Текст книги "Дерись или беги (сборник)"

Хребет

Каждую секунду один процент населения Земли мертвецки пьян.

Каждую секунду он возглавлял этот процент. Начинал с утра мизерными шажочками и к обеду уже уверенно в него ступал. «Таких, как он, мало, – повторяла его женщина, – у всех душа грифелёк, а у этого…» А потом сама же била его всей душой. Больно колотила по щекам, швам на подбородке и шее, шрамам на самом темени. И как паук-крестовик каждое утро ест свою сеть, а потом плетет ее заново, так она каждый вечер гнала его из дому, а потом с рассветом заново отпирала дверь.

Красив он был, как черт, и если из обычного человека, пустив его на мыло, можно получить семь кусков, то из него получились бы все десять. Одни только плечи да кулаки. И всё без толку: чтобы на таком дубе выросли желуди, ему должно исполниться как минимум пятьдесят лет, а этому с натяжкой можно было дать тридцать.

Такой он был человек, жил как многие здешние на болоте. И после того как вернулся с пятилетней отсидки, никуда больше не выезжал. Раз только собрался с духом и выполнил обещание своему «семейнику» тунгусу-охотнику. Таково было правило – отказать можно кому угодно, но только не этому, кто всю пятилетку делил с тобой камеру. Кто был вторым дырявым носком в паре, не соглашался на предложения «за кипяток – бычок».

Начал готовиться за полночь: насадил на черемуховую дугу бересту, обтесал, привязал ременное кольцо, порище для топора, вырезал деревянную пуговицу… А к обеду остановился. Замер перед размером защелки, перед ружейным погоном – пять, или семь, или девять, и к вечеру уже всё завершил. Решил понягу в точности как планировал, сложил припасы и лег дожидаться утра.

Прошагав по курумам всю горную ось Северного Урала, он достиг заповедника «Вишера». К северо-востоку от горы Ишерим добрел до хребта Муравьиного Камня. Шел тихонько, алчно хватал вибрацию, свист и жужжание проползающего ужа, гадюки или медянки. Ловил треск от собственного бурого ботинка на медных теменных щитках, на темной полосе, лежащей от змеиных ноздрей через глаз и угол рта к шее. Так и добрался до Молебного Камня.

Зачем ему было восхождение длиною в тысячу метров, а тем более на вершину, куда простым смертным, не говоря уж о зеках, путь обыкновенно всегда закрыт, – знал только он. Так происходило с любыми вершинами, что попадались ему после Кизеловской: ни на одну зону, будь то даже равнина, он не решался взобраться снова. А теперь он шел несколько дней. Стоптал сперва кеды, затем бивачные шлепанцы, затем посиневшие сухожилия, и всё это с одной-единственной целью. Здесь, на высокогорье, вторым названием которого было Жертвенная седловина, он и планировал застрелиться.

Всё, что ни намечал Даня – охота на боровую дичь, попойка, починка, покупка, потеха или же элементарная ловля на живца, – всё требовало точного плана. Любая оплошность могла окончиться крахом. Первым его объектом стала тощая городская улица. Начиналась она с застенчивого «Разгуляя», тащилась через весь центр и упиралась в самую «грудь» Хохрякова. Эта улочка изобиловала ракушечными продуктовыми и нарядными нефтяными конторками. Здесь была рассыпана единственная, редеющая из года в год десятка горожан-миллиардеров, здесь совершались лучшие купли-продажи и заключались браки.

Двадцать единиц огнестрельного, гладкоствольного еженедельно изымались участковыми, сдавались гражданами и тут же перекупались Даней. Всё стекалось в одну воронку. Процесс циклического перемещения. Круговорот Марьиванны в природе, соломы и кокаина, укропа, ярких сердцебиений и смачных ударов. Годы сочных вливаний, конденсаций и испарений минутных богатств. День за днем, всё по плану. А затем никакого наличия смягчающих обстоятельств и малолетних детей, пассивная помощь раскрытию преступлений и назначение срока наказания. Кизеловские харчи – кормушка захлопнулась.

