Текст книги "Ультиматум Борна (пер. П. В. Рубцов)"

– Повторяю еще раз. Ее имя не значится в списках пассажиров всех международных рейсов, прибывающих в Париж.

– Что за чертовщина!!!

– Я сделаю еще одну попытку, мой друг. Но я помню слова Святого Алекса о том, что не следует недооценивать la belle mademoiselle.

– Она не мадемуазель, она моя жена… Она не мы, Бернардин… Она не агент, способный дважды или трижды перехитрить. Это ей не по силам. Но я чувствую, что она на пути в Париж…

– На самолетах ее нет… Что еще сказать?

– Вы уже сказали, – пробормотал Джейсон; его легкие, казалось, не могли больше поглощать кислород, веки налились свинцом. – Сделайте еще одну попытку.

– Что произошло сегодня вечером?

– Завтра, – ответил Дэвид Уэбб еле слышно. – Поговорим завтра… Я устал… Мне надо отдохнуть, и я стану совсем другим человеком.

– О чем это вы? У вас даже голос изменился.

– Это ничего не значит. Завтра. Мне надо подумать… или, наоборот, не надо думать…

* * *

Мари в толпе пассажиров подходила к стойке иммиграционного контроля в Марселе, и, хотя ее лицо выражало только скуку, душа испытывала другие чувства. Утро было ранним, и народу, к счастью, было не много. Подойдя к окошку, она протянула паспорт.

– Americaine, – сказал полусонный чиновник. – Вы прибыли по делам или на отдых, мадам?

– Je parle fransais, monsieur. Je suis canadienne d'origine Quebec. Separatists[97]97
  Я говорю по-французски, мсье. По рождению я канадка, из Квебека. Сепаратистского (фр.).


[Закрыть].

– Ah, bien! – Чиновник сразу проснулся и продолжил по-французски: – Вы здесь по делам?

– Вовсе нет. Это путешествие воспоминаний. Мои родители родом из Марселя, недавно они умерли. Я хочу увидеть их родину, может, мне не хватало этого всю жизнь.

– Как трогательно, мадам, – с чувством сказал иммиграционный чиновник, оглядывая весьма привлекательную путешественницу. – Может, вам потребуется экскурсовод? В этом городе нет ни одного уголка, который не был бы запечатлен в моем сердце.

– Вы очень добры. Я собираюсь остановиться в отеле «Софитель-Вье-Пор». Как вас зовут? Мое имя вам известно.

– Лафонтен, мадам. К вашим услугам!

– Лафонтен?! Не может быть!

– Именно так!

– Весьма интересно.

– Я и сам очень интересен, – томно сказал чиновник, прикрывая глаза, но уже не от желания спать. Печать в его руке беспечно летала туда-сюда, чтобы побыстрее проштамповать паспорт очаровательной туристки. – Всецело к вашим услугам, мадам!

Он тоже, наверное, входит в этот любопытный клан, подумала Мари, направляясь к багажному отделению. Оттуда она собиралась пойти в кассу, чтобы купить билет в Париж.

Франсуа Бернардин мгновенно пробудился, подскочил в постели и озабоченно нахмурился. «Я чувствую, что она на пути в Париж!» Слова человека, который знает Мари лучше других. «Ее имя не значится в списках пассажиров всех международных рейсов, прибывающих в Париж». Это его собственные слова. Париж. Вот он ключ – Париж!

А если не Париж?

Ветеран Второго бюро выскочил из постели. Лучи раннего утреннего солнца проникали сквозь узкие высокие окна его квартиры. Он побрился на скорую руку, умылся, оделся и вышел на улицу. На ветровом стекле его «пежо» красовалась обычная штрафная квитанция, отмахнуться от которой теперь, к сожалению, было не так легко: прежде всего нужен был лишь один звонок. Он вздохнул, снял квитанцию и сел за руль.

Через пятьдесят восемь минут Бернардин припарковался на автостоянке перед маленьким кирпичным зданием, входящим в состав грузового терминала аэропорта Орли. Снаружи это здание ничем не отличалось от других, чего нельзя было сказать о проводившейся внутри работе. Здесь размещался отдел иммиграционного управления, известный как «бюро регистрации въездов по авиалиниям»; в памяти компьютеров держались самые свежие данные о всех пассажирах, прибывающих в любой международный аэропорт Франции. Для иммиграционной службы эти данные имели важное значение, для Второго бюро – несколько меньшее, поскольку его клиенты знали множество других способов въезда в страну. Бернардин всегда считал, что труднее всего заметить то, что само бросается в глаза, и многие годы использовал информацию этой службы. Иногда его настойчивость вознаграждалась. Интересно, думал он, что получится сегодня.

