Текст книги "Нескучная классика. Еще не всё"

С. С. Самый последний вопрос. Если не хотите, можете не отвечать. Говорят, у царя Соломона было кольцо с надписью “И это пройдет”. Мы привыкли ассоциировать царя Соломона с этой фразой. А у вас есть девиз в жизни?

Ю. Г. Никогда не думал. Как-то не был запрограммирован на девиз какой-то. Вот жизнь, как она есть, я ее так и воспринимаю. Часто, когда меня о чем-то таком спрашивают, привожу стихи Хайяма, который замечательно сказал:

 
Во-первых, жизнь мне дали, не спросясь,
Потом – невязка в чувствах началась.
Теперь же гонят вон… Уйду! Согласен!
Но замысел неясен: где же связь?
 

Если хотите девиз – вот, пожалуйста. Смысл, вернее, не девиз. А о смысле жизни, по-моему, никто не сказал лучше.

С. С. Но, мне кажется, вы угадали мой замысел, по крайней мере, смысл моего вопроса. Хорошо мне подыграли. Спасибо большое.

Ю. Г. Спасибо, Сати. Спасибо за приглашение. С вами было очень приятно беседовать. Не всегда интервьюеры знают предмет, о котором берутся рассуждать. А с вами мы говорили на одном языке, профессиональном. Вот это мне приятно.

Саундтрек

Д.Д. Шостакович. “Золотой век”.

С.С. Прокофьев. “Иван Грозный”.

П.И. Чайковский. “Лебединое озеро”.

Владимир Васильев
Неразделимые

XX век в России оказался необыкновенно щедрым на великих балерин. Тамара Карсавина, Анна Павлова, Галина Уланова, Майя Плисецкая и, конечно же, ярчайшая, негасимая звезда – Екатерина Максимова.

Екатерина Максимова и Владимир Васильев в балете “Щелкунчик” – это мое первое детское воспоминание о балете. Лет в девять, во время первой поездки с родителями в Москву, меня повели в Большой. Могла ли я тогда представить, что пройдет чуть меньше двадцати лет и я близко познакомлюсь с этими небожителями!

Есть просто люди, их большинство, а есть – люди-птицы. Катя, Екатерина Сергеевна, – она напоминала птицу: молчаливая, хрупкая, немного стертая на фоне экспансивного, чрезмерного Володи. Он говорил, шутил, жестикулировал, она молчала, наблюдала, курила… “Курила” я бы написала курсивом и большими буквами. В каждую нашу встречу у нее в руках постоянно была сигарета. Помню, в ответ на чье-то замечание, мол, не хотите ли бросить, ответила: “Когда умру, перед тем как в гроб положите, дайте мне еще пару раз затянуться любимой сигаретой…” Было в этой маленькой женщине без возраста что-то трогательно-девчачье и одновременно – невероятная сила воли.

Максимова в жизни, вне сцены, – тонкий карандашный эскиз, а не картина сочными масляными красками. Совсем другое – на сцене, в дуэте с Васильевым. Один организм, пляшущие языки пламени одной свечи, оба – неповторимые танцовщики, а вместе – магия! При взгляде на них вспоминалась строфа из цветаевского стихотворения:

 
Как правая и левая рука,
Твоя душа моей душе близка.
 
 
Мы смежены, блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло…
 

После ухода Екатерины Максимовой мне было очень важно посвятить ей программу, поговорить о ней с Владимиром Викторовичем, ее супругом и бессменным партнером по сцене.

Разговор 2011 года

САТИ СПИВАКОВА Думая о Екатерине Сергеевне сегодня, понимаешь, что незаменимые – есть. Жизнь течет дальше, но в ее ткани образуются дыры, которых не залатать… Как вам кажется, Владимир Викторович, в чем была главная сила Кати Максимовой? И в чем была ее главная слабость?

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВ Когда живешь с человеком больше полувека (мы же поступили в один класс в 1949 году, и с тех пор вся жизнь протекала вот так – рука об руку, нога об ногу), что самое главное? Самое главное, мне кажется, это правдивость, не только сценическая, но и закулисная. Кате это свойство было присуще в высшей степени. Еще она была необычайно работоспособна – качество, которое постоянно отмечала ее педагог и репетитор Галина Сергеевна Уланова. И, конечно же, талант! Удивительный. А как она была красива, у нее были совершенно удивительные линии. Катя танцевала, что называется, каждой клеточкой своего тела, все шло из нутра… А сила? Не знаю, она была человек сильный духом, ничего из себя не выплескивала, как многие, кто готов делиться своими переживаниями, муками, радостями… Она всё хранила в себе. Катя умела быть сама по себе, не ждать ни от кого помощи.

