Текст книги "Дерись или беги (сборник)"

Кто есть ху

Комод в большой комнате меньше всего напоминал комод: он, скорее, походил на старенькое трюмо тридцатых-сороковых годов, вылеплен был из красного дерева, а внутри спали мамкины фотоальбомы. Была и еще полка, самая заветная, расти до которой Павлику пришлось целых шесть лет. На нее мама взгромоздила плоское зеркало с фасетом и десятки разных тюбиков, склянок и бутыльков. Все они пристально глядели на крохотного мальчика внизу и, казалось, подмигивали ему, кто круглой блестящей крышечкой, кто ребристым колпачком. Сбоку, на стенке комода шилом были выцарапаны отметины: метр десять, метр двадцать, метр тридцать и, наконец, метр сорок – ура, Павлик уже сам подмигивает глупым склянкам, и его нелепая курносость теперь отражается в столешнице. Вот оно, ради этого он рос и терпел все эти унижения от стекляшек и пластмассок – в углублении, там, где было сукно, лежал худенький альбом с мамиными фотокарточками.

На этой мамка совсем юная, Эля ей что-то нашептывает, а она примерно ждет, когда же «вылетит птичка», и смотрит на фотографа. Перед ней раскрытый дневник… но это уже следующая фотография. Расчерченные типографские линеечки, слева цифра пять, дальше черточка, потом римская пять, тире – тысяча девятьсот семьдесят пятый. «Нем. яз. – § 17, литра – М.Горький (тв-во), история – назревание рев. кризиса». Красными чернилами – замечание: подсказывает на уроке. Галя, вероятно, была хорошей ученицей, раз подсказывала, а может, просто выскочкой, в любом случае теперь этого никто, кроме бабушки, рассказать Павлику не может. Теперь мамка живет на КамГЭСе с новым мужем, а сына оставила бабушке, иногда звонит, иногда заезжает «пивнуть по-быстренькому кофеек», но не остается на ночь – спешит вернуться домой, туда, где ее дожидается супруг Колюня.

Первый класс у Павлика совпал с публичным вопросом президента «Кто есть ху?», очередями за водкой по девять десять с пробкой-бескозыркой, за растительным маслом. Мама покупала за рубежом товар и продавала в СССР втридорога. Простодушный Пашкин отец в это время ежечасно проматывал ее деньги и приносил раскровавленную рожу домой, приводя на запах крови престранных огромных мужиков, отдавая им последнее, что оставалось в советском сейфе – комоде. Как-то раз занятия отменили по непонятным причинам, Павлика никто не встретил. Он одиноко дошагал до дома, открыл незапертую дверь и вдруг услышал мамин крик в телефонную трубку: «Уезжай оттудова! Какая Москва, какая вообще Америка?! Ты о чем вообще, у нас Пашка маленький! Поняла… поняла… ладно… поняла…» С тех пор семья Павлика стала неполной, разговоров об отце не допускалось, а мамка притихла и занялась «взрослыми» делами. Теперь казалось, что вместе с расстрелом Белого дома в Москве расстреляли и ее саму, ту ее часть, которую впоследствии она стала пренебрежительно называть совдепом.

В седьмом классе все было уже совсем иначе: все «ху» определились, и мамка нашла себе нового мужа. Теперь Павлик смотрел на комод сверху вниз: углубление столешницы стало хранилищем сбережений, оно утеряло сукно от частых посягательств и стало матовым, размазав всю Пашину курносость, кроме которой ему от отца достался еще врожденный порок сердца, ранний юношеский пушок на щеках и довольно скверный, крепкий характер.

Пашка несся по коридору, в кофте его, как в мешке, с верхом лежали шаньги и ватрушки. Он аккуратно завернул за угол, придержав подол, а затем, ухватив подпрыгнувшую выпечку, постучался в директорскую.

– Эльвира Ивановна! Вы вызывали, эй?!

– Чё орешь, она по телефону разговаривает.

За секретарским столом сидела крохотная женщина. Передними зубами она грызла колпачок ручки.

– Я говорю, меня вызывали?

– Да, Эльвира Ивановна тя вызывала! А чё ты не на уроке?

– Так вы ж сами только что сказали: Эльвира Ивановна тебя вызывала.

– Ты дурак?