Через девятнадцать минут он нашел то, что искал. Но из-за того, что информация запоздала, находка уже потеряла свою ценность. Из телефона-автомата Бернардин позвонил в «Пон-Рояль».

– Слушаю! – прохрипел Борн.

– Простите, что разбудил.

– Франсуа?

– Да.

– Я как раз встаю. На улице меня ждут двое – они устали сильнее, чем я, если их не сменили, конечно.

– Это связано со вчерашним вечером?

– Да. Расскажу при встрече. Вы звоните из-за них?

– Нет. Я сейчас в Орли, и у меня для вас плохая новость… Информация, которая доказывает, что я идиот. Я должен был подумать об этом… Ваша жена немногим более двух часов назад прилетела в Марсель. Не в Париже, а в Марсель…

– Почему же это плохая новость?! – вскрикнул Джейсон. – Нам теперь известно, где она! Мы можем… О Боже, теперь я понимаю, что вы имеете в виду. – Сдавленно Борн сказал: – Мари может поехать на поезде или на машине…

– Она даже может вылететь в Париж под любым именем, которое соблаговолит выдумать, – добавил Бернардин. – Но не все потеряно… У меня есть идея. Возможно, она так же бесполезна, как и мои мозги, но все же рискну высказать… Есть ли у вас с ней – как это сказать? – прозвища друг для друга? Sobriquets – ласковые прозвища?

– Мы с ней не очень-то расположены к телячьим нежностям… Хотя минутку. Пару лет назад Джеми, наш сын, никак не мог выговорить слово «мамми». Он произносил его «мимам». Нас это забавляло, и я называл ее так несколько месяцев подряд… Пока Джеми не научился правильно выговаривать это слово.

– Мне известно, что Мари свободно владеет французским. А газеты она читает?

– Для нее это – священный ритуал, по крайней мере, в отношении того, что касается финансов. Не уверен, что она внимательно читает остальные полосы, но вообще-то утро для нее начинается с газеты.

– Даже когда она в состоянии стресса?

– Особенно в этом состоянии. Она говорит, что это ее успокаивает.

– Давайте пошлем ей сообщение в финансовом разделе.

* * *

Посол Филип Эткинсон приготовился посвятить все утро возне с бумагами на своем рабочем месте в американском посольстве в Лондоне: скукота, усиленная вдобавок изнурительным биением в висках и неприятным привкусом во рту. И это не с похмелья – он редко притрагивался к виски, а за последние двадцать пять лет даже ни разу не напился. Когда-то, очень давно, примерно через тридцать месяцев после падения Сайгона, он уяснил для себя границы своих талантов и возможностей. В двадцать девять лет он вернулся с войны с достойным, хотя и не геройским, послужным списком. Родственники купили ему место на нью-йоркской фондовой бирже, на которой за эти тридцать месяцев он умудрился потерять более трех миллионов долларов.

– Черт подери, ты хоть чему-нибудь научился в Эндовере и Йейле? – взорвался отец. – По крайней мере, мог бы завязать знакомства на Уолл-стрит!

– Папа, пойми, они все завидовали мне. Тому, как я выгляжу, тому, какие девочки со мной… Они все против меня! Иногда мне кажется, что на самом деле они хотели через меня навредить тебе! Ты же знаешь, что они говорят: Старший и Младший, лихие ребята, ну и все такое… Помнишь ту статью в «Дейли ньюс», где нас сравнили с Фербенксами?

– Я знаком с Дугом сорок лет! – взревел отец. – Он до самого верха добрался, один из лучших.

– Он не учился в Эндовере и Йейле, папа.

– Боже, да ему это и не нужно!.. Дай подумать, может, дипломатическая служба?.. Какой, дьявол тебя дери, диплом ты получил в Йейле?

– Бакалавр искусств.

– Подотрись им! Там вроде еще что-то было… Курсы или что-то вроде этого?

