Текст книги "Что такое интеллектуальная история?"

Глава 2
История интеллектуальной истории

«Вся история – это история мысли». Этим утверждением прославился философ и археолог Р. Дж. Коллингвуд, писавший в своей посмертно опубликованной работе «Идея истории» (1946), что история стала наукой, когда историки осознали, что люди свободны в своих действиях – в том смысле, что они рациональным образом обдумывают открывающиеся перед ними возможности, будучи ограничены только идеологическим контекстом, в котором они находятся[24]24
  Collingwood R. G. The Idea of History. Cambridge, 1946. P. 317 (рус. пер.: Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 113; пер. с англ. Ю. А. Асеева).


[Закрыть]. Хотя предмет истории мысли может относиться к любому периоду времени, Коллингвуд вовсе не имел в виду, что всякую разновидность исторических исследований следует считать областью истории мысли или того, что мы сейчас называем интеллектуальной историей. На протяжении веков не было никакой интеллектуальной истории, а существовали лишь преклонение перед идеями прошлого, священная история отдельных религиозных учений и почитание предков, принимавшее самые разные формы. Однако в какой-то момент возникло понимание, что прошлое следует рассматривать как нечто, складывающееся из утверждения идей и конкуренции между ними. Интеллектуальная история стала предметом, который дал почву для спекуляций об альтернативном будущем, основанных на прошлом опыте человечества или его чаяниях. Иными словами, изменения произошли с осознанием того, что в человеческой жизни нет ничего безусловного и что конкретный опыт порождает конкретные идеи, которые далее способны участвовать в формировании жизненного опыта и всего, что из него следует. По утверждению Коллингвуда, то, что мы сейчас называем интеллектуальной историей, было шагом вперед по сравнению с тем, что он называл «методом ножниц и клея», или с историей, основанной на принципе «исторического натурализма», то есть на признании того, что все происходит по воле безликих сил природы. Он полагал, что описывает революцию в методологии, ставшую заметной еще в XVII в., в ходе которой постепенно возникло понимание того, что «историческая мысль, мысль о деятельности разума, свободна от господства естественных наук, а деятельность разума – от господства природы»[25]25
  Collingwood R. G. The Idea of History. P. 318 (рус. пер.: Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. С. 34, 121, 304).


[Закрыть]. Слишком много исследователей сбивалось с пути в поисках исторических законов, подобных тем, что господствуют в физических науках. Коллингвуд считал, что выводит историков на путь истинный, проводя границу между ложными законами общественных наук и надлежащей практикой историка-исследователя.

Многие из тех, кто сегодня называет себя интеллектуальным историком, подписались бы под тем, как Коллингвуд описывал данную дисциплину, хотя они могли и не согласиться с его утверждением, что история стала наукой или должна к этому стремиться. Вопрос о том, в какой момент прошлое начали изучать как историю конкуренции идей, сам по себе дискуссионный. Можно указать, что история идей всегда являлась составной частью studia humanitatis, связанных со взлетом ренессансного гуманизма, когда на первый план вышли выявление и сверка древних текстов и истолкование их смысла. Как показал в своей блестящей книге Энтони Графтон, многие положения, артикулированные сторонниками ars historica в то время, когда этот жанр еще не был полностью забыт, предвосхищают аргументацию современных дискуссий о сущности исторического знания[26]26
  Grafton A. What Was History? The Art of History in Early and Modern Europe. Cambridge, 2007.


[Закрыть]. В глазах большинства этих авторов изучение исторических идей представляет собой одну из разновидностей философии, и в каждой подобной работе поднимался вопрос о взаимоотношениях с материнской дисциплиной. Согласно альтернативной точке зрения, о признании того, что изучение истории идей требует собственной терминологии, в историческом плане можно говорить лишь с момента, когда оформляется термин «история идей», сам по себе указывающий на признание того факта, что идеи подвержены регулярным флуктуациям. Лютеранский пастор Иоганн Якоб Брукер в своей «Historia Philosophicae Doctrinae de Ideis» (1723) использовал понятие «история идей» именно в этом смысле, защищая эклектическую философию в целом. Существенно, что тогда же к этому понятию, но в другом значении, имея в виду «историю знаний», прибег Джамбаттиста Вико в своей книге «Новая наука» («Scienza Nuova», 1725). Томас Рид, несомненно самый проницательный из комментаторов, впоследствии отмечал, что изучение идей еще до Брукера популяризовал Локк в своем «Опыте о человеческом разумении» (1689), однако именно Брукер очертил границы новой области[27]27
  Reid T. Essays on the Intellectual Powers of Man. Edinburgh, 1785. P. 23; см. также: Anon. The History of the Works of the Learned. Issue 2. Article 12. London, 1740. P. 179: «„Опыт о человеческом разумении“ г-на Локка… может быть с достаточным на то основанием назван „Опытом об истории идей“».


