Текст книги "Горм, сын Хёрдакнута"

Глава 77

– Есть те, что несут разрушение и смерть, – сказал Виги. – Есть те, что несут закон и процветание.

– А ты что несешь, мудрый старец? – спросила Унн.

– Да вот, горшок с гречневой кашей.

Грамотник поставил ношу на покрытый льняной скатертью стол, развязав платок, прикрывавший горловину горшка. В воздух поднялся весьма приятного запаха пар.

– С чем каша-то?

– С молоком, медом, и сушеными яблоками.

Гречиха, может быть, и росла на берегах Янтарного моря до Фимбулвинтера, но пережила зиму великанов только в Динланде, откуда распространилась в Серкланд, южный Гардар, а в недавние десятилетия – на юг Гуталанда. Горм прислал в Йеллинг несколько мешков посевных семян и по три бочонка ядрицы и продела – на попроб. Мельничиха сняла с полок пару глубоких глиняных тарелок с росписью, длинную деревянную ложку, и ложку покороче. Разложив часть заморского угощения по тарелкам длинной ложкой, она поставила тарелку перед Виги и протянула ему короткую ложку. Пока старец дул на гречку, Унн разлила по кружкам зимнее пиво, сдобренное корицей, привезенной за тысячи рёст с островов к югу от того же Динланда, и нарезала на продолговатые ломти ржаной с ячменем хлеб утренней выпечки и сыровяленую кабанью колбасу.

– Верно говорят, вкус побогаче, чем у пшенки, – согласилась мельничиха, отведав изрядную толику содержимого горшка. – Пришли какие вести с юга, или только крупа?

– Горм письмо отцу прислал. Все в его дружине здоровы, Каппи молодой сапожник вроде жениться надумал на какой-то килейской деве. Сигура Горм в лендманны определил, в городе Драмбю…

– Жену себе не сыскал еще Хёрдакнутов старшенький?

– Про то слова не было. Главное диво – Кнур из телячьих кишок пузырь построил. Если его горячим воздухом наполнить, по воздуху летает. Я думаю, и мне такой соорудить. Большой сделать, при устойчивом ветре можно будет из Ноннебакке в Йеллинг, как птица, напрямую перелететь.

– Может, и зря молодой ярл тогда Асфрид в Скане отослал… Когда все-таки скажешь, зачем пришел? Ведь не старуху беззубую сказками про летучие пузыри да сладкой кашей кормить?

Унн недавно сломала коренной зуб, грызя лесной орех. Виги не удалось самому вытащить один из корней, и пришлось звать на подмогу Будивоя из Хейдабира с клещами. Несмотря на лучшую помощь, оказанную по последнему слову знахарской науки (кузнец, по настоянию Виги, даже вымыл клещи с мылом, сделанным из выщелоченной водой ясеневой золы и козьего жира), весь случай оставил у вдовы не совсем приятное впечатление.

– Старуха, скажешь тоже… Кого два года назад на ярмарке за старшую сестру собственной дочери приняли? – напомнил грамотник.

Любвеобильный лютич, действительно допустивший такую ошибку, был, конечно, пьян, но еще отнюдь не до утраты разбора в качествах противоположного пола, и Унн действительно выглядела весьма глазоутешно. «Основательная женщина,» – с одобрением подумал Виги, вслух продолжив:

– Будь я лет на тридцать помоложе, сам бы за тобой приударил.

– Да ладно тебе, льстивец медоречивый, – с улыбкой вдовы все было в порядке, впрочем, как и с трезвостью ее рассуждения. – Скажешь все-таки, зачем пришел?

Прожевав кусок колбасы, обильно сдобренной морской солью и тингеборгским перцем, грамотник признал:

– Ничего-то мне, старому, от вас, молодых, не утаить. Все пытаюсь понять, что за дело вышло с Ульфбертом. Вроде самого Бельдана ученик, в Хейдабире местные кузнецы его слушали, что Волунда, и вдруг на тебе – украл снеккар, удрал в Свитью, да еще Нафни, Вратислава, и Коля с собой сманил. Может, Нидбьорг что знает?

