Текст книги "Амурский сокол"

Глава 3. Судьбоносная ночь

Летний вечер всегда напоминал Марфе Петровне успокоившееся после волнения море, а главная улица Благовещенска в это время – тихую гавань, куда, подобно кораблям после насыщенного происшествиями плавания, прибывают горожане. Здесь, под сенью клёнов, они освобождаются от груза дневных забот и наслаждаются ощущением тепла, но уже не солнечного, а человеческого, который исходит от улыбок, приветствий и просто вида знакомых лиц.

Прохладу летних вечеров Марфа Петровна с облегчением и благодарностью воспринимала бесценным даром природы, вызывающим в груди, как говорил её любимый поэт Тютчев, «сладкий трепет». Но пользовалась она этим даром не только ради моциона, а чтобы иметь возможность встретить знакомых, каждый второй из которых являлся её бывшим учеником, порадоваться тому, что семена добра и просвещения её многолетними стараниями дали столь обильный урожай.

Бывшие гимназисты, ныне почтенные граждане Благовещенска, при виде Марфы Петровны, в свою очередь, тоже радовались: их охватывало ощущение покоя, прочности бытия; ведь шли годы, сменялись поколения, а их учительница словесности не менялась: всё та же величавая осанка, строгий взор, безупречная русская речь, за коверканье которой она безжалостно ставила колы и двойки в классный журнал.

Вот и Сергей, завидев даму почтенного возраста и признав в ней Марфу Петровну, отметил про себя, насколько она неподвластна годам. Впрочем, будучи долгое время её квартирантом, он знал, как она преображалась в стенах родного дома. От властного учителя не оставалось и следа: скинув маску неприступности, Марфа Петровна превращалась в совершенно доброго, домашнего человека.

Чтобы поздороваться с ней, Сергей на ходу выскочил из экипажа.

– Здравствуйте, Марфа Петровна!

– Ах, Серёженька! Вы меня напугали! Появляться внезапно перед женщиной – это моветон.

– Простите великодушно, Марфа Петровна! Я вовсе не хотел вас напугать. Мы с крёстными возвращались с прогулки по саду и решили заглянуть к вам. А вот и они – отпускают извозчика.

– Что же, похвально, что не забываете старушку!

– Что вы, Марфа Петровна! Какая старушка?! Где она?

– Ах, Серёженька! Вы всё такой же шутник. А мне, извольте знать, уже семьдесят два годика будет через месяц.

К ним подошла колоритная пара. «Русский богатырь и китайская фарфоровая статуэтка», – такое сравнение пришло на ум Марфе Петровне при приближении Никодима и Ликин.

– Позвольте представить, – сказал тут же Сергей. – Моя крёстная Ликин.

– Здравствуйте, Марфа Петровна! – приподнял котелок Никодим.

Ликин смущённо промолчала. Она ожидала увидеть перед собой молодую русскую красавицу ростом с Никодима, а их встретила старушка субтильного телосложения.

– Здравствуйте, Ликин! – сказала Марфа Петровна. – Мне много о вас рассказывали. Так что мы с вами знакомы заочно.

Затем она повернулась к Никодиму и сделала приглашающий жест:

– Раз вы всей семьёй изволили посетить бедную старушку, значит, неспроста. Прошу в дом!

За чаепитием Марфа Петровна на правах старшинства благословила предстоящий брак Никодима с Ликин и выразила готовность в совершеннейшем участии в дальнейшей судьбе Серёженьки.

– Если изволите оставить некоторые средства для содержания мальчика, то за остальное можете не беспокоиться, Никодим.

– Слава богу, средства есть, Марфа Петровна. Я позабочусь, чтобы вы ни в чём не нуждались. Вам придётся потерпеть Серёженьку всего десять месяцев. Затем я заберу его в Харбин.

Но события, происшедшие в следующем, 1917 году не позволили им встретиться ни через десять месяцев, ни через год и два. Всколыхнув основы не только Российской империи, но и повлияв на все мировые процессы, эти события дошли до Благовещенска и в корне изменили дальнейшую судьбу Сергея Лысенко.

Большую роль в этом сыграла случайная встреча (хотя случайная ли?) со старым знакомым по таёжным приключениям – Алексеем Дмитриевичем.