– Я специализировался по английской литературе, а дополнительно – по политическим наукам.

– Именно то, что надо! О сказках забудь… Будем считать, что основным предметом у тебя была эта дерьмовая политическая наука.

– Папа, но это не самый любимый мой предмет.

– Ты его сдал?

– Да… с трудом.

– Не с трудом, а с отличием! И точка!

Так Филип Эткинсон III начал карьеру на дипломатической ниве и позже никогда не жалел об этом. Ход ему дал влиятельный в политических кругах финансист, который к тому же был его отцом. И, хотя этот выдающийся человек восемь лет назад умер, Филип никогда не забывал последнего напутствия старого полкового коня: "Не зарывайся, сынок. Хочешь выпить или поблядовать – занимайся этим дома или где-нибудь в пустыне, где тебя никто не видит, понял? А со своей женой – как там ее, черт бы ее побрал – ты должен обращаться как с единственной и неповторимой всякий раз, когда вас кто-нибудь может увидеть, понял? Да, папа.

Именно поэтому Филип Эткинсон чувствовал себя особенно паршиво этим утром. Вечер накануне он провел на вечеринке с второстепенными членами королевской семьи, которые пили до тех пор, пока у них не полилось из ноздрей. Рядом с ним была его жена, которая не обращала внимания на их поведение только потому, что они были члены королевской семьи; а он выдержал только потому, что выпил семь бокалов шабли. Иногда он тосковал по старым добрым временам в Сайгоне, когда можно было пить сколько угодно и заниматься чем угодно.

Телефонный звонок заставил Эткинсона немного смазать подпись на документе, в котором он не понимал ни слова.

– Да?

– Сэр, на линии верховный комиссар из венгерского центрального комитета.

– Кто это? Кто они такие? Мы их признаем? Его мы признаем?

– Не знаю, господин посол. Я даже не могу повторить его имя – не знаю, как оно произносится.

– Ладно, соединяйте.

– Господин посол? – В трубке раздался голос с сильным акцентом. – Господин Эткинсон?

– Да, Эткинсон слушает. Простите, я не припоминаю ни вашего имени, ни названия венгерской организации, от лица которой вы говорите.

– Это не имеет значения. Я обращаюсь к вам от имени «Женщины-Змеи»…

– Стоп! – вскрикнул посол при Сент-Джеймском дворе. – Оставайтесь на линии, мы возобновим разговор через двадцать секунд. – Эткинсон включил под столом скремблер и немного подождал, пока не утихли звуки, свидетельствующие о том, что подслушивание невозможно. – Теперь все в порядке, продолжайте.

– Я получил инструкции от «Женщины-Змеи», и мне было приказано получить их подтверждение от вас.

– Подтверждаю!

– Следовательно, я должен выполнить эти инструкции?

– Боже правый, да!!! Все, что они скажут. Вспомните, что случилось с Тигартеном в Брюсселе и Армбрустером в Вашингтоне! Делайте все, что они скажут!

– Благодарю вас, господин посол.

* * *

Борн принял горячую ванну, а потом встал под ледяной душ. После этого он сменил повязку на шее, вернулся в комнату и упал на кровать… Итак, Мари нашла простой и оригинальный способ для того, чтобы добраться до Парижа. Проклятие! Как ему разыскать ее?! Понимает ли она, что творит?! Дэвид с ума сойдет… Запаникует и сделает тысячу ошибок… О Боже, ведь Дэвид – это я!

Стоп! Прекратить! Задний ход!

Зазвонил телефон – он тут же снял трубку.

– Да?

– Сантос хочет вас видеть. С миром в сердце.

Глава 24

Вертолет «Скорой помощи» опустился на самом краю полосы; двигатели были выключены, и лопасти постепенно остановились. Согласно установленной процедуре выгрузки больных только после остановки винта открыли люк и опустили трап. Сначала на бетонную дорожку спустился санитар, он помог выйти Панову, которого человек в штатском проводил к лимузину. Внутри его ждали Питер Холланд – директор ЦРУ и Алекс Конклин. Психиатр уселся рядом с Холландом, несколько раз выдохнул, глубоко вздохнул и откинулся на спинку сиденья.

– Маньяк, – четко сказал он. – Я абсолютно безумен и готов подписаться под этим диагнозом.