И затем въедливый перебор мелких и безобидных воспоминаний. Кажется, буквально вчера, испачканный густым деревенским солнцем, он нюхал гнилое пьяное сено на кромках покоса, разглядывал хлюпкие ямки от дедовских громоздких галош. Буквально вчера он впервые увидел нелепые пятна на лягушачьих мордахах, те, что тянутся от глаза и до самого плечика, хрупкого, состоящего, кажется, из одного лишь хряща. Увидел неистовых самок, которые метровыми скачками спешат избавиться от тучных беременных брюшек, но тут они встречают его. Данила жадно сжимает в ручонках соломину, подготовленную и заточенную, и тут же, не медля, одним скользким рывком проталкивает ее в лягушачью клоаку. Таким же быстрым рывком Данила дует в соломину. Шпарит, пока хватает сил, надувает лягуху, как обслюнявленный воздушный шарик, перехватывает ее и ловко удерживает. Затем резко бросает ее на землю и прыгает сверху, будто заскакивает лягухе на спину. Даня громко и добродушно гогочет.

«А может, во всем виноват мой нарушенный клапан? – размышлял Даня. – Тот, что отвечает за переваривание молока у младенцев. У меня он вполне мог быть поломан от рук какой-нибудь акушерки. Может, когда я был маленьким, я впитывал всё что ни попадя, а лишнего не отрыгивал…»

Даня задирает подошву, оценивает налипшие кишковые хитросплетения, брезгливо морщит обгорелый «картофельный» нос и смазывает гранатовые внутренности об яично-желтые полевые корзинки осота.

Спустя пару десятков лет он будет срывать те же корзинки. Будет драть сорняки и составлять неуклюжий лубочный букет. А потом устроит салют: будто вязанку дров станет зашвыривать неряшливый пук в Лизину форточку. Он будет улыбаться, как никогда еще не улыбался: по-настоящему, смело, хитро. Будет ощущать малейший проплывающий аромат с ее кухни – недоеденный ею омлет, петрушка, кислый крыжовник – вчерашняя зелень с его огорода, растекшееся дегтярное мыло, оставленное им возле мойки. Всё привычно, тепло, как он любит. Настолько тепло, что томит и тут же подбрасывает, заставляет Даню тянуться все выше, закидывать больше цветов. Солнце ложится на пол и оставляет тень от Данилиных рук, оно греет спину и постепенно обжигает лицо, еще, и еще, и еще… С каждой охапкой Даня становится всё блаженней, соединяется с этой травой, с этим окном, с воздухом. Он наконец снова там, где ему хочется быть. Там, где ему хорошо впервые за пять лет.

Словно в цветочную клумбу улягутся на пол цветы. Лягут в кухне вместе с землей, бабочками и шмелями. Расцветут, пожухнут, завянут, останутся зимовать между рамами… Лиза придет с работы усталая, стянет с отекших ступней лодочки и поплетется на кухню. Но вдруг остановится в оцепенении и опустится на пол. Закроет лицо руками и станет зычно рыдать. Задерет подол под самую грудь, накрепко закрутит его узлом и с протяжным «с-с-с-с-сука» станет собирать землю в ладони. Потом она выйдет на улицу и встретит его. Он кинется к ней за наградой, гордо расправит плечи и тут же получит в грудь кулачком: «Сука, ты зачем накидал в кухню грязи, хочешь, чтоб я к земле привыкала?!» Лиза высвободится из Данилиного обхвата, дернется, рванет, но снова уже не ударит. Да так и уйдет. А с рассветом заново растворит форточку… Таких у нее еще не было. Когда-то был муж, подполковник милиции – теперь нет. Теперь у нее вообще кроме сына нет никого.

Даня входил в тот короткий список исчезающих видов русского мужика, что впору хранить в музее. Он был из тех, что лазали в окна, пускай даже по ночам. Из тех, что из окон выкидывались. Еще Даня дарил цветы, хотя ей и раньше дарили цветы, но эти… эти были иного происхождения. Их бичевал дождь и сёк ветер, рубали термиты и рвали Данилины пальцы – их особенно нравилось уважать. И только с ним Лиза превращалась в первоклассницу. Замерши перед доской, она слушала, как вымачивают носки в героине, как всей камерой, будто играя в лото, взрослые дядьки ищут в двух килограммах чая сто двадцать сверточков гашиша. Только у него Лиза могла и хотела учиться незаметно вскрывать сигаретные пачки.

Но Лиза не была первой, кого так нежно сумел полюбить Даня. Она была следующей после Маруси. То был роман длиною в пять лет.

Маруся не тяготила его, как это умеют женщины, сидела тихонечко за баулами, не гадила по кобу´рам. Она любила рыхлые ласки, дарила их всем арестантам, однако всегда возвращалась к Дане. Маруся не сочиняла на заказ маляв эротического содержания, как обыкновенно делали заключенные бабы, свои конфеты и папироски она получала и так.

