Текст книги "Нескучная классика. Еще не всё"

Ирина Антонова
Только первый слой

Слова “Ирина Александровна Антонова – великая женщина” – общее место. Но для меня лично близкое знакомство с ней просто бесценно. Она научила меня многому, сама того не подозревая. Она может быть порой сурова, может отпугивать некоей, ею самой установленной дистанцией, но за этой суровостью я всегда ощущаю внимание и нежность.

Вот только один эпизод. Как-то я приехала в десять утра на прием к Антоновой по важному вопросу. Меня просили не опаздывать, поскольку Антонова прилетела ранним рейсом из Амстердама, а в 10:45 у нее уже была назначена встреча в министерстве. Ирина Александровна встретила меня, сидя во главе своего длинного стола. Перед ней – стакан крепкого чая с лимоном, она идеально причесана, в строгом костюме, с ниточкой жемчуга на шее! Отчитывает стажера за опоздание и дерзость. Затем, извинившись, просит немного подождать и на идеальном французском отвечает что-то по телефону про картины Боннара (кажется, на проводе был Музей современного искусства Парижа), затем просматривает и подписывает несколько писем на немецком, отдает секретарю ряд поручений. Наконец очередь доходит до меня. Я начинаю со слов: “Не хочу отнимать много времени, понимаю, вы с самолета, устали…” – и вижу в глазах Антоновой как будто острое лезвие: “Я? Я никогда не устаю!”

Вот это был урок! Урок силы духа, воли, интереса к жизни, королевского достоинства. Никогда не жаловаться, никогда не давать себе послабления! Я преклоняюсь перед этой удивительной женщиной!

Разговор 2012 года

САТИ СПИВАКОВА Ирина Александровна, как-то вы сказали: “Музыка неизменно меня утешает, вдохновляет и насыщает энергией”. Мне известно, что ваша мама была пианисткой и музыка с юности была для вас неотъемлемой спутницей жизни. Каковы ваши первые музыкальные впечатления?

ИРИНА АНТОНОВА Мама постоянно играла дома. Романтиков в основном, Шопена, Шуберта, но она играла и Бетховена, конечно. И эта музыка была в ушах.

С. С. А вас музыке не учили? В интеллигентных семьях это было принято.

И. А. Нет, как-то так получилось, что не учили.

С. С. Но тем не менее вас водили на концерты, в консерваторию, и музыка органически вошла в вашу жизнь.

И. А. Да, особенно через отца, который не был музыкантом, но музыку очень любил. Он из Петербурга, рабочий парень, электрик – и ходил на концерты Шаляпина, покупал билеты. У него был непонятный для меня интерес к современной музыке. Например, мы слушали с ним квинтет Шостаковича в Политехническом музее, когда сам Шостакович был за фортепиано. Не могу сказать, что меня тогда впечатлило. Эта музыка была для меня все-таки очень сложной.

С. С. Существует замечательная запись пьесы композитора-романтика Шумана “Блюменштюк” в исполнении Святослава Рихтера, где вы сидите рядом с Рихтером, как муза, и переворачиваете страницы. Значит, вы читаете партитуры?

И. А. Ну немножко, я старалась. И он мне помогал: у нас код специальный образовался.

С. С. Именно благодаря вашей дружбе с великим пианистом родился фестиваль “Декабрьские вечера”. Как возник этот фестиваль?

И. А. В 1981 году Святослав Теофилович пригласил меня во Францию, он много лет проводил летний фестиваль в Туре. На меня это произвело большое впечатление, и уже после концертов я его спросила: а почему, собственно говоря, в Туре, почему не в Москве? Он задумался и сказал: “А где там?” – “Вот, например, в Пушкинском музее, в Белом зале”. И он вдруг согласился. Этот разговор происходил в конце июня – Турский фестиваль проходит в конце июня – начале июля, а уже в декабре состоялся первый концерт нашего фестиваля.

С. С. Вы это сразу решили – декабрь и только декабрь?

