Текст книги "Китай у русских писателей"

Первая мраморная арка вся в непрерывном орнаменте, который, между прочим, как и фигуры, описываемые ниже, никакого отношения, к буддизму не имеет, но он передает мистические сюжеты, а таковые в представлении рядового и малограмотного китайца все в общем одно и то же, будут ли они буддийские, даосские или иные.

Главным сюжетом орнамента этой арки является облачко. Оно занимает центр поперечной кладки, разбросавшись в яркой симметрии с сердцевидным извивом, оно же бежит по колоннам, сужаясь и укладываясь косыми ярусами, оно же наполняет своеобразные арочные панно вверху. Сильным ударом врезаны в боковые панно того же типа символы китайской от века непонятной мистики, так называемые гуа. Это комбинации целой и ломаной линий, сплетенные дуалистической теорией миропонимания в сложнейшие построения китайских философов. Вглядываюсь в боковые больших размеров панно, слепящие взгляд мелкотой вырезки громоздящихся одна на другую деталей, и узнаю так называемых «двух драконов», играющих с перлом. Два дракона, бешено извивающихся в облаках и морской пене, которая изображается в китайском искусстве взвинчивающимися вверх запятыми, играют, т. е., разинув узкие пасти и кольцеобразно развив по бокам усы, набрасываются на шар, сияние которого передано зубцевидными ореолами, вонзающимися в общий фон облаков.

Китайский орнамент такого рода доставляет огромное удовольствие тем, кто умеет его читать. Чувствуешь себя как бы посвященным в тонкости умственной работы своеобразно воспитанных поколений, своеобразно сложившейся стойкой, вековой цивилизации, видишь, как намек, основанный на долгом и непрерывном искании культурного ума, воплощается в символ, выражающийся со всей сложной полнотой в орнаменте.

Низ арки состоит из больших панно с разнообразными сюжетами, не имеющими опять-таки ничего общего с буддизмом. Лицевая сторона занята иллюстрацией китайских исторических преданий, рисующих образцы четырех главных китайских добродетелей: преданности низшего высшему, благочестивой почтительности младшего к старшему, честности и верности обету. Исторические лица, иллюстрирующие эти добродетели, изображены в соответствующих костюмах, позы их торжественны, причем прислужники несут перед ними главные предметы их былых занятий. Панно обрамлено прекрасно исполненными группами деревьев, цветов, облаков. Примером стойкой преданности и честности избран Чжугэ Лян, правитель дел и министр у одного из трех претендентов на всекитайский престол во IIIII вв. н. э. Несмотря на завещание умирающего государя, разрешающего ему самому взойти на трон в случае очевидной непригодности наследника престола к правлению народом, он все же не сделал этого, а сам служил своему злосчастному государю и вместе с ним погиб, когда погибло дело претендента.

Два исторических лица, избранные здесь как примеры сыновьей благочестивой почтительности, назывались Ли Ми и Ди Жэньцзе.

Первый из них жил в III в. н. э. Император хотел взять его во дворец воспитателем наследника престола. Ли Ми патетически писал в челобитной: «Ради моей престарелой бабушки я должен остаться дома и беречь ее. Если бы не она, я бы не видел света этого дня. Если не я, она не сможет исполнить долготу дней своих, определенную ей свыше». Император был тронут и велел помогать почтительному внуку в его уходе за бабкой вплоть до ее смерти. Затем пожаловал Ли Ми чином и должностью.

Второй из них, Ди Жэньцзе, жил в VII в. н. э. Это был на редкость почтительный сын. По смерти своей матери он непрестанно думал о ней. Взойдя как-то раз на гору и видя парящие в высоком небе белые облака, он воскликнул: «Это траур вверху (белый цвет в Китае – цвет траура) по моей матери, лежащей в могиле». И теперь еще в Китае на воротах дома, в котором умер кто-либо из старших, пишут на синей бумаге белыми знаками следующие параллельные семизначные строки, из которых во второй намекается как раз на Ди Жэньцзе: «Соблюдая почтительность, не замечаю, что красное солнце взошло». «Думая о родителе, вечно наблюдаю за несущимися белыми облаками». Первая строка говорит намеком о другом примере сыновней любви, которых в китайском историческом предании вообще чрезвычайно много.