Унн махнула рукой:

– Нидбьорг никак не проплачется. Совсем на ее обычай непохоже. Единственное, что я из нее вытянуть могу – что, мол, это все ее вина. Что она ему такое сказала? Как бы не пропал теперь парень…

– Любовь, – только покачал головой Виги.

Глава 78

На украшенную сложным переплетением узоров и изображений спину плосколицего мистика падал рассеянный свет, пробивавшийся сквозь вделанные в верхнюю часть шатра полупрозрачные прямоугольники. Тира задумалась – какого размера были рыбы, чьи пузыри пошли на изготовление световых окон? Саппивок обтер тонкое, на грани видимости, орудие замшей, смоченной в вине, опустил его в полую стеклянную трубку, закрыл пробкой, повернулся и сложил руки – в точности как мистагог Плагго. Сидевший на обшитой лошадиной шкурой подушке Длинный Хвост с любопытством наблюдал за действиями хозяина. На вполне понятном языке гегемонии, мистик (кого за способность к видениям точнее было бы называть теомантом), рассудил:

– Серебряные и золотые иглы, что Кнурсхоласт сработал – большая подмога. Оливковое масло смазывает ничуть не хуже топленого тюленьего сала. Вот про крепкое вино я так и не уверен, мне все кажется, тюленья моча лучше.

Тира поморщилась. Полунагой теомант продолжил рассуждение:

– Но даже если и так, она не в обычае Лимен Мойридио, так что по логике, ее использовать нельзя. А вот мак для обезболивания – как раз можно. Зачем тебе, Тираанасса, зря мучиться? Все равно Ормхильдлошадь за тебя кричит?

Последняя, сидевшая у входа в шатер, была безучастна к упоминанию своего имени в непонятной ей речи, полностью сосредоточившись на плетении из тонких льняных нитей, каждая на своей маленькой костяной катушечке, сложного кружева.

Тира медлила с ответом. Два обстоятельства сразу были достойны внимания. Во-первых, северяне, при всей их нелюбви к лжи, были способны на довольно тонкий обман умолчанием, возлагая часть ответственности на обманываемого: «Кривая душа все примет,» как говорил Кнур. Щеня и Горм были несколько суровее: «Правду погубишь, сам пропадешь.» Что жрец, что епарх гнушались любой кривды. Последнему претили даже придуманные им самим маленькие хитрости вроде использования акустических способностей килийской девы Ормхильд, чтобы побудить жреца Хаддинга писать отчеты Йормунреку о многочасовых истязаниях, которым якобы подвергалась Тира.

Что именно подвинуло Горма на эту полуправду и вообще на участие вместе с Тирой в опасном и скорее всего обреченном на неудачу замысле? Возможно, свод этических правил под общин названием «дренгрскапр,» включавший понятие милости к побежденному врагу. Такой милости заслуживал только достойный противник, сражавшийся до последнего. Несколько бывших побежденных и впрямь входили в круг самых верных приспешников епарха. Возможно, нелюбовь северянина к подчинению подсознательно толкала его на бунт против Йормунрека, в то время как его сознание было сковано клятвой верности. Нельзя было исключить, и что Горм был неравнодушен к своей пленнице. По крайней мере, он проводил в ее обществе изрядно времени. Надо было отдать дань некоторого уважения сыну архона Танемарка как занимательному собеседнику, способному отвлечь Тиру, например, от боли после упражнений, предписанных Щеней для того, чтобы восстановить подвижность ее руки.

Мысли о Горме более должного отвлекли анассу от второго достойного внимания обстоятельства. С точки зрения жителя багряной гегемонии, и Горм, и Саппивок в равной степени являлись варварами. С точки зрения среднего тана или венеда, варваром оказывался только теомант с запада. Значило ли это, что в варварстве имелись какие-то степени? Например, у Инну, как называлось племя, к которому принадлежал полуголый мистик, не было даже предельно упрощенной танской иерархии. Вожди, воины, рабы – все это отсутствовало. У союза племен, обитавшего в землях к югу от родичей Саппивока, какая-то иерархия имелась, но народ управлялся не архоном и не тираном, а советом матриархов, к которому теперь принадлежала и сестра Горма.