И. А. Декабрь придумал Рихтер. Сказал: “Пусть фестиваль будет в декабре”. Я спрашиваю: “Как мы его назовем?” – “Декабрьские вечера”. Я говорю: “Название «Декабрьские» какое-то царапающее и не очень созвучное с музыкой”. – “А вы что предлагаете?” – “А я предлагаю – «Дары волхвов»”. – “Почему волхвов?” Я отвечаю: “Ну как же! Ведь музыканты, которые принимают участие, одаривают нас музыкой”. Он подумал немного и говорит: “Знаете, Ирина Александровна, это не плохо, но нас не поймут”. Так и остались “Декабрьские вечера”.

С. С. Вы уже тогда понимали, что фестиваль – это стратегически важный для музея шаг? К вам стала приходить новая публика, желающая слушать музыку и не очень готовая к восприятию живописи.

И. А. Да, это и была наша задача! Идея просто предоставить зал музея для концертов, как это делается во всех музеях мира, казалась мне не слишком интересной. Хотелось, чтобы родилось созвучие разных искусств. Натуре Рихтера это было близко, он любил такое. Пластические искусства и музыка, конечно, говорят на разных, но созвучных языках. Я всегда считала: кто-то лучше слышит, кто-то лучше видит, но один помогает другому. Нельзя иллюстрировать музыку картинами, но можно выстроить какой-то параллельный ряд, отталкиваясь от которого человек получит некие новые импульсы.

С. С. И тогда это созвучие обретает масштаб.

И. А. Причем иногда неожиданный. Удивительно, мы показали графику Матисса, только графику, почти без цвета, и он отзывался буквально всему ХХ веку. Что бы ни играли – Прокофьева или Бриттена, – он работал рядом, потому что это язык ХХ века[31]31
  “Мастера XX века”. 1984 г.


[Закрыть]. Еще более неожиданная связь возникла, когда мы сделали другой ряд – камерные произведения Бетховена и офорты Рембрандта, мастера крупных форм[32]32
  “Музыка Бетховена в диалоге с офортами Рембрандта”. 1992 г.


[Закрыть]. Симфония большой картины, “Ночного дозора”, например, – и вдруг камерное творчество. Но они, представьте, где-то перекрещивались.

С. С. Потому что у Бетховена даже камерная музыка очень плотная по своему составу. И масштабная.

И. А. Да, да, конечно.

С. С. Мне кажется, одной из значимых вех в истории “Декабрьских вечеров” был концерт с тенором Петером Шрайером в 1986 году.

И. А. Спасибо, что вы это вспомнили. Это был замечательный концерт.

С. С. Скажите, пожалуйста, Ирина Александровна, насколько сильно в образном плане взаимодействуют русская музыка и русская живопись, а также русская музыка и зарубежная живопись.

И. А. Они взаимодействуют всегда, только с большим или меньшим успехом. Как раз первый наш фестиваль был посвящен русскому искусству[33]33
  “Русские художники и музыка”. 1981 г.


[Закрыть]. Мы сначала пошли по иллюстративному пути, от которого тут же отказались. Понимаете, в картинах, скульптурах чаще всего снимается только верхний, сюжетный слой.

С. С. Вы имеете в виду “Опять двойка!” или “Не ждали”.

И. А. Да, и я не отрицаю, что это важно для понимания любого художника, будь то Рембрандт или Решетников, – автор картины “Опять двойка!”. Обычно знакомство так и начинается. Я помню, как впервые пришла в Третьяковскую галерею. Больше всего меня поразила васнецовская “Алёнушка”. Юная дева сидит над ручьем, задумалась… Трогательно до слез. Часто зритель и удовлетворяется этой трогательностью – первым слоем, только содержанием, сюжетностью, какой-то социальной внутренней линией. Но ведь пластические искусства предполагают снятие слоев. Если это великое произведение, то слои бесконечны. И музыка тоже требует постепенного углубления, познания, понимания. Конечно, в ней страшно важен этот первый эмоциональный слой: она потрясает или оставляет равнодушным. Но потом мы входим в музыку, и она заставляет нас делать попытки еще раз послушать, и еще, и еще.

С. С. Если много лет назад вас тронула до слез “Алёнушка” Васнецова, то сейчас – я где-то читала – вы каждый раз плачете перед картинами Вермеера. Так ли это?