Образцом честной гордости избран на барельефе описываемой арки Тао Юаньмин (V в. н. э.), который отказался явиться к вновь назначенному чиновнику и совершить перед ним битье челом. «Из-за пяти мер риса в день, – сказал он, – стану я унижать себя – гнуть перед другим свою спину». Сказал и ушел на родину возделывать собственными руками свой маленький хутор. Таких примеров, конечно, сколько угодно, но здесь дело идет о выдающемся поэте, авторе перлов китайской литературы, а потому этот факт, составляющий содержание его поэм, особенно известен.

Я продолжаю мое восхождение вверх по мраморной лестнице, по направлению к ступе.

Ступа – это огромное белое здание в три этажа. Стены сплошь покрыты барельефами, изображающими фигуры будд и бодисатв в позе искания священного наития. Статуи то многоголовы, то многоруки, то украшены диадемами, браслетами, серьгами и т. п.

Верхний этаж ступы занят пятью огромными тринадцатиярусными башнями, суживающимися кверху, и еще одной малой башней, на верху которой раскидисто растет туя. На всех пяти башнях надеты железные круглые плоские чашки, в которых прорезаны восемь гуа, мистические символы китайского предания. Строитель пагоды, высящейся далеко над всеми строениями, боялся нарушить геомантическую суеверную условность – фыншуй – и потому решил надеть на пагоды железные шапки, как бы укрывая их таким образом от всеведущей незримой силы и вручая их защите мистического символа. С этой же целью были выстроены вокруг, по всей долине, семьдесят две башни, назначением которых было воссоздать своей разбросанностью и высотой гармонию, положенную гаданием и нарушенную высящейся пагодой.

Этот самый фыншуй, который я бы определил, как гадание по форме поверхности земли относительно всякого видного человеческого начинания, требующего места на поверхности земли, – будь то новый дом, храм, пагода, могила, лавка или мастерская – это одна из самых любопытных форм китайского суеверия.

Взбираюсь по красивой лестнице во второй этаж. Здесь ниша, в которой сидит одетое в желтый балахон божество. Над нишей надпись: «Явленные мощи источают свет», говорящая о мощах, над которыми воздвигнута ступа. Взбираюсь по темной лестнице на самый верх. Пока я проделываю это сложное гимнастическое упражнение, китаец, мой спутник, забавляется с гулким эхом переходящим за вершины фальцета голосом. И эхо – что ж ему с этим поделать? – усугубляет удовольствие.

С верхнего этажа открывается чудный вид на монастырь и равнину. Причудливых форм кипарисы и длинноиглистые сосны широким рядом спускаются в долину, полуприкрывая крыши храмов и звездообразные конусы павильонов, где в поучение потомству стоят мраморные памятники. Белеют сквозь свободно раскинутые ветви деревьев мраморные арки, перила, ступени, лестницы, рассекает перспективу громадная красная стена с облаковидным, словно влепленным в нее пятном, в котором играют отраженными лучами шлифованные поверхности сложного орнамента.

За монастырем громадная долина с башнями и деревушками, кладбищами и нежно-нежно зеленеющей пшеницей. Кругом горы, нет, не горы, скорее холмы, те неуклюжие громады, что ползут вверх перед вашим взором, словно нехотя, голые, унылые, с тупыми уклонами и бессмысленно круглыми вершинами. Сквозь туман в долине виден плоским темным пятном знаменитый Пекин.

Когда я спускаюсь с башни, вижу перед собой кланяющихся хэшанов, пришедших встретить гостя. Зовут в помещение для гостей, усаживают, расспрашивают. Перебираем общих знакомых. Перечисляются громкие фамилии иностранцев, живущих в Пекине и приезжающих сюда от скуки. Сообщаются наивно все подробности пребывания гостей: сколько кто истратил денег на чан или проиграл в карты, ибо в монастырь и за этим ездят, – как веселились. Рисуется общая картина нравов. Люди пьют, напиваются, жгут фейерверки, пыжи которых так и остаются валяться по дорогам, хохочут и острят над скульптурными изображениями, чертят карандашом на мраморных стенах свои «великие» имена, рисуют усы и бороды бодисатвам, воздвигают и иные памятники, отнюдь не «нерукотворные».