С. С. А слабости у нее были? Помимо того, что она очень много курила.

В. В. Огромное количество слабостей. Женщина для мужчины всегда беззащитна, ей хочется помочь, согреть ее, обласкать. Но мне любая ее слабость казалась достоинством. На вопрос: “А за что ты ее любишь?” – я бы ответил: “За всё!” Когда тебе нравится в человеке абсолютно всё – это и есть, по-моему, настоящая любовь.

С. С. Вы учились в одном классе школы при Большом театре, вместе учились в хореографическом училище. Катя чем-то выделялась уже тогда?

В. В. Нет, для меня тогда ничем. Ну она была удивительно мила. У нее были замечательные глаза, замечательный носик… Всё в ней было замечательно.

С. С. Всем, конечно, памятен тот “Щелкунчик” 1966 года, который поставил Юрий Григорович и где вы уже танцевали дуэтом. Максимова была восхитительной балериной, вы были блистательным танцовщиком. Но что было необыкновенно: вы явили балетному миру фантастический дуэт на сцене. До сегодняшнего дня с этим дуэтом никто не сравнился. Дуэт, в котором две личности, два великих танцовщика соединялись в одно целое и рождали гармонию… Какой Екатерина Сергеевна была партнершей?

В. В. Танцевать с ней мне было настолько легко, настолько я ее чувствовал! Просто чувствовал в руках.

С. С. Катя вспоминала, что вы часто ссорились во время репетиций…

В. В. Всегда. Всегда спорили, вечно в процессе были друг другом недовольны! Причем иногда доходило до того, что люди начинали шептаться: “Они, наверно, разойдутся”. Но для нас-то это было нормально, потому что у каждого было свое ощущение музыки, свое ощущение ритма, акцентов.

С. С. Вы были не только танцовщиком, ее партнером, но и начали со временем пробовать себя в качестве хореографа. Тем самым вы осознанно продлевали ее существование на сцене?

В. В. Да, конечно. Особенно последние, скажем, десять лет. Она очень уставала и часто говорила: “Надо уходить, надо уходить”. А я на это отвечал: “Катюш, вот сейчас это сделаем, вот еще этот фильм, еще это…” И с ней было создано много оригинальных миниатюр. Я же ставил именно на нее.

Люди по-разному уходят со сцены. Некоторые мучаются, просто не могут существовать вне сцены, для них жизнь заканчивается с уходом. А у Кати – нет, у нее этого не было. Как и у меня, потому что были еще и другие увлечения. Кате очень нравилась репетиционная работа с молодыми балеринами. В них она находила продолжение себя. И репетиторство всё больше ее затягивало. Последнее время, уже больная, она все равно вела занятия и только и рассказывала, как она с ученицами что-то проходила, как одна из них сказала то-то, а другая сделала это. “Как выросла девочка. Ты знаешь, когда она пришла, вообще ничего не умела. А сейчас какая!.. И вот эта замечательная совершенно”. Катя просто жила этим.

С. С. А почему она так мало танцевала “Лебединое озеро”? Не любила? Это было не ее?

В. В. Катя не говорила об этом, но, мне кажется, она “Лебединое” не очень любила, потому что знала, что были балерины, которые лучше нее танцевали этот спектакль.

С. С. Объективно лучше или просто по-другому?

В. В. Объективно лучше.

…Катя любила розы. Всю жизнь ее ими засыпа́ли. А я сейчас, когда ее нет, страшно жалею, что я ей один или два раза всего за нашу жизнь принес цветы. Мне казалось, это как-то неловко, потому что она и так завалена цветами от огромного количества поклонников… Но больше всего она любила полевые цветы. Каждый август, для нас это был святой месяц, на протяжении почти полувека мы ездили в Щелыково. Для Кати это было счастье, она обожала собирать грибы, ягоды и цветы. Полевые цветы всегда стояли в вазах. Ромашки, васильки, колокольчики – вот ее любимые цветы. И, конечно, сирень. Был такой случай. Марис Лиепа – вот кто умел быть кавалером, диву все давались! У Катюши был день рождения 1 февраля. В то время они с Марисом репетировали, должны были ехать в Ригу. И представляете, 1 февраля Марис пришел к нам в Брюсов с огромной корзиной живой сирени! Где он ее достал зимой?!