– Вы в безопасности, и сейчас важно только это, док, – перебил его Холланд.

– Рад тебя видеть, сумасшедший Мо, – добавил Конклин.

– Вы представляете, что я натворил?.. Сначала я специально направил автомобиль в дерево – а ведь сам сидел впереди! Потом я оказался в машине вместе с уникальным существом, у которого в голове еще больший сумбур, чем у меня. Ее либидо безгранично, и она на всех парах несется, скрываясь от своего мужа – шофера-дальнобойщика, у которого, как выяснилось впоследствии, такое чудное имя – Бронк. Эта шлюха держала меня как заложника, в случае чего угрожая закричать: «Насилуют!» И это в придорожном кафе, переполненном парнями, которые вполне могли бы войти в список лучших защитников Национальной футбольной лиги… Один из них помог мне скрыться от этой бабы. – Панов внезапно остановился и вынул что-то из кармана. – Прошу принять, – продолжил он, передавая Конклину пять водительских удостоверений и около шести тысяч долларов.

– Что это такое? – удивленно спросил Алекс.

– Я ограбил банк и решил стать профессиональным водителем!.. По-твоему, что это такое?! Я забрал все это у охранника, который был приставлен ко мне. Я описал вертолетчикам место аварии. Они полетели искать его. Должны найти – охранник, видимо, все еще лежит там.

Питер Холланд нажал три кнопки на телефонном аппарате. Меньше чем через две секунды он уже отдавал приказ:

– Передайте в «Скорую помощь» Арлингтона: экипаж пятьдесят семь. Человек, которого они подберут, должен быть доставлен в Лэнгли. В госпиталь. Информируйте меня о ходе операции… Извините, док. Продолжайте.

– Что продолжать? Меня похитили и держали на какой-то ферме, где вкололи столько, если я не ошибаюсь, пентотала натрия, что я вполне мог остаться идиотом на всю жизнь… Кстати, совсем недавно меня назвала так мадам Сцилла-Харибда.

– О чем это вы, черт подери? – спросил Холланд.

– Ни о чем, адмирал, или господин директор, или…

– Просто Питер, Мо, – пресек его Холланд. – Прости. Я тебя не совсем понимаю.

– Тут и понимать нечего… То, что я молол, – лишь конвульсивные попытки показать свою псевдоэрудированность, или назовем это посттравматическим стрессом.

– А, понятно… Теперь мне ясно.

Нервно улыбаясь, Панов обернулся к директору ЦРУ и сказал:

– Теперь мой черед извиняться, Питер. Понимаешь, я никак не могу прийти в себя. Последний день, или сколько там прошло, едва ли можно назвать обычным в моей жизни.

– Да и для других, наверное, тоже, – согласился Холланд. – Мне самому доводилось покопаться в дерьме, но ничего подобного я не испытывал: с моими мозгами ничего не делали.

– Отдохни и расслабься, Мо, – добавил Конклин. – Не мучай себя – ты и так натерпелся. Мы можем отложить наш разговор, а ты тем временем успокоишься и придешь в себя.

– Хватит валять дурака, Алекс! – прервал его психиатр. – Уже второй раз я подверг жизнь Давида опасности. И то, что я понимаю это, – невыносимо для меня. Нельзя терять ни минуты… Забудь о Лэнгли, Питер. Отвезите меня в одну из ваших клиник. Когда я окажусь в состоянии «свободного парения», я расскажу – сознательно или бессознательно – все, что смогу вспомнить. Торопитесь. Я объясню врачам, что они должны делать.

– Ты, наверное, шутишь, – сказал Холланд, внимательно глядя на Панова.

– Мне не до шуток. Вы оба должны знать то, что знаю я… Неужели это не понятно?!

Директор ЦРУ нажал только на одну кнопку телефона. Водитель за плексигласовой перегородкой поднял из выемки в сиденье телефонную трубку.

– Изменение маршрута, – сказал Холланд. – Мы едем в Пятый стерилизатор.

Лимузин замедлил ход, на перекрестке повернул направо и помчался меж чередующихся холмов и зеленеющих полей охотничьих угодий Вирджинии. Моррис Панов прикрыл глаза, словно находясь в трансе или как будто ощущая предстоящее ужасное испытание – скажем, собственную казнь. Алекс и Питер Холланд переглянулись, потом посмотрели на Мо, лотом опять друг на друга. Что бы ни затевал Панов, причина у него была. Через полчаса они подъехали к воротам так называемого Пятого стерилизатора; никто в машине не проронил ни слова.