Культурные представители культурных, образованных наций веселятся!

Хэшаны задают мне ряд обычных вопросов. Интересуются, сколько мне лет, почему, несмотря на молодой возраст, растут у меня усы, сколько детей, чем занимаюсь в Пекине и т. д. Заваривают чай, приносят сделанные из теста, обмазанного медом, клетки (мигун), которыми я и угощаюсь. Темнеет. Хэшаны уходят из монастыря. Спрашиваю слугу, куда ушла братия. Ухмыляется и говорит: «Так, вообще погулять».

Сижу в приемной и читаю надписи на стенах. Самая большая из них говорит о распределении обязанностей среди постоянной монастырской братии[23]23
  Есть еще братия странствующая. Это обыкновенно полунищие мояахи, путешествующие из одного монастыря в другой. Они снабжаются при посвящении в монахи (бритье головы) особым свидетельством, в котором прописано их духовное имя, даваемое обыкновенно на буддийские темы, и аттестатом о надежном поведении. Предъявляя этот документ, монахи получают в монастыре пищу. Они имеют в руках заступ, которым вырывают могилу для валяющихся на дороге трупов людей и животных.


[Закрыть]. Читаю надписи – образцы творчества склонных к поэзии посетителей. Монастырь Лазоревых Облаков, т. е. парящий в выси и отрешенный от мира, навеял вдохновение на многих.

Вот образец подобного творчества:

«Входя в монастырь, слышишь дождь, падающий в горах. Вершины гор залиты вечерним светом солнца. Журчит ручеек, выпевая мелодию… Сижу в долинной роще… Веет прохладой… В тени бамбука еще не стаял снег… Уносясь от земли, окутывает меня аромат цветов… И думаю – куда ушли подвижники прошлого? – Думаю, мечтаю, напрасно ища в себе ответа и скользя взором по длинной монастырской стене».

Наступает ночь. Луна озаряет широкий двор. Хэшанов нет. Слуги на их медленном языке, с паузами и выразительными жестами рассказывают о своих домашних делах. Все то же, что и везде… О, сколь едины люди земли в своих стремлениях и интересах!

А. Ферсман

Знаменитый ученый-геохимик и минералог Александр Евгеньевич Ферсман (1883–1945), академик (1919), был, помимо своих научных занятий и общественных обязанностей, истинным поэтом камня, видевшим в нем живую мысль и чувствовавшим в нем живую душу. Минералам он посвятил свое творчество, исследуя их, описывая их и о них размышляя. Публикуемый фрагмент о нефрите в Китае – из цикла лекций, прочитанных в Петрограде в 1919 г. в академической Комиссии производительных сил России и изданных в книге «Самоцветы России» (Т.1. Петроград, 1921).

Нефрит, священный камень Ию

 
Auro quid melius? Iaspis.
Quid iaspido? Sensus.
Quid sensu? Ratio.
Quid ratione? Deus[24]24
  Что лучше золота? Нефрит. Что лучше нефрита? Чувство. Что лучше чувства? Разум. Что лучше разума? Бог (лат.).


[Закрыть].
 

Anthol. Lat. Burmann

Своеобразна и загадочна судьба плотного зеленого камня, называемого нефритом. В малопривлекательных обломках, иногда темный, почти черный, в других случаях светло-молочный камень мелкого, занозистого, излома, без блеска, без ярких красочных тонов. Никогда не встречается он в кристаллах, которые могли бы привлекать к себе внимание и своей красотой бросаться в глаза первобытному человеку. А между тем что-то мистическое связывалось с этим камнем, и не случайно он сделался объектом человеческого обихода и орудием в тяжелой борьбе за существование не только у народов Средней Азии, в этом очаге мировой культуры, но и в Европе – среди Альпийских цепей, в Америке на берегах Ориноко и Амазонки и на островахНовой Зеландии.