…Однажды тёмным зимним вечером, пряча лицо от ветра в поднятый воротник, около тусклого фонаря Сергей задел плечом мужчину. От столкновения прохожий выронил на заснеженную дорогу довольно-таки тяжёлый свёрток, завёрнутый в плотную бумагу и перевязанный бечёвкой.

– Простите! – сказал Сергей и наклонился, чтобы помочь.

Мужчина стал молча собирать рассыпавшиеся листы, мельком поглядывая на Сергея, – свет фонаря упал на бородатое лицо…

– Алексей Дмитриевич?! – воскликнул гимназист.

– Простите?..

– Алексей Дмитриевич! Да это я – Сергей, Серёжа. Ну, помните: тайга, лесная сторожка Никодима, охота на медведя?!

Лицо прохожего озарилось радостной улыбкой. Теперь он тоже вглядывался в лицо юноши, пытаясь угадать в нём знакомые черты мальчика Серёжи. Судя по тому, как вспыхнули радостью узнавания его глаза, даже при свете тусклого фонаря он их определённо обнаружил.

– Серёжа! Как я рад вас видеть! Вы стали совершенно взрослым человеком. Как бегут годы… Удивительно! А где вы живёте? Никодим дома?

– Я живу тут рядом, недалеко… В паре шагов…

– А нельзя ли переночевать у вас, Серёжа? Я прибыл только сегодня, а явка… простите… по адресу, который мне дали, никого нет. Говорят, жандармы забрали. Мне только до завтрашнего утра…

– Конечно, Алексей Дмитриевич! У нас места много. Думаю, Марфа Петровна не будет против помочь путнику.

– А кто такая Марфа Петровна? Удобно ли?

– Я у неё квартирую. Она удивительный человек. Сейчас я вас с нею познакомлю. Пойдёмте!

Учительница, нацепив пенсне, долго изучала человека, с которым пришёл Серёженька, тем более что он восторженно воскликнул с порога:

– Марфа Петровна! Вы не представляете, кого я встретил!

– Совершенно не представляю!

– Это Алексей Дмитриевич, мой старый знакомый. Это он учил меня азбуке, прежде чем я попал в ваши руки.

– О, коллега?!

– Сергеев! – представился Алексей Дмитриевич, склонив голову. – Не совсем так. Но люблю русскую литературу. И в меру сил пытался ознакомить с нею молодого человека. Правда, он тогда был совсем юнец.

– У вас это неплохо получилось, господин Сергеев, – сказала благосклонно хозяйка. – Проходите, сейчас будем чай пить.

– Марфа Петровна! – перебил её Сергей. – Вы позволите Алексею Дмитриевичу переночевать у нас? В силу определённых обстоятельств он остался сегодня на улице…

– Это будет зависеть от того, насколько он интересный собеседник. Посмотрим, так ли он хорош в русской литературе…

– Марфа Петровна, дорогая! – воскликнул опять Сергей. – Неужели вы будете мучить человека с дороги вопросами литературы?! Дайте ему отдохнуть!

– Молодой человек! – сказала Марфа Петровна, строго блеснув стёклышками пенсне. – Запомните! Разговоры о литературе не мучение для знающего человека, а отдохновение!

– Совершенно с вами согласен, Марфа Петровна! – сказал Алексей Дмитриевич, улыбаясь.

– Ну, в таком случае прошу к столу!

Во время долгого чаепития с вишнёвым вареньем продолжили разговор.

– Из каких краёв вы будете, Алексей Дмитриевич?

– Из Петрограда прибыл. И родом оттуда.

– Нет, родом вы из Санкт-Петербурга, господин Сергеев! Не люблю эти новомодные названия: «Петроград», «рэволюция»… К чему рушить старый мир?! А?

Алексей Дмитриевич, верно почувствовав настроение старушки, не стал отвечать и повернул разговор на другую, любимую ею тему.

– Марфа Петровна, голубушка, скажите… вот нередко творчество Фёдора Тютчева сравнивают с произведениями Афанасия Фета. Оба любили описывать природу, возводя её в абсолют. По мне, так два одинаковых поэта. Хотя бы с точки зрения пейзажной лирики…

Учительница словесности оживилась, услышав имена любимых поэтов.