Жизнь с Марусей никогда не была скучной, она умела любить, ненавидеть, заботиться и скандалить. Стянуть без разрешения сигарету или оставить какой-нибудь смачный след на чужой спине. Просто так, без причины – вообще она не курила и была верной, – просто так, чтобы доказать свою суверенность. На протяжении пяти лагерных лет Марусе доставалось всё. Варенье, сало, кусок курицы… Даня часами подстерегал у столовой своих товарищей, отбирал последки еды. Таскал за собою страждущий куль и ждал его заполнения. Зазорно было нести Марусе короткий завтрак, и, кровь из зубов, Даня всегда добывал десерт. Отыскивал туберкулезника, которому полагалось сладкое, шел на любые сделки. На протяжении пяти лагерных лет тварь Маруся стала для него больше чем кошкой: стала образом, ликом, стала теплым куском свободы.

А потом истекли пять лет. Горка без первых пяти ступенек, бревенчатая избушка, ночью – дежурный туалет. Кривые гномы с большими ушными раковинами, с паучьим рассадником в носопырках, землистые, бледные, постаревшие. Ничего не упало, не выросло, не сломалось. Домов не снесли, собак не задрали. В город всё так же едут шатры без клоунов, пасутся копченые работяги. Спертый воздух, налипшие на траву шавки. Железные трубы растут из земли, играют в резиночку. На резиночке – радужные семейники, колготы детские лысьвенские, бюстгальтер «прощай молодость». Тот же порядок всякого беспорядка, где лягушка оказывается пуста, без единого органа, без единого хитросплетения. Лето снова пахнет истлевшим мясом.

Рядом нет ни Маруси, ни решки. Нет Веселого, с кем Даня сроднился. Сроднился, как в яслях – горшки по соседству, малютки держатся за руки: на ощупь, нутром, инстинктивно. Остались одни обрывки: тунгус Веселый, который любит свободу. Он любит сношаться, плодиться, множиться. Тунгус любит женщин, что в прошлой жизни латали шкуры, стегали покрышки для чума, шили посуду из бересты. Веселый живет наготове – чтит традицию предков влезать дымоходом, искать драгоценные камни. На все бараки один медпункт, одна фельдшерица. Одно лекарство от всех болезней – запрещенный антибиотик «Рэф». Такой способен очистить всё человечество, рафинировать от микробов, дистиллировать, выскоблить. Зеки становятся в очередь, ждут его. По пять-шесть часов с поносом и рвотой, с сорокоградусной температурой. Их примет поддатая фельдшерица Катя. Катя протянет пилюлю и выпалит вслед: «Всё имитируешь, скот!» В ненависти к Гиппократу, к Кате, в любви к скоту, к барачным микробам сойдутся Даня с тунгусом, и с первой же кизеловской холеры станут друг другу «семейниками».

Тут много «семейников», есть Рыжий с Махровым, есть Гога Безухий с Виталиком. Виталя из них самый семейный. Его и посадили, можно сказать, за бережность «очага». За то, что высвистнул с пятого этажа третьего лишнего из своей койки. Жена от него тут же ушла, на свиданки не приезжает. Писем она ему тоже не пишет, зато пишет теперь другая. Поджарая Ира с трехлетним дитем, мать-одиночка, пришлась ему очень кстати. Нашлась сама, посылать за ней не пришлось: за краткосрочным свиданием последовало длительное, за звонками – яркие фотокарточки. Когда Ире тяжко, она достает высокого и плечистого Виталика из поваренной книги и долго-долго, будто с иконой, с ним говорит. «А вот Виталик на фоне пальм, – знакомит Ира сына с будущим папой, который раскорячился на фоне ядовитых рисованных пальм. – Какие это деревья, сыночек?» – «Паймы», – отвечает ей сын. «Вот и мы с тобой к этим паймам поедем».

Казалось бы, ей уже восемьдесят, а она до сих пор собирает стекло. Она улыбается, ей тепло, всё потому, что пришло лето. И потому, что можно опять без варежек – бутылочки снова горячие и не кусаются, лежат на дне урны, поблескивают, собираются. Бутылочки крупные, и тоже, кажется, улыбаются. Тут же на лавке женщина задремала. Выцветшая, будто дремлет она так уже третье лето подряд. На голове у старухи опрятный платок, старуха льёт монотонную песню и старческим хрипом выводит: люблю, мол, женатого.