Это размышление в свою очередь навело Тиру на мысль о допустимости пересмотра некоторых посылок, затрагивавших варварство как таковое. Отсутствие упорядоченности всегда связывалось схоластами с простотой воззрений и поведения. Но теология тех же Инну, основами которой охотно делился Саппивок, была довольно сложна, притом не теряя внутренней стройности, и сочетала метампсихоз с видом загробной жизни, в чем-то даже схожим с некоторыми описаниями чертогов запада, где смертные души ждут, когда Четырнадцать решат, что с ними делать. Мистик с выдрой не только проявил недюжинную способность к языкам, но на диво легко освоился с основами логики. Его товарищ был наделен изрядным художественным даром. Вдобавок, оба варвара имели склонность и навык к музыке. Танов с их сложными семейными узами, законами и методами их толкования, и ожиданием, что каждый земледелец должен быть воином, а каждый воин – поэтом, тоже зачастую нельзя было обвинить в простоте поведения.

– Защитник Выдр, – наконец сказала Тира на языке Инну.

Ей еще не удалось преуспеть в изучении этого наречия (если не считать способность произнести два полных имени и жалкий десяток фраз успехом). С облегчением перейдя на благозвучную речь багряной гегемонии, дочь Осфо объяснила теоманту:

– К маковому соку есть опасность привыкнуть.

Тот понимающе кивнул. Саппивок вряд ли знал подробности падения Леонтоде, но свои трудности с наркотическими средствами, похоже, имелись и на западном материке. Повеяло холодом. В шатер просунулась длинная морда с большим черным носом, опущенным долу. За мордой последовал остальной Хан. Пес подошел к Тире, ткнулся носом в протянутую руку, затем потрусил к Длинному Хвосту. Оба зверя уважительно обнюхали друг друга. Раздвинув половинки полога, висевшего у входа в шатер, вовнутрь боком проскользнул Горм, за ним – воин и ремесленник Каппи. Последний, поклонившись Тире, стал шептать что-то на ухо Ормхильд. Горм был более обыкновения сумрачен.

– У конунга завелся в голове новый таракан, – пояснил он. – Да пребольшой.

Метафора была низменной и неприятно-скребучей, но довольно точной:

– Заморское золото, что мой зять в Энгульсее потратил, крепко Йормунреку в голову ударило. Гуталанд дань, считай, не платит, с податью из Свитьи тоже перебои, так наш владыка решил на Энгульсей теперь пойти.

– В этом есть смысл, – решила Тира. – Остров легче удержать, у его владычицы нет сильного флота, войско невелико и ослаблено набегами с севера.

– Дротнинг, ярл, я отлучусь ненадолго? – Ормхильд положила рукоделие на кресло и выскользнула из шатра, Каппи за ней.

– Про набеги с севера Йормунрек, сдается мне, знает из первых уст. Но Энгульсей – только начало. Дальше он хочет построить флот и на Винланд идти, – судя по выражению лица танского епарха, эта мысль сильно его беспокоила.

– Плохое дело, совсем плохое, – по-тански пожаловался Саппивок. – От его колдовства и отсюда одна беда. Лед тает, медведи тонут…

– Погоди ты про лед да про медведей, скажи лучше – сколько времени нужно, чтоб там оборону наладить? Я думаю, может, Неррета с дюжиной дружинников послать к Гирду в Трегорланд, чтоб оттуда прямиком на запад пошли, Фрамиборг предупредить?

– Гормярл, – повернувшись в сторону носителя плохих вестей, мистик пожал плечами, отчего две рыбообразных формы у него на спине взмахнули хвостами. – Оборону наладить не получится.

– Как не получится? Ты копьем кита убил! Ксахе… Кма… зять медведей голыми руками душит!

– Мы охотники. Мы рыбаки. Мы не воины. Воина надо с детства выращивать.

И Тира, и Горм в согласии кивнули. Мистик сел на складной стул, уперев локти в колени, и с необычным для себя унынием закончил:

– Йормунрек придет, мы уйдем. Зачем оставаться, если лед тает, медведи тонут, косатки выдр едят…

– А шесть племен? – спросил епарх. – У них вроде и мечи есть?