– Интересное замечание…

Она встала со стула, сняла с полки томик Тютчева, но не стала открывать, а по памяти продекламировала с чувством:

 
– Уж солнца раскалённый шар
С главы своей земля скатила,
И мирный вечера пожар
Волна морская поглотила…
 

Взволнованная Марфа Петровна после третьей строфы сделала паузу, чтобы поглубже вдохнуть, а в это время Алексей Дмитриевич закончил за неё:

 
– И сладкий трепет, как струя,
По жилам пробежал природы,
Как бы горячих ног ея
Коснулись ключевые воды.
 

– Вот видите! – сказала Марфа Петровна, благодарно посмотрев на Алексея Дмитриевича, – Тютчев полностью отходит от личных переживаний, сосредоточиваясь лишь на том, что видит, восхищаясь природой. А что у Фета? Он словно пропускает увиденное через себя, отыскивая в милых его душе пейзажах гармонию и согласие собственным переживаниям:

 
Я и думать забыл про холодную ночь, —
До костей и до сердца прогрело;
Что смущало, колеблясь умчалося прочь,
Будто искры в дыму улетело…
 

Афанасий Фет не менее вдумчивый поэт. Он очень тонко чувствовал гармонию и красоту пробуждающейся природы. В его пейзажной лирике можно обнаружить огромное количество небольших и на первый взгляд не слишком значительных подробностей, перекликающихся с его переживаниями… – Было ощущение, что Марфа Петровна наконец-то нашла благодарного слушателя и собеседника.

Они ещё долго обсуждали творчество Тютчева и Фета, забыв о Серёже, который, уставившись на своё отражение в тёмном окне, вдруг стал вспоминать жизнь в тайге, заимку, Чингиза и Грозу. Вспомнил, как они с Алексеем Дмитриевичем купались в пруду с ледяной водой, его первые уроки. Хорошее было время…

 
– Как дышит грудь свежо и ёмко —
Слова не выразят ничьи!
Как по оврагам в полдень громко
На пену прядают ручьи!
 

– А, эти стихи я тоже знаю и помню, – сказал Серёжа, очнувшись от воспоминаний.

 
– В эфире песнь дрожит и тает.
На глыбе зеленеет рожь —
И голос нежный напевает:
«Ещё весну переживёшь!»
 

Марфа Петровна сняла пенсне и пристально посмотрела на юношу.

– Вы меня удивляете, Серёжа! Но, как говорил мой любимый Тютчев: «День вечереет, ночь близка». Пора укладываться спать. Завтра решим, что с вами делать, господин Сергеев. Надеюсь, не будете против, если вам постелем в комнате Серёжи?

– Как скажете, любезная Марфа Петровна. Если сам Сергей не против…

– Я не против, – сказал Серёжа. – Тем более что не терпится обсудить с вами события в столице. Тут всякое говорят…

– А что говорят? – оживился Сергеев.

– Говорят, везде немецкие шпионы. Временному правительству никто не подчиняется; в стране двоевластие. Что государь, отрекшись от престола, уехал за границу. Голод наступает, хлеба нет… Многое говорят. Непонятно, что дальше будет… Может, мне к крёстному в Харбин податься?

– В Харбин, говоришь… Можно и в Харбин, – содержание ответа было ничего не значащим, зато тон многообещающим.

В нетерпеливом ожидании серьёзного разговора Сергей впервые с неудовольствием посмотрел на Марфу Петровну, которая, как ему показалось, слишком долго возится с постельными принадлежностями. Алексей Дмитриевич же, напротив, с лукавой улыбкой наблюдал, с каким старанием женщина разглаживает белую накрахмаленную простыню, не желая оставлять на туго натянутой поверхности ни единой складки.

Наконец, когда хозяйка, пожелав спокойной ночи, оставила мужчин вдвоём, разговор продолжился, правда, приобретя новое, неожиданное направление.

– И-эх! – воскликнул Алексей Дмитриевич, присев поверх одеяла на тахту. – А кто-то сейчас спит на жёстких соломенных тюфяках, накрытых овчиной. Кто-то вообще на обычной подстилке из соломы, покрытой старой рогожей, а подушкой служит армяк, зипун или шуба. Да не один спит, а кучно, со всеми домочадцами, на земляном полу…

Сергей и без того стеснялся облачаться при Алексее Дмитриевиче в ночную рубашку, в которой его приучила спать Марфа Петровна, а тут совсем смешался. Он не понимал, за что старый добрый знакомый его исподволь укоряет.