В самых разнообразных центрах человеческой культуры, на заре ее зарождения у разных народов, нефрит вместе с кремнем сделался первым орудием жизни. Его прочность и вязкость, связанная с незначительною твердостью, сделали из него неоценимый материал для человека, и в свайных постройках Швейцарских озер, в прибрежных становищах Байкала, на затерянных островах Караибского моря, у маори Новой Зеландии – всюду одинаково из темно-зеленого нефрита выделывались ножи, наконечники для стрел, молотки, топоры. Как удавалось человеку достать нужный материал, где те еще неведомые нам месторождения, из которых черпались эти богатства, все это остается до сих пор загадкою большого научного значения, и лишь постепенно, упорными исследованиями ученых удается расширить наши сведения и узнать, откуда первобытный человек черпал этот незаменимый материал.

Как научился он отличать зеленый нефрит от других похожих на него серовато-зеленых пород, каким образом в разных частях света он правильно остановил свой выбор на материале, наиболее прочном из всех, какие дает ему природа и человеческий гений, – вот другая задача культурно-исторического значения, тем более удивительная, что современный ученый на каждом шагу проходит мимо этого камня, не замечая его, что крупные месторождения в насе-леннейшей части Лигурии, между Генуей и Специей, были открыты всего лишь в 1905 г., а месторождения Урала только в 1913 году.

И постепенно из грубых орудий доисторического человека нефрит сделался художественным материалом для изделий. В индийском и китайском искусстве красота его обработки достигла своего апогея, и высшие формы восточного замысла запечатлелись в этом диковинном материале земли. Медленно, под влиянием Востока, сделался он излюбленным материалом европейского искусства, внося через Россию те художественные изделия, которые сделались предметом восхищения. <…>

Настоящий нефрит и сходный с ним жадеит (что совершенно не отвечает рыночному жаду) являются соединениями кремнезема и ряда металлических окислов (магния в первом случае и натрия – во втором); они обладают жирным блеском и разнообразием окраски, меняющейся от цвета молока или сыворотки до серо-зеленых, зеленых, темно-зеленых, почти черных или же ярко-зеленых тонов весенней зелени. В сущности, все оттенки листвы передаются разнообразною окраскою этого камня, вызванною различным содержанием окислов железа и хрома.

Красиво говорит о его цветах китайский историк: «Пять цветов у него – белый как сало, желтый как каштаны, сваренные в кипящей воде, черный как лак, красный как гребешок петуха или помада для губ; но самым разнообразным является ию зеленый».

Наиболее ценными на Востоке являлись молочный сорт из Восточного Туркестана и ярко-зеленые пятна жадеита Бирмы, который по рекам сплавлялся в китайскую провинцию Ганьсу и там сливался с темно-зеленым камнем Восточного Туркестана.

Эти два месторождения Азии до настоящего времени являются самыми важными во всем мире, и одно время, в ошибочном заблуждении, только в них искали источник материала для доисторических изделий различных народов.

После изгнания монголов из Восточного Туркестана главным центром добычи нефрита сделалась Бирма, откуда ежегодно вывозилось в Китай свыше 15 тысяч пудов этого ценного камня. Самыми разнообразными приемами, начиная с первобытных методов раскаливания огнем и обливания холодною водою и кончая оборудованными по-современному водолазными станциями, извлекается здесь жадеит, прекрасный не только своими ровными матовыми оттенками, но и ярко-зелеными пятнами.

К этим двум центрам Азии в середине XIX века присоединились богатства Саян, и с тех пор русский камень стал завладевать мировым рынком.

Еще в незапамятные времена китайской истории нефрит обратил на себя внимание и по неизвестным причинам сделался предметом культа Китая. Когда впервые знакомишься с этим камнем, непонятным кажется это увлечение целой страны, увлечение не сверкающим, искристым самоцветом, а матовым камнем серых, невеселых тонов. Но стоит немного повозиться с китайскими безделушками, стоит немного привыкнуть к этим неярким краскам, чтобы постепенно проникнуться его обаянием, чистотою его тона, мягкостью отлива, какою-то глубиною и спокойствием, которое так ценит китаец. Его поразительная однородность, его прочность при не очень большой твердости, доступность выразить резьбою самый тонкий рисунок – все это влекло к себе восточные народы, подчинившие этому камню и свой резец, и свои творческие замыслы.

Несомненно, что прежде всего нефрит обратил внимание своей прочностью; и неудивительно, что он был избран для изготовления священных предметов культа, как материал вечный. В XII столетии до Р. X. было постановлено, чтобы наиболее важные из этих предметов впредь изготовлялись исключительно из него. В те отдаленные времена он играл роль золота и серебра, которые не могли быть добыты в Китае в достаточном количестве. Впоследствии китайцы, придающие огромное значение религиозным обрядам, сохранили за ним то священное значение, которое ему было дано предками, а в своих преданиях говорили, что небесный трон Будды сделан из нефрита.

В Книге Стихов говорится, что с незапамятных времен мудрецы уподобляли нефриту доблести: блестящая, но мягкая поверхность его олицетворяет добродетель человечества; его нерушимость изображает знание и разум; углы, которые нельзя притупить, – символ правосудия; чистый, прекрасный звук, который он издает, есть отголосок невыразимой божественной музыки – выражения счастья.

Китайский писатель Hiu Сhin говорит, что ию – самый прекрасный камень из камней, и приписывает ему пять основных достоинств, отвечающих пяти душевным качествам: по своему блеску он говорит о мягкосердечии; сопротивлением, которое он оказывает внешнему воздействию, он напоминает об умеренности и справедливости; протяжный звук его может быть сравним с широко расстилающеюся наукою; его негибкость, неизменяемость говорят о мужестве; его внутреннее строение, не поддающееся искусственной подделке, эмблема чистоты…

Таким образом, предметы культа были первыми произведениями камнерезного искусства из нефрита; то были ритуальные вазы разных форм, предназначенные для вина, жертвенной крови, зерна и воды, а также почетные вазы, увековечивающие заслуги и добродетели тех предков, которым они посвящались. У всех этих сосудов были точно установленные, определенные формы. Наконец, были музыкальные инструменты для религиозной музыки; они состояли из флейт и из наборов тонких пластинок нефрита, подвешенных на шелковых шнурках; по ним ударяли деревянными молотками; таких пластинок бывало в каждом наборе до 16 штук, издающих разные тона.

Кроме предметов культа из него изготовлялись знаки отличия императоров и придворных. Уже с VI столетия до нашей эры император носил нечто вроде митры, украшенной, пластинками из нефрита; такие же пластинки висели на кушаке. В торжественных церемониях монарх и ближайшие сановники держали перед своим ртом пластинки из него, чтобы заградить свое дыхание. Пластинка императора носила название тин и была прямоугольная, олицетворяя прямоту, с которою он управляет страною. Пластинки сановников были заострены или закруглены сверху в знак подчиненности. Придворные дамы носили застежки и булавки, точно обозначающие их придворный чин. Помимо этой официальной роли нефрит имел широкое применение в частной и общественной жизни китайцев. До изобретения фарфора он занимал его место; из него делали чашечки для рисовой водки, блюдечки для сластей, курильницы, коробочки и табакерки в виде флакона. То была эпоха эпикурейства, когда китайский поэт говорил: аромат этих бедных цветов проникает в чаши из нефрита, и осеннее вино пропитывается им. Из нефрита стали выполнять бесконечное число предметов, которые дарились в знак любви и дружбы и по случаю семейных торжеств.

Если в предметах культа камнерезы были связаны традициями и каноном, то здесь они создавали все, что подсказывала изощренная фантазия. Рассматривая эти произведения, столь законченные по исполнению, как бы присутствуешь при борьбе художника с материалом, следишь за всеми стадиями завоевания этого материала не грубым насилием, а тонким, гибким овладеванием им.

Чтобы внести оживление в изделия из нефрита, китайцы инкрустировали иногда в нем золотые узоры и драгоценные камни. В свою очередь сам нефрит и жадеит применялся в инкрустациях в дереве совместно с металлами и перламутром. Трудно перечесть все разнообразные применения нефрита в искусстве Китая. Мы знаем букет хризантем, исполненный в натуральную величину из белого нефрита, коралла, аметиста и других цветов кварца. Можно себе представить, до какой виртуозности должна доходить ремесленная техника, чтобы исполнить из камня бесчисленные лепестки хризантем с их капризными изгибами и переплетениями!