– Бронзовые, – напомнила Тира.

– Но что-то сделать, может, надо, – вдруг решил теомант. – Пойду с учеником поговорю. Будем с духами совет держать.

Ни с кем не прощаясь (в языке Инну не было слов ни для приветствия, ни для прощания), мистик поднялся, нырнул в меховое одеяние с клобуком и без разреза спереди или сзади, щелкнул языком, и вышел из шатра. Выдра спрыгнула с подушки на покрытый коврами поверх шкур пол и покосолапила за ним.

– Йирр? – раздалось снаружи.

Хан вопросительно взглянул на хозяина.

– Иди, пёса, поиграй с белой собачкой.

Обращение ярла к животному было довольно трогательным, особенно если учесть, что «пёса» с чудовищными клыками убил больше воинов, чем средний васмулон после двадцати лет службы, а «собачка,» с которой он радостно побежал играть, уже вымахала с волка ростом, не до конца выйдя из щенячьего состояния. Горм и Тира неожиданно оказались вдвоем.

– Откровенность за откровенность, – епарх опустился на тот же складной стул. – Ты три раза упустила возможность убить Йормунрека. Я ему два раза жизнь спас. Первый раз, под конец боя с Реккаредом. Второй раз, три дня назад, когда мы шли сюда, остановились на ночь, а Хамдир и Сёрли напали на лагерь.

– Братья Ильдисунны?

Сын архона кивнул:

– Сплю, сон смотрю, вдруг Хан как залает. Отличные были воины, подошли из-под ветра. Пес их не почуял, только услышал, когда шатер резали. Просыпаюсь, а меня уже кто-то мечом рубит. По полу прокатился ему в ноги, бросил шлем в лицо. Не ранил, только отвлек, успел свой меч подобрать. Махнул прямо в ножнах, ножны второго по затылку шлепнули. Он начал поворачиваться, тут Йормунрек его топором и достал. Шатер походный, маленький, темно, топором орудовать не с руки, но ухитрился. Руку, правда, неловко держал, подставился. Первый конунга по предплечью рубанул, сам открылся снизу, я сразу мечом в пах. А промедли, может, Сёрли, это вроде Сёрли был, еще б ударить успел.

Ярл явно находился в смятении. Довольно легко было понять, что повергло его в это состояние – где северяне точно предпочитали простоту, так это в боевом товариществе. Скорее всего, Горма беспокоила не только мысль о том, что он мог извлечь выгоду, нарушив негласные законы братства воинов, но даже то, что эта мысль осмелилась прийти ему в голову.

Тира придвинулась поближе и взяла епарха за правую руку, снизу проведя кончиками пальцев по его ладони. Ощущение живой твердости, тепла, и шероховатости напомнило ей о нагретой солнцем буковой коре.

– А что за сон ты смотрел? – спросила она.

От неожиданности, ярл рассмеялся.

– Зеленый луг, дерево, колодец, три девы прядут, одна другой краше. Средняя на тебя похожа, только волосы и брови посветлее. Те же девы с пряжей, веретенами, и ножницами мне уже мерещились пару раз, всегда на шаг от погибели, и сдается мне, что это Норны.

Тира тряхнула кудрями, вспоминая. Норнами в мифологии севера назывались три богини, державшие в своих руках нити судеб и смертных, и богов. Мистики орфического толка называли троицу Мойрами. Горм продолжал:

– Рассказывают, что одна должна быть юной девой, другая цветущей молодкой, а третья – почтенной старой женщиной, но мне все три показались одного возраста, на третьем десятке. У той, что слева от меня сидела, правда, перси маленькие, у правой большие, а у той, что посередине сидела…

Епарх отчего-то замялся.

– Средние, – подсказала Тира. – По нашему мифу, эти богини – сестры, так что возрастом должны быть близки.