А тот гнул своё:

– Да уж, обычная кровать в нашей стране – символ богатой, роскошной жизни. Во многих крестьянских семьях кроватей нет вообще. Из мебели в избе только стол и лавки вдоль стен. Даже табуретки не у всех.

Сергей был на грани того, чтобы обидеться. Уж Алексею Дмитриевичу ли не знать, что его собеседник воспитан Никодимом в спартанских условиях: и в шалаше ему доводилось спать на хвойном лапнике, и на сеновале с зудящими комарами, даже в берестяной урасе, продуваемой всеми ветрами.

А Алексей Дмитриевич, словно не замечая испорченного настроения юноши, усугубил его замешательство бесцеремонным вопросом:

– Лучше скажи мне, Сергей, кто ты по роду-племени? Каких кровей будешь?

Чтобы совладать с волнением, юноша принялся расстёгивать пуговицы гимназического мундира.

– Вы же знаете, Алексей Дмитриевич, я сирота… – начал он с ожесточением. – Мама моя умерла при родах на руках у Ликин, моей крёстной. Отца звали Петром. Никодим мне рассказывал, что он был дворянин. Но его я тоже никогда не видел. Спасибо Никодиму, вырастил меня. Воспитал, обучил… – тут его голос дрогнул. – Так что смешанных я кровей, дядя Лёша. – Сергей сдержанно усмехнулся и вопросительно уставился на собеседника, ожидая очередной каверзы.

Алексей Дмитриевич не заставил долго ждать:

– Справедливо ли поступил Пётр Константинович Грибский, не признав в тебе родного сына?

– Вы знаете моего отца? – ответил вопросом на вопрос донельзя удивлённый юноша.

– Ещё бы не знать… Был собственноручно исхлёстан его благородной дланью в перчатке, когда он приехал с отцом инспектировать Горно-Зерентуйскую каторжную тюрьму. Ну ладно, это дело прошлое. Я уже простил его… Особенно когда узнал от Никодима, что он твой отец.

– Церковь учит, что милосердие – это любовь к Богу… – Сергей, зная о воинствующем безбожии Алексея Дмитриевича, не отказал себе в удовольствии поддразнить его.

– Серёжа, как ты считаешь – что есть Бог? – Сергеев хитро прищурился, догадываясь о том, что юноша его подначивает.

– Творец Вселенной, Отец наш Небесный, – продолжил Сергей, укладываясь в кровать. Ночную рубашку Сергей так и не решился надеть, лёг в исподнем белье.

Беседу возобновили в темноте.

– Был такой немецкий философ, – сказал Алексей Дмитриевич уже в свойственной ему доброжелательной манере, – звали его Людвиг Фейербах. Так вот он провозгласил вместо религии любви к Богу религию любви человека к человеку. По его логике выходит, человек человеку – Бог. Пожалуй… Но сначала человек должен познать самого себя, сделаться мерилом всех жизненных отношений, дать им оценку сообразно своей сущности, устроить мир по-человечески. Бог – это и есть человек. Кстати, на лекции Фейербаха ходил молодой Маркс.

– А кто такой Маркс? – спросил Сергей, чьё пылкое воображение не замедлило нарисовать образ человека, являвшегося воплощением всех мыслимых достоинств.

– О мой юный друг… – сказал Алексей Дмитриевич со вздохом, – нам с тобой ещё много предстоит узнать. Давай-ка лучше поговорим о событиях, происходящих в Петрограде…

Полночи Сергеев рассказывал благовещенскому гимназисту о феврале 1917 года, а тот слушал с воодушевлением, переходящим в удручённость из-за своей провинциальности. Оказывается, в столице империи совершалась общенародная революция, и почти все её участники думали, что наилучшей для России формой правления является республика. Начались захватывающе интересные новшества во власти: например, решено было новообразованную милицию переподчинить от Министерства внутренних дел городскому самоуправлению. Но какие-то большевики (видимо, такие же хорошие люди, как Маркс) пошли ещё дальше, требуя начать всеобщее вооружение народа. Поэтому руководство большевистской партии приступило к созданию местных ячеек на местах.

Когда Алексей Дмитриевич сообщил, что именно с этой целью – вооружать угнетённый рабочий народ – направлен в Благовещенск, Сергей Лысенко не раздумывая захотел быть рядом с ним. Его настолько увлекла идея революции, что он был готов тотчас же включиться в борьбу, а Сергеева считать своим богом, тем более сам Фейербах одобрял такого рода восторженное отношение.

