Текст книги "Что такое интеллектуальная история?"

Глава 5
Актуальность интеллектуальной истории

После издания «Истоков…» Скиннер опубликовал новаторское исследование о Макиавелли[110]110
  Skinner Q. Machiavelli’s Discorsi and the Pre-humanist Origins of Republican Ideas // Machiavelli and Republicanism / Ed. by G. Bock, Q. Skinner and M. Viroli. Cambridge, 1990. P. 121–141; Idem. The Republican Ideal of Political Liberty // Ibid. P. 293–309.


[Закрыть]. Но была и еще одна тема, которой он уделил пристальное внимание по окончании работы над «Истоками…». Речь идет о политической философии Томаса Гоббса. Книга Скиннера «Разум и риторика в философии Гоббса» («Reason and Rhetoric in the Philosophy of Hobbes», 1996), помимо всего прочего, стала иллюстрацией кембриджского метода: ее первые пять глав посвящены исчерпывающей реконструкции той риторической традиции, к которой Гоббс получил возможность приобщиться, когда получал образование в тюдоровской Англии. Как отмечает Скиннер, Гоббс избегал тропов классической риторики в своих ранних трудах «Элементы закона» и «О гражданине» («De Cive»), поскольку усматривал одно из проявлений общей испорченности, которую философ связывал с чрезмерным влиянием Аристотеля. Эти труды Гоббс писал с расчетом на то, что прозрачный и научно обоснованный набор политических аксиом одержит верх над лукавством доказательств и обтекаемостью формулировок – излюбленными приемами ораторов, для которых главным было умение с равной убедительностью преподнести слушателям одно и то же утверждение как истинное или ложное, в зависимости от ситуации. Впрочем, после того как в Англии началась гражданская война, Гоббс пришел к неутешительному выводу, что риторика – необходимая часть политики. Именно этим объясняется изменение его позиции в промежутке между созданием трактатов «О гражданине» (1642) и «Левиафан» (1651), в котором он прибегает ко всем риторическим ухищрениям, дабы лучше убедить своего читателя. Гоббсу обычно приписывают идею о том, что единственной движущей силой в обществе является своекорыстный интерес. И, как показывает Скиннер, Гоббс признавал, что любые доказательства должны быть убедительно сформулированы в соответствии с канонами классической риторики и апеллировать тем самым к иррациональному и эгоистическому началам. Иными словами, он признавал краткосрочный характер современной ему политики и стремился использовать риторику таким образом, чтобы подтолкнуть политических деятелей к принятию решений, соответствующих их подлинным долгосрочным интересам.

В то же время Скиннера все сильнее волновали упреки в том, что он разорвал связь между историей политической мысли и политической философией. Разумеется, его обвиняли в требовании, чтобы каждый философ стал историком, поскольку, по его мнению, исследователи могут задаваться не любыми вопросами по поводу того или иного текста, а лишь теми, что исходят из знания идеологического контекста. В «Свободе до либерализма» («Liberty before Liberalism», 1998) и в ряде статей, посвященных истокам и сущности современных идей о свободе, Скиннер делает попытки опровергнуть обвинение в любви к идеологическим древностям[111]111
  Skinner Q. The Idea of Negative Liberty: Philosophical and Historical Perspectives // Philosophy in History: Essays in the Historiography of Philosophy / Ed. by R. Rorty, J. B. Schneewind, Q. Skinner. Cambridge, 1984. P. 193–221; Idem. The Paradoxes of Political Liberty // The Tanner Lectures on Human Values. Vol. VII / Ed. by S. M. McMurrin. Cambridge, 1986. P. 225–250; Idem. A Third Concept of Liberty // Proceedings of the British Academy. 2002. Vol. 117. P. 237–268.


[Закрыть]. В частности, он утверждает, что необходимо реабилитировать и вернуть в обращение забытые или по тем или иным причинам отвергнутые политические идеи, актуальные для прежних эпох. Именно в этом теперь заключается задача интеллектуальной истории. В свою очередь, такой постановкой задачи самым непосредственным образом подчеркивалась польза этой дисциплины и для тех, кто интересуется настоящим, и для тех, кого занимает прошлое. Скиннер приводит пример из 1640-х гг. Он выделяет две антагонистические концепции политической свободы, существовавшие в то время. Историческая наука раннего Нового времени по большей части сводилась к полемике между сторонниками «римских» представлений о свободе, называвшими идеальными гражданами тех, кто занимается законотворчеством и живет в соответствии с некоей системой нравственных принципов, и сторонниками «готической» теории, согласно которой свобода проистекает из собственности на землю, права на которую защищены законом. В готическом варианте подданный не принимает законов, но старается жить не нарушая их и при этом лишь самым минимальным образом взаимодействует с государством. В XVII в. главным адептом этой точки зрения был Гоббс. Неоримская партия, к которой принадлежали писатель Марчмонт Нидхэм, поэт и чиновник Джон Мильтон, солдат и сельский джентльмен Джеймс Харрингтон, политик Алджернон Сидней и писатель-сатирик Генри Невилл, пыталась одолеть Гоббса. Обе группы высмеивали «монархоборческий» лагерь Генри Паркера, английского адвоката и защитника парламентаризма, утверждавшего, что суверенный народ делегирует свою свободу тем, кто им правит[112]112
  Skinner Q. Liberty before Liberalism. Cambridge, 1998. P. 12, 21 (рус. пер.: Скиннер К. Свобода до либерализма / Пер. с англ. А. В. Магуна. СПб., 2006); Idem. The Foundations of Modern Political Thought. Cambridge, 1978. Vol. II. P. 302–348 (рус. пер.: Скиннер К. Истоки современной политической мысли. Т. 2 / Пер. с англ. А. Яковлева. М., 2018).