– Директор ЦРУ и сопровождающие его лица, – сказал водитель охраннику в форме сотрудника частной фирмы, хотя на самом деле поместье принадлежало ЦРУ. Лимузин покатил по длинной, окаймленной деревьями подъездной аллее.

– Благодарю, – произнес Мо, открывая глаза и моргая. – Уверен, что вы поняли: мне нужно прочистить мозги, а если повезет, снизить кровяное давление.

– Тебе не следует делать этого, – настойчиво сказал Холланд.

– Нет, следует, – ответил Панов. – Может быть, через некоторое время я бы смог составить единую картину происшедшего, но не сейчас. К тому же у нас нет времени. – Мо повернулся к Конклину. – А ты что мне скажешь?

– Питер в курсе всех дел. Ради стабилизации твоего давления не стану посвящать тебя во все детали, но самое важное то, что с Дэви-дом все о'кей. По крайней мере, других известий не было.

– Как Мари и дети?

– На острове, – ответил Алекс, не глядя на Холланда.

– Теперь насчет Пятого стерилизатора, – сказал Панов, повернувшись к Холланду. – Полагаю, там сейчас найдется такой специалист или специалисты, которые мне нужны?

– Да, у них суточные дежурства. Ты, наверное, знаешь некоторых из них.

– Лучше бы не знать. – Лимузин вырулил по круговой подъездной дороге и остановился перед каменными ступеньками, которые вели в большой особняк с колоннами в колониальном стиле.

– Идем, – тихо пробормотал Мо.

Белые двери с орнаментом, полы из розового мрамора и элегантная винтовая лестница в огромном холле служили великолепной декорацией для работы, которая проводилась в Пятом стерилизаторе. Здесь постоянно проходили через сложные процедуры допросов перебежчики, двойные и тройные агенты, а также оперативники, вернувшиеся после выполнения сложных заданий. Персонал, имевший доступ к сверхсекретной информации с грифом «четыре-ноль», состоял из двух врачей, трех медсестер, а также поваров и обслуги, нанятой из сотрудников дипломатической службы. Охранники прошли подготовку в диверсионно-разведывательном управлении или аналогичных формированиях. Все они незримо присутствовали на территории поместья, бесшумно передвигались по дому с оружием в руках или маскируя его. Только врачи и медсестры были не вооружены. Всех посетителей без исключения в дверях встречал вышколенный мажордом. Он прикалывал каждому на лацкан значок и провожал к месту назначенной встречи. Этот седовласый мужчина прежде был переводчиком и работал в ЦРУ, но теперь он так подходил своей нынешней должности, что казалось, будто всю жизнь только этим и занимался.

Увидев Питера Холланда, мажордом был ошеломлен: он гордился тем, что знал назубок расписание работы Пятого стерилизатора в любой день.

– Неожиданный визит, сэр?

– Рад видеть тебя, Фрэнк. – Директор ЦРУ пожал руку бывшему переводчику. – Ты, наверное, помнишь Алекса Конклина…

– Боже правый, Алекс? Сколько лет, сколько зим! – Вновь рукопожатие. – Когда мы виделись в последний раз?.. Еще была эта сумасшедшая из Варшавы, помнишь?

– В КГБ до сих пор смеются до слез, – улыбнулся Алекс. – Единственным секретом, который она знала, был секрет приготовления самых паршивых голубцов, которые мне когда-либо доводилось пробовать… Все еще держишь руку на пульсе, Фрэнк?

– Стараюсь, – ответил мажордом. – Нынешние переводчики не могут отличить кукиш от kluski[98]98
  Клецки, галушки (пол.).


[Закрыть].

– Я тоже вряд ли смогу, – вступил Холланд, – поэтому позволь тебя на пару слов, Фрэнк. – Двое пожилых мужчин отошли в сторону и заговорили о чем-то. Алекс и Мо Панов остались на месте – Алекс хмурился и время от времени глубоко вздыхал. Директор вернулся и протянул своим коллегам значки. – Я знаю, куда идти. Фрэнк сообщит о нас.