Но Алексей Дмитриевич несколько охладил пыл юноши, сказав, что прежде надо успешно закончить гимназию, обратив особое внимание на физическую подготовку и знание языков.

Глава 4. Текущий момент

Поскольку благовещенское отделение партии большевиков было немногочисленным и нуждалось в притоке единомышленников, Алексей Дмитриевич довольно скоро взял Сергея на закрытое партийное собрание.

Проходило оно в непримечательном деревянном доме, расположенном на малолюдной городской окраине, так что заводить патефон и маскировать собрание под вечеринку было нецелесообразно. Собравшиеся могли позволить себе споры до хрипоты.

– У нас здесь мало опоры! – доказывал дюжий краснощёкий молодец в матросской тельняшке. – Вот я прибыл недавно из Владивостока и Хабаровска. Там – да! Пролетариат понимает текущий момент. А здесь что? Казаки да золотодобытчики! Их не расшевелить…

Взял слово Алексей Дмитриевич:

– Я согласен с товарищем Чубом. Но только отчасти.

Его живые умные глаза искрились внутренним огнём, ещё не остывшим юношеским задором.

– Надо проводить работу среди здешних солдат и матросов. Вот кто может решить исход политической борьбы. Отсутствие опыта политической власти у пролетариата привело Россию к двоевластию. Совет рабочих и солдатских депутатов оказался не способен удержать власть. А почему, товарищи?

Сергеев встал, прошёлся из угла в угол при полном молчании собравшихся, затем сам же и ответил:

– Из-за недостаточной организованности и сознательности! А буржуазия за годы войны усилилась и стала более подготовленной к власти. Фактически сейчас в Республике установилась диктатура буржуазии[24]24
  1 сентября 1917 года Россия была объявлена республикой.


[Закрыть]. Советы захватили меньшевики и эсеры, а Временное правительство в их руках. Вот таков текущий момент, товарищи…

Сергей, внимательно слушая каждого выступающего, понимал, что даже среди членов большевистской партии нет полного взаимопонимания. Но правоту или ошибочность высказанных точек зрения из-за политической неискушённости оценить не мог. К тому же гул несогласных голосов стоял в накуренном помещении, смешиваясь с табачным дымом. Для неподготовленного организма молодого человека это оказалось чересчур: у Сергея закружилась голова, и он, держась за стену, выбрался на свежий воздух.

Стоило ему выйти на крыльцо, как от стены оторвался тёмный силуэт.

– Куда? – спросил хриплый голос.

– А? Я… это… подышать… Что-то замутило.

– Ну дыши, дыши. Только до окончания собрания отсюда ни ногой! Уходим все вместе.

– Понятно.

Серёжа присел на брёвна, запрокинув голову, посмотрел на звёздное небо, успокоил сердцебиение. Затем, почувствовав, что головокружение прошло, встал и начал делать очищающее дыхание: вдох – на четыре счёта задержка, потом выдох – порциями, через сложенные трубочкой губы.

Так он «очищался» до тех пор, пока не почувствовал улучшение и прилив сил. Прислушался к ночной тишине и с тревогой подумал, что Марфа Петровна, пожалуй, будет ворчать из-за позднего возвращения. Но интерес к политическим взглядам большевиков возобладал над желанием соблюсти приличия.

– Ленин говорит, что назрела необходимость революции под лозунгом «Вся власть Советам!».

Это было сказано так страстно, что донеслось сквозь оконное стекло. Ленин… ещё одно незнакомое, но, бесспорно, славное, значимое имя. Сергей поспешил вернуться на собрание. Успел как раз к раздаче брошюрок с «Апрельскими тезисами» Ленина.

– Здесь расписана тактика борьбы против Временного правительства и нейтрализации меньшевиков и эсеров в Советах, – пояснял Сергеев. – Прошу изучить тезисы и распространить среди товарищей и сочувствующих.

– На этом всё! – заключил Чуб. – Следующее место и время встречи объявим отдельно. Что-то в последние дни жандармы активизировались. Будьте осторожны! До свидания, товарищи!