Но не только искусство и культ преклонялись перед нефритом: ценность его в Китае была настолько велика, что из него готовили монеты, и эталонами из него оценивали чистоту золотого песка, привозимого с горных речек Монголии.

Главным центром нефрита во всем мире была Центральная Азия – та область Хотана, поэтичного города Восточного Туркестана, богатства которого составляют нефрит и мускус.

«Священная река Ию течет мимо города с вершин Куеня, и в предгории их она разделяется на три реки; один – это ручей белого ию, второй – зеленого, а третий – черного. Каждый год, когда приходит пятая или шестая луна, реки выходят из берегов и несут с вершин гор много ию, который собирают после спада воды. Запрещено народу подходить к берегам реки, пока хотанский властитель не подойдет сам, чтобы сделать свой выбор».

Так пишет историк этого города Абель-Ремюза, и сообщает он красивую сказку о том, что подобен нефрит красоте девушки, что иногда при второй луне с деревьев и трав на вершинах гор стелется своеобразный блеск и означает он, что в реке появился камень ию.

«Этот город китайцами был прозван Ию-тян, и китайские императоры посылали сюда посольства с напыщенными просьбами прислать им глыбы камня; так, с самого начала XII века к нам доходит своеобразная переписка между хотанскими владетелями и китайским императором, в результате которой большие глыбы лучшего белого камня, величиною до 6 дециметров, были высланы на восток «многославному властителю восточных стран, где встает солнце».

Много отважных путешественников с опасностью для жизни проникали в эти дикие места Хотана и постепенно раскрывали перед нами грандиозную, единственную в мире, картину этих месторождений. Проникал сюда Куропаткин, первым собравший точные сведения, едва не погибший Громбчевский, потом Шлагинтвейт, Столичка, Богданович и др. осветили маршрутами эти месторождения. Перед нами сейчас рисуется грандиозная картина нефритовых залежей, разбросанных на протяжении более 20 градусов (2000 километров), не только на протяжении Куеньлуня до Лоб-нора, но и далеко на востоке: в отрогах Няншана, на меридиане сказочного озера Куку-нора.

Из коренных месторождений в верховьях Яркенда в Памире свыше 12 тысяч фунтов нефрита посылалось ежегодно китайскому императору, пока по его велению добыча не была остановлена, так как наследник престола, лежа на кровати из раскемского нефрита, заболел. Грозное наказание было наложено на верховья Яркенд-дарьи, прекратили путем огня ломать в диких ущельях зеленый камень, заковали в цепи и бросили на дороге уже отправленный в Пекин монолит. Добыча продолжалась в других местах и вновь вернулись к тем своеобразным методам ловли валунов по рекам Яркенду и Хотану, как это рисовал еще китайский писатель: то это были солдаты, которые в некоторых местах, стоя по пояс в воде, должны были перехватывать любой катящийся камень и выбрасывать его на берег, то это были рабы, которые в бурном течении реки, по ощущению скользкости голой ноги, догадывались о природе лежащего в воде валуна. Так или иначе, но главная добыча нефрита велась из выносов рек.

Отсюда направлялся этот камень по священной дороге, охраняемый специальными посольствами на специальных станциях, где с восточными церемониями каждый транспорт принимался как событие края. Он частью шел на восток в сплошных кусках, частью же художественные изделия вырабатывались из него в самом Хотане и некоторых других поселениях края. И приходил этот камень в Пекин, где в императорском дворце он сливался с желтым, как сера, нефритом Тянь-Шаня, белым, молочным или ярко-зеленым камнем (жадеитом) Бирмы[25]25
  По-видимому, богатейшие месторождения Бирмы открыты сравнительно недавно; первые указания на них – около 1600 г.


[Закрыть] и мягким пятнистым агальматолитом юго-западных провинций. Особые императорские мастерские при дворце обрабатывали этот камень, пользуясь специальными техническими приемами, не знакомыми сейчас европейцам.

Таковы самые крупные мировые месторождения нефрита, и глубокие проблемы исторического, культурного и этнографического характера связываются с местами находок этого священного камня ию.

1919