И. А. Ну не каждый раз, конечно. Но такой случай в моей жизни был. Во время моего первого визита в Америку, в 1963-м аж году. Я пришла в галерею Фрика, о которой ничего не знала, тогда Америка для нас была еще достаточно закрыта. И вдруг в коридоре – даже не в основных залах, а там такие есть вокруг бассейна коридоры – неожиданно увидела картину Вермеера “Офицер и смеющаяся девушка”. Я и не подозревала, что она находится в Коллекции Фрика! Картина изображает бордель, ничего особенного не происходит: пришел офицер, за столом на фоне карты сидит юная дева. Слева окно открыто и падает свет. И больше ничего. Девушка немного глуповато улыбается. А лица офицера даже не видно, на нем огромная черная шляпа. Я никогда не смогу объяснить, что меня так потрясло. Это чистая музыка!.. Понимаете, за ним – целый мир, и солнце вот так падает… а он пришел получить свою долю радости и счастья в этот дом. Всё это там есть – и в том ковре с яркими цветами, который лежит на столе, и в позе офицера, в этой роскошной шляпе, которая очень поэтична, немного напоминает о романтических мушкетерах, хотя он, разумеется, не мушкетер, но век ведь тот же. И она – женственная, нежная, доверчивая… Нет, не могу рассказать.

С. С. Да я заслушалась уже, как вы рассказываете.

И. А. И слезы потекли очень сильно.

С. С. А от какой музыки текут слезы?

И. А. О, я вообще-то совсем не слезлива, должна вам сказать. Даже в очень тяжелых ситуациях не плачу, но музыка – как раз то, что способно вызвать слезы. Иногда это связано с настроением…

С. С. …а иногда с какими-то воспоминаниями. И музыка способна вызвать катарсис.

И. А. Конечно! Конечно.

С. С. Я знаю, что вы любите Вагнера.

И. А. Я несколько раз была в Байройте на вагнеровском фестивале[34]34
  Байройтский (Байрёйтский) фестиваль – ежегодный летний фестиваль, на котором исполняются музыкальные драмы Вагнера. Основан самим композитором в 1876 г.


[Закрыть], слушала всё “Кольцо”, а также практически все оперы, кроме одной, самой любимой, “Тристана и Изольды”. Не попадала как-то. Там представление начинается в пять-шесть вечера и идет до двенадцати ночи, с перерывом на обед или ужин. Я могу слушать Вагнера сколько угодно, могу сидеть до утра.

С. С. Мне кажется, к Малеру вы все-таки позже пришли, чем к Вагнеру.

И. А. Да, конечно.

С. С. А с кем из живописцев у вас ассоциируется Малер?

И. А. Пожалуй, найду ассоциацию с графическим творчеством Матисса. Что-то такое… не то чтобы абстрактное, но и не материальное. Именно графика, а не плотная живопись. Хотя у Малера есть и “плотная” музыка.

С. С. А вот Вагнер – это очень плотная музыка.

И. А. Согласна. Но это не значит, что мне нравится только такая.

С. С. Вам нравится и Шопен, и Моцарт.

И. А. Конечно, конечно.

С. С. Я спросила про Малера не без задней мысли. Мне известно, что вы знакомы лично с Бернардом Хайтинком.

И. А. Да, он мне даже подписал и подарил пластинку со своим исполнением Малера. Как блестяще Хайтинк дирижирует Первую симфонию Малера!

С. С. А какую музыку вы можете порекомендовать современным молодым художникам для личностного и творческого роста?

И. А. Я не музыкант и могу опираться только на свое понимание, чувствование музыки. Мне кажется, очень важен Прокофьев. И, конечно, Шостакович тоже. Во всяком случае, для моего поколения они были важны. Мне очень нравится Губайдулина. Я была на концерте в Консерватории, где исполняли ораторию “Семь последних слов Христа” Гайдна и одноименное сочинение Губайдулиной. И мне Губайдулина настолько понравилась, больше Гайдна! У него дивная музыка. Но в этом концерте Губайдулина почему-то была выше. Это же личное впечатление…

С. С. Проверено в программах, что Гайдн и Моцарт монтируются практически с любой современной музыкой. С Шостаковичем, со Шнитке, со всей нововенской школой… А как вы считаете, Ирина Александровна, для того чтобы понимать и знать живопись, нужно музыкальное образование и знание классической музыки?