С. С. Расскажите, как родился балет, а потом фильм “Анюта” на музыку Гаврилина? Как появилось это произведение, которое сейчас все ассоциируют с Екатериной Сергеевной?

В. В. “Анюта” была поставлена уже после “Галатеи”. Идею этого телевизионного фильма-балета режиссер Александр Аркадьевич Белинский вынашивал десять лет, и, когда удалось, наконец, снять “Галатею” на ленинградском телевидении, она произвела настоящий переворот, потому что выяснилось, что Максимова еще и блистательная артистка. Вот тогда у Александра Аркадьевича родилась идея, что надо сделать чеховскую “Анну на шее”. Однажды он услышал музыку Валерия Гаврилина и предложил мне ее послушать: “У Гаврилина огромное количество интересных фортепианных произведений, просто кладезь!” Я послушал отрывок вальса и не стал раздумывать. “Саша, – говорю ему, – всё, приезжай”. И мы на даче за два дня разложили все куски. Никому сейчас и в голову не приходит, что ни один фрагмент в балете не был написан специально для балета. Но всё легло так, что и мы, и Гаврилин получили все премии за этот балет. Так “Анюта” и идет. Я очень этому рад.

С. С. Владимир Викторович, очень не хочется задавать грустные вопросы, но не могу не поговорить о драматической ситуации, связанной с вашим уходом из Большого театра. Как на это реагировала Екатерина Сергеевна? На ситуации, которые не связаны с творчеством?

В. В. Она очень не хотела, чтобы я приходил на место директора Большого театра, отговаривала: “Ты что, не понимаешь, что никто тебе спасибо не скажет?” А я идеалистом был всегда, и до сих пор им остаюсь. Пять лет работы в Большом для меня вовсе не годы, просто выброшенные из жизни, нет. Когда в 2000 году, буквально за два дня до открытия сезона, я узнал по радио, что я больше не директор, Катюша была на даче…

С. С. А что, никто из театра не звонил?

В. В. Нет, никто, ниоткуда. Я забрал вещи из кабинета, попрощался и ушел. Не стал ничего обсуждать, ничего спрашивать. Случилось и случилось, всё. Звоню жене: “Кать, ты слышала, да, что меня?..” Она отвечает: “А что я тебе говорила! Давай приезжай на дачу. Можно прекрасно прожить и без этого”. Оказалось, что действительно можно, но мне это стало ясно потом. Катя вообще терпеть не могла разговоров, сплетен. Это все прошло как бы мимо нее. Для Кати театр был местом святым.

С. С. Владимир Викторович, чему вы научились у Екатерины Сергеевны?

В. В. Никогда не задумывался над этим. Когда живешь с человеком, составляешь единое целое с ним… Терпению не научился точно. А это, пожалуй, одно из основных ее достоинств. Катюша была стайером, а я спринтером, потому-то в работе у нас бывали какие-то неувязки. Она всегда постепенно доходила до всего, а мне казалось, если я сразу не пойму, если сразу не сделаю, уже ничего не получится. Чему же я научился? Раньше я был бескомпромиссный человек, в какой-то степени радикал, мог рубануть сплеча. Наверное, это было ей чуждо, и она как-то на меня повлияла. Сейчас я стал более мягок, менее агрессивен.

С. С. Было ли у вас какое-нибудь любимое общее занятие, которому вы посвящали время дома?

В. В. Когда мы только начали жить вместе, именно Катя меня научила играть в шахматы – я не играл до этого. Мы, естественно, читали что-то вместе, смотрели какие-то передачи по телевизору. Первое время, когда были совсем молодые, пробовали на отдыхе делать класс. Потом я понял, что нет, не надо, вернемся, все будет в порядке. Мы как-то с ней разделялись: я рисовал, а Катя обожала, например, перед спектаклем разложить пасьянс. Она любила карты, а я их терпеть не мог. Последние годы ее страсть – судоку, в этом я не встречал ей равных. И сейчас дома лежат огромные стопки судоку, которые она решила…

С. С. Расскажите, пожалуйста, о другом эпизоде вашей совместной жизни, который, к счастью, запечатлен на очень хорошую пленку. О фильме Франко Дзеффирелли “Травиата”.

В. В. Мы появились в этом фильме благодаря нашей хорошей знакомой, леди Марии Сент-Джаст – урожденная княжна Оболенская. Она очень любила нас с Катей, наше творчество. Где бы мы ни выступали, всегда старалась приехать. Как-то мы с Катей, помню как сейчас, танцевали “Дон Кихота” в Венском театре. Вдруг раздается звонок. “Ребята, мне позвонил Франко! – Мария даже не уточняет фамилию. – Ему срочно нужна самая лучшая танцевальная пара для фильма, который он сейчас снимает”. Я спрашиваю: “Ну и что?” – “Что я ему могла сказать? «Ты что, дурак, что ли? Ты не знаешь, что самые лучшие – это Максимова и Васильев?!»” А мы тогда еще не были знакомы с Дзеффирелли. “Он вам позвонит. Очень прошу, не отказывайте ему, он прекрасный режиссер”, – просит она. Я говорю: “Мы знаем, что он прекрасный режиссер. А что танцевать?” – “В «Травиате» надо станцевать номер на балу у Флоры”.

Мы приехали на студию Cinecittа` в Риме. И нас сразу покорило обаяние Дзеффирелли, он умел им пользоваться! Иногда он совершенно отвратительно вел себя с людьми, но если ему что-то было нужно, становился удивительно добрым, мягким, чистосердечным! “Я очень рад, мне Мэричка сказала, что вы – самые лучшие”. Мы начали пробовать хореографию, которую он предложил, и чувствую – так она мне не нравится! Подхожу к Дзеффирелли: “Франко, прости, дорогой, но мы уедем, потому что я не могу это танцевать”. – “О чем ты говоришь? Что не нравится? Тебе музыка не нравится?” – “Музыка потрясающая! Мне не нравится то, что нам предлагается танцевать под нее”. – “Поставь сам”. Через день я уже все поставил. Когда мы станцевали, все присутствующие начали аплодировать, он сказал: “Прекрасно, прекрасно!” И это вошло в фильм.

С. С. Можно очень долго говорить о Екатерине Сергеевне, о ее творчестве, о том, какой она была за кулисами, с людьми, как она танцевала, как она готовилась к спектаклям. Она была многоплановой актрисой, талантливой танцовщицей. Невозможно сказать, чего в ней было больше: лиризма, трагизма, юмора. У каждого, я думаю, кто видел ее на сцене, осталась какая-то своя Максимова.

Я хочу закончить нашу встречу стихами. Вашими стихами, ей посвящёнными…

В. В.

 
Цепочка дней,
часов,
ночей.
Цепочка лет,
десятилетий
Связала нас одной судьбой.
И всё, что сделано тобой
И мной на этом свете,
Неразделимо,
Всё прочней и тверже,
И надежней взаимосвязь.
И звенья эти —
Не распрямить,
Не разогнуть,
Не расковать,
Не разорвать.
А только дальше продолжать
И быть за все в ответе.
 

Теперь я в ответе уже за нас двоих.

Саундтрек

Балеты в исполнении Екатерины Максимовой:

П.И. Чайковский. “Щелкунчик”.

В.А. Гаврилина. “Анюта”.

Ф. Лоу, Т.И. Коган. “Галатея”.

Дж. Верди. “Травиата”.

Юрий Рост
Скрытое изображение

Юрий Рост – уникальное явление в нашей культуре. Кто он? Фотограф? Журналист? Эссеист? Художник? Летописец? Юра объединяет все эти понятия. Рост – это образ! Тренд, как сейчас модно говорить. Очки, усы, борода, шарф! Мы знакомы кучу лет, но, ей-богу, он совсем не изменился за эти годы! Говорят, в человеке возраст выдают голос, взгляд и походка. У Юры – тот же голос, с неизменной хрипотцой и мягкой иронией в интонациях, тот же проницательный взгляд, как будто настраивающий на вас объектив. Вот, может, только в походке исчезла стремительность, какая была лет тридцать назад.