[Закрыть].

По словам Скиннера, ему удалось обнаружить существование особой точки зрения на свободу, сформулированной после казни Карла I, когда Мильтон, Нидхэм и другие встали на защиту только что провозглашенной республики. Они считали, что действия государства должны диктоваться волей его граждан. Вместе с тем они критиковали демократию, при которой народ сам управлял собой, и утверждали, что в итоге к власти приходят невежественные и жестокие личности. Напротив, представительная власть, за которую они выступали, гарантировала, что в правительство войдут самые подходящие люди – самые мудрые и самые добродетельные. Мильтон и Нидхэм признавали, что необходимо иметь такие законы, которые бы поощряли в людях добродетель, и допускали, что порой бывает нужно навязывать людям свободу. Впрочем, в первую очередь они стремились осудить исключительные полномочия правительства. Скиннер придавал этим выступлениям принципиальное значение и считал их проявлением большой смелости, учитывая ту власть, которой располагал Кромвель, и общее стремление его режима к насаждению чистоты веры и общественной дисциплины. Мильтон и Нидхэм полагали, что само существование исполнительной власти лишает подданных или граждан свободы. Угроза жизни и собственности, неотделимая от такой власти, называлась ими совершенно незаконной и неприемлемой, даже если исполнительная власть не пользовалась своими полномочиями. Соответственно, они выступали не только против ряда видных политиков Английской республики, но и против гоббсовского определения свободного человека как индивида, который ничем физически не стеснен, «того, кому ничто не препятствует делать желаемое». Мильтон и Нидхэм превозносили гражданскую свободу и участие в политике, опираясь на аргументы в защиту свободы, выдвигавшиеся такими римскими историками и моралистами, как Саллюстий, Сенека и Тацит[113]113
  Skinner Q. Liberty before Liberalism. P. 17–23, 84–87 (рус. пер.: Скиннер К. Свобода до либерализма).


[Закрыть].

По мнению Скиннера, сущность неоримской теории была удачно отражена в трактате Джеймса Харрингтона «Oceana» (1656), в котором он давал ответ на знаменитое изречение Гоббса о том, что свобода, провозглашенная на башнях итальянского города Лукка, была иллюзорной, поскольку под властью закона граждане обладают не большей свободой, чем под властью султана. Харрингтон утверждает: «Даже самый могущественный паша в Константинополе не более чем арендатор своей головы» из-за наличия у султана неограниченной возможности распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, пусть даже само существование такой возможности действует на подданных столь угнетающе, что нужда в казнях возникает лишь изредка. Право султана на убийство являлось такой же проблемой, как и сама практика смертной казни. Скиннер заключал, что для позиции неоримлян характерна страстная защита гражданских прав перед лицом государственной власти. И в этом следует видеть серьезный вклад античного наследия в современную политику. Скиннер стремится актуализировать точку зрения, согласно которой тот, кто не свободен от непосредственного принуждения, равно как и от угрозы или возможности принуждения, не может быть свободен. Наряду с такими философами, как Филип Петтит, выдвигающий аналогичные аргументы в книге «Республиканизм: теория свободы и государства»[114]114
  Pettit P. Republicanism: A Theory of Freedom and Government. Oxford, 1997 (рус. пер.: Петтит Ф. Республиканизм: Теория свободы и государственного правления / Пер. с англ. А. Яковлева. М., 2016).


[Закрыть], Скиннер утверждает, что современным людям нужно остерегаться мысли о том, что они свободны по определению. По мнению как Скиннера, так и Петтита, мы не свободны, поскольку и государство, и корпоративные структуры в целом располагают огромным потенциалом принуждения.