– Точно, – сын архона Танемарка благодарно взглянул на собеседницу и накрыл ее правую кисть, все еще лежавшую на его руке, своей левой. – Первая дева… если это Норны, Скульд, наверное, укололась веретеном. Кровью капнула на одну нить пряжи. Взяла ножницы, попробовала вырезать испорченное место, а ножницы не берут. Передала средней деве, Верд, та тоже попробовала, ножницы, что ли, у них заело… Тут она меня заметила, и говорит: «У тебя меч при себе? Сейчас как раз пригодится.» Тут Хан залаял, и я проснулся.

Тира заметила, что ее кисть лежит на плече Горма, да и его левая рука переместилась, теперь бережно обнимая ее стан. Смотря друг другу в глаза, анасса и ярл сблизили лица, так что губы вот-вот должны были соприкоснуться (а носы, между прочим, уже вовсю соприкасались).

– Нам нельзя друг к другу привязываться, – епарх вдруг отшатнулся. – Всей жизни нашей, может, недели отмерены, Йормунрек прознает, такое глумление устроит, все его предыдущие забавы детским розыгрышем покажутся.

– Мудро ты говоришь, Плагго бы согласился. Но если нашей жизни и вправду недели отмерены, незачем добавлять к списку того, что не сделали, да пожалели.

Тира притянула Горма обратно за ворот туники.

Глава 79

– Что-о? – рука Гудбранда хлопнула по груди пластинчатого доспеха, пальцы сомкнулись вокруг оправленного в серебро куска янтаря, вырезанного наподобие ячменного колоса. – Проклятие Одина?

Вместо ответа, Тинд закашлялся. Его скулы над редкой рыжеватой бородой позеленели, воин скрючился, привалившись к борту Лося Земли Лебедей, и громко принес дурнопахнущую жертву Эгиру, к сожалению попутчиков, только отчасти принятую морем.

– Как ему от гнева Больверка-то вштырило, – глядя на шмякнувшиеся на настил брызги, сказал один из кочегаров, опасливо называя мстительного бога иносказательным именем (впрочем, довольно нелестным – «радетель зла»). – В блевотине кровь.

– Да нет, это от давешней танской стрелы. Каждую весну и каждую зиму кровью кашляю, – поделился слегка менее зеленый Тинд.

– Проклятие, – напомнил ярл. – Почему не рассказал, прежде чем на корабль вступить?

– Моряки… До чего же вы народ суеверный, – про́клятый распрямился и обтер бороду рукавом.

– Понятное дело, суем и верим, – усмехнулся темноволосый Кормак, стараясь держаться против ветра от Тинда.

Гудбранд кисло посмотрел на молодого скальда, вопреки воле отца приплывшего искать приключений из Туле.

– Шути, шути, вот вздрючит нас всех Йормунрек на крючья, как в Трегорланд вернемся, тогда не пошутишь, – прохрипел Даг.

– За что это? – опешил Кормак.

– Пять кораблей послал конунг за данью в Свитью. Все серебро, что собрали, на одном нашем везем, – пояснил несладкогласый старец. – А олова альвов вообще взяли всего ничего.

– А на что конунгу олово альвов? – спросил скальд.

– Вот до этого станешь допытываться, точно висеть тебе на крюке, – обнадежил товарища Буи, бывший йомс. – А за маленькую дань конунг не накажет – нам велел, мы сделали, а что Хакон Хаконссон вдруг объявился и восстание поднял, то не наша вина. Йормунрек в гневе страшен, но справедлив.

Глядя на жалкую пару ларей, принайтованных к настилу между паровым котлом и мачтой, ярл задумался. Йормунрек и впрямь вряд ли повесил бы его на крюк по возвращении, но ожидать от конунга даров и милостей в ближайшее время тоже не стоило. С другой стороны, одни и те же несколько пудов благородного металла могут быть как совершенно позорной данью конунгу, так и вполне достойным началом сбора сокровищ независимым ярлом-искателем приключений, если тому податься куда-нибудь подальше. Сильно подальше. В Туле. Нет, в Бьярмаланд. Или в Динланд? Временно отвлекшись от мыслей о том, в какой части круга земного Йормунрекова месть его не достанет, Гудбранд вопросительно поднял брови:

– Тинд, за что ж ты проклят?