Для меня он стал кумиром еще до знакомства. Благодаря фотографии Алисы Фрейндлих. С маленьким, глубоким, нежным текстом к этой фотографии. Фирменным ростовским текстом, когда в нескольких строчках – целый роман. На той фотографии Алиса Бруновна сидит у гримировального столика, а в опрокинутом зеркальце отражается ее лицо, такой двойной портрет, и название фотографии – “Алиса в Зазеркалье”. Позже, когда мы познакомились, он начал и меня фотографировать. Немного, но довольно часто. Помню, как-то сказал: “Никогда не фотографируйся с открытыми ушами, они у тебя непропорционально большие по отношению к высоте черепа”. Это стало на долгие годы моим тайным проклятьем и вечным комплексом. Сколько раз меня уговаривали и продолжают уговаривать носить зачесанные назад волосы! Сколько пластических хирургов крутило пальцем у виска, когда я, записавшись на прием, говорила, что мне нужно не увеличение груди, не блефаропластика и не изменение формы носа, а “приклеить” уши! Так никто и не взялся… Сейчас Юрий Михайлович то утверждает, что никогда такого не говорил, то отговаривается, мол, пошутил. Но я-то знаю, что он прав. Просто плюнула на одно из своих несовершенств и решила “донашивать” уши, данные природой. И еще в одном Юрий Рост оказался бесспорно прав. Он меня уверял: “Пройдет тридцать лет, и ты будешь очень любить свои портреты, которые сейчас тебе не нравятся”. Недавно пришла домой к одной из дочерей, увидела свою фотографию работы Роста тридцатилетней давности и расплакалась…

У нас было много совместных поездок и необыкновенных историй, в которых обязательно участвовал Юрин зоркий объектив… Помню, зимой 1989 года мой муж заболел двусторонним воспалением легких! Декабрьские концерты отменили. Но через три недели были запланированы гастроли, для которых нужно было срочно оформлять загранпаспорт. На улице стоял мороз, и выходить из дома с пневмонией даже на час было опасно. А для документов позарез нужны были фотографии! И я позвонила Юре Росту. Он примчался – мы жили тогда в Брюсовом переулке – и велел одевать Спивакова (о, этот неподражаемый ростовский юмор): “Да ты ему только рубашку с пиджаком и галстуком надень, трусы с тапочками все равно видны не будут!” Мы посадили наполовину одетого больного на табуретку, высветили его торшером, натянули сзади простынку. “Сейчас вылетит птичка!” – крикнул Рост. Фото для важного документа было готово на следующий день!

Когда я позвала его в программу, Рост попытался отказаться, ссылаясь на то, что не имеет к музыке никакого отношения. Думаю, убедила его тем, что грозно произнесла: “Юра, ты ведь сам – настоящая нескучная классика!”

Разговор 2017 года

САТИ СПИВАКОВА Юра, главный повод сегодняшней встречи – наша с тобой совместная история.

ЮРИЙ РОСТ Ты уже заинтриговала слушателя.

С. С. Готовясь сегодня к программе, я поняла, что не могу даже посчитать, сколько лет мы знакомы…

Ю. Р. Учитывая твой возраст, недолго мы знакомы.

С. С. Ну да… последние лет тридцать, а может, и больше. И все это время, как ни странно, нас с тобой сопровождала музыка. Поэтому, прежде чем говорить о конкретных людях, музыкантах, хочу спросить: во многих твоих книжках, где, как ты сам говоришь, тебе удалось поженить фотографию с текстом…

Ю. Р. Давай я сразу вмешаюсь.

С. С. Ну, вмешайся.

Ю. Р. Во многих моих книжках существует некий жанр, где фотография и текст взаимосвязаны, они как бы эпифиты. Эпифит – это растение, которое живет на другом растении, но не пользуется его соками. Орхидея, например. Она живет на лианах, но энергию берет просто из воздуха. Так и фотография с текстом. Иногда бывает больше текста, иногда – больше фотографии, иногда – текст без фотографии, но почти никогда фотографии без текста не бывает.