Все трое поднялись по винтовой лестнице, повернули налево и по коридору, застланному толстым ковром, направились в тыльную часть огромного дома. Они подошли к двери, непохожей на другие в этом доме: она была из мореного дуба, в верхней части были четыре окошечка, рядом с ручкой – две черные кнопки. Холланд вставил ключ, повернул его и нажал на нижнюю кнопку, и сразу же на мониторе, установленном на потолке, загорелся красный огонек. Через двадцать секунд раздался приглушенный звук останавливающегося лифта.

– Заходите в кабину, джентльмены, – сказал директор ЦРУ. Двери закрылись – лифт пошел вниз.

– Мы поднимались наверх, чтобы спуститься вниз?! – удивился Конклин.

– Система безопасности, – ответил директор. – Туда, куда мы направляемся, попасть можно только таким образом. На первом этаже лифта нет.

– Почему же? Я интересуюсь как человек, у которого нет одной ноги, – спросил Алекс.

– По-моему, ты лучше меня знаешь ответ на свой вопрос, – колко заметил директор. – По-видимому, все другие входы в подвалы закрыты и попасть туда можно только при помощи лифта, который минует первый этаж и войти в который можно только с ключом. Здесь два лифта – этот и еще один, с другой стороны. На этом мы попадем в нужное нам место, а на втором можно спуститься к печам, вентиляционным системам и другому оборудованию, которое обычно устанавливают в подвалах. Вот ключ, который дал Фрэнк. Если он не войдет в нужное отверстие в течение определенного времени, включится сигнал тревоги.

– Меня поражают эти ненужные сложности, – нервно заметил Панов.

– Ты зря так думаешь, Мо, – мягко перебил его Конклин. – В трубах центрального отопления и вентиляционных отдушинах легче легкого спрятать взрывчатку. А знаешь ли ты, что некоторые наиболее разумные помощники Гитлера пытались накачать установку по очистке воздуха в его бункере ядовитым газом? Здесь приняты обычные меры предосторожности.

Лифт остановился, и дверь открылась.

– Налево, док, – сказал Холланд.

Коридор сверкал безупречной, антисептической белизной, а сам подземный комплекс оказался сверхсовременным медицинским центром. Он предназначался не только для лечения мужчин и женщин, но и для того, чтобы «расколоть» их, подавить их волю, добыть информацию, докопаться до правды и, по возможности, предотвратить провал рискованных операций и спасти от гибели тысячи людей.

Они вошли в комнату, атмосфера которой контрастировала с антисептическими свойствами залитого светом люминесцентных ламп коридора. Тяжелые кресла, мягкое, неяркое освещение, на столе – кофеварка, посуда, на других столах – газеты и журналы. Все это обеспечивало комфорт тому, кто здесь вынужден кого-то или чего-то ждать. Из внутренней двери вышел мужчина в белом халате; он не скрывал удивления и смотрел настороженно.

– Директор Холланд? – спросил он, приближаясь к Питеру и протягивая ему руку. – Я доктор Уолш из второй смены. Думаю, не надо говорить, что мы вас не ждали.

– Дело не терпит отлагательства, хотя лично я и не стал бы торопиться. Разрешите представить вам доктора Морриса Панова… Вы, наверное, о нем слышали?

– Да, конечно, но лично не знаком. – Уолш вновь протянул руку. – Рад знакомству, доктор, более того, польщен.

– Надеюсь, вы заберете свои слова назад еще до того, как мы закончим беседу, док. Мы можем поговорить наедине?

– Конечно. Прошу в мой кабинет.

– Разве ты не пойдешь вместе с ними? – спросил Конклин, взглянув на Питера.

– А почему не ты?

– Черт возьми… Ведь ты директор! Должен пойти!

– А ты его самый близкий друг… И тоже мог бы пойти.

– Я здесь никто.

– И я никто, раз Мо отказался от моих услуг. Как ты насчет чашечки кофе? Когда я бываю в этом заведении, у меня мурашки по коже начинают бегать. – Холланд подошел к кофеварке и налил две чашки. – Тебе какой?

– Побольше молока и сахара, хотя это и вредно. Ничего, как-нибудь справлюсь.

– А я все еще пью черный, – сказал директор, вытаскивая из кармана пачку сигарет. – Жена говорит, что кислотность меня погубит.

– Другие говорят, что табак.

– Что?