Скиннер был уверен, что восстановление утраченной традиции понимания свободы поможет скорректировать свойственную современной западной политической теории тенденцию различать две концепции свободы, позитивную и негативную, в духе знаменитой лекции Исайи Берлина, прочитанной им в Оксфордском университете в 1958 г.[115]115
  Berlin I. Two Concepts of Liberty // Idem. Four Essays on Liberty. Oxford, 1969 (рус. пер.: Берлин И. Два понимания свободы // Берлин И. Философия свободы. Европа. М., 2001. С. 122–185; пер. с англ. Л. Седова).


[Закрыть] По мнению Скиннера, эта тенденция приводит к поляризации позиций в политических дискуссиях, как праволиберальных, так и левых. Неоримская традиция, о которой он пишет, стремилась преодолеть эту грань, внушая и марксистам, и последователям Гоббса мысль о необходимости защиты гражданских свобод, находящихся в опасности даже в том случае, когда угроза принуждения редко воплощается в жизнь. Таким образом, исторические труды Скиннера находятся в полном соответствии с его приверженностью более широкой трактовке идеи гражданских свобод в сравнении с классическим либерализмом. Скиннер и Петтит особенно настаивали на том, что отсутствие защиты со стороны закона или механизмов парламентского представительства и согласования означает рабство.

Вступая в дискуссии о свободе в современном мире, Скиннер опирался на определенный исторический нарратив. Имеются в виду рассуждения о расцвете и крушении неоримской теории, о важности ее роли в истории политической мысли, особенно в эпоху, предшествовавшую ее упадку в XIX в. По мнению Скиннера, неоримская теория оказала «мощное структурообразующее влияние» на республиканцев, выступавших против правления Карла I и провозгласивших недолговечную английскую республику. Как утверждал Скиннер, неоримская теория повлияла на революционные движения конца XVIII в. в Северной Америке и Франции через произведения и действия Генри Сент-Джона, 1-го виконта Болингброка, Ричарда Прайса и Томаса Джефферсона. Однако в XIX в. неоримские представления о свободе оказались основательно забыты, отчасти по причине социальных изменений. В поддержку неоримских идей главным образом выступали независимые джентльмены из сельских районов, а вследствие упадка этого сословия во все более коммерциализировавшемся мире все меньшее число людей было озабочено угрозой для свободы, исходившей от исполнительных органов власти с их полномочиями. Еще более существенно, что неогоббсианцы, такие как Иеремия Бентам, нападали на неоримские идеи за их нелогичность. Как полагал Бентам, если люди на практике не подвергаются принуждению, то они фактически свободны и не живут в состоянии зависимости[116]116
  Skinner Q. A Third Concept of Liberty // Proceedings of the British Academy. Vol. 117. Oxford, 2003; Idem. Liberty before Liberalism. P. 84–85 (рус. пер.: Скиннер К. Свобода до либерализма).


[Закрыть].

Скиннер утверждал, что неоримскую теорию нельзя считать одним из течений либерализма. Более того, он полагал, что важно реконструировать историю ее взлета и падения, поскольку она позволит взглянуть на историю либерализма в перспективе, которая, возможно, заставит нас поставить под сомнение презумпцию ее верховенства среди влиятельных политических доктрин. Как следствие, мы сможем отчасти оценить, в какой степени Гоббс был противником римских идей о свободе и в какой мере его идеи развивались до 1668 г., когда в свет вышло латинское издание «Левиафана»[117]117
  Skinner Q. Hobbes and Republican Liberty. Cambridge, 2007; Idem. On the Liberty of the Ancients and the Moderns: A Reply to My Critics // Journal of the History of Ideas. 2012. Vol. 73. № 1. P. 127–146.


[Закрыть]. Кропотливое изучение Скиннером архивных документов и рукописей само по себе опровергает шутку о том, что интеллектуальный историк способен не выходить из своего кабинета и посвящать все свое внимание печатным книгам. Количество и тематический диапазон публикаций Скиннера подчеркивают его миссионерское стремление доказать, сколь значим в интеллектуальной истории труд, необходимый и для расширения исторических познаний, и для накопления боезапаса, позволяющего бросить вызов господству либеральной идеологии в современной политической мысли. Как писал Скиннер,

интеллектуальный историк способен помочь нам оценить, в какой мере ценности, воплощенные в современном образе жизни и способе мыслить эти ценности, отражают серию выборов, сделанных между различными возможными мирами в те или иные исторические эпохи. Это понимание поможет нам освободиться от гипноза того или иного господствующего понимания этих ценностей и того, как их следует интерпретировать и понимать[118]118
  Skinner Q. Liberty before Liberalism. P. 116–117 (Скиннер К. Свобода до либерализма. С. 97).


[Закрыть].

В своих последних работах Скиннер перешел «от метода к политике», как было сказано в 2009 г. на симпозиуме, посвященном его трудам, в Отделении аспирантуры Городского университета Нью-Йорка. Однако он остается неутомимым защитником интеллектуальной истории как дисциплины и самым известным в мире ее практиком. Его исследования получили известность с оттенком скандальности по той простой причине, что они неизменно вызывают споры, которые с течением времени только сильнее разгораются[119]119
  См. критические работы, появившиеся за последние тридцать лет: Bevir M. The Errors of Linguistic Contextualism // History and Theory. 1992. Vol. 31. P. 276–298; Idem. Mind and Method in the History of Ideas // History and Theory. 1997. Vol. 36. P. 167–189; Dosse F. La Marche des idées. Histoire des intellectuels – histoire intellectuelle. Paris, 2003; Levine J. M. Intellectual History as History // Journal of the History of Ideas. 2005. Vol. 66. № 2. P. 189–200; Perreau-Saussine E. Quentin Skinner in Context // The Review of Politics. 2007. Vol. 69. № 1. P. 106–122; Lamb R. Quentin Skinner’s Revised Historical Contextualism: A Critique // History of the Human Sciences. 2009. Vol. 22. № 3. P. 51–73.


[Закрыть]. Был ли достигнут в интеллектуальной истории какой-либо прогресс – вопрос, остающийся открытым, однако, дабы ощутить, что в этой сфере идут изменения, достаточно почитать, например, Берлина, а следом Скиннера. По крайней мере читатель увидит, что Скиннер с его четкостью и резкостью формулировок избегает обобщений и упрощений, свойственных некоторым статьям Берлина. Берлин блестяще выражал свои идеи, и многие из его метафор – например, различие между ежом, знающим только одну великую истину и смотрящим на мир сквозь ее призму, и лисой, знающей много истин и отвергающей монизм, – стали источником вдохновения уже не для одного поколения его учеников и комментаторов[120]120
  Berlin I. The Hedgehog and the Fox: An Essay on Tolstoy’s View of History. London, 1953.


[Закрыть]. Для работ Берлина нередко характерны неожиданные противопоставления и сравнения – например, сопоставление Толстого и де Местра, которое использовалось при объяснении исторической концепции «Войны и мира». Подобные приемы позволяли Берлину, как это было с его классической книгой «Русские мыслители» («Russian Thinkers», 1978), привлекать к своей области исследований внимание новой аудитории, но, следует признать, из-за злоупотребления ими некоторым из его разборов не хватает глубины и историзма. Статья Скиннера о созданных в XIV в. фресках Амброджо Лоренцетти «Аллегория хорошего и дурного правления» в Палаццо Публико в Сиене менее удобопонятна по сравнению с трудами Берлина с точки зрения стиля, но она позволяет читателю оценить глубину и значение данной темы, в этом смысле представляя интеллектуальную историю во всем ее блеске[121]121
  Skinner Q. Ambrogio Lorenzetti’s Buon Governo Frescoes: Two Old Questions, Two New Answers // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes. 1999. Vol. 62. № 3. P. 1–28.


[Закрыть].

Методологическая критика подхода Скиннера в последние годы, как правило, ставит во главу угла возможность объяснять исторические идеи, не прибегая к лингвистической контекстуализации, как это делают, например Джерри Коэн в своей работе «Историческая теория Карла Маркса: защита» («Karl Marx’s Theory of History: A Defence», 1978) и в «Лекциях по истории моральной и политической философии» («Lectures on the History of Moral and Political Philosophy», 2013) или Джереми Уолдрон в книге «Бог, Локк и равенство» («God, Locke and Equality», 2002). Ответ Скиннера неизменно сводится к тому, что аналитические философские методы отлично работают, когда их используют строго для решения конкретных задач, воздерживаясь от лишенных историзма экскурсов в историю философии. Именно этот тезис он выдвинул в 1984 г. вместе с Дж. Б. Шнеевиндом и Ричардом Рорти, а Рорти затем дополнил его предложенным им самим различением между тем, что он считал абсолютно пригодным аналитическим подходом в философии и таковым же в интеллектуальной истории[122]122
  Philosophy in History. P. 1–14; Rorty R. The Historiography of Philosophy: Four Genres // Philosophy in History. P. 49–75.


[Закрыть]. Вместе с тем, однако, Скиннер утверждает, что интеллектуальная история всегда будет приносить философам неоценимую пользу; они многое приобретут, если осмыслят трудности, с которыми сталкивались исторические деятели при решении стоявших перед ними задач, и изучат различные возможности, имевшиеся в их распоряжении при принятии политических решений. Короче говоря, став интеллектуальными историками, философы получают представление не только о смысле высказывания, но и о его исторической прагматике, его ценности с точки зрения современников, глубине в сравнении с другими актуальными в тот момент суждениями и об убеждающем воздействии на тех, к кому это высказывание было обращено. В ответ одни философы спрашивали, что уж такого страшного в анахронизмах, учитывая, что интересы и устремления философов лежат совершенно в иной плоскости, нежели у историков[123]123
  Rée J. The Vanity of Historicism // New Literary History. 1991. Vol. 22. P. 961–983.