То, что ты сказала, – правда. Мы знаем друг друга давно, и все это время существуем в мире музыки и звуков. Я даже думаю, что, может быть, музыка возникла раньше слова, потому что сам звук возник раньше слова. Потом звук трансформировался в слово, а мычание в музыку. Например, стук каменных топоров – ритмический, перкуссионистский – вполне мог породить такую профессию, как ударник, барабанщик. Поэтому ты абсолютно права.

С. С. Ты сфотографировал множество известных людей и создал много миниатюр из фотографии и небольшого, но очень емкого текста, создающих портрет или эскиз к портрету человека. Но о тебе самом известно очень мало. Официально – фотограф, журналист, писатель, актер.

Ю. Р. Спасибо! Но не музыкант, к сожалению.

С. С. А вот мой вопрос. Мы все живем в какой-нибудь музыкальной среде. У кого-то это дворовые песни, у кого-то – симфонические концертные залы. А какие у тебя остались из детства самые яркие, первые музыкальные впечатления?

Ю. Р. Самые первые? Будет два ответа. Ты не возражаешь?

С. С. Да хоть три.

Ю. Р. Нет, два. Во-первых, мой отец. Он был актером. Потом он ушел на фронт, с фронта вернулся инвалидом и не смог вернуться на сцену. Но он прекрасно играл на гитаре. Его учил играть на гитаре знаменитый цыганский гитарист Николай Кручинин. Поэтому первое мое музыкальное впечатление – домашнее, это гитарные аккорды отца.

А жил я на Пушкинской улице в Киеве, где на одной стороне стоял Театр русской драмы, а напротив – Театр оперы и балета. И там бродили всякие знаменитые певцы, музыканты, композиторы и великие театральные художники. И мое первое театрально-музыкальное впечатление – это опера Гулака-Артемовского “Запорожец за Дунаем”. Могу спеть куплеты дуэта Одарки и Карася хоть сейчас:

 
– Ой, Одарко, годі, буде,
Перестань-бо вже кричать.
– Ні! Нехай же чують люди,
Ні, не буду я мовчать![103]103
  – Ой, Одарко, хватит, будет,
  Перестань уже кричать.
  – Нет! Пускай же слышат люди,
  Нет, не буду я молчать! (укр.)


[Закрыть]
 

Выступал в “Запорожце” певец Иван Паторжинский, замечательный актер, и еще певица Мария Литвиненко-Вольгемут, она была шириной в этот стол, огромная такая, в косынке, в хустке, то есть платке. Это была совершенно замечательная опера, местами комическая, там, например, были такие куплеты:

 
Тепер я турок, не козак
здається добре одягнувся!
І як воно зробилось так,
що в турка я перевернувся?[104]104
  Теперь я турок, не казак,
  Кажется, хорошо оделся!
  И как оно сделалось так,
  что в турка я превратился? (укр.)


[Закрыть]
 

Ну вот я наконец и выступил как музыкальный актер!

Вот мои первые музыкальные ощущения и впечатления. Дальше, уже в студенческие годы, музыкальные вкусы мои формировались под влиянием товарища Бори Ратимова, который был исключительно талантливый инженер. Он сам делал приемники, и мы с ним ловили западные станции. Была такая “Happy station”. Армстронг, Элла Фицджеральд, Колтрейн, Паркер – мы все это слушали. То есть сначала в стране возникло массовое инакослышание, а потом уже инакомыслие. Советские приемники ловили в двадцатипятиметровом диапазоне, а на этих волнах как раз всё глушили. На меньших диапазонах глушения почти не было, но коротковолновые приемники купить было невозможно, поэтому умельцы перематывали двадцатипятиметровые приемники на девятнадцать и четырнадцать, по-моему, метров, и там уже относительно чисто было слышно западную музыку.

Дети мы были театральные, поэтому ходили и в театр, и на концерты симфонической музыки, если она была не очень тяжелой. Помню, как в Киев приехал Филадельфийский симфонический оркестр. И это было такое событие! Народ просто как на футбол на киевское “Динамо” туда шел, невозможно было попасть. И такая случилась история. В Театре русской драмы был один суфлер, страстный любитель музыки. Тогда еще во всех театрах стояли суфлерские будки. И суфлер тот мечтал попасть на Филадельфийский оркестр, а его назначили суфлировать в какой-то дурацкой советской пьесе. И вот выходит на сцену актриса, протеже директора театра. Она идет, говорит-говорит текст и вдруг запинается, замолкает и чуть ли не в истерике покидает сцену. Никто ничего не понимает. Оказывается, суфлер-меломан надел наушники, слушал трансляцию Филадельфийского оркестра, руками махал – дирижировал и напрочь забыл о том, что происходит на его сцене! Вот так.

В общем, когда я рос, вокруг были музыканты, хорошие музыканты. А потом я подружился с выдающимися людьми, я их могу назвать – два Володи.

С. С. Сейчас я сама их назову.

Ю. Р. Называй-называй.

С. С. Владимир Крайнев и Владимир Спиваков. Впервые я увидела, что такое, как говорится, Юра в действии, в Страсбурге, сейчас попытаюсь вспомнить, в каком году…

Ю. Р. Я тебе скажу точно – это была годовщина смерти Сахарова.

С. С. 1990-й! Почти уверена, что это девяностый год. Когда Елена Боннэр и Владимир Спиваков пытались – и им это на краткий период удалось – создать фонд Сахарова при Европейском парламенте. Фонд просуществовал недолго, но это другая история. Так вот, я помню концерт, приуроченный к открытию Сахаровского фонда в Страсбурге. У меня сохранились твои фотографии, тогда еще напечатанные, черно-белые! И Елена Боннэр, и Иегуди Менухин, который всегда был для меня богочеловеком!

Менухин был величайшим музыкантом своего времени. Думаю, он и до сих пор во многом никем не превзойден. При этом он был человеком смиренным, доброжелательным, абсолютно самодостаточным. К счастью, мне довелось хорошо его знать, потому что он очень ценил Володю Спивакова, выступал с ним.

Ю. Р. Я должен объяснить, почему я оказался в Страсбурге. Когда Володя Спиваков организовывал этот концерт, он предложил мне сделать выставку, посвященную Андрею Дмитриевичу Сахарову. У нас были хорошие отношения, о чем Андрей Дмитриевич сам писал. И довольно много было его фотографий. Я приехал в Страсбург, мы напечатали фотографии и повесили их в фойе. Потом был концерт. Менухин не играл, он дирижировал, а солировали Спиваков и Башмет. Перед этим я был на репетиции. Ты очень правильно сказала, что в Менухине была какая-то тихая трепетность и абсолютно никакого величия, никакой фанаберии. Это был просто сухенький, маленький, обаятельный человек, над которым твой муж, кстати, подтрунивал тогда, потому что Менухин на репетиции дирижировал оркестром довольно медленно, а Володя сзади, за спиной, показывал оркестру, что, мол, давай побыстрее. Менухин повернулся и сказал: “Володя, медленнее играть труднее. Пусть играют. Играют труднее”.

От Менухина исходила такая… лучезарная радость. Было приятно на него смотреть, с ним общаться. Я сделал несколько фотографий во время репетиции, как он вникает, погружается в музыку. А после репетиции подошел к нему и попросил, чтобы он мне, ну, не попозировал, просто чтобы постоял. И сделал две фотографии, которые мне нравятся. На одной он в шляпе, но скрипки у него нет, хотя он, как известно, гениальный скрипач был.

С. С. В те годы он уже не играл.

Ю. Р. Эта фотография получилась ироничной, он там на фоне контрабаса, то есть очень большой скрипки. А на второй он так смотрит… Менухин на меня произвел сильное впечатление, и я написал потом текст, который условно можно назвать “Менухин и тишина”. Суть в том, что музыку в наше время забивает шум, страшный шум: танки, бомбы, крики, то есть весь ХХ – начало ХХI века – это время мусорного шума. А Менухин давал возможность человеку остаться наедине с тишиной и звуком. Не с мусором, не с шумом, а со звуком. Поэтому мне он очень дорог и близок. Звук, который он извлекал из своей скрипки, мы можем послушать. Те, кому будет сложно слушать Менухина одного, могут послушать, как он играет джазовые импровизации вместе со скрипачом Стефаном Граппелли…

С. С. А я ведь тоже присутствовала на той вашей съемке. И мне запомнился такой эпизод. Когда Менухин снял шляпу и ты собрался еще фотографировать, он сказал: “Подождите, я должен причесаться”. Дело в том, что Менухин ничего в жизни не боялся, но при этом немного опасался своей жены Дайаны, потому что уважал ее и очень любил, можно сказать, боготворил. В то время у него на голове уже было лишь несколько перышек вместо шевелюры. Вот их-то он и собирался пригладить. “Потому что, если Дайана увидит, что я не причесан, ей это очень не понравится”, – сказал он.