И. А. Может быть, специального образования не надо, но если получится по жизни, то это хорошо. Не повредит ни в коем случае. Но надо много слушать музыки. Вот в этом я убеждена.

С. С. На “Декабрьских вечерах”, которые проводятся уже больше тридцати лет, как-то представлено драматическое искусство?

И. А. Все-таки драматургия – не самая главная часть “Декабрьских вечеров”. Это в первую очередь фестиваль музыки и пластического искусства. Однако иногда мы делаем и такое. Скажем, у нас был фестиваль, связанный с британской музыкой и искусством. Мы тогда сотрудничали с Лондонской национальной галереей и представляли их картины, а Сергей Юрский читал английскую поэзию, Шекспира в частности. Иногда мы приглашаем балетных актеров. Владимир Васильев ставил на вечерах несколько камерных, можно сказать, спектаклей. Ну и поэзия звучит всякого рода. На “Декабрьских вечерах”, посвященных Пастернаку, его и свои стихи читали и Вознесенский, и Ахмадулина, и Евтушенко. И была соответствующая выставка живописи того времени.

С. С. Позвольте мне вернуться к Рихтеру. Всегда ли вы были с ним на одной волне в музыкальных вкусах? Или бывали случаи, что вы не совпадали, у вас было свое мнение, а у него свое?

И. А. Я не смела, Сати, иметь свое мнение рядом со Святославом Теофиловичем.

С. С. Вы никогда с ним ни о чем не спорили?

И. А. Спорила главным образом о художественной стороне нашего фестиваля. О выставках. Вот тут у нас бывали споры, безусловно. Надо вам сказать, он прекрасно разбирался в искусстве, но я тем не менее не всегда могла согласиться с живописным рядом, который он предлагал в качестве параллели к музыке. Иногда мы вместе старались найти решение. Что было страшно привлекательно для меня – это его активность. Он не говорил: “Вот музыка – это мое в программе, а живопись – это ваше”. Нет-нет, он охотно выслушивал мои пожелания, особенно по части приглашения разных музыкантов, всегда был очень внимателен к моему мнению.

С. С. Надо все-таки напомнить для слушателей, которые тогда либо не родились, либо были еще совсем маленькими, что в Музее имени Пушкина в рамках “Декабрьских вечеров” было исполнено “Всенощное бдение” Рахманинова, которое было запрещено везде. Исполнялись и Шнитке, и Стравинский – вещи достаточно одиозные для того времени и не всегда дозволяемые в официальных программах концертных залов.

И. А. За Стравинского, кстати, мы получили взыскание. Мне позвонили и спросили: “Это правда, что у вас исполнялся Стравинский?” – “Да, правда”. – “Разве вы не знаете, что его не играют в Большом зале консерватории?” Я сказала, что не знала, но меня потряс этот “аргумент”.

С. С. Мне известно, что вы часто приходите в музей первая и уходите из него последняя. Наверное, оставшись одна в музее, вы ходите по залам, проходя мимо своих самых любимых полотен. Каждое из них что-то вам говорит. Звучит ли в этот момент в подсознании какая-то музыка?

И. А. Кажется, нет. Слишком велика сила исходящей от картин пластической энергии. Смею думать, что, несмотря на многие и многие десятилетия, проведенные в музее, я не потеряла способности воспринимать то излучение, связанное с художественными работами, которое, на мой взгляд, без всякой мистики, обязательно существует в музее.

С. С. А мистика все-таки есть, хотя вы в нее не верите?

И. А. Да, в мистику я не верю, но какая-то энергия, которой нет объяснения, действительно существует. Знаете, есть такое понятие, как музейная усталость. Человек пришел, довольно поверхностно пробежал через залы, но буквально через двадцать – тридцать минут он, не понимая причины, чувствует усталость. Он не знает, что хотя он смотрел вроде бы не очень внимательно, но на него пристально посмотрело художественное произведение, какая-то картина или скульптура. Вот что дает эту энергию. На вас наваливается время. Наваливается история – от Древнего Египта до нашего времени. Это мир, в который погружаешься, когда входишь в музей. Особенно если в нем никого нет.