– Да мелочь несто́ящая, – отмахнулся работорговец и сборщик податей. – Проезжал мимо хутора, близ Оттаровой могилы. У местного бонда с дроттарами что-то незаладилось. Может, Кромова истукана нашли, может, сказал что… Хутор горит, бонд с семьей повешены, еще дергаются. Приглянулась мне дочка…

– Так ты ж сказал, их всех повесили? – не понял Кормак.

– Перерезал веревку, дай, думаю, оприходую, пока тепленькая…

Судя по его цвету лица, скальд приготовился в свой черед принести в жертву морскому богу недавно съеденный завтрак. Не замечая произведенного им впечатления, Тинд продолжал:

– И в самый неудобный миг выходит из-за дерева старуха. На земле снег, а она босая, с посохом из костей, в космы мертвые кости вплетены, а у пояса мертвая голова. И говорит: «Ты над Одиновой добычей надругался. Проклят будешь.» Хотел ее мечом ударить, а она как сквозь землю провалилась.

Даг и Буи невольно отступили от работорговца, делая знаки против сглаза. Как по заказу, откуда-то раздался еле слышимый волчий вой. На твердой земле, это можно было бы считать как зловещим предупреждением, так и неудачным совпадением. Но откуда волкам взяться в море на полпути между Биркой и Висбю? И с каких пор волки, природные или посланные Одином, повадились выть недавнюю поморянскую песню про удалого потешника Корило?

– Что такое? – Даг почему-то повел носом.

– Что «что?» – переспросил Тинд.

– Ты не слышал?

– Что я должен был слышать?

– Морских драугров, что за тобой пришли!

Звуки приблизились. Помимо воя, вернее, наигрыша волынки, откуда-то из холодного тумана с наветренного борта донеслось пыхтение водомета.

– К бою! Полный ход, щиты на борт! – Гудбранд нахлобучил на голову шлем и затянул под подбородком ремешок. – Повезло, на бодричей нарвались. Кабы не их любовь к показухе, могли бы вообще врасплох застать, туман что молоко.

Рассеянные капельками ледяной воды, висевшими над морем, блеснули три вспышки. Почти одновременно, на корабле начало происходить непонятное. Стоявший у прави́ла Сигват вылетел за борт вместе с изрядным куском рычага, поворачивавшего рулевую лопасть. В парусе образовалась круглая дырка с кулак. Кр-рак! Кр-рак! Кр-рак! – раздалось из тумана, в котором начали обрисовываться очертания бодричской ладьи. Одновременно из мглы вылетело узкое, длинное, и приземистое судно, дымя двумя заваленными назад трубами. Ближе к его корме, дым шел из нескольких дырок в продолговатом бронзовом устройстве, установленном на стальной рогулине, торчавшей из левого борта. За устройством, широкоплечий, носатый, и плешивый воин потянул за рычаг, отчего бронза пришла во вращение. Воин чуть повыше, но чуть менее устрашающего вида, пристроил за рогулиной горящий кусок просмоленной веревки и чем-то двинул. Из дырок выпростались огненные языки, почти одновременно несколько кусков обшивки Лося Земли Лебедей разлетелись в щепки, словно оба борта йотуны проткнули насквозь несколькими раскаленными ломами, и вновь раздался троекратный раскатистый грохот. В пробоины хлынула вода.

– Один, прими жертву во искупление! – с этими словами, Даг треснул Тинда по голове веслом и, бросив орудие и подхватив работорговца за ноги, перевалил его через борт.

Из клуба поднявшегося дыма вновь вынырнуло узкое судно, с неправдоподобной скоростью приближаясь к Гудбранду и его ватажникам. Дроттары на втором за Лосем корабле еще заряжали самострелы, а враг уже пересек направление его движения. Только ярл заметил вторую такую же штуковину и по правому борту неприятеля, как вспышка сильнее предыдущих отразилась в воде, и снова загремело. Еще один взрыв поднял в направлении серого неба дерево, железо, пеньку, и несколько черных теней – похоже, странное оружие носатого воина прямым попаданием высвободило всю силу колдовства, заточенного жрецами Одина в железные бочки. Искупительная жертва не только оказалась недостаточной, чтобы отвратить немилость мстительного бога, но и дополнительно разгневала Больверка.

Из тумана наконец показались бодричи на двух ладьях, устремившись к быстро наполнявшемуся водой Лосю Земли Лебедей. Гудбранд заметил, что Буи недосчитывался руки, и еще несколько ватажников было ранено обломками дерева. Обливая соседей по кораблю кровью, хлеставшей из предплечья, Буи схватил один из ларей с серебром и с криком «Не дождетесь!» бросился в волны. В отдалении снова вспыхнуло и отрывисто прогрохотало. В борт Лося впились лапы бодричских верпов. Последовавший бой был коротким, неравным, и беспощадным.

Ярл пришел в себя от звуков разговора, доносившихся откуда-то сверху и сопровождавшихся плеском воды. Его руки мертвой хваткой вцепились в обломок реи, ног он не чувствовал.

– Ты с этими сукомолками… – недовольно сказал кто-то по-венедски.

– Не сукомолками, а волкомейками[173]173
  Так назывались пушечки на исторических запорожских чайках.


[Закрыть], сколько тебе повторять, Миклот! – ответил глубокий и сильный голос. – Двадцатая и двадцать первая волкомейки работы самого Гуннбьорна Гудредссона.

– Вы, дони, вечно…

– Опять ты за свое: «Дони, дони…» Я с Туле, а стало быть, такой же тан, как ты квен. Чем тебе волкомейки-то не по нраву – Йормунрековы корабли и впрямь как стая бешеных волков сгрызли?

– Да в том и дело! Где ж серебро! Все к Хармер пошло!

Из тумана показался низкий борт с обшивкой из ладно пригнанных досок и волчьей резьбой на привальном брусе.

– Смотри-ка, наручи золотые, – звероватого вида бодрич перегнулся вниз.

Гудбранд из последних сил схватил его за руку. От неожиданности, морской разбойник потерял равновесие, плюхнулся в ледяную воду и заорал:

– Мертвецы!

Над бортом нависли те же двое, что раньше управлялись с громоносным оружием.

– Ты к Хармер по-соседски за серебром? – уточнил плешивый, кидая бодричу веревку. – И где мертвецы?

«Живой я,» – хотел крикнуть ярл, но все, что у него получилось, это хрипло заскулить и застучать зубами.

– Слышишь, как из-под воды воют и зубами щелкают? Один меня и стащил! – сам Миклот тоже закончил речь зубным перестуком и вцепился в веревку.

– Этот? – носатый уставился на Гудбранда.

Тот снова потерял сознание. Оно вернулось вместе с потоком жидкого огня, лившегося в глотку. У ярла успела проскользнуть мысль о том, что он не может вспомнить ни имени стародавнего этлавагрского ратоводца, примерно так же приконченного южными гардарцами посредством расплавленного свинца, ни имени вождя гардарцев. Горло драл ожог, в животе чувствовалось приятное тепло, ноги отчаянно болели. Гудбранд открыл глаза. Он сидел на настиле, спиной прислоненный к борту. Рядом на корточках примостился откуда-то памятный носач со склянкой, на две трети наполненной мутновато-прозрачной жидкостью. Убийственная волкомейка, снятая с рогулины, лежала неподалеку. Бронзовая отливка изображала волка с вытянутым туловищем, поджатыми лапами, и разинутой пастью, в которой по кругу зияло шесть отверстий. Один из ватажников носатого вертел в одном из них длинной щеткой с медной щетиной.

– Венедская мертвая вода, выходит, не только раны заживляет, – рассудил еще кто-то, судя по степени закопченности, кочегар.

Гудбранд протянул руку к склянке.

– А тебе, подруга, хватит, – сын Грима Лысого, объявленный конунгом вне закона, закрыл источник волшебной влаги стеклянной же пробкой. – Ты да Кормак скальд только живы и остались. Высадим вас у Старграда, передашь Йормунреку четыре новости. Эгиль вернулся. Дани ему не видать. Мы с ним скоро повстречаемся. И до осени он не доживет.

– Наручи мои где? – подивился ярл.

– За проезд, – объяснил мокрый звероватый бодрич, кутаясь в плащ из заячьих шкурок.