Ю. Р. Смотри-ка, а я забыл эту историю!

С. С. И еще. Тогда, в девяностом, на пресс-конференции он сказал слова, которые я по молодости лет не очень поняла, но запомнила как эффектную метафору. А сейчас, когда ты говоришь про шум, который в современном мире всё забивает, она мне кажется особенно актуальной и в чем-то провидческой. Его спросили: “У вас есть мечта?” Обычный журналистский вопрос. И он ответил: “Есть. Я мечтаю, чтобы на Земле не осталось ни капли нефти”. – “Почему?” – “Потому что человечество платит за нее слишком дорогую цену”.

Давай вернемся к нашему знакомству и поговорим про солистов на концерте, где дирижировал Иегуди Менухин. Не у одного ли из них, Владимира Крайнева, и его жены Татьяны Тарасовой мы с тобой познакомились?

Ю. Р. Вполне возможно. Только что ты сказала, что мы познакомились в Страсбурге. Но я готов с тобой два раза познакомиться.

С. С. Я сказала, что в Страсбурге впервые увидела тебя в действии с фотоаппаратом.

Ю. Р. Значит, у Тарасовой я не выпивал и не закусывал – никакого действия?!

С. С. Эти знаменитые тарасовско-крайневские вечера в их квартире на Соколе! В начале 1980-х там собирался вообще весь – не только музыкальный – свет: актеры, спортсмены, сатирики, писатели.

Ю. Р. Да, да, да. И всех кормили, поили.

С. С. Владимир Крайнев был человеком общительным, широких интересов, а Татьяна Тарасова – такой хлебосольной хозяйкой! У нее всегда были ведра винегрета и оливье, тазы котлет и пирожков…

Ю. Р. Это точно.

С. С. И все мы были счастливы. Эта квартира была всегда забита народом до последнего сантиметра, будь то коридор, гостиная, кухня, ванная. Все находили свой укромный уголок. Тогда еще не существовало понятия “квартирник”…

Ю. Р. …но там, если ты обратила внимание, никогда никто и не играл, все только спокойно беседовали. Володя, будучи человеком остроумным чрезвычайно, употреблял какую угодно лексику, но эта лексика никогда не носила оценочного характера. Виртуозное владение языком! И даже если они с Таней принимались, ну… выяснять какие-то вопросы, Крайнев оставался добрым и нежным. Позднее, будучи блестящим пианистом, он реализовался еще и как педагог.

С. С. Но как у пианиста и артиста у него все-таки была трагическая судьба и сложная карьера. Думаю, он попал не совсем в свое время. Его талант и масштаб личности как музыканта не был оценен по достоинству.

Ю. Р. Может быть. Но это не его трагедия, это вина и беда именно времени и окружения. Потому что сам Володя был блистательный человек, и, слушая его игру, я ощущал настоящее счастье! Он всегда приглашал на концерты, я вечно не успевал к началу, прибегал к середине или к антракту, заходил в его гримерку и говорил: “Володя, прекрасно”. А он отвечал: “Да что ты?! А вот если б ты еще и послушал!..”

Сейчас расскажу про свой музыкальный дебют, он тоже связан с Володей Крайневым. Кстати, дебют может быть одновременно и последним выступлением? Это было в Большом зале консерватории. Праздновали Володин день рождения, допустим, шестьдесят лет. Я зашел в дирижерскую комнату, где музыкальный критик, Володин друг Женя Баранкин, замечательный человек, остроумнейший, брал интервью. В комнате было мало места, поэтому я сел за рояль, который стоял в углу. И говорю: “Я, знаете, музыкой занялся, и у меня есть учитель – Владимир Всеволодович Крайнев. Он считает, что концертирующим пианистом я, конечно, не стану, но все-таки способности есть”. Женя спрашивает: “Можете что-нибудь сыграть?” Я сыграл “Собачий вальс” и спрашиваю: “Ну, что скажете?” Женя отвечает: “Единственное, что могу сказать, – эта музыка в этом замечательном зале прозвучала впервые”.