С. С. Для меня очень дорого ваше убеждение в том, что музыка каждый раз звучит по-новому в зависимости от того, кто ее исполняет и в каком вы настроении. Вы рассказывали, как в Париже вам однажды прислали билеты на концерт Караяна, дирижировавшего Пятую симфонию Чайковского, и вы даже расстроились, сказав: “Боже мой, да я же знаю ее наизусть”. Но, придя на концерт, услышали эту симфонию совершенно по-новому, словно это было другое произведение…

И. А. Да, потрясена была! Это удивительно!

С. С. Дорогая Ирина Александровна, мы говорили сорок минут, но у меня ощущение, будто я, по вашему же выражению, сняла только первый слой. Я могу столько же и еще столько же проговорить с вами и все равно не наговорюсь, а главное, каждый раз столько у вас узнаю. Спасибо огромное за то, что вы есть и что были сегодня героиней программы “Нескучная классика”.

И. А. Спасибо вам!

Саундтрек

Р. Шуман. “Блюменштюк”. Исполняет Святослав Рихтер.

Ф. Шуберт. “Спокойно спи” из цикла “Зимний путь”. Исполняет Петер Шрайер, фортепиано – Святослав Рихтер.

Р. Вагнер. Опера “Гибель богов”. Спектакль Байрейтского фестиваля. Режиссер Патрис Шеро, дирижер Пьер Булез. Исполняет Гвинет Джонс.

Г. Малер. Симфония № 1 ре мажор. Симфонический оркестр Консертгебау. Дирижер Берндард Хайтинк.

Дж. Россини. Опера “Золушка”. Исполняет Чечилия Бартоли.

П.И. Чайковский. Симфония № 5 ми минор. Берлинский филармонический оркестр. Дирижер Герберт фон Караян.

Гидон Кремер
Миражист

Гидон Кремер – безусловная величина на современной музыкальной сцене. Помимо неоспоримых достоинств – безупречного стиля и блистательной техники, в самой его личности есть нечто большее – интеллектуальное начало скрипача-философа картезианского склада ума.

Наше знакомство состоялось благодаря моему супругу. Гидон Кремер и Владимир Спиваков, будучи практически ровесниками, шли, как говорят о лошадях на скачках, ноздря в ноздрю, сменяя друг друга на первых местах в музыкальных конкурсах. В 1969 году они вместе отправились на Монреальский международный конкурс исполнителей, где Спиваков получил первую премию, а Кремер – вторую. Спустя год, на Международном конкурсе имени Чайковского, проходившем в Москве, лауреатом первой премии стал Кремер, а Спиваков занял второе место. Абсолютно полярные по эмоциональному складу музыканты, они всегда относились друг другу с большим уважением, хотя друзьями никогда не были. Учились они тоже у разных педагогов. Гидон Кремер занимался у Давида Ойстраха, а Спиваков – у Юрия Янкелевича.

Сегодня такая деталь, как профессиональная ревность между двумя педагогами, вызывает улыбку, а в то время составляла серьезную проблему для их учеников. Например, подопечным Янкелевича было запрещено проникать на занятия к Ойстраху. Я помню рассказы замечательной скрипачки Татьяны Гринденко во время съемок программы “Нескучная классика”, посвященной памяти ее педагога профессора Янкелевича. По ее словам, Юрий Исаевич с большим трепетом, словно к родным детям, относился к ученикам. Очень живо интересовался их личной и повседневной жизнью – с кем общаются, чем увлекаются, с кем дружат. Когда у Татьяны Гринденко – о ужас! – завязался роман с учеником Давида Ойстраха Гидоном Кремером, она до последнего скрывала сей факт от Янкелевича. Они тщательно оберегали свои отношения, долго прятались… не от родителей или законных супругов, которых не было, а от педагога. Только когда роман скрывать стало совсем невозможно, Гринденко пришла к Юрию Исаевичу с повинной головой.