– Не грызите ручку, мадам, а то чернила польются, весь рот синим станет, у меня такое уже было. Очень вязко будет на языке. Хотите булку?

Крохотная женщина выплюнула кусок пластмассового колпачка и направилась к директрисе.

– Тут Павел к вам, Шутов, пускай заходит?

Пашка вошел в бордовый кабинет. На подоконнике спала кошка. Запах ее мочи мешался с запахом духов Эльвиры Ивановны. Паша стал прятать выпечку.

– Здрасте, Эльвира Ивановна!

– Здравствуй, Паша. Присаживайся, пожалуйста.

– Так я это… я ненадолго.

– Садись, садись. Н у, рассказывай, что там у вас вчера произошло с Зинаидой Сергеевной на истории?

– Погань она – вот что.

– Так! Ты как смеешь так говорить о преподавателе?

Эльвира Ивановна вытянула обе губы и стала походить на утку.

– Погань, я говорю.

– Ладно, Шутов, а с Колей Ксенчиным что было, тоже погань?

– Тоже.

– Давай! Давай, Паш, рассказывай, я тебе говорю.

– Я не стукач.

– Называй это как хочешь.

Губы директрисы как-то внезапно расправились и стали улыбкой.

– Ну, давай.

– Муж пусть вам дает, а я пошел.

После ухода Павлика Эльвира Ивановна зарылась в бурые папочки личных дел, отшвыривая самых непутевых. Паша Шутов полетел первым. Ничего примечательного, а так, бездарь обыкновенный: «Конфликтный, у нас с первого класса, отец… знаю… порок сердца, порок сердца… вот это уже любопытно, господа Шутовы…»

В конце девяностых поселок Кислотные Дачи поделился на Новые Дачи и Старые, коммуналки обветшали, таблички с указателями враз отвалились. Теперь неясно было, куда идти дальше, если вдруг, не дай бог, оказался на какой-нибудь Суперфосфатной улице или улице Бакинских Комиссаров, безопаснее всего было стоять на месте и ждать – Новые Дачи разрастались ежеминутно и обрастали фонарями. Школа, в которой учился Павлик, географически тоже оказалась на Дачах Старых, она до сих пор жила на тех улочках, в которые когда-то советские люди втискивали свои магазины промтоваров и двухэтажные хрущевки. Зато директриса жила уже на Дачах Новых, видела новые сны о красном кирпичном здании школы, обещанном районо за ее «хорошую успеваемость».

«А на этой фотокарточке мамке шестнадцать, тут они всем классом собрались, страшненькие все, в фартучках каких-то дебильных, и очень серьезные. Мама с Элькой в центре, опять мама в объектив смотрит, а Эля, судя по всему, ворону поймала, – Павлик молча сидел в кресле и указательным пальцем закрывал мамин передник, – и в самом деле какие-то больно серьезные, семь мальчишек, все остальные девки…»

– Ба, а мамку, кажись, Эльвира Иванна вызывает!

На пышный ковер с бахромой Павлик с мамкой явились на следующий же день. Крохотная женщина сидела на том же месте и целеустремленно догрызала пластмассовый колпачок.

– Здрасть, вы к Эльвире Ивановне?

Пластмассовый синий кусочек вывалился из ровных зубов и бесшумно упал на письменный стол.

– Будьте так добры, сообщите, я мама Паши Шутова. Если что, Галина Павловна.

– Ладн, щас, секундочку обождите.

Маленькое туловище исчезло за дверью.

– Ну, Пашек, чего ты вообще тушуешься, если ты прав, то меня никто и ни за что ругать не будет, слышишь?

Павел оглядывался по сторонам и натужно кусал заусенцы.

– Будет. Только я все равно не расскажу ничего.

– Да не рассказывай ты, ради бога, мне и без твоего детсада проблем хватает. Ты не психуй главное.

Когда Пашкин отец в эпоху перестройки надумал зажить хорошо, с собой он в первую очередь позвал Сергуню, Элькиного мужа, верного друга семьи Шутовых. Эля в то время оканчивала педагогический и мало еще чего впереди себе представляла, но одно она знала точно – Галька останется с ней навечно в том или ином роде, а пойдут детишки, так можно будет еще и породниться – «покрестить всех крест-накрест».

– Короче, Серег, харэ нам с тобой мямлить, валить с Кисляр надо, пока еще можем.

