часть – просто селитра! И всё!

– Та же, что Виги в дымовые горшки клал? Ты уверен?

– Стопудово уверен, чтоб меня прихлопнуло, где стою! Взрыв слышал?

– Ну, взрыв не взрыв, а что-то долбануло…

– Это я смешал нашу селитру из-под мусорной кучи за конюшней с частью перемолотого альвского перстня из моей доли сокровища.

– А как ты его грохнул?

– Отлил полый шарик из бронзы, – Кнур показал размер шарика, сведя большой и указательный пальцы правой руки, – Засыпал смесь туда, закрыл бронзовой же пробкой, и хлоп об пол!

В земляном полу мастерской, за дверью, криво висевшей на одной верхней петле, и точно была дыра с кулак. С южной башни раздался резкий звук, словно пастух двухсаженного роста щелкнул пятисаженным кнутом. После мучительно долгого промежутка, на башне и на стене заорали: «Кром! Есть! Так вас! Удцов расчекрыженных сосните, гробаки! Бабушек-похабушек ваших псиным удом еть на слоновом навозе с лихим присвистом!» Последний молодецкий клич наводил на мысль, что Родульф более или менее оправился от ран и уныния, овладевшего им после поражения на входе в гафлудиборгскую гавань. Горм снова посмотрел на дырку в полу и спросил:

– А как они делали, что часть бочонков разрывалась в воздухе?

– Вот это я еще не сообразил. Может, смесь грохает, если ее поджечь… Надо будет попробовать.

– Кнур, прежде то, что ты уже нашел, нужно срочно записать, и в нескольких местах, пока ты себя не угробил, – сказал Горм. – Это очень важно. И еще вот что. Один не работай. Возьми нескольких местных кузнецов посмышленнее в помощь, чтоб было кому тебя подстраховать.

– Теперь мы можем их бить их же оружием! – каким-то образом, лицо Кнура положительно сияло, несмотря на общую закопченность и начавшую слегка проявляться недокормленность.

– И сколько у нас селитры наберется?

Кнур тут же опечалился:

– На пару таких бочонков, может быть… Эх, нам бы сюда да слисторпские селитряницы! Три четверти сажени на сажень, и саженей пять в длину, навоз смешан с соломой и известью, – мечтательно сказал он. – Золой осаждали.

– А зачем Гнупе-то поносному селитра? – Горм настолько удивился, что был полностью сбит с мысли.

– Они ее добавлял рабам в еду, чтоб те были посмирнее, и чтоб у них уды не поднимались.

– И что, работает?

Кнур ухмыльнулся:

– Виги говорил, работает. Если больше ничем не кормить.

– Кстати, они-то знали, что за мясо им раз в неделю давали?

Услышав слово «мясо,» Хан вопросительно пискнул и, не дождавшись ответа, печально опустил нос. Кнур подумал и покачал головой, отчего из того безобразия, что осталось от его волос, выпало несколько кусочков то ли земли с пола, то ли бронзового шарика.

– Раз попробовал кудри отрастить, так на тебе. Знали? Вряд ли. Те, что с Домославом и Мстивоем ушли, так, поди, и не узнают. А вот кто остался…

– Поговаривают, что на здешнем рынке уже появилась того же посола свинина, – ярл поморщился. – Дальше будет хуже. Кстати, вот для чего твоя пара бочонков очень может пригодиться, так это ночью закинуть их на Йормунрековы драккары у входа в гавань – может, в суматохе рыбаки смогут мимо проскользнуть… Стой, о чем мы говорили, прежде чем ты о навозе с известью стал наяву грезить, как о прекрасной деве?

– Что надо записать, из чего смесь для рогатых бочек делается.

– Вот еще почему это важно. Все говорят, темное вежество, навий огонь, гнев Одина… А все вежество-то ведется из перемолотых старых кружек да из-под кучи тухлого дерьма!

Глава 42

– Скажи мне, Идущий в Собственной Тени, откуда здесь на берегу взялась такая куча навоза? – спросил Хельги.

Несмотря на уже достаточно долгое знакомство с шаманом, ярл Хейдабира даже не мог толком назвать нагого ведуна по имени на его собственном языке. Сложность заключалась в том, что все слова в этом местном наречии, включая имена, менялись в зависимости от отношения говорящего к предмету, и даже от возраста и пола говорящего. Шаман называл себя «Адавейю Аксуда,» но Хельги должен был звать его иначе, а Аса или, к примеру, Новожея – еще по-другому.

К счастью, Виктрид сын Осви, в прошлом корабельный знахарь Раудара, а ныне весьма почитаемый сумасшедший шаман из деревни на берегу залива за большой лодкой, отличался не только редкой живучестью, но и даром к языкам. Несмотря на странную повадку повторять чуть ли не каждую вещь, сказанную им по-тански, дважды, Виктрид насобачился довольно свободно говорить на долгозвучном северном наречии, в котором каждая мысль выражалась одним словом. Услышав вопрос Хельги, он сказал соответствовавшее слово (весьма длинное) устрашающе разукрашенному разноцветными полосами под кожей и буграми на ее поверхности молодцу с выдрой, примерно одинаковому в высоту и в ширину. Того звали Саппивокпамиуктук, что значило «Он защищает морскую выдру.» По крайней мере, это имя не менялось, и упомянутая выдра большую часть времени тоже была в наличии, хотя в данный миг, она плавала где-то в широкой, медленно текущей реке, на берегу которой лежала чудовищная – двадцати мамонтам столько не навалить – полоса навоза, вокруг которой на сажень обтаял снег.

Саппивок… и так далее в свою очередь обратился к Идущему в Собственной Тени, говоря красивые и звучные слова, некоторые из которых даже казались наполовину понятными. Тот кивнул, на миг прикрыл глаза, и принялся на том же языке слегка нараспев рассказывать что-то шаману, защищавшему выдру. Северный ведун почтительно слушал, под конец кивнув и сказав что-то одобрительное. Из реки выбралась и заскользила по полоске прибрежного льда, таща рыбину размером почти с себя, выдра, на вид не особо нуждавшаяся в волшебной защите. Она положила бьющуюся рыбу на песок, препотешно отряхнулась, начиная движение с толстой умной морды с маленькими глазками и ушками и заканчивая потрясением длиннющего хвоста, снова схватила добычу, и неуклюже – мешали перепонки и огромные когти на лапах – побежала к хозяину, широко огибая былинную залежь испражнений неведомых травоядных (или травоядного?). Разместив здоровенного налима у ног владельца или покровителя, обутых в сапоги из нерпичьей шкуры мехом наружу, зверюха решила еще раз отряхнуться – к крайнему веселью Виктрида и Саппивока, почти всегдашней нарочитой безучастности Аксуды, и вящему неудовольствию Хельги.

Закончив слушать, Виктрид также выразил одобрение своим собратьям по ремеслу и, обратившись к Хельги, поведал:

– Идущий в Собственной Тени сказал так. В старые времена, когда на западном берегу этой реки еще жили кланы, ныне вымершие, угря и цапли, вдоль воды шел старый охотник Ха-Йа-Но, «След на Воде», а с ним – его внук, Дон-Йон-До, «Белоголовый Орел». Старый охотник рассказал молодому, что в каждом смертном живут духи двух волков. Один склочный, жадный, и завистливый, другой веселый, щедрый, и доброжелательный. Эти духи все время борются друг с другом. Молодой спросил его: «А какой волк побеждает?» Ха-Йа-Но ответил ему: «Побеждает тот волк, которого кормишь.» Мудрые слова, мудрые.

– А дерьмо-то здесь причем? – удивился Хельги.

С востока, к костру, в котором горели, кстати, лепешки того же вещества, только постарше и посуше, приближались всадники. Их пегие и длинногривые[101]101
  Интересно, что в Северной Америке примерно 8000 лет назад водились стада диких лошадей.


[Закрыть] лошадки не были бы одобрены Хёрдакнутом из-за малорослости и пучебрюхости. Местные ездили на них без подков, стремян, седла, и правильной упряжи, пользуясь только сыромятным недоуздком и одеялом, наброшенным поперек конского хребта. Впрочем, два ездока впереди как раз гордо восседали в наскоро сделанных седлах поверх одеял, вставив ноги в свежеотлитые бронзовые стремена. Через плечо передового всадника в медном шлеме был перекинут длинный лук из дерева, туго оплетенного звериными жилами. Его спутница тоже была вооружена луком, наборным с двойным изгибом. Ярл Ошнаге Менатеи, которого звали Ксамехеле Альви Хингвилипей, «он обгонит матерого оленя на бегу,» спешился первым, и довольно странно, на взгляд Хельги – сперва вынул ноги из стремян, потом соскользнул со спины своего конька через хвост. Аса просто спрыгнула из седла ему на руки. Ксамехеле поймал ее, как будто всю жизнь только и выхватывал их воздуха танских дев почти с него ростом. Оба засмеялись.

– Хе! Ку ломалси хемо хачь? – обратилась Аса к Аксуде и еще нескольким охотникам из клана медведя. Шаман ответил за всех:

– Ну ломалси хена!

– Кто ломалси? – с полным недоумением спросил Хельги, вызвав своим возгласом такое же недоумение у охотников. Шаман был, как обычно, невозмутим.

– Я спросила, как у них дела, а шаман ответил, что все путем, – пояснила Аса, которую наконец поставил на землю Ксамехеле.

– Все путем, да, – согласился вождь.

– Стой, я думал, «Шеколиаквеку» – это «Как дела?»

– Нет, это «Я приветствую вас.» Потом, то вообще другой язык для особых случаев.

– «Шеко́лиакве́ку» сказает шаман на много шаман, – пояснил Ксамехеле.

– Шаман шаманам, – поправила Аса.

– Шамшаман шамшан нам? – попытался повторить вождь.

Оба снова засмеялись, а за ними охотники у костра, Виктрид, Саппивок, и подоспевшие верховые. Жители западного материка очень легко находили поводы повеселиться, за исключением Аксуды, который, похоже, считал любое выражение чувств проявлением слабости духа, пока не обкуривался своей волшебной трубкой так, что полностью переставал что-либо чем-либо считать. Насколько Хельги понимал его рассказы (через одного или двух переводчиков), оприходовав настой из определенных грибов, шаман клана медведя вообще мог превратиться в берсерка, а затем догнавшись соответствующей курительной смесью, в берсерка, летающего над землей. Что и говорить, травознатец, в запасах которого дурман-трава была одним из наиболее безобидных растений, внушал всяческое почтение. Другая трава, входившая в состав почти каждой смеси для волшебной трубки, называлась то ли «кшате,» то ли «ойюква,» но сама по себе она не производила особенного действия. Хельги задумался о том, что может получиться, если тем же способом, что используют жители западного материка, покурить в трубке, например, мак или коноплю.

Единственный ездок, не принимавший участия в общем веселье, был Карли. Хельги перехватил его взгляд, обращенный на Асу – тоскливый, затем взгляд в направлении Ксамехеле – тоскливо-злобный. Вывод, напрашивавшийся из сочетания, ошарашил Хельги даже больше, чем то, что говорил и показывал Грейп, на всякую дрянь выменявший у умельцев племени холмов их справу и сидевший на пегом коньке без стремян – точь в точь как лихой охотник на диких туров из клана черепахи (как он, вероятно, думал), а скорее все-таки как красиво расшитый бисером замшевый мешок с брюквой, шаляй-валяй перекинутый поперек лошадиного хребта:

– Ярл, нам надо бы на пару дней остановиться. В десяти рёстах на восток мы нашли городище, глазом не охватить! Ледник по нему прошел, так что от домов мало что осталось, но смотри, что валялось в развалинах!

– О синквал, – веско изрек Аксуда, глядя на расплющенное до полной неузнаваемости, но все еще блестящее изделие. – Акванастак.

– Даже и не сказать, что это было – пояс, очелье, или еще какая диковина, – Хельги принял из рук Грейпа странность, очень тяжелую для ее размеров и переливавшуюся желтым и синим. – Золото альвов?

– В одной этой вещице синего золота больше, чем во всех лавках златокузнецов Хроарскильде или Волына. Одна беда, сильно греть его нельзя, тем более плавить – все свойства теряются. Как здесь, все тихо? Или опять как во время обряда с белой собакой? – не удержался и съехидничал Фьори.

– По крайности, за меч я больше не хватался, – Хельги слегка покраснел. – Как Виктрид приехал, стало сильно легче.

– Собаку народ холмов дарит духам раз в году, во второй день первой луны, как олицетворение всего лучшего и чистого, что может дать им племя, – Виктрид был тоже очевидно задет упоминанием об обряде, в ходе которого белая собака обкармливалась мясом с грибами до беспамятства, душилась кожаным шнурком, и, посыпанная травой кшате, сжигалась на огромном погребальном костре под заунывное пение всего племени.

– Да это ничего, – кормчий умиротворительно развел руки. – Мой отец еще помнил время, когда таны резали овец на алтаре перед идолом Крома.

– Тоже верно. Потом, когда Челодрыг что-то не то сказал дочери шамана со змеей, к драке все-таки ближе было. А городище надо будет разведать, но это можно сделать и на обратном пути, – решил средний Хёрдакнутссон, передавая облеченный тайной и изжеванный ледником предмет обратно Грейпу, сидевшему в седле, как шкотовый (неудивительно, если учесть, что он и был шкотовым). – Нам нужно на север, добраться до деревни Виктрида, разжиться собаками, и идти с Саппивоком до рунного камня, что он видел. Виктрид, сколько еще ходу?

– Как мы идем, пол-луны. Можно вот как ускорить движение – я с Защитником Выдр и его учеником поеду вперед на собачках, возьму с собой еще пару упряжек с каюрами в моей деревне, и с ними встречу вас на полпути. Там выберем четверых или пятерых идти к камню. Ясное дело, Защитник, ты, ярл, чтобы Адальфлейд рассказать, что видел своими глазами, кого еще? Я бы взял Ушкуя и Живорада – они север знают, не пропадут. Пойдем быстро, налегке. От деревни друзей косаток, если они ее не передвинули, до камня, защитник говорил, туда-обратно один легкий переход.

– Кстати, где Ушкуй с Живорадом? – справился Хельги. – Я их что-то с утра не видел.

– За пару часов до рассвета взяли лыжи, копья, и пошли к горам – вон след. Собирались засветло вернуться, – сказал одноглазый знахарь.

Ксамехеле и Аса уже уселись у костра, жизнерадостно беседуя на дикой смеси танского с местными наречиями (нет, чтоб хоть было одно). Остальные всадники – таны, венеды, и охотники кланов медведя и волка – устраивались на привал или расседлывали коней, которые тут же принимались пастись, пощипывая кое-где торчавшую из-под снега траву. Предложи кто эту пожухлую траву Альсвартуру в качестве корма, и умей вороной жеребец говорить, он точно сказал бы: «Не смешите меня,» – и гнусно заржал. Это глупое рассуждение по крайней мере слегка отвлекло Хельги от мыслей про необходимый разговор по душам с сестрой (вот уж кто бы поменьше пищал про «ломалси»). Вновь обратившись к знахарю, он продолжил:

– Хорошо бы Ушкуй вернулся поскорее. Не в обиду, все-таки чудной вы народ, корабельщики. Я никак в толк не возьму, как мог такой великий мореход, как Йоарр, взять да перекинуться со всей ватагой в дне-двух от ближайшей деревни?

– Не знаю, какой ему конец пришел, не знаю, – Виктрид покачал головой.

Разногласие с белым медведем стоило ему и большей части уха со стороны лица, исполосованной когтями. «Он с тем зверем поспорил, что ли, на свой глаз, что тот ему ухо не оторвет?» – пронеслось незваное в голове Хельги.

– После первой зимовки, на нашем кнорре поднялся бунт, меня, Раудара, и еще нескольких связали и попытались идти на юг, но море в то лето полностью не открылось. Шли по заприпайной прогалине, потом по разводьям, без лота, и намертво сели на мель. Всего виках в пятидесяти, откуда начали. А от Йоарровой ватаги мы больше ничего не слышали, ничего. Скажу еще, что мы все были как не в себе, будто наяву бредили – может, еда испортилась, может, заговор. Защитнику Выдр, ему дух Бергтуна-плотника рассказал, что припасы наши кто-то еще в Энгульсее заговорил.

– А наверняка это дух Бергтуна? – с опаской спросил ярл.

– Наверняка. У Защитника и нож его. Потом, как Защитник в нашу деревню приехал, он мне его показал.

– Нож?

– Да нет, духа. Ну, сначала нож, потом духа. Почему Защитник ко мне за советом-то шел – ему нужно этого духа переправить обратно на Энгульсей, чтоб заговор, заговор снять. Уу, вон и Ушкуй с Живорадом.

Хельги повернулся к горам (скорее, холмам). Перед ними и впрямь можно было при наличии живого воображения угадать двоих на лыжах, отталкивавшихся копьями и тащивших за собой что-то большое.

– Погоди, как он тебе духа-то показал?

– Обыкновенно. Строится палатка из свежих шкур олених, шаманы день-два постятся, потом под ночь с бубнами и дудками входят в нее, вместе поют, камлают, и духи являются. При Защитнике Выдр два духа. Первый – это Бергтун, только его медведь, медведь подрал еще хуже, чем меня, а так и одежа Бергтунова, и голос. Второй дух у него с бздырью…

– Выдра?

– Что ж в выдре, выдре-то за бзжырь? Нет, это черный котенок, с желтыми ушами, и клыки, как два ножа.

– А его ты тоже видел?

– Да как сейчас тебя!

Хельги пришла в голову замечательная придумка на предмет проверки, насколько все разговоры о духах соответствуют чему-то хоть, может, и неощутимому, но доподлинному. Он спросил:

– А этого духа ты встретил до того, как Защитник рассказал, как он должен выглядеть?

– И да, и нет. Когда два сильных шамана камлают, вокруг палатки столько духов собирается, ее аж трясом, трясом трясет. Он мне в их толпе показал этого котенка.

Хельги разочарованно вздохнул – задумка не разрешила вопрос однозначно. Он решил собрать дополнительные сведения о мире духов, пока Ушкуй и Живорад не дотащили до лагеря… то, что они тащили:

– А твой дух какой, и как ты его встретил?

– Собака белая, большая, чье имя нельзя называть.

– Так тебе богиня покровительствует?

– Выходит, да. Пожалела она меня. Короче, зимовка после бунта, зимовка была тяжелая. Корабельный пес, Саур, умел находить тюленьи лунки во льду, и Раудар мог охотиться с ним на тюленей. С бунтовщиками пес охотиться наотрез отказывался, да и знахарь им был нужен, так что нас скоро освободили. Тюленей на всех не хватало, еду из запаянных оловянных мисок мы уже старались не есть, и голод пришел. Потом ледяное поле стало трещать, лед на дыбы поднимался, поднимался, и одной ночью корабль раздавил. Раудар придумал из обломков сани сделать, в них покласть, что мы успели на лед снести, и идти на юг. Так бунт и кончился, только на юг путь слишком долгий оказался. Мы на запад приняли с перебором, мимо земли прошли, в залив. Многие еще меня не слушали, спали в шерстяном белье, не раздеваясь, а на холоде твой первый враг…

– Сырость, – ответ был очевиден для Хельги.

– Кашлять, кашлять начали, – с видимой болью на исполосованном шрамами от медвежьих когтей лице продолжил одноглазый знахарь. – Отставать от саней, и падать. Один за другим, один за другим…

– Так как же ты Собаку-то встретил? – ярл опасался, что шаман заплачет.

– Когда остались только мы вдвоем с Раударом, сани пришлось бросить. Тюлени кончились, Саур так ослабел, что мы его вдвоем на волокуше тянули вместе со спальниками, копьями, и сменой одежды. Потом я упал. Лежу, лежу в снегу, вдруг так хорошо, тепло стало, и я чувствую, кто-то меня по лицу гладит. Открываю глаза, а это дева в шапке из белого меха, в белой шубке, глаза синие, слегка раскосые, говорит: «Нечего в снегу валяться-то, вставай, помощь близко!» Закрываю глаза, чтобы силы собрать. Нет, нет сил. Снова мне кто-то лицо трогает. Открываю глаза, а это белая собака меня лижет, а глаза те же – синие, чуть раскосые. Собрал я последнюю мочь, встал, рядом волокуша, Раудар лежит, Саур, а у окоема охотник как раз на собаках едет, Мерзлые Сопли его зовут по-нашему. Я ему замахал, замахал. Охотник меня увидел, подобрал нас, отвез в деревню. А не встань я, все трое бы там и сдохли.

– Да, непростое дело, – Хельги задумался о том, почему важность белой собаки оказалась чуть ли не единственной общей чертой воззрений на божественное по эту и по ту сторону моря.