Гидон Кремер – один из значимых для меня музыкантов, чьи графики до сих пор не совпали с расписанием “Нескучной классики”. Тем ценнее для меня наш разговор в рамках программы “Камертон”, состоявшийся в 2006 году в Мюнхене.

Наша съемочная группа поселилась в гостинице, расположенной неподалеку от концертного зала, где предстояло выступать Кремеру. С неба неторопливо сыпались крупные хлопья снега, задавая неспешный темп нашей беседе. Горел теплый, уютный свет. Гидон был в прекрасном расположении духа. Очень внимательный, очень тактичный. Говорить с ним было легко и безумно интересно.

Отбирая интервью для этой книги, я с грустью поняла, что многие из них откорректировало время. Наверняка за годы, минувшие с момента выхода передачи “Камертон”, в жизни Гидона Кремера тоже произошло много перемен, осуществилось множество новых творческих проектов, но смысл беседы, как мне кажется, отнюдь не устарел, поскольку говорили мы о вечном: о музыке, о любви, о жизни. Потому разговор этот созвучен и сегодняшнему дню. Не знаю, созвучен ли он сегодняшнему настроению Гидона Кремера… но смею надеяться, что да…

Разговор 2006 года, программа “Камертон”

САТИ СПИВАКОВА Здравствуйте, вот мы и в Мюнхене. В эфире программа “Камертон”.

ГИДОН КРЕМЕР Хорошее название!

С. С. Гидон, читая вашу книгу “Обертоны”[35]35
  Кремер Г. Обертоны. М.: Аграф, 2001.


[Закрыть], в самом начале я обратила внимание на фразу, которая меня зацепила. “Только человек, не поддающийся вирусам предрассудков, способен радоваться собственной жизни”. Но, вероятно, это ощущение приходит не сразу. Вот сегодня вы уже можете сказать, что наслаждаетесь жизнью?

Г. К. Я даже не помню, что такие умные слова написал, и, говоря о предрассудках, просто цепляюсь за вашу фразу. Недавно на одной из улиц Будапешта недалеко от концертного зала, где должен был выступать вечером, я натолкнулся на табличку на доме: “Институт исследования предрассудков”. Этот институт был основан Питером Устиновым. И я подумал, какая дерзкая, но правильная идея. Потому что предрассудки, безусловно, являются огромным препятствием на пути к пониманию друг друга. Я не помню, чтобы я писал, что человек, который свободен от предрассудков – счастлив.

С. С. От вируса предрассудков.

Г. К. От вируса предрассудков, да. Спасибо за цитату. Но я уверен, что и во мне еще сидят предрассудки. И что того состояния нирваны, или счастья, о котором все буддисты мечтают и к которому стремятся, я еще не достиг. Не знаю, удастся ли его познать. Ведь размышлять о предрассудках легче, чем их преодолевать.

С. С. Вы понимаете направление, в котором следует идти, чтобы достичь этого состояния счастья или нирваны? Насколько я понимаю, даже если музыкант выходит на сцену и, как кажется со стороны, добивается совершенства и полной гармонии, он редко бывает собой полностью доволен. Все равно внутри точит червь сомнения – что-то недоработано, недоделано, недовысказано… И этот червь отравляет потом радость от достигнутого. Я знаю немало ваших коллег, которые на вопрос, как прошел концерт, с уверенностью отвечают: замечательно. Другие же артисты – и вы, безусловно, в их числе – даже про себя не произносят слово “замечательно”, но знают цену тому, что им удалось свершить на сцене.