– Валить, ага…

– Ты, короче, в курсах, что тут в шестидесятых творилось?

– А-а-а, ты про эти, про химикаты?

– Возле «Камтэкса» трава красная лезет – вот те и заводик, вот те и продукты производства кислоты.

– Ну да, еще, я слышал, в Каме мульки с тремя головами плескаются.

Сергуня хохотнул миловидным смешком и вмиг умолк.

– Я говорю, вали-и-ить, или ты чё, хочешь, чтоб тебе дети твои оранжевых снеговиков лепили?

– А помнишь сосновый бор возле профилактория, ну, на Пасху с Элькой и с Галей были, так там деревья до сих пор рыжие, помнишь?

– Я про чё и говорю, там азота с фосфором больше, чем у американцев водорода.

– Что с нами будет…

– Да ты подожди, завод прикроют, там еще церковь встанет со звонницей и главкой, приспособят, суки, заводские корпуса, молиться пойдем.

– Мне другое интересно: куда потом все эти химики пойдут работать, когда прикроют завод?

– Понятно куда – детям твоим историю с географией преподавать, тут, в школах.

– Да ну…

Уже через полтора месяца Митек и Сережа жадно нарезали колбаску на закусь на пороге новой церквушки, радовались, что колбаска не совсем растаяла от переизбытка крахмала, и осыпали головы друг друга продуктовыми талончиками. Кислотный заводик теперь был в их руках, производство пластилина и цветных порошков прекратилось, а с конвейерной ленты вдруг начали слетать зайцы.

– Эльвира Ивановна вас сейчас примет.

Крохотная женщина нехотя поднялась со стульчика и от греха подальше поплелась открывать дверь.

– Заходите-заходите.

На подоконнике всё так же спала кошка, запах ее мочи уже гораздо меньше отвлекал от запаха духов Эльвиры Ивановны, сама Эльвира Ивановна докрашивала губы.

– Здравствуйте, Эльвира… Хосподи, Элька?!

– Здравствуйте, проходите, присаживайтесь.

– Эля, это ты?! Павлик, так это ж Элька, моя Элька, ты на фотографиях ее видал! Элечка!

Галя подбежала к директорскому столу, наступив на бахрому ковра.

– Галина Павловна, соблюдайте правила приличия, присаживайтесь на стул.

– Эля, ты что, до сих пор… столько лет прошло.

– Я не понимаю, о чем вы. Итак, во-первых, ваш сын невоспитанный хам, во-вторых, он порочит честь школы, ну, а в-третьих, он инвалид и должен учиться дома.

– В смысле, какой еще инвалид?!

Галя отошла от стола и снова наступила на нарядную бахрому.

– Инвалид, самый настоящий, у него порок сердца и есть группа, я в курсе всех дел.

– И что, Эль, ты совсем, что ли, с ума сошла?!

– Я настаиваю на том, чтобы этот ребенок обучался дома, по закону я имею на это право.

Галя снова покраснела и, сев на скользкий стул, поймала ногами бахрому.

– Иди к черту, Эля.

– Понятно мне теперь, в кого сынуля ваш такое хамло, вы и сами-то, Галина Павловна, не особо воспитаны.

– Вот сучка, а! Паш, выйди, пожалуйста.

Когда в восемьдесят девятом году в стране начиналась «новая жизнь», все бараки города в одночасье опустели, жильцы их, собрав с окон всю герань, переселялись в новые районы. Большинство из них было отправлено на окраину, туда, где когда-то было огромное болото, впоследствии осушенное и застроенное новыми многоэтажными домами. Местность эта получила название Кислотные Дачи в честь химического заводика неподалеку. Единственный вопрос, который теперь остался, где взять место для слива химотходов, если старое заселили новой жизнью? Заводик постепенно разорялся, закрывались главные отделы, а с приходом новых владельцев Шутовых и Зайцевых он вообще стал работать не по ГОСТу и выдавать каучуковые мячики. Спустя несколько месяцев один из хозяев, как поговаривали новые жители, исчез, а другой просто разорился и залез в петлю. Теперь Кислотные Дачи стали обыкновенным районом с престранной почвой, обычной экологией и загадочной историей имени.

– Эля, ты чё творишь?

– А чё такое?!

Губы Эльвиры Ивановны снова сложились в подобие клюва.