Дома ждет ее дочь, смотрит в глазок, ей нужны позарез деньги – заурядная поселковская летопись. Лишь бы старуха подольше жила, не разложилась вот так, прямо у мусорки, нищая, с песней во рту. Бог ее сохрани.

Сюда же вернулся и Даня после отсидки. Вернулся, стал отмечаться у Галочки. У участковой с синими волосами и похотливым водянистым голосом. Она вела прием по субботам. Томно приглашала войти и принять удобную позу. В этой же интонации читала лекцию детям о табаке. За невнимание платила вниманием. Но Дане уже было не до нее, он ежедневно протаптывал колею к Лизе и караулил ее с работы. Притащил дверь с помойки, уложил в траву под окно – и теперь у него свой парадный вход в Лизину кухню. Выглядит диковато, будто путь в преисподнюю, в землю к червям. Отворишь – и дороги назад не будет. Так и случилось.

Каждую ночь Лизу будили шаги. Металлический степ на подоконнике. Ритмичный толчок – форточка бьется в чечетке. Возня, копошение, треск. Заерзали, посторонились горшки – шаги уже на полу, сменяются поступью. И вот Даня снова спит рядом и смотрит какие-то сны. Наверное, видит Марусю. А вот Веселый, снова как наяву: печет «Муравейник». Мешает чёрные с серыми сухари, добавляет варенье, зовет это тортом. Да, это праздничный торт. Липкий, пахучий, уложенный горочкой. Совсем не тот, что был в день рождения Лизы, когда Даня привычно вошел и привычно разулся на кухне. Увидел вино – откупорил. Залпом сразился с третью бутылки, но ничего не почувствовал – букет остался на этикетке. Затем налил еще и еще, пока наконец всю не прикончил. Вторую он пил уже из горла, точно пил из сифона: брызги хлестали повсюду, плевали на скатерть и на пол. Стекались за воротник, меловую рубаху превращали в перевязочный бинт.

Затем Даня притянул к себе пузатую коробку и стал развязывать ленты. Запутался, быстро опомнился, сорвал украшения и взялся за дело. Надо было закончить вино и успеть расправиться с тортом. Чтоб не достались они врагу, чтоб Лиза не смогла скормить их вонючему любовнику, которого, по всему видно, сегодня ждала. Всё это походило на операцию, где кровожадный хирург Даня даже не воспользовался ножом, не говоря уж о скальпеле. Запустил всю ладонь и запястье в раскромсанное брюхо теплого еще пациента. Елозил до тех пор, пока не раздавил каждый орган, пока все мертвые потроха не остались лежать на скатерти. Захмелев спустя час, он свернулся калачиком и задремал. А Лиза ждала в этот день сына… Ночью она вернулась домой, не одна, с подругами. Уже вставив ключи в замок, она думала только о Дане. Наверняка он снова на полпути к ней, повис в запале где-нибудь в форточке. И наверняка, даже точно, послышится с улицы, а может, из кухни: «Прости, что не вовремя!» Он подарит охапку пухлых цветов и станет просить прощения: «Я идиот, днем не было денег…» Но, провернув ключ, совершив два резвых щелкающих оборота, Лиза снова била его всей душой. Больно колотила по щекам, швам на подбородке и шее, шрамам на самом темени. А Даня не закрывался. Он снова вернул свой покой: блаженно смотрел Лизе в глаза, преданно улыбался и в перерывах между ударами успевал шустро и кратко целовать ее в губы.

А потом он ушел, снова напился и был где-то рядышком. Они с Лизой были накрепко связаны. Так же, как связаны были в Дане страх и жестокость, которые взаимно кормились, рождали друг друга и по щелчку так же вместе и умирали. Лиза не видела Даню уже третьи сутки. Только через окно. Тогда она собиралась ложиться, но отчего-то внезапно остановилась. Услышала визг, будто бы снизу, из-под лежащей в траве двери. Это снова щенилась Фатя, второй раз в этом году, снова в подвале, опять бессчетным пометом. Хрупала галька от чьей-то ходьбы, хрупала ближе, всё ближе… хрупала мимо.