Г. К. Этим небольшим вопросом-монологом вы обозначили сразу столько разных тем, и все они резонируют, каждая по-своему. Начнем с того, что состояние счастья на сцене по определению сомнительно, потому что сцена требует от артиста высочайшего напряжения, собранности, концентрации. Казалось бы, заниматься любимым делом, причем заниматься, пытаясь “дойти до самой сути”, – это и есть счастье. Но это не состояние счастливой расслабленности и уж никак не нирваны. Великий Мравинский описывал сцену как своего рода гильотину. Сцена – это вечный вопрос, вечное испытание. К тому же описанная вами “банка с червями” в концертной деятельности открывается часто, потому что если ты по-настоящему творчески относишься к делу, то это дело неразрывно связано с вопрошанием. Можно ли сделать по-другому? Можно ли сделать лучше? Как это было субъективно, как это было объективно? Володя Спиваков где-то цитировал своего отца, который говорил: “Для того чтобы выжить, надо быть в десять раз лучше других”. Мне папа говорил то же самое чуть ли не слово в слово. Такое, если хотите, проклятье. Хотя задумано было как воспитательный метод, призванный подвигнуть на невероятные свершения и заставить осознать реальность того, что в нормальной нашей среде, со всей этой закулисной возней, и травлей, и прочим, нужно быть лучше, чем просто хорошим. И этот яд, этот своеобразный вирус был и инъекцией на выживаемость, и он же провоцировал постоянное недовольство. Поскольку что и как бы я ни делал, как бы ни старался (может быть, у Володи было похоже), папа считал, что надо было сделать еще лучше. И я часто думаю, что вот это тоже осталось во мне и как частичка стремления к недостижимому совершенству, и как небольшая (или большая) травма.

С. С. Быть может, я не права, но эта рефлексия, съедающая артиста изнутри, уходит корнями в советскую почву, в те времена, когда учились и вы, и Володя, и вся ваша плеяда. Я беру конкретно музыкальную среду. Несмотря на то что вам давали потрясающее образование, вас же сразу психологически ломали, программируя только на победу. Вас программировали на социалистическое соревнование, на то, что, если тебя посылают на конкурс, ты обязан привезти медаль. Вы говорили про своего папу, а я вспомнила Володину маму, которая горделиво заявляла, что никогда не хвалила своего сына, но всегда говорила ему: можно играть лучше. Но это же ужасно.

Г. К. Безусловно. А ведь кроме папы и мамы есть еще и педагоги… Недавно мне рассказали душераздирающую историю про одного очень хорошего московского педагога (я сейчас без имен), который своему ученику, недостаточно подготовленному, по мнению того педагога, к уроку, не только весь урок твердил: ты не умеешь заниматься, так дело не пойдет, но сделал еще один ход, самый, я бы сказал, тонкий.

С. С. Иезуитский.

Г. К. Иезуитский, да. В классе этого педагога ученикам всегда раздают шоколадки… ну как в цирке лошадкам – сахар. И вот педагог своему ученику – а речь о маленьком ребенке, – высказав сомнения в его дееспособности и показывая свое недовольство, в конце урока говорит: посмотри, там в шкафу сегодня нет шоколадки. Уверяю вас, с ребенком на всю жизнь останется это ощущение: если не будешь стараться, то и шоколадки не будет. С одной стороны, это выдающийся педагогический трюк, с другой, человеческой, – страшное унижение, низведение ребенка до уровня циркового животного.

Да, нас программировали на победу, на медали и прочее, но и мы тоже воспитывались на таких виртуальных шоколадках, не важно, что они собой представляли. Возникает вопрос: нужно ли проходить через эти психологические страдания, через этот ужас, чтобы становиться музыкантом? Может ли музыкантом быть только человек травмированный, ненормальный, стремящийся к одним победам?

С. С. У меня такое ощущение, что на Западе артисты спрограммированы иначе.

Г. К. Сравнивать советскую систему и западную не имеет смысла, они далеки друг от друга. А если вспоминать прошлое, то время, когда мы учились… Да, было много того, что нас уродовало, было многое, чему мы сопротивлялись, и в этом сопротивлении обретали силу. Другой школы у меня нет – возможно, это тоже травма советских времен, но хорошая травма, скажем так. Школы, благодаря которой я вырос с ощущением, что музыка – это не просто профессия, это служение, это дело, которое нужно людям. И я обязан нести этим людям добро, а не просто получать от своего дела удовольствие или добиваться с его помощью признания и славы…

Возвращаясь к одному из аспектов вашего вопроса, могу сказать, что есть у меня, конечно, коллеги, которые вполне счастливы едва ли не каждым своим выступлением, даже не задумываясь о том, каково было его, назовем это так, качество. Тут выявляются два полюса нашей работы: с одной стороны, это служение, постоянное вопрошание в стремлении сделать ее как можно лучше. А на другом полюсе – артисты, которые, благодаря тому, что они научены играть, зарабатывают себе славу и в первую очередь думают о раскрутке, о том, как бы им импозантно выглядеть в глазах публики, как возвыситься по сравнению с другими музыкантами. Их не смущает эта мышиная возня, тараканьи бега, поскольку внешние признаки успеха налицо: овации, поздравления, гонорары растут, фотографии множатся – они везде: в газетах, на троллейбусах и трамваях, даже на стенах домов. И им кажется, что они занимаются своим делом прекрасно и дальше идти не нужно и некуда.

С. С. Это напоминает, скорее, ситуацию в шоу-бизнесе…

Г. К. Ничего не поделаешь, шоу-бизнес проник в наши ряды и стал для многих самым лучшим транспортным средством для продвижения вперед. Я не хочу сказать, что классической музыкой должны заниматься только те, кто принадлежит к узкому кругу и разбирается в тонкостях, не дай бог; но другая крайность – навязывание классической музыки в ее облегченном варианте широкому кругу населения, определенная коммерциализация музыки. Это тоже, конечно, неверный путь.

С. С. В продолжение этой темы. Не так давно праздновалось 250-летие Моцарта, и вы принимали участие в знаменитом гала-концерте в Зальцбурге, который потом транслировался по всему миру. Скажите, а вам не кажется, что даже с Вольфгангом Амадеем немножечко переборщили, что и из его юбилея сделали коммерческий продукт? Только и слышно было: “Моцарт, Моцарт, Моцарт!”

Г. К. Ну как с этим не согласиться!

С. С. Было ощущение, что его имя написано уже не только на конфетах, а на салфетках, кружках и даже банках с консервами. Бедный Моцарт начал напоминать Санта-Клауса.

Г. К. К Моцарту эта вакханалия никакого отношения не имеет. Ни к скоротечности его жизни, ни к его страданиям, ни к творческому наследию – истинному богатству на все времена. Просто мы живем в эпоху, когда народу, маркетингу, всем тем, кто читал или не читал Карла Маркса, количество важнее, чем качество. И если на Моцарте можно подзаработать, то для этого выискиваются любые способы. Артисты не всегда принимают в этом участие, но… некоторые примазываются. А делать это можно по-разному. Можно выпускать к юбилею диски (поскольку звукозаписывающей компании в этот момент выгодно их распространять) и денежку заработать. Или можно упростить композитора до ресторанного уровня и под мотивчик Моцарта с аппетитом пожирать фазана.

С. С. Или перенести мелодию Моцарта на рингтон мобильного телефона.

Г. К. Да, на телефон! В общем, с Моцартом можно делать всё что угодно. От конфет до самолетов.

Что же до концерта в Зальцбурге, то для нас с Башметом получить приглашение на нем выступить – это была, разумеется, большая честь. Концерт планировался за два года до юбилея, хотя, как всегда, в последний момент кто-то из артистов поменялся. Мы с Юрой тоже знали о концерте заранее, но встретились, к сожалению, минут за пятнадцать до первой репетиции. А ведь мы не так часто играли Кончертанту[36]36
  Речь о “Sinfonia Concertante for Violin, Viola and Orchestra” – “Концертной симфонии для скрипки и альта с оркестром”.


[Закрыть]вдвоем, наверное, раз пять за всю жизнь, с другими партнерами я играл ее гораздо чаще. На концерте хотелось слиться, оказаться в диалоге друг с другом. Но перед первой репетицией мы не успели даже настроить инструменты, потому что прилетели с разных концов мира. И то, что мы услышали, нас никак не порадовало. Несмотря на то что это была Венская филармония, всё было достаточно традиционно. Потом мы поработали, настроились друг на друга, и к генеральной репетиции чувствовали себя получше, а перед концертом собрались. Концерт передавался вокруг глобуса: он был продан, кажется, в тридцать стран. Не знаю, как Юра, но я субъективно не люблю такие ситуации, когда оказываешься в огнях рампы и знаешь, что вот сейчас на тебя все смотрят. Это как Уимблдон для теннисистов: миллионы наблюдают за твоим самым сокровенным. Это очень страшно.