– Эль, ты сама знаешь, мы тут вообще ни при чем. Ну, прости, слышишь, Эль?

– А мне твой ребенок мешает, понимаешь.

– Скотина ты.

– Не я одна.

Когда Галя выбежала из кабинета, Паша сидел на стульчике крохотной женщины, он тянулся к ней, истерично что-то объясняя. Трогательная, стоя на крохотных коленках, с чернильными разводами вокруг рта, она внимательно слушала Павлика.

– А Коля Ксенчин, потом, когда Зинаида Сергеевна сказала, что папка вором был, стал меня называть воровским отродьем. Они ж врут все, да они просто оба мрази какие-то!

Из кабинета вышла Галина Павловна, позади у нее осталась директорская кошка, застрявшая в дверной щели.

– Паш, домой пойдем… то есть иди к бабушке, а я на КамГЭС.

– Мам, а ты, может, на Кислотных Дачах останешься?

– Иди к бабушке, сына.

Павлик вырвался из мамкиных объятий и, не оглядываясь, побежал на Старые Дачи. На Ольховской он внезапно остановился, упал на колени и наклонился к земле. В сожженной траве копошились муравьи, они перетаскивали с места на место соломины и создавали жизнь. Сейчас можно было сорвать длинную тростинку, положить ее в самое сердце муравейника и ждать, пока муравьишки сделают свое дело, а потом облизнуть – и обжечь язык вкусной муравьиной кислотой. Можно было опустить ладонь в центр муравейника, пустить на себя этих варваров, как он делал раньше, а затем носиться и отряхиваться от нападений. В конце концов, можно было просто улыбнуться крошечным муравьям и этим их напугать. Но Пашка уже не дышал.

Последняя фотокарточка, которую он видел, была с мамкой и отцом, с Элей и Сергуней в цирке. «Все улыбаются. Ну вот, слава богу, Эля наконец-то смотрит в камеру. Сзади у них какое-то лохматое растение, похожее на пальму, а мимо в тельняшках клоуны ходят. Фото пока еще черно-белое, четкое и понятное. Цветные появятся позже, поэтому в мамкином раннем альбоме их нет. Они не хранятся у нее в углублении комода, да и зачем – на них нет Эли, нет папы, нет и самой мамы. На них есть только я».

Пунцовые пятна

Восьмое марта нынче выпало на чудный теплый денек, на чрезвычайно громкое пение птиц, гулкую весеннюю капель и четвертую неделю Великого поста. В этот день семнадцатилетнюю Ксюшу, наряженную в голубой вельветовый сарафан и мешковатую белую блузу, собирали на праздник. Волосы, будто не окрепшие с младенчества, решено было разделить на пробор, губы чуть напомадить, а румянец сделать яснее. Всех детишек школы, где училась Ксения, педагоги в этот день пригласили на пиршество в кафе на улице Ким, опрятное взрослое кафе, из которого всегда по-детски пахло молоком и шанежками.

Молодая учительница Олечка, сама порой напоминающая семнадцатилетку, приехала за Ксюшей на такси, на шестом этаже ее уже ожидала Ксюшина бабушка.

Первых часов жизни Ксении из родных никто не видел. Воспаленное, испещренное синими венками тельце Ксюши лежало на белой простыне с прищепкой на пуповине. Палата находилась в трехчасовой тишине – в это время в морге омывали тело умершей матери.

Только спустя четыре дня, когда прищепка отвалилась вместе с пупочным канатиком, Ксюшу на руки взял отец. Серые водянистые глаза его ничего не излучали, покой разносился по всей комнате и оставался на занавешенных зеркалах, в приготовленной новой люльке, на двухместной постели и в кресле бабушки Оксаны. Игореша к младенцу старался не подходить и себя не тревожить. Иногда только он всматривался в личико новорожденной, пытаясь отыскать знакомые черты, пытался опознать крохотные пальчики, чтоб сделать все правильно и в сходстве, наконец, полюбить этого ребенка, но все выходило наоборот, неузнавание постепенно меняло состояния и в конце концов стало неврозом. Такая несправедливость, полагал он, могла случиться только по вине этого младенца, а иначе где объяснения внезапно случившемуся несчастью хороших людей, вовремя зачавших, правильно вынашивающих, верующих и даже некурящих?

– Молись, молись, Игореш, авось легче станет! Хошь, давай вместе, прямо вот опускайся на колени и стой, пока не полегчает.

И теща сама становилась на колени, шептала что-то про себя и походила на малахольную старуху.

Молитве Оксана Павловна обучилась еще в молодости, когда рыжие прядки были привлекательны и кудрявы, когда взгляд, казалось, жил сам по себе. Она поблекла, когда похоронила супруга во время Великой Отечественной, и так не расцвела, даже тогда, когда встретила второго мужа. Он был моложе ее на восемь лет, приехал в село после «отсидки», как сам любил называть свои «несколько» лет, был мужиком работящим, таким как раз, какого Оксане и ее малолетней Ирке недоставало.

Как-то в Успение Оксану Павловну срочно вызвали в правление, Ирка осталась дома вместе с новоиспеченным отцом помогать ему готовить ужин и таскать кошкам огромные молоки из жирной селедки. Когда Оксана вернулась, она увидела стол, уставленный рыбными закусками, салатами и винегретом. Иришка тихонько вырезала из бумаги платьица для кукол, муж стоял у окна и из-под закрученной занавески смотрел на дорогу. Ужинать Иришка не стала, присела в сенях, и только когда Оксана Павловна сама подошла к ней, дочка завыла. Названия тому, что произошло с ней, она не знала, а через несколько месяцев все забыла стараниями матери, въяве остались только материны синяки и пунцовые пятна на полу.

Отчим ее между тем был весел, шутил что-то о нынешнем председателе, о спутавшихся Оксаниных кудрях и замолчал только в тот момент, когда Оксана взяла в руки нож. Убийство было признано непреднамеренным, и теперь Оксана Павловна с Иришей скрывались от поселковых сплетен в городе.

Вечером двадцать пятого марта, когда старуха намешивала в кастрюльке похлебку, попутно укачивая Ксению, Игорь вбежал в квартиру и стал вытаскивать из шифоньера свои вещи. Коричневый чемодан, звонко скрипнув молнией, разинул пасть и поглотил сперва всю его одежду, а затем добрался до фотографий и открыток.

– Оксана Пална, я… я это…

– Ты куда, милай сын?

– Ну, в общем, я ухожу, простите меня, Оксана Пална.

– Ты белены объелся, что ль, ты дочь…

– Мне жить надо! Поймите же вы, наконец, я ж молодой еще совсем, я ребенка этого ненавижу, она жену мою убила, да как вы не понимаете!

– Чтоб у тебя язык отсох! Она тута при чем?! Ты как жить станешь с грехом таким?!

– Да идите вы со своими грехами! А если и грех это, то не мне за него расплачиваться. Зачем я только, дурак, связался с вами такими!

В комнате послышался плач разбуженной Ксении, старуха швырнула поварешку в раковину, та громко ударилась о стенку и упала на дно вместе с отколовшимся кусочком эмали.

– Здравствуйте, Оксана Павловна! Ну как, мы готовы?

– Ой, мила дочь, боюся я, очень боюся.

– Да всё хорошо будет, всё нормально, мы сейчас ее спустим и усадим в такси.

– Так она ж даже машин с двух лет не видала…

В свои несколько месяцев Ксюша отличалась от тех подвижных грудничков, которые ползком на коленках за день наматывают километры. Комки сбитых сухожилий казались зарубцевавшимися и запрятанными в младенческие ноги, они вызывали судороги и делали Ксению неуклюжей. Она была голосиста, когда бабуля как слабоумная хлопала над ней в ладоши, реагировала на ее улюлюканье, но никогда не отвечала взглядом и не мигала, как это свойственно жизнерадостным малюткам.

За два года Оксана Павловна приноровилась вытаскивать Ксению на прогулки и в продуктовый, но потом силы ее будто в одночасье пропали. Теперь Ксюшенька стремительно толстела со всех боков и все меньше двигалась. С уходом отца в дом больше никто не приходил, все замкнулось только на попытках обучить внучку чтению, бурчаниях Оксаны Павловны на государство, хотя и государство лет через пять постепенно ушло из их дома – перегорело вместе с телевизионными лампами. И лишь изредка с кухни слышались всхлипывания и молитвы ослабевшей старухи.

– Да ниспослет всем, чтущим святую память и усердно прибегающим…

Ксения звонко захохотала – в дом вошла учительница и поднесла к ее носу тюльпан.

– С Восьмым марта, малыш! Едемте?

Она хватко взялась за ручки и уже было потащила коляску к выходу, как вдруг оказалось, что лифт на ремонте. Женщины сделали несколько попыток вынести коляску вдвоем, но ноги Оксаны Павловны по-прежнему не слушались, на помощь прибежал таксист.

– И как это вы сами справляетесь ее по лестнице стаскивать?

– А никак не справляемся, милай сын, Ксюша с двух лет улицы не видает.

– Да ладно?!

– Так у меня ж ноги у самой не ходют.

– А чего ж ее не заберет никто?

Старуха опустила голову, затем поправила внучке волосы и посмотрела на учительницу.

– Да заберут, куда только…

Учительница заулыбалась и весело обошла коляску с другой стороны. Она вытащила расческу и начала причесывать Ксении волосы.

– Все будет хорошо, Оксана Павловна.

Таксист приостановился и впялился в Ксюшино лицо. В этот момент яркий солнечный луч окропил ее зрачок, Ксения вздрогнула и застонала.

Утро важного дня началось со спешки. Оксана Павловна наглаживала внучкину блузку и по неосторожности оставляла в складках капельки пота с дрожащих белых пальцев, похожих на корешки имбиря. В полдевятого громкий стук опрокинул Ксюшину миску, масляные горячие картофелины упали на голые коленки и оставили блестящие красные пятна. Ксения замотала головой, застонала и начала тянуться к двери. Оксана Павловна попыталась подскочить и понестись за салфеткой, но голову ее будто повело в сторону, она оперлась о кровать, чуть распрямилась и поплелась к двери.

– Кто тама?

– Это Игорь, Оксана Пална!

– Кто?

– Игорь, зять ваш, откройте, пожалуйста.

Игореша стоял у двери на том же коврике, что и семнадцать лет назад.

– Смотрите-ка, всё так же, здравствуйте, Оксана Пална.

– Ты, что ль, и вправду?

– Я, Оксана Пална, я вернулся.

– Малоумный ты, что ли, кого вернулся, ты чего?

Игореша стянул ботинки, поправил носки и прошел на кухню.

– Ну, в общем, так, Оксана Пална, я понял, что был ох как не прав… повидаться я с вами пришел.

Оксана Павловна оперлась об эмалированную поверхность раковины.

– А жил как?

– Да поначалу тяжко, а потом встретил Людку, жену свою, у нас дочь родилась.

– Ну, поздравляю я тебя, милай сын. Жисть ты свою устроил…

– Устроил, хотя всякое, конечно, бывало… бывало так хреново станет.

– Хреново, значит?

– Но вот ведь что важно, Оксана Пална, вы ж ведь правы оказались: я в такие моменты всегда вас вспоминал, как вы мне говорили «молись!». Так ведь помогает!

Оксана Павловна отвернулась и, кивая, что-то пробормотала.

То, чего человек по-обычному ежедневно не замечает, в секунду проникло в Ксюшино воображение, смешало величины и формы предметов, ощущения и равновесие. Все направления, вверх и вниз, стали направлением в никуда, Ксюшино тело больше не чувствовало вертикальной оси, перпендикулярной плоскости земли, предметы больше не совпадали с окружающей действительностью, не находились в пространстве и не протекали во времени. Ксения смотрела в небо, солнце пробивалось сквозь стенку бирюзы и разбивалось на ее лице, проникало в глаза, в нос, делало их горячими и осаждало щеки румянцем. Гулкость передвижений воздуха, пары со всех теплотрасс в округе оставались на лице, на одежде, в ушах. Колокольный гром всех часовен, всех падающих и разбивающихся льдин, звоночки с детских велосипедов – все входило в глаза, в уши, в живот и никуда не двигалось, создавало внутри гомон и оседало в горле, пунцовые пятна на коленках больше не болели, не болело больше ничего.

Нынешнее Восьмое марта стало для Ксении особенным: чудный весенний денек, громкое пение птиц и гулкая весенняя капель теперь перемешались с четвертой неделей Великого поста и со всеми бабкиными взываниями к деревянным иконам.

И вот Ксюшу снова возвращали на шестой этаж.