Живорад и Ушкуй тем временем приблизились к берегу реки и костру достаточно, чтобы можно было разглядеть их добычу. Туша, привязанная к двум жердинам, чтоб было сподручнее тащить по снегу, чем-то напоминала волчью, но была не по-волчьи большой и длинной, размером скорее с небольшую лошадь, вроде кромсхавнских. Хельги попытался вспомнить, как они назывались – если конь зовется понь, значит, его подруга-кобыла будет побы́ла?

– Кром, что это? – Фракки пошел навстречу ушкуйникам, чтобы получше разглядеть пугающе крупную дохлость.

– Я его назвал в честь тестя. Череп и шкуру ему привезу. Лютый волк. Питается, видимо, лыжниками, да и саночниками, чаятельно, не брезгует. Такие зубы, – Ушкуй раздвинул длинные утыканные зубищами челюсти тупым концом своего копья. – Видели? Вот они как раз нужны, чтобы грызть лыжи и полозья саней. Как он увидел нас с Живорадом, так без малейших сомнений и урядил нами питаться.

– Как вы его завалили-то? – без тени сомнения в рассуждениях Ушкуя, Фракки прошел вдоль жердин, измеряя длину лютого волка в шагах – три, примерно сажень.

– На копья, как медведя на рогатину, – похвастался верный товарищ шкипера.

– А когда лютый волк по копью на него полез, Живорад ему кулаком в морду засветил, да так, что волчара замертво упал, – закончил Ушкуй, тем же тупым концом копья показывая на сломанный клык в пасти зверя.

Защитник Выдр, закончив потрошить налима и пристраивать его на плоском камне подле кизячных углей, что-то спросил у Виктрида. У ног шаманов, обсохшая выдра упоенно пожирала рыбьи потроха. Знахарь-шаман довольно пространно ответил, его собеседник кивнул, явно довольный сказанным.

– О чем вы? – полюбопытствовала Аса, наконец отвлекшись от обучения Ксамехеле танскому (Хельги по крайней мере хотелось верить, что это было то, чем они занимались).

– Шаман с северо-запада спросил, о чем рассказывал Ушкуй, я сказал, что о силе и доблести, силе и доблести добытого им зверя, и что он взял его жизнь только чтобы спасти свою. Он сильно заботится, чтоб правильные обычаи соблюдались. Как меня встретил, все допытывался, не ели ли мы мяса наших товарищей.

Хельги с Асой посмотрели на Виктрида, как будто тот превратился, например, в полутораухого одноглазого жилистого варульва. Знахарь сделал успокоительное движение руками, добавляя:

– Мы еще в начале похода к земле определили, что лучше все вместе сдохнем, чем запретного мяса отведаем – нарочно, чтоб не быть, не быть, как энгульсейские мореходы из танских хулительных рассказов.

– Так что ж он до тебя стал докапываться-то? – ярл малость успокоился, только для того, чтобы снова быть выведенным из равновесия последовавшим объяснением:

– На Йоарровом кнорре, вроде, они на беду и кончили тем, что друг друга съели.

В голове у Хельги пронеслось видение двух энгульсейских мореходов, одновременно принимающихся поедать друг друга, начиная с грязных ног, и продолжающих поедание, пока ни от того, ни от другого не остается ничего. Он потряс головой:

– Кром… Вернемся в Йорвик, это ты Адальфлейд сам рассказывай!

– Я – обратно, обратно в Энгульсей? Нет, судьба мне здесь определила быть. Лет через пять, если б можно было… Можно б в гости съездить, матери внуков показать, а так, нет. Потом, к чему государыне-хранительнице это знать? Сгинули, и сгинули. Отрава в тех оловянных плошках, видно, не того, не того волка в них кормила, – Виктрид мотнул головой в сторону Аксуды.

Аса кивнула:

– Верно, только при чем здесь волк?

– Да тут Аксуда про волков притчу рассказывал, – Хельги вдруг сообразил, что так и не получил ответа на свой вопрос. – Виктрид, а навоз-то все-таки откуда?

– Может, этот самый лютый волк, что-то его не по поре так на север занесло… Лютый волк, или родня его, спугнул небольшое, голов на десять тысяч, стадо местных туров – на одном из языков шести племен длинных домов их зовут «текрияки.» А навалить, навалить текрияки могут…

– Погоди… так как притча связана с кучей?

– Да никак. Ошибка перевода?