[Закрыть]. Понятие «история идей» получило всеобщее признание к концу XVIII в. параллельно с диспутами о том, насколько человека человеком делает то, что его действия предопределены его мышлением[28]28
  The Cambridge History of Eighteenth-Century Philosophy / Ed. by K. Haakonssen. 2 vols. Cambridge, 2006.


[Закрыть]. Термин «интеллектуальная история» появился намного позже. Сэмюэл Джонсон в предисловии к своему «Словарю английского языка» (1755) писал о «генеалогии мнений» как о «своего рода интеллектуальной истории», имея в виду то, каким образом один автор «копирует мысли и стиль другого». Однако это единичный случай и всего лишь попытка дать определение давней литературной практике.

Важные соображения об истории и историографии идей содержатся в серии замечательных работ Дональда Р. Келли, в которых прослеживается превращение понятия «идея» из психологического и эпистемологического концепта в термин, который используется в исторических интерпретациях. Келли показывает, что к XIX в. между эклектиками и позитивистами разгорелись дискуссии о функции идей и их связи с общественными науками. Как и сегодня, на одной стороне находились скептики, а на другой – те, кто утверждал, что «объективное» знакомство с идеями, как правило сопровождавшееся минимумом ссылок на историю, может способствовать преобразованию общества. В то же время признание в качестве самостоятельной университетской дисциплины начала получать «история»[29]29
  Kelley D. R. Foundations of Modern Historical Scholarship. New York, 1970; Idem. Versions of History: From Antiquity to the Enlightenment. New Haven, 1990; History and the Disciplines: The Reclassification of Knowledge in Early Modern Europe / Ed. by D. R. Kelley. New York, 1997.


[Закрыть]. Келли убедительно демонстрирует: о существовании собственно истории идей уместно говорить лишь с момента признания того, что степень свободы действий исторических фигур задается рамками современной им интеллектуальной культуры. Именно это утверждал в 1770-х гг. Христиан Гарве, философ из Бреслау. Он отмечал: если в английской жизни можно выявить идею общественного духа, то в германских государствах ее не существует, и это обстоятельство будет определять характер действий политиков той и другой страны[30]30
  Kelley D. R. Horizons of Intellectual History: Retrospect, Circumspect, Prospect // Journal of the History of Ideas. 1987. Vol. 48. P. 143–169; Idem. What Is Happening to the History of Ideas? // Journal of the History of Ideas. 1990. Vol. 51. P. 3–25; Idem. The Descent of Ideas. The History of Intellectual History. London, 2002.


[Закрыть]. Как представляется, именно с этого времени идеи «спустились» с платоновских высот в мир повседневного языка.

Разумеется, Гарве во многом исходил из «Очерков морали, политики и литературы» Давида Юма (1742) и «О духе законов» Монтескье (1748). Если у интеллектуально-исторических исследований того рода, что ведутся в наше время, и есть отцы-основатели, то Юм и Монтескье более, чем кто-либо еще, вправе притязать на это звание. Ни один из них не был скептиком или релятивистом. Оба они полагали, что, когда речь идет о мире людей, историческое исследование явления должно предшествовать его объяснению. Однако для Юма и Монтескье сущность истории – это прежде всего непрерывная борьба между идеями о жизни. В их исторических исследованиях движение идей никогда не бывает простым; непреднамеренные последствия преобладают. Всегда ожидается, что идеи, определенным образом ведущие себя в одних обстоятельствах, в других обстоятельствах поведут себя совершенно иначе. Следовательно, было бы ошибкой пытаться установить универсально применимые ценности. Равным образом, было бы глупостью сочинять законы для всего мира, ибо один и тот же закон действует в разных местах по-разному. Все отличия являются порождением идеологической истории. Историю идей и последствий их влияния предлагалось принимать всерьез при поиске решений любых социальных проблем. Именно поэтому Юм советовал, вынося суждения об исторических деятелях, обязательно учитывать интеллектуальный контекст, в котором они находились; осуждать же их – просто бессмысленно:

Вам неведомо снисхождение к нравам и обычаям иных эпох. Станете ли вы судить грека или римлянина по законам английского общего права? Сперва выслушайте, как он будет оправдываться ссылками на собственные законы, и лишь затем выносите приговор. Нет обычаев столь невинных или разумных, которые не могли бы быть сочтены отвратительными или нелепыми, если подходить к ним с мерками, неизвестными лицам, их соблюдающим, – особенно если вы, прибегнув к толике красноречия, постараетесь усугубить одни обстоятельства и затушевать другие таким образом, который в наилучшей степени отвечает целям ваших рассуждений[31]31
  Hume D. A Dialogue; An Enquiry Concerning the Principles of Morals // Hume D. Essays and Treatises on Several Subjects. 2 vols. London, 1772. Vol. II. P. 392.


[Закрыть].

Монтескье, рассуждая в глобальном масштабе, пошел дальше Юма. Впервые он прославился критикой Людовика XIV в своих блестящих «Персидских письмах» (1721). В этой книге рассказывается история Узбека и Рики, путешествующих персов, впервые прибывших во Францию и описывающих все увиденное в письмах на родину. Монтескье подчеркивает, до какой степени восприятие любого общества глазами иностранца задается унаследованными убеждениями. Такой прием позволяет автору обратить внимание на те аспекты современной ему европейской жизни, которые вызывали у него негодование, и в первую очередь на масштабы религиозной нетерпимости, кажущуюся неистощимой готовность христиан воевать и восприятие тирании как чего-то само собой разумеющегося. При этом Монтескье далеко не сразу пришел к нормативному ответу на вопрос о судьбе Франции, поставленной перед выбором: стать либо коммерческим обществом по британскому образцу, либо империей, о которой мечтали «король-солнце» и его приспешники, либо чем-то иным. В трактате «О духе законов» Монтескье использовал историю идей для критики деспотизма и для обоснования отказа от британского сочетания конституционализма и коммерческого общества. В 11-м томе своего труда он утверждал, что Англия, будучи самым свободным государством в истории, все же никогда не сможет стать образцом для Франции из-за фундаментальных различий между политическими культурами обеих стран, а также из-за того, что британская свобода едва ли окажется долговечной. Проведя новаторский анализ истории французской правовой мысли, Монтескье сформулировал альтернативу, задававшую правила ведения дискуссий о политике и торговле даже после Французской революции. Ни один исследователь истории идей по таланту и амбициям не сравнится с Монтескье.

История идей или интеллектуальная история обычно переживает расцвет во времена, когда люди не знают, чего ждать от будущего, и нуждаются в какой-то альтернативе скептицизму, цинизму и утопическим предсказаниям о конце истории либо о планах строительства почти идеального общества. В этом отношении и история идей, и ее новая разновидность, интеллектуальная история, особенно характерны для мысли XX столетия. Обе эти дисциплины можно рассматривать как итог размышлений XX в. о взаимосвязях идей с историческими процессами, игравших все более заметную роль в гуманитарных науках. Отчасти это было обусловлено растущим скепсисом как в отношении претензий позитивистской науки XIX в., которая сама опиралась на определение разумной человеческой деятельности, так и в отношении ожиданий всеобщего здоровья и благосостояния. Если самоуверенность философов XIX в. или нигилизм тех, кто отрицал их философию, действительно были как-то связаны с мировыми войнами и с беспрецедентным уровнем институционализованного насилия первой половины XX в., то значит, с гуманитарными науками что-то оказалось не в порядке и они нуждались в переосмыслении. Другой серьезной проблемой являлась взаимосвязь дисциплин, практиковавшихся в стенах университетов, и в первую очередь специфика общественных наук и их отношения с гуманитарными предметами и предметами, изучаемыми на факультетах искусств. Еще одним фактором стала неопределенность в вопросе об истинности марксистского учения в его различных формах и, точнее, о способности марксистских государств уцелеть в экономическом и военном противостоянии с капиталистическим Западом. Все больше философов вслед за скептиком Людвигом Витгенштейном начали утверждать, что все аспекты человеческого поведения определяются языком. Витгенштейн в своих «Философских исследованиях» и «О достоверности» называл язык феноменом, настолько тесно связанным с человеческими поступками, что будет справедливым утверждение, что одни языки, находящиеся в распоряжении того или иного актора, способствуют переменам, а другие препятствуют им. В сущности, слова – это и есть дела.

Историки – нередко под воздействием скептического отношения к результатам исторических исследований позитивистского толка или имитирующих подходы, свойственные естественным либо некоторым общественным наукам, – тоже начали утверждать, что поведение исторических деятелей предопределяется идеями, а также культурами, которые сформированы лингвистическими практиками. Представители самых разных политических течений заявляли, что в истории необходимо выделять «символические формы», то есть идеи, порождающие культурные практики (Эрнст Кассирер); что истолкование смысла произведения искусства – трехступенчатый процесс, кульминацией которого является иконологическая интерпретация, то есть объяснение цели и намерения художника (Эрвин Панофский); что интеллектуальную жизнь и ее историю следует рассматривать как последовательность непрерывных «бесед» (Майкл Оукшотт); что внутри культур существуют «горизонты», задающие пределы возможных действий (Ганс-Георг Гадамер); что крайне важно «проникнуть в сознание» мертвых писателей (Исайя Берлин); и что общества изменяются в соответствии со «сменой интеллектуальных парадигм» (Томас Кун). Среди историков раздавались утверждения о необходимости выявления Zeitgeist, мировоззрений, идей-единиц (unit ideas), ментальностей (mentalités), примеров культурной гегемонии, дискурсивных полей, знаковых систем, эпистем и ключевых слов.

Можно было бы ожидать, что эти течения создадут среду, в которой интеллектуальной истории обеспечено процветание. Однако, как отмечал Феликс Гилберт, в США формирование дисциплинарного поля, именуемого интеллектуальной историей, начавшись после издания «Новоанглийского сознания» Перри Миллера («The New England Mind», 1939), затянулось надолго[32]32
  Gilbert F. Intellectual History: Its Aims and Methods // Daedalus. 1971. Vol. 100. № 1. P. 80–97.


[Закрыть]. Первые курсы по интеллектуальной истории на уровне бакалавриата и магистратуры появились только в конце 1960-х гг. Преподавание интеллектуальной истории началось в 1972 г., а первая кафедра была создана в 1982 г. Все это произошло в английском университете Сассекса, где в роли основателей интеллектуальной истории как особой дисциплины выступили (что показательно) историк, экономист, философ, теолог и социолог. И лишь затем ее стали развивать в других местах, в первую очередь на факультетах, занимавшихся английской литературой.

Первый научный журнал, посвященный интеллектуальной истории, был основан в 1936 г. Он назывался Lychnos: Lärdomshistoriska samfundets årsbok («Лихнос. Ежегодник истории идей и науки») и выходил под редакцией Йохана Нордштрема, который с 1933 г. возглавлял в Уппсальском университете новую кафедру «Истории идей и учений». В 1940 г. вышел первый номер великого «Журнала истории идей» (Journal of the History of Ideas). Однако других журналов, посвященных интеллектуально-историческим исследованиям, пришлось дожидаться намного дольше. С 1979 г. издавался «Бюллетень интеллектуальной истории» (Intellectual History Newsletter), с 1980 г. – «История европейских идей» (History of European Ideas), с 1983 г. – «Поле битвы – журнал по истории идей» (Slagmark – Tidsskrift for Idéhistorie) и с 1998 г. – «Res Publica: журнал по истории политических идей» (Res Publica: Revista de Historia de las Ideas Políticas). Недавно за ними последовали «Современная интеллектуальная история» (Modern Intellectual History, 2004), «Журнал по интеллектуальной истории» (Intellectual History Review, 2007), «Журнал по истории идей» (Zeitschrift für Ideengeschichte, 2007) и «Журнал междисциплинарной истории идей» (Journal of Interdisciplinary History of Ideas, 2012). Иными словами, рассматривая становление интеллектуальной истории как дисциплины, мы говорим в первую очередь о современной эпохе.

В какой-то момент после Второй мировой войны термин «интеллектуальная история» начал вытеснять в описаниях исследований старый термин «история идей». В 1970-х гг. можно было заметить, что оба этих понятия используются как синонимы в таких важнейших изданиях, как «Словарь истории идей»[33]33
  Wiener P. P. Preface // Dictionary of the History of Ideas: Studies of Selected Pivotal Ideas: 4 vols. New York, 1973–1974. Vol. I. P. VII.


[Закрыть]. Впрочем, в отношении употребления этого термина единодушия никогда не наблюдалось. Те, кто изучает идеи прошлых эпох, вполне могли – и продолжают – вдохновляться совершенно иными философскими представлениями. В самом деле, они зачастую предпочитают понятию «интеллектуальная история» такие термины, как «история идей» или «история понятий» (conceptual history), свидетельство чему – эклектическая «Группа истории понятий» и ее журнал «Работы по истории понятий» (Contributions to the History of Concepts). Как недавно отмечали Дэррин Макмахон и Питер Гордон, возможно, нам захочется вернуться к старым взглядам, связанным с историей идей в ее практическом воплощении, поскольку она дает более надежный способ разобраться в долгосрочных изменениях по сравнению с контекстуальным анализом конкретных эпох[34]34
  McMahon D. M. The Return of the History of Ideas // Rethinking Modern European Intellectual History / Ed. by D. M. McMahon, S. Moyn. New York, 2014. P. 13–31; Gordon P. E. Contextualism and Criticism in the History of Ideas // Ibid. P. 32–55.


[Закрыть].

Понятие «история идей» получило более широкое распространение в Северной Америке благодаря поразительному влиянию Артура Онкена Лавджоя, в 1910–1938 гг. занимавшего должность профессора философии в Университете Джонса Хопкинса и основавшего Клуб истории идей, а также «Журнал истории идей». Самой знаменитой работой Лавджоя стала книга «Великая цепь бытия: история идеи», вышедшая в 1936 г. Лавджой вдохновлялся аналогией между историей идей и аналитической химией, открыв «идеи-единицы» (unit ideas), или «химические элементы», лежащие в основе мышления. Сегодня в нем, пожалуй, в первую очередь видят критика, вскрывшего скальпелем (к этой метафоре прибегают все его приверженцы) существовавшие представления о смысле конкретных идей и показавшего многообразие определений, в большинстве своем не сочетающихся друг с другом. Лавджой прославился подобными хирургическими операциями над прагматической философией, связанной с именами Уильяма Джеймса и его последователей, однако он всегда сохранял верность взгляду прагматиков на идеи как на решения задач[35]35
  Lovejoy A. O. The Thirteen Pragmatisms // The Journal of Philosophy, Psychology, and Scientific Methods. Part I (02.01.1908). P. 5–12; Part II (16.01.1908). P. 29–39.


[Закрыть]. В случае Лавджоя следствием такого подхода стал скептицизм в отношении великих нарративов, включая противоборствующие философские системы, большинство из которых, по его мнению, могло быть сведено к «идеям-единицам», существовавшим на протяжении всей человеческой истории, эволюционировавшим и в различные моменты времени вступавшим в новые отношения с другими идеями-единицами, в ответ на проблемы, встающие перед тем или иным человеческим сообществом[36]36
  Lovejoy A. O. The Historiography of Ideas // Proceedings of the American Philosophical Society. 1938. Vol. 78. № 4. P. 529–543; Idem. Reflections on the History of Ideas // Journal of the History of Ideas. 1940. Vol. 1. № 1. P. 3–23.


[Закрыть]. Лавджой стремился показать, что идеи не подчиняются логическим процессам и что их невозможно свести к обобщающим определениям, из которых могут быть дедуктивным путем выведены «реальные» взаимосвязи. Он возводил идею «великой цепи бытия» к словам Платона в «Тимее» о том, что Бог, будучи всеблагим существом, хотел бы, чтобы для человечества осуществились все возможные явления мира; в этом заключалась идея-единица полноты, но ни Платон, ни его последователи не могли себе представить всего разнообразия утверждений и аргументов, следовавших из этой идеи, как и из родственных ей идей-единиц – постепенности и непрерывности[37]37
  Lovejoy A. O. The Great Chain of Being. A Study of the History of an Idea. Cambridge, MA; London, 1936 (рус. пер.: Лавджой А. О. Великая цепь бытия. История идеи / Пер. с англ. В. Софронова-Антомони. М., 2001); Wilson D. J. Lovejoy’s The Great Chain of Being after Fifty Years // Journal of the History of Ideas. 1987. Vol. 48. № 2. P. 187–205.


[Закрыть]. На аналогичных непреднамеренных последствиях делался упор и в работе Лавджоя о такой идее-единице, как примитивизм, воплощавшей в себе тоску по утраченной утопии в сочетании с неприятием настоящего.

Короче говоря, в своих исследованиях Лавджой стремился обосновать такой подход к прошлому, который не грешил бы избыточным рационализмом, телеологизмом, зацикленностью на одиозных личностях, а про своих оппонентов писал, что они истолковывают историю как «исключительно логический процесс, в ходе которого рациональным образом постепенно раскрывается объективная истина»[38]38
  Lovejoy A. O. Reflections on the History of Ideas. P. 21.


[Закрыть]. В равной мере он добивался оправдания для тех фигур в истории идей, которые подвергались насмешкам или оказались забыты. Лавджой, скептик и иконоборец, неизменно выступал как защитник гражданских свобод, и особенно свободы слова в научной сфере, делая исключение лишь для сторонников коммунизма, поскольку усматривал в этом учении столь опасную угрозу для свободы, что считал гонения, которым подверглись его поборники в эпоху маккартизма, вполне оправданными[39]39
  Wilson D. J. Arthur O. Lovejoy and the Quest for Intelligibility. Chapel Hill, 1980; Diggins J. P. Arthur O. Lovejoy and the Challenge of Intellectual History // Journal of the History of Ideas. 2006. Vol. 67. № 1. P. 181–208.


[Закрыть]. Показательно, что Лавджой не предлагал иного обоснования для исследований, кроме «интересности» поставленных вопросов.

Важно отметить, что исследования, посвященные идеям, в том числе и работы самого Лавджоя, бросали прямой вызов тому, что в англоязычном мире называется «вигской историографией», в которой свобода – это что-то без труда определяемое, уже обретенное и защищенное. Например, в том, что касается истории Англии со времени Великой хартии вольностей, вигская историография ассоциируется с «Конституционной историей Англии» Генри Галлама (1827), «Историей Англии с воцарения Якова II» Томаса Бабингтона Маколея (1848) и с аналогичными произведениями великих историков XIX в., таких как Уильям Стаббс, Джеймс Энтони Фроуд, У. Э. Г. Лекки, Дж. Р. Сили и Дж. Б. Бьюри. Читатели превозносили вигский подход, предполагавший исторический прогресс и линейное развитие, поскольку он обосновывал славное настоящее английской нации и в этом качестве служил опорой для историка, желавшего стать публичным мыслителем, а временами и публичным моралистом[40]40
  Burrow J. W. A Liberal Descent: Victorian Historians and the English Past. Cambridge, 1981; Collini S. Public Moralists: Political Thought and Intellectual Life in Britain, 1850–1930. Oxford, 1993.


[Закрыть]. В свою очередь, критики историков-вигов подчеркивали, что все это очень хорошо, но только это никакая не академическая история. Подлинный историк должен скептически относиться к великим нарративам, к представлению о непосредственной преемственности между настоящим и прошлым и к телеологическим истолкованиям, основанным на гипотезе постепенных улучшений. Все эти аргументы выдвинул Герберт Баттерфилд в «Вигской интерпретации истории» (1931), мишенью которого была презумпция существования причинно-следственной связи между прогрессом, протестантизмом и свободой, лежавшая, по его мнению, в основе вигской историографии XIX в. Лавджой же видел своими оппонентами врагов Уильяма Джеймса и его философии прагматизма, в частности таких историков идеалистического направления, как Джосайя Ройс. В глазах Лавджоя историческое развитие не является линейным, а характеризуется тем, что он называл осцилляцией – чередованием периодов пренебрежения интеллектуальной жизнью и, наоборот, ее поощрения[41]41
  Lovejoy A. O. Reflections on the History of Ideas.


[Закрыть]. По этой причине проведение параллелей между временными моментами, которые кажутся взаимосвязанными, может быть ошибкой. Точно так же – по причине осцилляции идей – к сомнительным результатам, скорее всего, приведут попытки найти первоисточники идей или самые ранние свидетельства о наблюдении конкретного феномена и, уж конечно, подлежат осуждению телеологические подходы.

В Западной Германии начиная с 1950-х гг., а впоследствии и во всем германоязычном мире два поколения ученых, писавших в русле «Begriffsgeschichte», или «истории понятий», вели работу по картографированию политических и социальных изменений, опираясь на 120 с лишним понятий, используемых в языке. Эти труды увенчались изданием многотомного фундаментального «Словаря основных исторических понятий» («Geschichtliche Grundbegriffe»), выходившего в 1972–1997 гг. Первоначально этот проект был связан с именами медиевиста и специалиста по законодательству Отто Бруннера и социального историка Вернера Конце. Его главной отличительной чертой являлось прослеживание взаимосвязей между идеологическим контекстом и социально-экономическими структурами, а затевался он с целью заменить старую школу, ассоциируемую с «Geistesgeschichte» (историей духа) и «Ideengeschichte» (историей идей) и не уделявшую должного внимания социальной и экономической контекстуализации текстов. Участники проекта вдохновлялись работами Бруннера, и в первую очередь его книгой «Земля и власть» («Land und Herrschaft»), впервые напечатанной по-немецки в 1939 г. и переизданной с исправлениями в 1941, 1943 и 1959 гг. В основе этого труда лежала идея о том, что исторические исследования грешат искажениями, поскольку их авторы применяют к Средним векам различение между государством и гражданским обществом, сформулированное в XVIII в. Речь должна идти не столько о государстве с его полномочиями в сферах права, войны и налогообложения, сколько о понятии трансцендентальной справедливости, или священного права, которому все до единого подчинялись. По этой причине феодальные распри не были следствием частных войн между эгоистичными землевладельцами, обладавшими чрезмерной властью. Они велись по большей части в соответствии с устоявшимися представлениями о справедливости и общинности, опиравшимися на идею благополучия семьи и домохозяйства – к XVIII в. вытесненными более новыми взглядами. Изыскания Бруннера в сфере истории немецкого народа («Volksgeschichte») привели его к попыткам заменить либеральную и демократическую историю, которую он считал ложной и нравственно обанкротившейся, историей народа (volk), способного создать подлинное сообщество. Бруннер поддерживал нацистов, поскольку считал буржуазный строй XIX в. исторической случайностью, на смену которой суждено было прийти национал-социализму. Подходы «Begriffsgeschichte» дали ему возможность критиковать правовое государство («Rechtsstaat»), которому, по его убеждению, идеологические силы 1930-х гг. вынесли приговор. После Второй мировой войны Бруннер признал свою ошибку. В его пользу говорит тот факт, что он вступил в нацистскую партию лишь в конце 1943 г. и неизменно делал все возможное, дабы оградить своих еврейских коллег от преследований.

Столь же ясно, что разработанные Бруннером методы можно было использовать более широко и с их помощью критиковать идею «особого пути» («Sonderweg») Германии и тезис о различии между германским идеализмом и эпикурейским материализмом, встречавшийся в британской и французской интеллектуальных традициях[42]42
  Van Horn Melton J. Otto Brunner and the Ideological Origins of Begriffsgeschichte // The Meaning of Historical Terms and Concepts: New Studies on Begriffsgeschichte / Ed. by H. Lehmann, M. Richter. Washington, DC, 1996. P. 21–33; Tribe K. The Geschichtliche Grundbegriffe Project: From History of Ideas to Conceptual History. A Review Article // Comparative Studies in Society and History. 1989. Vol. 31. № 1. P. 180–184.


[Закрыть]. Именно этим под руководством интеллектуального историка Райнхарта Козеллека занялась «Begriffsgeschichte», приступившая к изучению специфики современной германской мысли в надежде дать отпор экстремистским идеологиям, опиравшимся на ложную телеологию[43]43
  Palonen K. An Application of Conceptual History to Itself. From Method to Theory in Reinhart Koselleck’s Begriffsgeschichte // Finnish Yearbook of Political Thought. 1997. Vol. 1. P. 39–69.


[Закрыть]. В глазах Козеллека германоязычный мир в 1750–1850 гг. претерпел фундаментальные изменения. Он называл эту эпоху «Sattelzeit» («переломный период»), имея в виду переход от раннего Нового времени к современности. В те годы изменению подверглись ключевые понятия социального и политического языка, такие как «история», «демократия», «политическое», «революция», «идеология» и «гражданское общество». Если смысл концептов, подобных «демократии», прослеживается с античных времен и ясен современным носителям языка, то понятие «государство» настолько изменило свое значение, что лишь ученые в состоянии уловить все нюансы и проследить их трансформацию. В равной мере существенно, что такие неологизмы, как «прогресс», «Просвещение», «цезаризм», «марксизм» и «фашизм», складывались в переходный период, когда они ассоциировались с определенными этапами исторического развития, стали общеупотребительными и вошли в состав идеологий, предполагавших крупномасштабные реформы или движение к социальной утопии. С течением времени эти понятия приобретали более абстрактный и общий характер, становясь все менее описательными, притом что в мире усложнявшихся социальных взаимодействий они чаще, чем когда-либо, становились игрушкой могущественных идеологий. История понятий обещала превратить исторические исследования в науку. Этой цели предполагалось достичь путем слияния изучения идей с изучением общества, что получило отражение в трудах таких ученых, как Ганс-Ульрих Велер из Билефельдского университета. Конфликт между идеологией и эмпирикой надлежало преодолеть за счет соблюдения строгой научной методологии. Симптомом противоречивости этого проекта стали нападки Велера на историю понятий как на пережиток идеализма. Велер утверждал, что история понятий не способна внести вклад в понимание современных социальных проблем, сопоставимый с воздействием исторических исследований, опирающихся на новейшие методы общественных наук. В свою очередь, Козеллек критиковал социальную историю за ее телеологичность и чрезмерное внимание к идее особого пути, которым якобы шла Германия в своей современной истории.

Несмотря на стоявшие перед «Begriffsgeschichte» сложности, ее большим достижением стало подробное освещение того, как менялся смысл идей, а также хода дискуссий, вызванных движением идей в XVIII в. В частности, с точки зрения Козеллека, для современного мира, сложившегося после эпохи Просвещения, было характерно все более абстрактное использование понятий в политике и их подчинение опасным идеологиям во имя демократии и массовой политики. Козеллек считал, что требование постоянных и даже безотлагательных изменений от любого демократического правительства или правительства, считающего, что оно правит от имени народа, есть не что иное, как гражданская война, ведущаяся под покровом мирного настоящего. Представление Козеллека о политике как о перманентной войне свидетельствует о несомненном влиянии на него Карла Шмитта, хотя он и не разделял стремления последнего к прояснению понятий с целью подтверждения приверженности господствующей идеологии. Но при этом сохранялась некоторая нерешительность в идентификации фундаментальных понятий, нуждающихся в тщательном изучении, и данных, необходимых для того, чтобы снабдить понятие определением. Козеллек всегда утверждал, что понятия невозможно изучать исключительно в языковой плоскости, его целью никогда не была история сознания, а скорее установление взаимосвязи между понятиями и реальностью[44]44
  Koselleck R. A Response to Comments on the Geschichtliche Grundbegriffe // The Meaning of Historical Terms and Concepts: New Studies on Begriffsgeschichte / Ed. by H. Lehmann, M. Richter. Washington, DC, 1996. Vol. XV. P. 60–71.


[Закрыть]. Иными словами, в основу интеллектуальной истории, способной провести различение между понятиями, ставшими реакцией на события эпохи, и понятиями, служившими толчком к общественным изменениям, надлежало положить теорию взаимоотношения между идеями и временем. Именно такую теорию Козеллек предложил в своей книге о времени «Прошедшее будущее»[45]45
  Koselleck R. Futures Past: On the Semantics of Historical Time / Transl. by K. Tribe. New York, 2004.


[Закрыть]. Однако одна из проблем истории понятий состояла в том, что, несмотря на выдающиеся труды Козеллека, осталось неясным, в какой степени данный подход трансформирует уже накопленные знания. Эта неопределенность порождалась, помимо словарного принципа подачи материала в «Geschichtliche Grundbegriffe», его обилием и разнообразием.

В то же время исследовательская глубина «Geschichtliche Grundbegriffe» и явный успех анализа «переломного периода», проведенного Козеллеком, привели к появлению аналогичных работ на других языках. В этом плане хорошим примером служат два словаря фундаментальных социальных и политических понятий, изданных Хавьером Фернандесом Себастианом, в которых рассматривается испанская мысль XIX и XX вв. соответственно[46]46
  Diccionario político y social del siglo XIX español / Ed. J. F. Sebastián, J. F. Fuentes. Madrid, 2002; Diccionario político y social del siglo XX español / Ed. J. F. Sebastián, J. F. Fuentes. Madrid, 2008.


[Закрыть]. Другой пример – «Iberconceptos», иберо-американский проект в сфере истории понятий (http://www.iberconceptos.net/en/), осуществляемый с 2004 г. В его рамках был составлен словарь общественно-политических понятий, бывших в ходу на Пиренейском полуострове и в семи странах Латинской Америки в 1750–1850 гг. Из печати уже вышли два тома из задуманных десяти[47]47
  Diccionario político y social del mundo iberoamericano, 1750–1850 / Ed. J. F. Sebastián. 10 vols. Madrid, 2009–…


[Закрыть]. Кроме того, прекрасной иллюстрацией данного концептуального подхода служит работа Кари Палонена, в которой делается попытка изложить историю парламентских и, шире, политических понятий[48]48
  Palonen K. Towards a History of Parliamentary Concepts // Parliaments, Estates and Representation. 2012. Vol. 32. № 2. P. 123–138.


[Закрыть]. Исторические исследования о понятиях ведутся в Китае, Финляндии, Франции, Нидерландах, Скандинавии и Латинской Америке, о чем свидетельствует «Проект в сфере европейской истории понятий», опирающийся на устоявшиеся национальные подходы[49]49
  The European Conceptual History Project (ECHP): Mission Statement // Contributions to the History of Concepts. 2011. Vol. 6. P. 111–116. См. также: Käsitteet liikkeessä. Suomen poliittisen kulttuurin käsitehistoria [Концепции в движении. Концептуальная история финской политической культуры] / Ed. M. Hyvärinen, J. Kurunmäki, K. Palonen, T. Pulkkinen, H. Stenius. Tampere, 2003; Hampsher-Monk I., Tilmans K., van Vre F. History of Concepts: Comparative Perspectives. Amsterdam, 1998.


[Закрыть]. Английская версия истории понятий еще ожидает своего создателя, хотя уже раздаются серьезные призывы к началу работы в этой области[50]50
  В особенности см. работы Мелвина Рихтера: Richter M. The History of Political and Social Concepts. A Critical Introduction. New York; Oxford, 1995; Idem. A German Version of the «Linguistic Turn»; Reinhart Koselleck and the History of Political and Social Concepts (Begriffsgeschichte) // The History of Political Thought in National Context / Ed. by D. Castiglione, I. Hampsher-Monk. Cambridge, 2001. P. 58–79; Idem. Towards a Lexicon of European Political and Legal Concepts: A Comparison of Begriffsgeschichte and the «Cambridge School» // Critical Review of International Political and Social Philosophy. 2003. Vol. 6. № 2. P. 91–120.


[Закрыть].