[Закрыть]. Другие просто решили «сказать „нет“ истории философии»[124]124
  Catana L. Intellectual History and the History of Philosophy: Their Genesis and Current Relationship // A Companion to Intellectual History. P. 129–140.


[Закрыть]. Альтернативные способы примирения философов и историков, такие как перенос акцента на личность философа при объяснении теорий прошлых эпох у Яна Хантера, оказались более успешными, чем увещевания Скиннера[125]125
  Hunter I. The History of Philosophy and the Persona of the Philosopher // Modern Intellectual History. 2007. Vol. 4. P. 571–600; Hunter I., Condren C. The Persona of the Philosopher in the Eighteenth Century // Intellectual History Review. 2008. Vol. 18. P. 315–317; The Philosopher in Early Modern Europe: The Nature of a Contested Identity / Ed. by I. Hunter, C. Condren, S. Gaukroger. Cambridge, 2006.


[Закрыть]. Однако, если Скиннеру не удалось объединить лагерь историков с лагерем философов, он по крайней мере стимулировал появление новых трудов по истории философии – бесспорно процветающей области[126]126
  Haakonssen K. The History of Eighteenth-Century Philosophy: History or Philosophy? // The Cambridge History of Eighteenth-Century Philosophy / Ed. by K. Haakonssen. Cambridge, 2006. P. 3–25; Catana L. The Historiographical Concept «System of Philosophy»: Its Origin, Nature, Influence and Legitimacy. Leiden; Boston, 2008; Idem. Philosophical Problems in the History of Philosophy: What are They? // Philosophy and Its History: New Essays on the Methods and Aims of Research in the History of Philosophy / Ed. by M. Lærke, J. E. H. Smith, E. Schliesser. Oxford, 2013. P. 115–133.


[Закрыть]. Скиннер постепенно смирился с тем, что философы используют в своей аргументации исторические факты. Между тем другие интеллектуальные историки настроены намного более непримиримо. Хороший пример, с которым должен ознакомиться всякий интеллектуальный историк, – нападки Яна Хантера на неокантианский подход к истории философии и анализ его влияния на гуманитарные науки[127]127
  Hunter I. The Mythos, Ethos, and Pathos of the Humanities // History of European Ideas. 2014. Vol. 40. P. 11–36.


[Закрыть].

Интеллектуальные историки, в отличие от философов, склонны сомневаться в применимости метода Скиннера к решению исторических проблем. Его интерес к фиксированному понятию свободы, определяющему историческое развитие школы мысли, идентичной его собственной политической философии и, согласно его точке зрения, имеющей непосредственное отношение к проблемам современной политики, перекликается с основанными на пролепсисе подходами, которые он критиковал в статье «Значение и понимание в истории идей». Тот факт, что никто из деятелей, чьи взгляды анализирует Скиннер, не называл себя неоримлянином и не считал себя или своих идейных союзников защитниками определенной системы воззрений на свободу, породили обвинения в том, что ученый оперирует неисторическими или в лучшем случае дезориентирующими категориями, поскольку они не использовались интересующими его историческими акторами. Итак, в последние годы Скиннер больше, чем кто-либо, способствовал установлению диалога между философами и интеллектуальными историками. Несмотря на это, представители одного лагеря заявляли, что в нем слишком много от историка, а другого – что в нем слишком много от философа. Его определение политики как набора точных, но узких понятий, объяснимых в контексте критического осмысления идей о свобод, высказанных Исайей Берлиным в середине XX в., было сочтено слишком грубым, чтобы служить инструментом для исторического анализа текстов раннего Нового времени – чему, в частности, способствовали успехи Покока, а также Джонатана Кларка, Энтони Уотермена, Колина Кидда и других авторов, изучавших политику этого периода в сочетании с теологией и политической экономией[128]128
  Clark J. C. D. English Society, 1688–1832: Ideology, Social Structure, and Political Practice During the Ancien Regime. Cambridge, 1985, исправленное издание: English Society 1660–1832: Religion, Ideology and Politics During the Ancien Regime. Cambridge, 2000; Kidd C. The Forging of Races: Race and Scripture in the Protestant Atlantic World, 1600–2000. Cambridge, 2006.


[Закрыть]. Прозвучавшее в «Свободе до либерализма» утверждение Скиннера, что идея «гражданской свободы» носила у неоримлян «строго политический» характер, вызывает недоумение, поскольку из этого следует, будто и сами неоримляне пользовались понятием политики в узком смысле, примеры чего в их произведениях найти будет затруднительно. Скиннер подразумевает, что, будучи неоримлянами, они не интересовались устройством христианской политии или различными формами международной конкуренции, считавшимися жизненно важными для обеспечения безопасности. Это ошибка.

Можно показать, что часть вышеуказанных критических аргументов бьет мимо цели, если мы признаем, что главной задачей Скиннера было разобраться в запутанных спорах о том, как понималась свобода в Англии XVII в., и в то же время весьма кстати напомнить своей аудитории, что либерализм сам по себе является историческим конструктом. Скиннер остается мастером контекстуального прочтения исторических документов: его продолжающееся исследование о понятии государства и новая работа о Шекспире показывают это[129]129
  Skinner Q. A Genealogy of the Modern State // Proceedings of the British Academy. Vol. 162. Oxford, 2008. P. 325–370; Idem. Forensic Shakespeare. Oxford, 2014.


[Закрыть]. И все же, поскольку ключевую роль в предлагаемой Скиннером интерпретации современной политической мысли продолжает играть становление обезличенного государства, главным для него становится вопрос о характере наблюдавшейся с конца XVII в. реакции на ту великую смену убеждений и установок, которая сопутствовала подъему коммерческих монархий, имевших возможность финансировать войны за счет государственного кредита. На эту проблему некоторое время назад обратил внимание Джон Данн. Он указывает, что определение политического, которое дает Скиннер, является слишком узким и в целом неприменимым к миру коммерции и роскоши раннего Нового времени[130]130
  Dunn J. The Identity of the Bourgeois Liberal Republic // The Invention of the Modern Republic / Ed. by B. Fontana. Cambridge, 1994. P. 209–210.


[Закрыть]. По мнению Данна, Скиннер не принимает всерьез экономические ограничения политики Нового времени в виде национального долга и его последствий для национальной безопасности, притом что начиная с XVIII в. это – главный предмет политических дискуссий. В том же духе высказывался и Покок, никогда не забывавший о тех изменениях в политике, что сопутствовали финансовой революции в начале XVIII столетия[131]131
  Pocock J. G. A. Quentin Skinner. The History of Politics and the Politics of History // Common Knowledge. 2004. Vol. 10. P. 532–550 (рус. пер.: Покок Дж. Г. А. Квентин Скиннер: история политики и политика истории // Кембриджская школа: теория и практика интеллектуальной истории. C. 191–217; пер. с англ. А. Акмальдиновой под ред. Е. Островской).


[Закрыть]. Когда Скиннер доходит до XVIII в., предложенные им категории, безусловно, становятся проблематичными. Противопоставлять неогоббсианцев неоримлянам – например, Иеремию Бентама Ричарду Прайсу – большого смысла не имеет, поскольку, пока Прайс был жив, оба они во всем соглашались друг с другом и не имели разногласий ни в отношении того, что такое свобода, ни в отношении политической программы их покровителя – Уильяма Петти, 2-го графа Шелбурна. Зачисление в категорию неоримлян французских мыслителей, таких как Бенжамен Констан, или женевца Симонда де Сисмонди вызвало критику, которая вынудила Скиннера пересмотреть свою концепцию[132]132
  Garsten B. Liberalism and the Rhetorical Vision of Politics // Journal of the History of Ideas. 2012. Vol. 73. № 1. P. 83–93; Urbinati N. Republicanism after the French Revolution: The Case of Simonde de Sismondi // Journal of the History of Ideas. 2012. Vol. 73. № 1. P. 95–109.


[Закрыть]. Нельзя сказать, будто все написанное Скиннером о XVIII в. и последующих эпохах неверно, но следует заключить, что в XVIII в. нечто изменило характер политики на Западе. Если хотим понять суть идеологий, которые продолжают формировать политическую повестку по сей день, мы должны начинать именно с этой точки – с взаимоотношений между политикой, политэкономией и теологией.