– Взгляни. – Алекс показал на табличку, гласившую: «Благодарим вас за то, что вы не курите!»

– Перетопчутся, – отозвался Холланд, щелкая зажигалкой и прикуривая.

Прошло двадцать минут. Они листали журналы, просматривали газеты, клали их на место, а потом брали вновь. Время от времени поглядывали на дверь. Через двадцать восемь минут в комнате появился доктор Уолш.

– Панов говорит, что вы знаете суть его просьбы и что вы не возражаете, директор Холланд.

– У меня был миллион возражений, но он отверг их… Простите доктор, я забыл представить вам Алекса Конклина. Он один из нас, и он ближайший друг Панова.

– Что вы думаете по этому поводу, мистер Конклин? – спросил Уолш после того, как они обменялись приветствиями.

– Мне ненавистно то, на что решился Моррис, но мне кажется, что в этом есть определенный смысл. Я понимаю его настойчивость и полагаю, что он прав. Если это не имеет смысла, я сам вытащу его оттуда, хоть у меня и одна нога. Это имеет смысл, док?!

– Там, где мы имеем дело с последствиями действия наркотиков, есть определенный риск… Особенно в отношении химического баланса. Доктор Панов лучше других знает это. Именно поэтому он предлагает внутривенные инъекции. Это удлинит психологическое напряжение, но несколько уменьшит ущерб, нанесенный всему организму.

– Несколько?! – вскрикнул Алекс.

– Я честен с вами. Так же, как и он.

– Давайте о главном, док, – сказал Холланд.

– Если ничего не выйдет из этой затеи, понадобится два-три месяца реабилитации.

– Есть ли в этом смысл?! – настаивал Конклин.

– Несомненно, – ответил Уолш. – Его сознание во власти того, что случилось с ним недавно, а значит, возбуждено и подсознание. Он прав. Недосягаемые для его сознания воспоминания держат его на пределе… Я вышел к вам из вежливости. Панов настаивал на продолжении разговора, и я бы на его месте сделал то же самое… Да и каждый из нас.

– Как насчет конфиденциальности?

– Медсестра выйдет из кабинета. Там останусь только я с портативным магнитофоном… и должен быть кто-то из вас или вы оба. – Доктор собрался уходить, но обернулся и взглянул на них. – Когда придет время, я пошлю за вами, – добавил он и исчез за дверью.

Конклин и Питер Холланд переглянулись: начался второй раунд ожидания.

К их общему удивлению, он закончился через десять минут. В комнату отдыха вошла медсестра и пригласила «гостей» следовать за ней. Они прошли по лабиринту с абсолютно белыми стенами, однообразие которых нарушалось только белыми панелями в нишах, которые обозначали двери. Пока они шли, им встретился всего один человек: мужчина белом халате и хирургической маске. Он появился из какой-то белой двери и взглянул на них так, словно они были пришельцами из другого мира.

Медсестра открыла дверь, над которой мигал красный огонек. Приложив указательный палец к губам, она попросила хранить молчание. Холланд и Конклин вошли в темную комнату и очутились перед задернутым белым занавесом – за ним находилась кушетка для осмотра пациентов; сквозь ткань пробивался мягкий свет. Они услышали слова доктора Уолша:

– Вы вернулись, доктор, недавно – всего день-другой назад… Вы ощущали тупую боль в руке… вашей руке, доктор. Отчего возникла эта боль? Вы были на ферме, на маленькой ферме, окруженной полями… Они завязали вам глаза и стали колоть вашу руку. Вашу руку, доктор…

Внезапно на потолке запрыгали зеленые зайчики – отблеск от лампочек приборов, и занавес немного отодвинулся, приоткрыв кушетку, пациента и доктора. Уолш убрал палец с кнопки рядом с кроватью, посмотрел на Холланда и Конклина; он будто говорил: «Здесь никого нет. Убедились?»

Оба свидетеля молча кивнули. Они как загипнотизированные смотрели на мучительно застывшее бледное лицо Панова, по которому текли слезы. Потом они заметили белые ремни, которыми Мо был привязан к кушетке: приказ об их использовании должен был отдать он сам.