Сергей, Алексей Дмитриевич и Чуб вышли из дома последними. Чуб намеревался только проводить – он здесь квартировал. Но не успели дойти до калитки, как в ночной темноте послышались пронзительная трель полицейского свистка и топот бегущих людей.

– Жандармы! – негромко крикнул один из них.

– Так! – Чуб махнул рукой. – Вы уходи́те огородами! Туда! А я их отвлеку…

Он мгновенно превратился в матроса, пьяного как сапожник. Прислонился к ограде на подкашивающихся ногах и, заплетаясь языком, затянул:

 
– Горит свеча дрожащим светом,
Матросы все спокойно спят.
Корабль несётся полным ходом,
Машины тихо в нём стучат.
 

Его голос раздавался то громче, то затихал, пока Сергей и Алексей Дмитриевич пробирались через чужие огороды.

 
– Э-э-эх-х-х… Один матрос, он всех моложе,
Склонивши голову на грудь,
В тоске по родине далёкой
Не может, бедный, он уснуть.
 
 
Ах, мама, мать моя родная,
Зачем на свет ты родила?
Судьбой несчастной наградила —
Костюм матроса мне дала…[25]25
  Отрывок из старинной матросской песни.


[Закрыть]
 

Громкий голос Чуба разбудил всех соседских собак, и пение матроса потонуло в какофонии звуков: разноголосом лае, свисте, окриках…

– А ш-што? – кричал Чуб. – Им-м-ею право! На свои пью! Кровные! Мы – Ам-м-мурская флотилия! А ты х-хто?

Более Сергей уже ничего не слышал – они перебрались на соседнюю улицу и побежали вдоль заборов. Алексей Дмитриевич решил дать круг, чтобы убедиться в отсутствии «хвоста». Добравшись до улицы, освещённой фонарями, остановились и, придав себе вид степенно прогуливающихся горожан, пошли медленным шагом.

– Кажется, оторвались? – спросил взволнованно Сергей.

– Не верти головой, Серёжа. Учись владеть собой! Видал, как Чуб концерт устроил жандармам? Это, брат, профессионал!

– Да, Алексей Дмитриевич, здорово он изобразил пьяного! Мы, кстати, в гимназии тоже занимались в драмкружке.

– Это хорошо. Но жизнь, Серёжа, такой театр, что никакие драмкружки не помогут. В нашем деле нужны выдержка, наблюдательность, смекалка, хитрость и умение перевоплощаться. А это приходит только с опытом. Не помешает и постоянная готовность к тому, что тебя могут разоблачить. Вот с этим тяжелее, особенно в первый раз.

– Почему? – спросил Сергей, остановившись. – Почему тяжелее?

Алексей Дмитриевич тоже остановился и, повернувшись всем корпусом к собеседнику, сказал:

– Да потому, что в одно мгновение меняется всё: образ жизни, привычки, окружение, питание, в конце концов. Некоторые ломаются из-за этого, начинают сотрудничать, предают… Был случай, когда именно из-за еды пал духом один из товарищей. Не смог перенести тюремную баланду. Стал провокатором у охранки. Писал доносы на своих товарищей за хорошую кормёжку.

Сергеев замолчал, прислушался к ночным звукам и продолжил:

– Ладно. Об этом ещё поговорим. Сейчас вот что. Ты переходи на ту сторону улицы и шагай, стараясь оставаться в тени. Во-первых, я понаблюдаю за тем, как ты умеешь двигаться в темноте, а ты, в свою очередь, наблюдай за моей стороной улицы – нет ли за мной «хвоста». Во-вторых, разделившись, мы лишаем «хвост» выбора: он будет вынужден идти за кем-то одним из нас.

Двигаясь таким образом, они дошли до улицы Графской. А там уже повернули в сторону дома Марфы Петровны.

Алексей Дмитриевич держал молодого товарища в поле зрения до самого дома, ждал некоторое время, пока не загорится свет в его комнате. Они условились, что если всё нормально, то Сергей наполовину задёрнет занавеску на левом окне, которое выходит на улицу.

Тем временем Марфа Петровна встретила Серёжу молча; лицо у неё выглядело суровым, подвижные брови вздрагивали – это было проявлением высшей степени её недовольства.

– Простите, Марфа Петровна, сейчас… – скомканно сказал Сергей и, скинув пальто, быстро прошёл в комнату, чтобы задёрнуть занавеску условленным образом; затем вернулся и уже с расстановкой произнёс: – Ещё раз простите, дорогая Марфа Петровна! Был на собрании спортивного общества. Самовар горячий? Так чаю хочется!

– Не доведут до добра ваши собрания, Серёжа!

– Всё будет хорошо, Марфа Петровна! Скоро всё будет хорошо…

– Идите пить чай, да булочек отведайте. Наверное, остыли уже… Давно жду.

– Благодарю! Я вас обожаю, Марфа Петровна! Вы лучший в мире человек!

– Ну всё, всё! – сказала подобревшая старушка. – Не подлизывайтесь! Я ведь о вас беспокоюсь. Вон, говорят, какие страсти творятся в Петербурге.

– В Петрограде, Марфа Петровна! Ещё в 14-м году столицу переименовали в связи с антинемецкими настроениями в массах.

– Серёжа! Откуда вы набрались таких словечек? «Анти-немецкие», «массы»… Петроград – ладно, но он для меня, я уже говорила, навсегда останется блистательным Санкт-Петербургом. Ах, в молодости я была там с папенькой на балу в честь кавалергардов. Сам великий князь Николай Николаевич почтил своим присутствием…

– Это который? – спросил Сергей, с шумом отхлёбывая чай из блюдца. – Верховный главнокомандующий?!

– Ну что вы! – сказала хозяйка, пододвигая ближе розетку с вареньем. – Не нынешний, отец его. Славный и добрейшей души был человек тогда, но потом несчастная любовь и болезнь подкосили его здоровье.

– Застрелился?!

– Господь с вами, Серёжа! Нет, не застрелился. Изгнал из дворца супругу Александру Петровну за измену, отобрав все драгоценности. Та закончила жизнь в монастыре. Затем великий князь повторно создал семью с балериной театра в Красном Селе. Звали её Екатерина Числова. Кстати, всем рождённым от неё детям дал своё имя в качестве фамилии. И дворянский титул. Говорят, его болезнь обострилась после смерти возлюбленной. Последние годы находился под домашним наблюдением и не появлялся на публике. Со слов очевидцев, он не жил, а прозябал.

– А с каких это пор, любезная Марфа Петровна, – спросил удивлённо-насмешливо Сергей, – вы стали интересоваться жизнью царских особ? Раньше вроде такого за вами не замечалось…

– Ну, во-первых, я лично была представлена великому князю Николаю Николаевичу. Память молодости, знаете ли… Во-вторых, вы же видите, судя по газетам, что творится в России. Рэволюция, государь император отрёкся от престола, какие-то Советы появились, Временное правительство… Что значит «временное», Серёжа? А что будет потом? Мы теперь находимся в безвременье?

– Скоро всё будет по-другому, Марфа Петровна! – сказал загадочно Сергей.

– Вы лучше скажите, когда собираетесь в Харбин? На письма Никодима не отвечаете. Он пишет, чтобы вы немедленно приехали.

– Марфа Петровна, дорогая, вы меня гоните?

– Нет, нет, что вы? Живите сколько хотите. Мне, наоборот, приятно. Одной, видите ли, скучно… Только вот Никодим…

– Пока здесь дел много, Марфа Петровна. Не могу уехать. А отцу я напишу. Прямо завтра же и напишу.

Однако Сергей не написал самому близкому человеку на свете ни на другой день, ни через неделю. Потому что его жизнь после окончания гимназии стала настолько насыщенной, что не хватало времени даже на письма крёстному.

Хотя Никодим сообщал интересные новости о своём житье-бытье: он купил в Харбине дом – в русском секторе; на Пасху обвенчался с Ликин в Свято-Николаевском соборе; новоявленная супруга оставила занятия с чужими детьми, потому что, пребывая в интересном положении, собиралась родить собственного, – сообщал с неизменной припиской: «Здесь хорошо, ясный сокол. И русских много. Жили бы одной семьёй. Приезжай скорее».

Приехать в Харбин Серёжа тем более не мог. Ему было дано серьёзное партийное задание – «пообщаться» с ополченцами, прибывшими в Приморье и на берега Амура с Вятки, чтобы заменить регулярные войска Дальнего Востока, уехавшие за семь тысяч вёрст на Запад сражаться с немцами и австрийцами[26]26
  Вместо регулярных войск в Приморье и Приамурье была направлена 31 «дружина» с берегов Волги и Южного Урала. «Ополченцы-ратники» из Самары, Саратова, Симбирска, Казани, Вятки, Пензы и Оренбурга с 1915 года располагались в Благовещенске, Хабаровске, Спасске, Никольск-Уссурийском и Владивостоке.


[Закрыть]. Вятская дружина насчитывала тысячу человек, шутка ли сказать, «пообщаться» с такой оравой.

Выполнение задания Сергей начал со сбора необходимых сведений. Оказалось, командир вятичей-ополченцев генерал Мандрыка говорит о своих подчинённых без особого восторга: дескать, они старательные солдаты, но с гораздо большим рвением обустраивают свой быт, чем осваивают боевые науки. Среди «ратников государственного ополчения» большинство были неграмотными, многие – уроженцы глухих деревень. Сергею предстояло раздать им прокламации, листовки с тезисами, а тому, кто грамоту не разумеет, озвучить да разъяснить.

К чести ополченцев, начинающий революционер не встретил сопротивления или враждебного отношения к себе. Дружинникам было интересно общаться с грамотным молодым человеком. Прав был Алексей Дмитриевич, когда говорил, что в политической борьбе нужно опираться на солдат и матросов.

Однако боевому настрою Сергея чуть было не помешала знаменательная встреча, случившаяся на Чуринской торговой площади, напротив торгового дома «Чурин и К^о». Он как раз возвращался от вятичей-ополченцев и, пройдя Триумфальную арку, обратил внимание на шум и столпотворение. Подойдя ближе, увидел богатый экипаж с открытым верхом и важного господина, сидящего в нём вполоборота к людям. Он беспрестанно хохотал, тыча пальцем в кого-то, кто завладел вниманием толпы, образовавшей большой полукруг рядом с экипажем. Многие из ротозеев тоже хохотали, и было что-то неприятное и мерзкое в их веселье.

Сергей протиснулся сквозь плотно сомкнутые ряды возбуждённых зевак и увидел следующую картину: посредине круга молодой казачок с удивительно миловидным лицом, в красных шароварах и белой папахе, гонял кнутом по кругу какого-то мужичка. У несчастного вся одежда была изодрана ударами нагайки, сквозь прорехи проступали кровавые ссадины. Защититься бедолага не имел никакой возможности, уж слишком умело пригожий казачок пользовался кнутом, норовя ожечь почувствительнее.

– Что происходит? – спросил Сергей стоящего рядом смурного мужчину. Тот был, наверное, единственным, кроме Сергея, кто с осуждением смотрел на происходящее.

– Да этот мужичок не дал проехать экипажу купца Афанасьева. Загородил дорогу своей телегой. Не смогли разъехаться на всей площади. Причём мужик этот из того же села, что и Афанасьев. Вот и учит односельчанина уважению…

Серёжа решительно выступил в круг, быстро подошёл к казачку сзади и, улучив момент, вырвал кнут на очередном замахе. Тот повернулся, показав яростное, но от этого не менее смазливое личико. Затем замахнулся, целя кулаком в лоб нахальному гимназисту. (Сергей до сих пор ходил в форменной шинели, это позволяло ему не выделяться среди сверстников.) Он легко избежал удара и, войдя в клинч, слегка толкнул казачка плечом. Тот, не удержавшись на ногах, упал на землю. При этом папаха свалилась с его головы, и толпа разом выдохнула:

– Ах-х! Да это ж баба!

– Она же казачка, а не казак!

– Ничего себе!

– Вот огонь-девка!

Сергей тоже удивлённо уставился на рассыпанные по плечам иссиня-чёрные волосы: что же получается, перед ним переодетая в казака девушка?! Вот дела…

Он сделал шаг в сторону поверженной и подал руку:

– Простите, сударыня! Я не знал, что вы…

– Прочь, дурень!

Девушка нахлобучила головной убор, поднятый с земли, резво вскочила на ноги и побежала в сторону экипажа, на ходу заправляя волосы в папаху. Сергей успел заметить шрам от ожога на её правом виске, прежде чем казачка вскочила на подножку.

Усевшись рядом с важным господином, который оказался купцом Афанасьевым, она крикнула:

– Эй, гимназист! Подай нагайку!

Сергей, покоробленный бесцеремонным обращением, кинул кнут под ноги и, подойдя к избитому мужику, спросил: