Текст книги "Нескучная классика. Еще не всё"

С. С. В рассказе “Уроки музыки” вы пишете: “Мне велено было играть. Я заиграла Шестую сонату Бетховена… и, по-видимому, от страха сыграла ее неплохо. Дама с шопеновским профилем подтвердила, что «девочка музыкальна», и участь моя, несчастная моя участь, была решена”. В этом отрывке слышится как будто легкая неприязнь к Бетховену…

Д. Р. Не помню, где я читала недавно, что некий литературный герой отрицает Бетховена за какую-то явную напористость музыкальной фразы и предпочитает Моцарта. Когда надо выбирать, кого слушать, Бетховена или Моцарта, я почему-то всегда склоняюсь к Моцарту или Баху. По-видимому, что-то во внутренней структуре их музыки меня больше успокаивает.

С. С. Как вы считаете, нужно ли учить музыке с детства? Ведь неизвестно, как потом сложится карьера.

Д. Р. Музыке нужно учить обязательно. Сложится карьера – не сложится, при чем тут она? Не все же население земли должно профессионально заниматься музыкой. Но даже если человек не станет профессиональным музыкантом, ясно, что он будет более глубок – у него разовьется еще одна область чувств, где он, возможно, в тяжелые моменты сможет скрыться и спастись.

С. С. А есть ли в музыке то, чего нет в литературе, на ваш взгляд?

Д. Р. Я могу прослезиться от какого-то сильного литературного произведения, а могу просто долго думать над ним, но, когда прихожу на концерт, у меня всегда одна и та же реакция. Первые же звуки музыки вышибают слезы, не важно, что исполняется. Что-то происходит с душой. По-видимому, на каких-то ее тонких уровнях музыка для меня значит гораздо больше. Может быть, потому, что слова, как ни самонадеянно это звучит, мне подвластны, а музыка – нет, в этой сфере я не достигла того, чего хотела бы достичь. Возможно, это скорбь по упущенным возможностям или, скажем так, биографическая тоска. Не знаю, как это объяснить. Но я так чувствую.

Мой муж художник и дочь-археолог – большие меломаны. Когда они, сидя на заднем сиденье машины, подробно выясняют, что там у Малера и как, я только плечами пожимаю, потому что мне интересны другие вещи. Так вот, мой муж, который обожает Баха, считает, что в Бахе заключено всё. Что это уже какие-то вселенские дела. Даже не музыкальные – вселенские. Философские.

С. С. Представила сейчас, как ваш муж Борис и дочка Ева обсуждают Малера, а вам, наверное, хочется врубить джаз. Где же у вас это было? Про Евку, Рюрика, джазовый ансамбль?

Д. Р. В таком стареньком-стареньком рассказе, написанном в возрасте, по-моему, шестнадцати или семнадцати лет. Назывался он “По субботам” и был опубликован в журнале “Юность”.

С. С. И героиню почему-то зовут Ева, как вашу дочь.

Д. Р. Да, я знала всегда, даже в шестнадцать лет, что у меня будет дочь и что я назову ее Евой. Такая вот привязанность к имени. Я вообще в своих привязанностях серьезный и довольно тяжелый человек.

С. С. Я совсем не люблю вопрос “над чем вы сейчас работаете?”.

Д. Р. А я с удовольствием на него отвечу. Сейчас я слушаю, как это ни смешно, пение русской канарейки.

С. С. Потому что следующий роман называется “Русская канарейка”.

Д. Р. Да, и это действительно завораживающе.

С. С. Вы просто включаете пение птиц?

Д. Р. Да, у меня есть диски. Я должна каким-то образом на бумаге передать пение канарейки, а это загадочная вещь. На Востоке для того, чтобы канарейка пела еще выразительнее, ей выкалывают глаза кусочком раскаленной проволоки. Я никогда бы этого не узнала, если бы не погрузилась в изучение этой отдельной великой вселенной. Это будет огромный роман, многопалубный, что называется, разливанный. Я о нем уже так много говорила, что даже мой муж не выдержал: “Помолчала бы ты, хотя бы из суеверия”. Так что пока не буду о нем, однако надеюсь, что через определенное количество времени приеду сюда с этим романом. Если будет на то воля, так сказать, провидения.

С. С. Кстати, вы вообще – человек суеверный?

Д. Р. Ну я же нормальная женщина, конечно, суеверная. Вспомните все музыкальные суеверия. Вы не клали домашнюю тапку на рояль, когда шли на экзамен?

С. С. Нет, этого не было. Это, видимо, какое-то неармянское музыкальное суеверие.

Д. Р. Ташкентское.

С. С. А мы садились на ноты. Если ты вдруг их уронил, то, где бы они ни упали, нужно на них сесть. Это суеверие, которое потом перешло в театральный институт.

Д. Р. Сейчас уже трудно сесть на пол: потом подниматься долго, мучительно, сначала вставая на карачки…

С. С. А супруг мой до сих пор садится, где бы ноты ни упали.

Д. Р. Правильно, потому что это его профессия.

С. С. Лев Толстой говорил: “Люблю музыку больше всех других искусств”. Петр Ильич Чайковский сравнивал Афанасия Фета с Бетховеном. Сегодня благодаря Дине Рубиной мы убедились, что связь литературы и музыки – особый союз.

Спасибо огромное, Дина, за то, что были моей гостьей. Мне лишь остается молить Всевышнего, чтобы музыкальные произведения продолжали вдохновлять вас на создание сочинений литературных.

Д. Р. Спасибо, дорогая, за эти слова.

Саундтрек

Л. ван Бетховен. Соната № 9.

Ж. Ибер. Арабески.

В.В. Купревич. Скерцино.

А. Вивальди. “Времена года”.

А. Брукнер. Симфонии.

Н.А. Римский-Корсаков. “Полет шмеля”.

Н. Паганини. “Пляска ведьм”.

Л. ван Бетховен. Соната № 6.

Дж. Гершвин. “Рапсодии в стиле блюз”.

Песня “Meu fado meu”.

Сергей Юрский
Перелом времени

“Моя дорогая, роскошная Сати! Славно, что встретились. Эта книга прощаний не должна быть чужой тебе. Володе поклон. Тебе – нежность. Сергей Юрский. 4 декабря 2011 года”. Такой автограф оставил мне Сергей Юрьевич Юрский на своей книге “Кого люблю, того тут нет” после съемок нашей программы…

…В день его похорон, стоя в маленькой церквушке и молясь за упокой его души, я просила прощения за то, что так редко последние годы с ним виделась. Хотя на самом-то деле непоправимый ущерб от редкости нашего общения нанесен мне – не ему. Как часто нам кажется: еще успеем поговорить, позвонить, написать – и бежим мимо, пока не стукнемся лбом о крышку очередного гроба! Остановимся, постоим, помолимся, поплачем и бежим дальше…

Нас познакомил мой муж, они с Юрским к моменту нашей женитьбы уже дружили. Сначала я очень смущалась того факта, что у меня на кухне сидит сам Юрский со своей неподражаемой улыбкой. Помню, как он ненадолго пришел преподавать в ГИТИС, но не на наш курс, и я издали наблюдала его – молодого еще, поджарого, натянутого, как струна. А вскоре мы стали видеться часто. По-мню лето, проведенное в Ялте. Юрский с Натальей Теняковой и маленькой дочкой Дашей отдыхали в Доме актера, мы с Володей – в гостинице “Ялта”. Обычно собирались у нас, как-то вечером они позвали к себе. Компания гуляла шумная и веселая, все разместились, тесно сбившись, на террасе номера. В самом номере спала Даша в обнимку с котенком. И вот Сергей Юрьевич рассказывает: “Летим послезавтра к Володе Меньшову на съемки. Такие странные роли у нас: играем стариков, мужа с женой! Да-да, стариков!” Я с трудом могла в это поверить, особенно глядя на загорелую, разрумянившуюся, смеющуюся Наташу. А Юрский продолжает: “А знаете, в чем парадокс? Я уже дней десять хожу с этим сценарием, учу, придумываю, этюды потихоньку пробую, а вот она… – и нежные искры из глаз в сторону жены, – ни разу даже сценарий не открыла, на пляже жарится, пьет вино и хохочет. А ведь прилетим на площадку – и она всё лучше всех сыграет!” Нам не дано предугадать… Кто мог подумать, что фильм, на съемки которого они улетали – “Любовь и голуби”, – войдет в историю русского кино, разлетится на цитаты и станет частью нашей жизни.

А еще я так и не успела за долгие годы сказать Сергею Юрьевичу, что его поэтические вечера – одно из самых ярких воспоминаний юности. Пастернак, прочитанный Юрским с только ему присущей ритмикой стиха, до сих пор звучит во мне, хоть и прошло больше тридцати лет. И с кем же еще имело смысл говорить о музыке слова, как не с ним!

Разговор 2012 года

САТИ СПИВАКОВА Как по-вашему, что все-таки сильнее воздействует на человеческую психофизику: музыка или слово?

СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ Всегда и только – музыка. Именно поэтому с ней нужно быть осторожным. Я сын музыканта – моя мама была прекрасной пианисткой. В нашей комнате коммунальной квартиры, где мы жили, стоял рояль…

С. С. Прямо рояль, не пианино?

С. Ю. Рояль. Он стоит у меня до сих пор, но теперь он молчит. А в моем детстве, когда мама занималась с учениками (от чего, собственно, зависело наше существование, поскольку отец был снят с работы и исключен из партии), рояль звучал постоянно. Иногда она играла для себя. Для меня и сейчас некоторые музыкальные сочинения – это как безотказный укол воспоминаний.

С. С. Воспоминаний приятных или нет? Музыка ведь тоже может от себя отвратить.

С. Ю. Приятных, приятных. Но она меня и отвратила, поэтому я не играю на инструментах. Мама пыталась меня учить, но напрасно, она утомлялась, уговаривать не было сил, а я уже уходил туда – в музыку слова.

С. С. Какое сильнейшее музыкальное впечатление вы вынесли из ленинградской юности? Симфонии Шостаковича, оркестр Мравинского… Атмосфера города, как я понимаю, была пропитана музыкой.

С. Ю. Для тех, кто ходил в филармонию, – да. Я-то уже ходил в другие места, занимался другим. А мама бывала в филармонии постоянно. Ну и я с ней ходил иногда. Помню первое явление Рихтера, и Штерна мы слушали, и Ойстраха, и Микеланджели, которого она обожала. Вcё это было. Но честно скажу: теперь меня мучает музыка. Ее сегодня слишком много.

С. С. Всякой разной.

С. Ю. Чаще всего плохой. Я недавно был в Италии, и мое самое сильное впечатление от этой страны такое: в ресторанах нет музыки, а люди общаются. Им есть о чем поговорить. У нас приходишь в ресторан, а там – непрерывно звучащая музыка. Тебе как бы говорят: “Жри. Пришел, жри. А мы будем аккомпанировать”. Это можно понять, но простить нельзя, потому что музыка – древнейшее явление, тесно связанное с природой, которое родилось уже потом из таланта людей, а первоначально – из шумов природы. Море, ветер, гроза, птицы, звери – мир. И только потом возникла стройность и гармония.

Слово – еще позже, но слово есть величайшее достижение именно человеческого разума, достоинства, мудрости. И если рушится слово, это обозначает нежелание не только слышать другого, но и нежелание знать – нежелание ума, нежелание мудрости. Опаснейшее время. Нас, людей, слишком много стало. И все говорят, говорят, но друг друга не слышат. А тут еще уши буквально затыкаются плохой музыкой…

С. С. Но отчего тяга к звучащему слову, которая в нашей стране была очень сильна лет еще тридцать назад, постепенно уходит? Я запомнила, когда была совсем маленькой девочкой, этот пласт звучащего слова: Дмитрий Журавлев, Сурен Кочарян, Ираклий Андроников. А как в конце 1980-х штурмом брали Театр Моссовета, когда вы читали Пастернака? Сейчас, если слово и собирает аудиторию, это слово скорее памфлет. Люди идут, чтобы услышать что-то сатирическое, ироническое, смешное. Но не то, о чем мы с вами говорим. Не музыку слова.

С. Ю. Я был председателем секции чтецов Дома актера, таких секций по всему Советскому Союзу было огромное количество. И был также инициатором трех всесоюзных конкурсов в 1980-е годы: Гоголевского, Пушкинского и Пастернаковского. Вы назвали несколько великих имен – Журавлев, Кочарян, был еще Смоленский… А ведь помимо них только для того, чтобы выступить в Москве, отбиралось до четырехсот чтецов из всех уголков страны.

С. С. Такая была потребность в слове?

С. Ю. Да, и все они выступали в Центральном доме актера – день за днем, с утра до вечера. И публика приходила – это был открытый зал, – болела за своих, за того, кто им нравился больше. Как на музыкальных конкурсах. Разумеется, не каждый из тех, кто читал по всей стране и собирал залы, собрал бы зал здесь, в Москве, или в Питере, или за границей. Кто-то читал лучше, кто-то хуже. Но это действительно было особенное время, время звучащего слова.

С. С. А еще были популярны литературно-музыкальные композиции.

С. Ю. Бывает такая идеальная музыка слова, что смыслы растворяются, почти исчезают. Такую поэзию ни в коем случае нельзя класть на музыку инструментальную, потому что слова сами есть музыка. Пастернак изумительно музыкален и очень силен в смыслах. Но когда он играет этой музыкой – а он идеально ею владеет, – смыслы уходят. У меня есть такие стихи в программе. Зрители слушают и впадают в умиление: “Как культурно, как культурно!” А спроси: “Про что речь?” – “Ой, я не знаю, это просто культурно”.

С. С. Приведите, пожалуйста, пример.

С. Ю. Пожалуйста. “Гроза моментальная навек” Бориса Пастернака.

 
А затем прощалось лето
С полустанком. Снявши шапку,
Сто слепящих фотографий
Ночью снял на память гром.
 
 
Меркла кисть сирени. B это
Время он, нарвав охапку
Молний, с поля ими трафил
Озарить управский дом.
 

Здесь такое чередование гласных и согласных, что музыка все забирает на себя. Ты как будто слушаешь замечательное музыкальное произведение. А прочтешь раз пять, и вдруг оказывается, что это – пейзаж, нарисованный ярко, четко, абсолютно.

С. С. А какие у вас основные критерии отбора чтецкого репертуара и изменились ли они с течением времени?

С. Ю. Критерии не изменились, а репертуар просто пополнялся, потому что появлялись другие авторы, некоторые уходили, время их вытесняло, или мой возраст их вытеснял. Но художественное чтение – это не то, чем я занимаюсь. Я занимаюсь театром.

С. С. Одного актера.

С. Ю. Одного актера. Это не значит, что я ставлю на сцене какиенибудь двери, выбегаю из правой, а вбегаю в левую. Но иногда и такими приемами тоже пользуюсь. Для меня театр – там, где можно сыграть. Сыграть множество ролей. Зощенко, Булгаков дают эту возможность. Из поэтов – Есенин, Пушкин.

С. С. А что ушло в результате из репертуара?

С. Ю. Пушкинский “Граф Нулин”, потому что его должен читать молодой человек. Я наслаждался этой шуточной поэмой, имел долгий успех. Да и “Онегин” постепенно уходит. Иногда еще читаю кусочки, а чтобы целиком, мощным посылом – уже не стоит. Бабель ушел, которого я обожал. Много лет я читал рассказ “Как это делалось в Одессе” и тоже имел большой успех. Но герой рассказа, Беня Крик, должен быть молодым человеком или чуть постарше молодого – таким я его вижу, – но никак не пожилым. И зритель, на мой взгляд, должен не только слышать, но и видеть. Не надо переодеваться, не надо грим специальный класть – возраст должен чувствоваться через ритмы автора.

С. С. А что прибавилось?

С. Ю. В свое время это были и Пастернак, и Мандельштам, и Шукшин, которого я обожаю. И я горжусь, что в моих программах эти авторы звучали раньше, чем вошли в общее употребление. Это был в какой-то мере жест против разрешения читать их публично.

С. С. В восьмисерийном телефильме “Евгений Онегин” 1999 года звучит музыка Шнитке…

С. Ю. Это идея режиссера.

С. С. А вы против были?

С. Ю. Я не был против, просто доверял режиссеру, но полагаю, что где-то эта музыка ложится на текст, где-то нет. Я три раза целиком снимал “Онегина”: и в самые давние года, в 1960-е, когда был еще молодым совсем, потом в 1990-е на натуре и, наконец, восьмисерийный фильм в 1999-м. Я пробовал разные варианты музыкального сопровождения: и Моцарта для третьей главы “Онегина”, и балалаечку, и “Русские песни” Чайковского для второй главы. Пробовал – и всегда чувствовал: нет, начинается битва.

С. С. Пушкин перешибает, да?

С. Ю. Или музыка перешибает. Зависит от того, какой будет баланс. Но вместе – это такой бутерброд, который ртом не ухватить…

Понимаете, музыка не должна становиться просто подкладкой. Конечно, иногда нужно чуть-чуть подложить, но нельзя пользоваться музыкой, чтобы она за артиста объясняла: “Он здесь переживает!”, “Сейчас будет страшно”… Ты сделай так, чтобы и без этого стало страшно, а музыка сыграла бы свою собственную могучую роль. Я верю в силу музыки и поэтому полагаю, что драматический театр, речь, слово и музыка должны быть равноправными партнерами.

С. С. Раньше существовала целая традиция снимать телеспектакли. Благодаря этому мы можем посмотреть то, что тогда шло в театрах. Ну и продукцию, сделанную специально для телевидения.

С. Ю. А вот это самое главное. И актер, и режиссер заранее понимали, что их будет видеть зритель, не просто “мы играем и нас снимают”.

С. С. В самом начале 1970-х вы поставили на ленинградском телевидении “Фиесту” по роману Хемингуэя “И восходит солнце”. Это был ваш первый спектакль как режиссера?

С. Ю. Нет, уже не первый. Но этот спектакль по обстоятельствам драматическим был на экран не допущен, запрещен.

С. С. Чудом сохранилась пленка – ее спасла режиссер видеомонтажа. И что меня потрясло – возможно, вы об этом и не подозреваете, – сейчас на форумах в интернете по “Фиесте” идет очень серьезная дискуссия.

С. Ю. Да ты что?!

С. С. Да-да-да. Например, один человек пишет: “Такие шедевры, как «Фиеста», – там перечисляются еще два других спектакля, – показывать не стоит, ибо зритель наш не осилит”. Второй отвечает: “Мне кажется, что люди несколько умнее, чем думают телевизионщики. Я спал только во время рекламных пауз”. То есть на то, что вы сделали в 1971-м, сегодня, в эпоху интернета, технологий, когда любой фильм, любой спектакль можно посмотреть онлайн, по-прежнему существует запрос.

С. Ю. Для меня, для моей жизни это этапная работа. В “Фиесте” Владислав Стржельчик, Григорий Гай, Владимир Рецептер исполнили чуть ли не лучшие свои роли. И Михаил Барышников, который уже был очень знаменитым балетным артистом, солистом. Впоследствии он стал мировой звездой – я видел фильмы с ним, снятые на Западе, – но заговорил он впервые здесь. Он очень трепетно к этому отнесся. Он же чуть-чуть пришепётывал. Это сейчас все разрешено, а тогда он сокрушался: “Как же я буду играть, как буду говорить?”

С. С. А почему все-таки спектакль запретили? В чем была основная причина?

С. Ю. Сам Хемингуэй был вроде бы не запрещен, хотя начальство недовольно кивало: “Что-то они слишком много пьют на экране”. Телефильм недолгое время все же существовал. Он идет два с половиной часа, мы его показывали на большом экране, в больших залах – тайно, естественно, но публика набивалась битком, – в Доме кино, где сидело, наверное, человек восемьсот и еще стояло человек двести. Но когда Миша остался в Канаде – не в упрек ему, ни в коем случае, это биография, судьба, и судьба блистательная и звездная, – картину приказали просто изничтожить, и всё. Ну вот, видите, им это не удалось.

С. С. Расскажите про “Лысую певицу” Ионеско.

С. Ю. В первый раз – по-моему, это 1951 год – пьеса была поставлена в Париже в Театре ля Ушетт[98]98
  Пьеса впервые была поставлена в Париже в “Театре полуночников” (Théatre des Noctambules) 11 мая 1950 г. С 1957 г. постоянно шла в Театре ля Ушетт (Théatre de la Huchette).


[Закрыть]. Шестнадцать лет спектакль шел каждый день. Я посмотрел ее в 1966 году, когда пьесу играли уже в три тысячи восемьсот какой-то раз. Зальчик маленький – сто мест. Иностранцы на нее ходили, потому что это был знаменитый парижский аттракцион. Им надо было отсидеть и уйти, чтобы потом сказать: “Я был”, – хотя в этот абсурд они совсем не врубались. И вот они сидят и недоумевают: почему один человек, тоже иностранец, смеется… нехорошо, нехорошо. А мне так это понравилось, что я перевел пьесу еще тогда, в 1960-е годы. Но Ионеско был запрещенным у нас автором аж до 1990-х. Недавно, два или три года назад, на телевидении вдруг решили: “Давайте еще раз попробуем возродить телевизионный театр”. Я сразу предложил: “А давайте «Лысую певицу»”. По-моему, никто даже особенно не вчитывался, сейчас время свободное, запретных авторов нет. Ионеско так Ионеско. Только я должен был заплатить наследникам за авторские права. А так – да ради бога! И мы сняли этот фильм[99]99
  Фильм-спектакль “По поводу Лысой певицы” (сценарий и постановка С. Юрского) был представлен в Доме актера на Арбате в 2009 г.


[Закрыть]. Первый опыт в кино на тему “Лысой певицы” Ионеско, этой абсолютной классики. Спектакль в Париже и сейчас идет. По-прежнему каждый день, теперь уже не знаю, сколько наберется дней за эти годы, за шестьдесят с лишним лет. В “Театре ля Ушетт” каждый вечер морочат людям голову.

С. С. Сергей Юрьевич, есть ли спектакль, который вы мечтали поставить, но до сих пор так и не получилось это сделать?

С. Ю. Великое счастье – я осуществил все постановки, какие хотел. И “Мольера” Булгакова, и “Стулья” Ионеско, в которых играл сам. Последнее время я мечтал поставить “Пер Гюнта”. Ибсен – один из любимых моих драматургов. Но так вышло, что мы опоздали, сейчас уже он поставлен в одном месте, ставится в другом. А когда пьеса становится расхожей, я точно за нее не возьмусь.

С. С. Сергей Юрьевич, в какое время мы живем, как вам кажется?

С. Ю. В переломное. Я чувствую перелом в буквальном смысле слова. Вот доска, прямая доска, а вот перелом. Вот тут она сломалась.

С. С. Вы сейчас про связь времен или про что-то другое?

С. Ю. Про связь времен. Они связаны еще, связаны. Но для тех, кто здесь, всё, что было там, – уже за горой, не видать. А там среди многого другого и классика, которую уважали, ценили. А сейчас небо вижу, а классики не вижу. И еще многого-многого не вижу. И даже не представляю, что оно там есть – за горой!

Время переломное, в нем фальши гораздо больше, чем раньше. Потому что возможности фальшивить больше. Как в искусстве, в пении, фальшь сразу слышна, так и вот в этом: “Я бизнесмен – я создал фирму. У нас есть фирма, но у нас есть дочерняя фирма, от дочерней фирмы есть благотворительный фонд…” По идее все прекрасно. Это то новое, что дало новое время, но оно же породило возможность такого количества фальши, что начинает фальшивиться сам человек. Бизнесмен – это, конечно, звучит гордо, но родился и другой человеческий слой с очень точным названием – “офисный планктон”. Миллионы людей, которые работают в офисах, исполняют некую функцию, у которой нет ни вкуса, ни консистенции. Воздух. А воздухто у нас не очень качественный. Вязкий воздух, вязкий. Офисный планктон – полуобразованный, полусегодняшний, полу-вне-времени находящийся – это инертная масса, которая может превратиться во что угодно, в том числе в самое страшное. Планктон не имеет ни формы, ни содержания. Известно, что один из способов воздействия на массу – это искусство. Оно придает массе форму, а значит, хоть какую-то опору. Но сейчас я не очень на него надеюсь. Я не верю, что можно сделать такой фильм или спектакль, что офисный планктон разухабится.

С. С. Спасибо вам огромное, что вы были моим гостем, героем программы “Нескучная классика”.

С. Ю. Спасибо за внимание, спасибо за разговор, правильный разговор.

Саундтрек

Л. ван Бетховен. Соната для фортепиано № 26 ми бемоль мажор. Исполняет Владимир Крайнев.

А.С. Пушкин. Телеспектакль “Евгений Онегин”. 6 глава. Читает Сергей Юрский.

Телефильм “Фиеста”. Режиссер Сергей Юрский. Композитор Семен Розенцвейг.

Телеспектакль “По поводу Лысой певицы” (телеканал “Культура”). Режиссер Сергей Юрский.