А утром пошел дождь. Металлический степ и стрекот, но танцевали уже, казалось, наглые лилипуты. Даня так и не пришел. «Наверное, – думала Лиза, – спит где-нибудь крепко. Крепче, чем все остальные люди. Преступники это умеют: не мучиться, засунуть вину глубоко, мнить себя жертвой… сложившихся обстоятельств…» Но Даня не спал. Он вообще не умел спать без нее. Стоял ночь под окном, тихо, еле дыша. Так он часами стоял в ШИЗО. Так же сверху лилась вода. И именно в этот момент он решил – всё, последнее дело. Добудет денег, купит Лизе цветов: розы, ирисы, что там еще… Привычное послевкусие: никого не убил, не зарезал. Не стирал с себя крови – крови вообще не было. Грехи иного, скрытого рода: их не увидишь и не услышишь, их не пощупаешь. С ними можно прожить всю жизнь, жениться, плодиться, умереть стариком…

…но всякий раз, выходя за порог, истошно искать свою жертву: на зоне, на детской площадке, у мусорки. Под окнами у любимой.

В то время, когда Даня был заводчанином, из здешней дородной земли еще не сосалась тоннами нефть, деревья не вырубались лесами. Голоштанные уральские города неистово занимались покупкой спирта, топаза, металлов – всего, что случится. И потому где-то раз в месяц Даня обязательно брал отгулы. Он гонял в соседние местности за товаром и барыжничал здесь, у себя. Схема проста: горожане – майдан – доллары. Всё больше новых друзей, целый воз. Повозка возможностей, караван. Так он начал свою торговлю. Именно на наркотиках получилось хорошо заработать, «подняться», хочешь – уехать в Америку. Много чего на них получилось… Но главное – на них получилось бы исполнить мечту. Она была у него в ту пору всего одна. Одна, но какая – блаженная, бурная, буйная. Такая, с которой можно пуститься на подвиг без флага, без знамени. Он очень хотел увидеть египетские пирамиды. «Да что по сравнению с ними выблядок наркоман, – размышлял Даня, – он уже конченый, и всё равно никогда не слезет. Какая тогда разница, кто будет его снабжать, я или менты. Те завербуют, заставят за дозу “сливать”. Будут снабжать, пока тот совсем не издохнет, пока не сгниет, пока не разложится его печень. Пока не выполнит для них ежемесячный план».

В этот день надо было встать раньше. Где-нибудь в пять. Впереди была шишковатая трасса Пермь–Екатеринбург. Ёбург, как зовут его местные. Звучит и произносится он у них так, будто это роскошное место на юге Австрии.

Трасса началась с узенького тоннеля, где наверху всегда тихонько шевелятся поезда. Если повезет, если прыткости и времени хватит, можно успеть загадать желание, которое точно сбудется. А можно остаться в тоннеле и просто ждать, когда сверху начнут монотонно шагать грузовые, мчаться скорые, зловеще передвигаться почтово-багажные. Тогда можно успеть не одно желание загадать – сразу несколько, так, чтоб хватило до старости. Самых неисполнимых, чтобы исполнились. Тех самых, с которыми можно на подвиг без флага, без знамени.

Но Даня миновал этот тоннель, пропустил следующий, и всё это в считаные секунды. Оказался на магистрали. Через речку Мулянку (в народе Говнянка), развилку налево-направо в Лобаново, деревню Бершеть, оттуда в Кояново. По мосту через речку Юг, где Дане хотелось остановиться, спуститься к реке. Поудить, найти котелок, сварганить много наварной ухи. Простого прозрачного супа, где не будет ни лавра, ни перца, ни даже картошки. Но он будет самым вкусным и самым перчено-лавровым из всех, что пробовал Даня раньше. Мог и мяты тут же нарвать, много мяты, самой зеленой и самой свежей. Много, чтоб хватило на всю болезнь и на всё здравие. Приехать к Лизе, накормить ушицей, напоить чаем. Кинуться, наконец, к ней в ноги, просить прощения за свой неудел и обещать исправиться, стать хорошим, самым лучшим. А еще можно было поймать вверху проезжающий мимо автомобиль и не упустить-таки момент загадывания желаний. Но Даня не остановился, не спустился, не поймал, не сварил, не нарвал, не приехал… Потом на карте был Кукуштан, Кунгур, Крылово, еще чего-то на «к», Чайковский, Чернушка, еще чего-то на «ч», но мостов и тоннелей впереди больше не было.

При въезде в город здорово обшмонали. Ощупали прямо возле больших синих букв. Выпотрошили спортивную сумку – пусто, ничего. Дальше был тихий парк на Чкалова, вещи, которые можно скинуть, главное, не промешкаться. Героин по две с копьем тысячи за кило. Умножаем на два – в Перми можно сбыть тысяч по шесть. В розницу будет слишком опасно, нужен посредник. По плану – привычное послевкусие… Продал, избавился – снова живой. Женщине этого не понять, даже Лизе. Хотя и она могла подобное испытать, если бы дурно, нежелательно забеременела, решилась бы делать аборт, а тут на´ тебе – выкидыш. В десятки раз крепче, но что-то похожее сейчас было у Дани. Сумка, полная героина, – чаемое избавление. Изнутри раздирающее, невыносимое порой, когда ломота пытает всё тело, каждую мышцу. Хватает, дерет, вымучивает. От живота ниже и ниже, заполняет руки и ноги до кончиков, до ногтей, смакует, жует, пережевывает – выплевывает, наконец. Постепенно все исчезает, остаётся крошечный прах и ненужное знание. Белый налет по периметру сумки.

Возле дома Даню встретил парнишка лет двадцати пяти, уже с проседью на висках, видимо, родовой. На указательном пальце он крутил связку бренчащих ключей. С каждым взмахом время, казалось, тут же начинало ускоряться. Ускорялись Данилины шаги, и вот он уже почти бежит. Торопится за деньгами, торопится занять бывалое положение под окнами Лизы. «Розы, ирисы, что там еще…» Этих денег вполне могло бы хватить на первое время, пока он будет искать работу, становиться законопослушным. Пока он будет становиться хорошим, самым лучшим. Вошли в ближайший подъезд, застыли у лифта. Парнишка заметно волновался, потому, наверное, часто стирал испарину и морщил нос. Раз в десять секунд он широко раскрывал глаза и вытягивал поутячьи губы. Он будто бы проверял, на месте его лицо, не сползло ли оно на футболку, и, удостоверившись, что лицо на месте, переходил обратно к ключам. Когда раздался протяжный гулкий звук «вверх», ключи почему-то остановились, замерли в одном положении. И вместе с ними, показалось, остановился и лифт. «Нас, наверное, сдали, Данила, – пробубнил парнишка, – мать говорит, меня сегодня уже участковый искал». Даня нажал на кнопку, лифт замер: слететь прямо сейчас вниз, удариться о пружину и разбить грубым толчком две селезенки или пуститься наверх, сквозь крышу, открыться где-нибудь в небе и уронить этих двоих об землю, наотмашь. «Но ты можешь сдать этого перца, который тебе продал, – продолжал тем же сипом парнишка, – тогда нас точно не возьмут». В тишине слышались глубокие Данилины вдохи, лифт продолжил стоять между седьмым и восьмым: «Нет, я никого не буду сдавать. А ты?» Парнишка нажал на кнопку, и лифт двинулся вниз: «На, короче, держи деньги, пакет давай. Посмотрим».

искал». Даня нажал на кнопку, лифт замер: слететь прямо сейчас вниз, удариться о пружину и разбить грубым толчком две селезенки или пуститься наверх, сквозь крышу, открыться где-нибудь в небе и уронить этих двоих об землю, наотмашь. «Но ты можешь сдать этого перца, который тебе продал, – продолжал тем же сипом парнишка, – тогда нас точно не возьмут». В тишине слышались глубокие Данилины вдохи, лифт продолжил стоять между седьмым и восьмым: «Нет, я никого не буду сдавать. А ты?» Парнишка нажал на кнопку, и лифт двинулся вниз: «На, короче, держи деньги, пакет давай. Посмотрим».

Лиза сидела на табурете и смотрела вниз под окно, на лежащую дверь и безжизненный, палый клевер. На вытоптанную Даней землю, на прошедшие несколько месяцев. Даня любит горячие пироги. Неважно, с какой начинкой, Лиза бы разных настряпала. Хрустящих с тоненьким тестом, кислых с капустой, говяжьих. Почему-то только сейчас ей подумалось, что таких, как Даня, больше нет. У всех душа грифелёк, а у этого…

Если бы снова услышать: «Открывай шампанское, пироги остывают!» И с этих пор она бы любила Даню, и с этих пор с каждыми новыми сутками Даня стал бы снова взбираться на ее подоконник. Будет она так сидеть еще часов пять, пока не заметит сухую траву между рамами, пока не поймет, что незачем больше смотреть.

Даня стоял на самой вершине хребта. Он выполнил обещанье тунгусу-семейнику, поднялся к Молебному Камню. Взамен песков Ливийской пустыни он увидел тундру кустарничков, вместо Хеопса и каменной кладки – гору Ойкачахл. Покой Тошемки с Вижаем, что вливаются в Лозьву и даже не мыслят о реках других, шире и глубже. Не знают о Ниле, Вади-Хаммамат. О том, что можно еще куда-то свернуть.