По мнению Джона Данна, подлинные основы современной политической мысли можно найти в трудах покойного Иштвана Хонта, коллеги Данна по Кембриджу. В «Торговой зависти» («The Jealousy of Trade», 2005) и других работах Хонт описывал политические баталии по поводу взаимоотношений между политическим контролем над экономикой и экономическим контролем над политикой, развернувшиеся после того, как Давид Юм попытался опровергнуть точку зрения Бернарда Мандевиля на коммерческое общество. В защите права на существование интеллектуальной истории Хонт был даже более амбициозен, чем Скиннер. Он видел в интеллектуальной истории жизненно важную дисциплину, с помощью исторического анализа способную оценить современные идеологии и выявить их сильные и слабые стороны. Проблема политической теории XX в. заключалась в приверженности реалистической или либеральной традициям мысли, опиравшимся на «туннельные прочтения истории», оправдывавшие эти традиции исторические нарративы. «Туннельные прочтения» были некорректными, поскольку они оставляли в стороне вопрос о политизации экономики. Этот процесс радикально изменил интеллектуальную жизнь последних десятилетий XVII в. и более позднего времени, став предметом исследования в целом ряде замечательных работ о взаимоотношениях между политикой и экономикой в XVIII в. Хонт настаивал, что ученые утратили способность понимать мысль XVIII в. из-за развращающих идеологий, появившихся после Французской революции. Он не шутил, утверждая, что XIX и XX вв. с точки зрения политических идей были «второсортными». По его мнению, если мы хотим разобраться в современной политике, нам необходимо изучить «период, когда взаимозависимость политики и экономики впервые заявила о себе в качестве центральной темы политической теории». В «Торговой зависти» Хонт поставил цель вернуться к Давиду Юму и Адаму Смиту, поскольку реконструкция их политических взглядов без оглядки на современные нам идеологии дает возможность «обнаружить в теориях международного рыночного соперничества XVIII в. политические озарения, которые сохраняют свою актуальность и в XXI столетии». Именно такова цель интеллектуальной истории – дисциплины, наиболее полезной в тех случаях, когда она «указывает на тупиковые пути и избавляет дискуссию от стереотипно воспроизводящихся противоречий». «Торговая зависть» представляет непосредственный пример «исторической работы такого рода, с неослабным вниманием к вызовам современного мира»[133]133
  Hont I. Jealousy of Trade: International Competition and the Nation-State in Historical Perspective. Cambridge, MA, 2006. P. 2–5.


[Закрыть]. Иллюстрацией тезиса Хонта об интеллектуальной истории также служат труды Майкла Соненшера и Белы Капосси, работавших с ним в тесном сотрудничестве[134]134
  Kapossy B. Iselin contra Rousseau: Sociable Patriotism and the History of Mankind. Basel, 2006; Sonenscher M. Before the Deluge: Public Debt, Inequality, and the Intellectual Origins of the French Revolution. Princeton, 2007; Idem. Sans-Culottes: An Eighteenth-Century Emblem in the French Revolution. Princeton, 2008.


[Закрыть].

Программа, предложенная Хонтом интеллектуальным историкам, основывается на следующем представлении: дабы разобраться в современной политике, не стоит обращаться ни к Гоббсу, ни к Марксу. Более того, громадное влияние, оказанное ими на философов и историков, вредило исследованиям нескольких поколений ученых. Согласно Хонту, Гоббс не был вполне «современным», модерным мыслителем, поскольку он не предложил адекватного анализа взаимоотношений между торговлей и государством. Хонт называет Гоббса одним из последних ренессансных гуманистов, исходя из того, что «в его политике нет места экономике в каком-либо значимом смысле». Откликаясь на тогдашнюю критику работ Скиннера, Хонт пишет, что размышления Гоббса – это «практически чистая политика». Работам Маркса присущ противоположный недостаток. Маркс стремился полностью отказаться от политики, заменив ее «чистой меновой экономикой подлинных человеческих потребностей, очищенной от искажающего воздействия частной собственности и ее политического стража, государства». Такое стремление было утопическим бредом и привело к установлению авторитарных политических режимов. Хонт имел опыт непосредственного знакомства с ними, так как вырос в коммунистической Венгрии. В 1970-х гг. он сбежал в Англию вместе с женой Анной Хонт. По его утверждению, два главных вопроса современности таковы: можно ли изучать экономику вне ее отношений с политикой или же, наоборот, между экономикой и политикой существуют сложные связи, так как «современная представительная республика… обладает избирательным сродством с рынками». Для ответа на эти вопросы требуется вернуться к мыслителям, оставшимся непревзойденными в плане «аналитической глубины»: к Юму и Смиту, поскольку их «представления о будущем как о глобальном рынке конкурирующих коммерческих государств… и по сей день не могут не привлекать нашего внимания»[135]135
  Hont I. Jealousy of Trade. P. 4.


[Закрыть].

Хонт признает значение республиканской критики рынков, реконструированной Пококом в «Моменте Макиавелли»: республиканцы считали причиной войн и международного соперничества торговую зависть. Более того, он согласен с утверждением Покока, что республиканские идеи стали ассоциироваться с воинственностью в значительной степени благодаря естественному праву и политической экономии. Республиканская воинственность служила естественным источником «зависти государств»: если мы хотим мира, то ее необходимо устранить из политической жизни. Согласно проницательной мысли Хонта, между ренессансным республиканизмом и коммерческой модерностью сложилась важная политическая синергия. Ее следует искать главным образом в отношениях «между республиканской доктриной национального величия и современной политикой глобальных рынков»[136]136
  Ibid. P. 11.


[Закрыть]. Государственный, в узком смысле – своекорыстный интерес проникал в международную коммерцию в виде торговой зависти. Кроме того, упор на самооборону в республиканских политиях сочетался с республиканским патриотизмом. Республиканским патриотизмом и национальными интересами оправдывались империалистические замыслы в отношении слабых наций за пределами Европы, многие из которых превратились в зависимые территории либо через присоединение к европейским империям, либо посредством экономического подчинения. Когда же национальные интересы и республиканский патриотизм регулировали торговлю между европейскими державами, то возникали совершенно иные формы национальной политики. В XVIII в., по мнению Хонта, широкое распространение получили аргументы о необходимости войны с «монополиями», а также экономическая практика, направленная на разрушение торговли соседних государств; классический пример – разорение Ирландии Англией, вызванное тем, что экономический потенциал Ирландии считался угрозой для английской торговли. В результате сложился намного менее безопасный мир, в котором войны ради экономических преимуществ стали обыденностью. Как считает Хонт, интеллектуальная история нашего мира, особенно в том, что касается взаимосвязей между политикой и политической экономией, только начинает обретать форму. Хонта интересовало, каким образом государственный интерес подрывали подходы к политике, основанные на добродетели, в результате чего восторжествовали национализм, меркантилизм и этноцентризм. Так сложился мир ложных демократий – ложных в том смысле, что людям на практике не позволяли становиться политическими игроками и участвовать в принятии политических решений. В этом и заключалась темная сторона Просвещения.

Глядя на историю с этой точки зрения, Хонт рекомендовал «выбросить за борт концептуальный багаж XIX и XX веков», отказаться от идеи третьего пути, пролегающего между либерализмом и марксизмом, и отнестись с недоверием к понятию модерности. Он был уверен, что интеллектуальная история в значительной степени существует в виде «прикладной политической идеологии»[137]137
  Hont I. The Cambridge Moment: Virtue, History and Public Philosophy, неопубликованная лекция, декабрь 2005 г., университет Chiba: István Hont Archive, St Andrews Institute of Intellectual History, 11–13.


[Закрыть]. Герберт Баттерфилд усматривал в вигской интерпретации истории апологию английского национализма. Историки-виги старались замаскировать реальный процесс становления нового мира XIX в., возводя его к истории прежних эпох и к отечественным традициям. Таким образом они создавали «ложное историческое сознание». В глазах Хонта главным в Кембриджской школе было то, что она пыталась продолжить дело Баттерфилда. Кембриджские историки делали это двумя способами. В основе первого из них лежала работа Покока о влиянии идей Макиавелли. Хонт называл английский макиавеллизм «стержневым дискурсом вигской интерпретации истории» и подчеркивал связь между двумя исследователями; в самом деле, в 1952 г. Покок защитил докторскую диссертацию под научным руководством Баттерфилда. Вторым важным аспектом деятельности Кембриджской школы, по мнению Хонта, служили труды Данкана Форбса. В 1960-х и 1970-х гг. Форбс дал поразительно детальную панораму того, как Юм опровергал «вульгарное вигское» утверждение, будто британская свобода своим рождением обязана протестантизму и бунту[138]138
  Forbes D. Hume’s Philosophical Politics. Cambridge, 1975.


[Закрыть]. Согласно «скептической вигской интерпретации» Юма, основой всех форм свободы скорее являлась гражданская свобода, опиравшаяся на защиту собственности и сложившаяся в ходе постепенного развития торговли. Не существовало никакой изначальной саксонской свободы, а для гражданской свободы не требовалось наличия свободы политической. По мнению Юма, для насаждения гражданской свободы по всей Европе в повторении там английских гражданских войн XVII в. не было необходимости. Хонт видел свою задачу в том, чтобы развить интерпретацию Форбса, отказавшись от его «пренебрежения политической экономией». Достижение Адама Смита заключалось в разъяснении тезиса, согласно которому источники современной свободы лежат в торговле. Смит следовал аргументам Юма, но намного более точно раскрыл происхождение свободы. Как он считал, и Римскую империю, и государства феодальной Европы погубила роскошь. Впрочем, после падения империи некоторые римские города, занимавшиеся коммерцией, уцелели, продолжая использовать издавна сложившиеся торговые пути на Восток. Именно пристрастие феодальных элит, существовавших в крупных монархиях, к потреблению предметов роскоши, поставлявшихся из стран Востока, подорвало их социальную и политическую мощь. Согласно точке зрения Смита в реконструкции Хонта, не ренессансный республиканизм был источником европейской свободы. Итальянские города развивались экономически (и, соответственно, в них укреплялось аристократическое самоуправление), но лишь потому, что они снабжали европейские монархии во время Крестовых походов. Смит делал печальный вывод, что европейская свобода не являлась следствием свободы политической. Он признавал, что «политические и коммерческие игроки всегда преследуют краткосрочные интересы, не желая видеть долговременных последствий». Торговля росла лишь благодаря тому, что экономические потребности войны порождали милитаризованную элиту, ценившую гражданскую свободу. Распространение гражданской свободы по Европе было «следствием соединения роскоши и войны».