– Рука, доктор. Нам придется начать с болезненной процедуры, верно? Вы ведь знаете, в чем она заключается, док? За ней может последовать еще одна болезненная процедура, которую вы не должны допустить. Вы должны остановить этот кошмар…

Раздался душераздирающий вопль, выражающий одновременно и ужас и неповиновение:

– Нет, нет! Я не скажу вам! Я убил его уже один раз и больше не допущу этого! Уйдите от ме-е-е-ня!..

Алекс качнулся и упал. Питер Холланд, сильный, широкоплечий адмирал, ветеран самых кровавых операций в Юго-Восточной Азии, подхватил его под мышки, молча вывел в коридор и сказал медсестре:

– Уведите его отсюда, пожалуйста.

– Питер, – закашлялся Алекс. – Прости, ради Христа, прости.

– За что? – прошептал Холланд.

– Я должен быть там… Но это выше моих сил!

– Понимаю. Он твой друг. На твоем месте, наверное, и я не смог бы.

– Нет, ты не совсем понимаешь! Мо винит себя в смерти Дэвида, но он в этом не виноват. А я действительно хотел убить Дэвида! Я был не прав, но я пытался добиться своего, используя все, чтобы убить его! И теперь то же самое… Я послал его в Париж… Это не Мо, это я!

– Прислоните его к стене, мисс, и оставьте нас наедине.

– Слушаюсь, сэр! – Медсестра выполнила приказ и упорхнула. Конклин соскользнул на пол.

– Послушай меня, оперативник, – прошептал седовласый директор ЦРУ, присев на корточки перед Конклином. – Лучше остановим эту бессмысленную карусель вины, иначе мы не сможем никому помочь. Мне плевать на то, что ты или Панов сделали тринадцать лет назад, пять лет назад или делаете сейчас! Мы неглупые ребята и делали то, что было нужно в то время… Знаешь что. Святой Алекс? Да-да, я знаю твое прозвище… Мы все ошибаемся. Чертовски неприятно, не так ли? Может быть, мы даже и недостаточно умны… Возможно, Панов не самый лучший бихевиорист[99]99
  Бихевиоризм (от англ. behaviour – поведение) – ведущее направление американской психологии первой половины XX в.


[Закрыть], что бы, черт все это дери, ни означал этот термин, а ты – не самый ловкий сукин сын в оперативных делах и тебя не стоило канонизировать, да и я не суперспециалист по проведению операций в тылу противника, каким меня окрестила молва… И что дальше?! Соберем манатки и отправимся по домам?

– Заткнись, ради Бога! – вскрикнул Конклин, пытаясь подняться.

– Тише!

– Дьявол! Мне только твоих нотаций недоставало! Если бы у меня была нога, ты бы у меня получил.

– Вот о чем ты заговорил?

– У меня был черный пояс, адмирал.

– Ну надо же… А я драться-то не умею…

Они встретились глазами – первым тихо засмеялся Алекс.

– Ладно, Питер. Я все понял. Я подожду тебя в комнате отдыха, будь добр.

– Черта с два, – ответил Холланд. – Сам вставай. Мне говорили, что однажды Святой пробрался к своим, пройдя сто сорок миль по территории противника через джунгли, реки и овраги… А прибыв на базу «Фокстрот», он спросил, нет ли у кого-нибудь бутылки бурбона.

– Да, было дело… Но тогда все было по-другому, я был немного моложе и с ногой.

– Представь, что она и сейчас с тобой. Святой Алекс, – подмигнул Холланд. – Я возвращаюсь… кто-то из нас должен быть там.

– Ублюдок!!!

Почти два часа Конклин провел в одиночестве в комнате отдыха. Раньше нога под протезом никогда не болела, но теперь, казалось, сам протез как-то пульсирует. Он не понимал, что означает это странное ощущение, но никак не мог забыть о болезненных толчках в ноге. Ему не оставалось ничего другого, как попытаться отвлечься… Он с тоской вспоминал свои молодые годы, когда у него были две ноги. Как же он мечтал тогда изменить мир! И как же он верил в свою судьбу… Он был самым молодым выпускником школы, и его удостоили чести выступить с прощальной речью; он стал самым молодым первокурсником Джорджтаунского университета, – и какой же яркий свет светил ему в конце академического туннеля. Но однажды кто-то докопался, что он вовсе не Александр Конклин, а Алексей Николаевич Консоликов. Человек, лица которого он теперь и не вспомнит, небрежно спросил его: