Текст книги "Китай у русских писателей"

И так же повсюду желтый мир, неугомонный, пестрый, суетливый, в черных балахонах и куртках. Черный цвет у китайцев-южан является преобладающим.

Проспект заканчивается небольшим бульваром.

Налево – ряд монументальных зданий, отели, консульства, конторы, банки. Направо – увитая плющом отвесная скала. Рядом – станция трамвая, ведущего на знаменитый Пик.

Уплачиваю тридцать центов, сажусь в вагон фуникулера и медленно ползу наверх.

Испытываю непередаваемое ощущение. Мелькают здания, дорожки, скверы, люди. Все представляется склоненным, покосившимся. Путешествие с минутными остановками на промежуточных станциях занимает не более получаса.

Со мною одновременно выходят из вагона три английских солдата, рыжеволосых, с бритыми губами, в опрятных, прочно сшитых хаки, два мальчугана в кепках, в белых воротничках и галстучках, и синеглазая молоденькая мисс с теннисною ракетою в руке.

Стою на высоте каких-нибудь трех тысяч футов, но с непривычки от разреженного воздуха звенит в ушах.

У казармы, напоминающей дворец, английские солдаты, в фуфайках и в коротких трусиках, играют в футбол.

Передо мною – Пик Отель.

Над обрывом вьется гладкая бетонная дорожка с парапетом, с бетонными скамейками, с мостками, с отверстиями для стока дождевой воды. Кругом тропическая зелень. Все склоны убраны магнолиями, глициниями, пальмами. Внизу раскинулся и вытянулся город. А дальше – тихий рейд с заснувшими телами кораблей, залитая огнем жемчужно-синяя вода и голубая дымка опаловых материковых гор.

Взбираюсь на самую вершину Пика, сажусь на край гранитной кручи и долго созерцаю неизгладимый вид…

ЗОЛОТЫЕ КОРАБЛИ

Гонконг!..

В сознании проносятся обрывки детства, романы Буссенара – притоны и китайские таверны, звон золотых дублонов, табачный дым и опиекурильни, ценители морей, конкистадоры и знаменитые гонконгские пираты…

Последние еще сравнительно недавно носились по волнам на своих косматых черных джонках и с дерзкою отвагой грабили прохожих.

Соединившись прочным кокосовым канатом, беззвездной ночью две джонки становились на пути купца в узком протоке между островами, и выжидали жертву. Купец напарывался на канат, своим движением подтягивал к бортам кровавых хищников и попадал в их лапы.

Теперь о них почти не слышно.

Английские мониторы, митральезы Гочкиса и брандспойты с кипятком заставили их обратиться к иному, быть может, менее прибыльному, но более почтенному труду.

Внизу сверкает море.

Оно горит расплавленною чашей из жемчугов, сапфиров, изумрудов, переливается стоцветными огнями и дышит влажным испарением. Как огневые искры, разбрызганы тела бесчисленных судов. Как будто на гигантском пастбище из сочного голкондского сапфира пасутся золотые кудрявые барашки.

Могу же я быть импрессионистом?

А сверху пламенное око льет расточительный поток, пригоршнями швыряя золотые ланы…

 
Ты помнишь ласковость залива,
Жемчужно-пепельные волны,
Лучи, дрожавшие как струнки,
А в небе плыли корабли…
 

Палящий зной сменяется прохладой, и загораются вечерние огни.

Облокотясь о борт прикованной к буйку железными цепями «Азии», в раздумье созерцаю город.

Теперь он исключительно красив.

Пик унизан яркими очами. Огни ползут все выше, выше – не разберешь, где звезды, где огни. Над мачтами сверкает Орион. Звучит плеск весел, стук уключин, тягучая таинственная песня.

О чем поет неведомый певец?..

Передо мною вырастает фигура капитана.

– Ви гетс?

Его зовут Оскар Даль. Типичный морской волк, широкий, кряжистый, с седыми мохнатыми бровями, из-под которых смотрят острые глаза. Он дружески хлопает меня по плечу, кидает несколько слов, ведет в свою каюту.

Обширная комната, разделенная синим занавесом из золоченого китайского шелка на две равные части, убрана с большим вкусом. Чувствуются уют, домовитость. Все располагает к интимности.

Комната уставлена низенькими диванами и мягкой бархатной мебелью. На стенах картины в масленых красках, ряд фотографических портретов, гравюра с изображением турецкого паши, любующегося обнаженною одалиской.

На письменном столе, поджав под себя маленькие толстые ноги, смеется бронзовый Будда с жирным отвислым животом. На нем японская лакированная клетка с желтою канарейкой.

Мы пьем коктейль.

Капитан вспоминает старый Санкт-Петербург и ресторан Лейнера, в котором подавалось такое чудесное пиво. Потом переносится в Ригу с доппель-кюммелем и бальзамом у Отто Шварца. Хохочет, затягивается трубкой и на мгновение исчезает в клубах дыма.

– Доннерветтер!

В открытое окно иллюминатора дышит черная гонконгская ночь.

Журчит вода, меланхолически звучит плеск весел, стук уключин и тихая неведомая песня:

Улиу-улиy-улиу.

1923

А. Ивин

А. Ивин – псевдоним советского ученого-китаеведа и публициста Алексея Алексеевича Иванова (1885–1942). Он участвовал в Московском вооруженном восстании 1905 г., затем, отбыв наказание, в 1909–1917 гг. жил и учился во Франции, окончив Национальный институт восточных языков. В 1917–1927 гг. был профессором Пекинского университета, а в 1927–1930 гг. – корреспондентом московской «Правды» в Китае. О работе Ивина, с которым они были коллегами в университете, в частности, вспоминал С. Третьяков в своей книге «Дэн Шихуа» (М, 1933). В другом месте Третьяков писал: «А. Ивин, старожил-пекинец, темпераментнейший журналист, учил меня видеть Китай, раскладывая его перед моими ошалелыми глазами бережно и вкусно, как ювелир раскладывает каменья». А. Ивин был автором нескольких книг: «Китай и Советский Союз» (М., 1924) с предисловием полпреда СССР Л.М. Карахана (1889–1937, см. ниже); «Первый этап» (М., 1926); «От Ханькоу к Шанхаю» (М.-Л., 1927); «За СССР, за революционный Китай» (М., 1929); «Красные партизаны в Китае» (М., 1930); «Очерки партизанского движения в Китае» (М.-Л., 1930); «Борьба за власть советов» (М., 1933). По совокупности работ Иванову была присуждена степень доктора исторических наук. Публикуемый очерк – из книги «Письма из Китая» (М.-Л., 1927). По возвращении в СССР Ивин с 1932 г. – на научной работе, но в 1942 г. арестован и, по-видимому, расстрелян.

Из книги «письма из Китая»

ПЕКИН

Перед нами Пекин: те же циклопические стены, что охраняли его много столетий назад, охраняют его и теперь, и если вам пришлось видеть в кинематографе «Intoberance» с импозантной инсценировкой штурма стен вавилонских, то вы имеете некоторое представление о величественности пекинских стен, их колоссальных башнях-бойницах, их многочисленных гигантских воротах, как в былые времена дерзких набегов кочевников, наглухо закрываемых с заходом солнца. И когда в тихий весенний день смотришь с этих стен на Пекин, откуда весь он кажется сплошным цветущим садом с сотнями желто-золотых, причудливо изогнутых крыш дворцов, пагод и арок, тройной синей кровлей Храма неба, мерцающей вдали, дымчато-голубыми цепями гор, охвативших могучим полукольцом это море построек, эти титанические стены, то начинает казаться, что пролетели вы тридевять земель и тридевять морей и опустил вас ковер-самолет в небывалую сказочную страну.

Но сойдите в широкие главные артерии города, и вы попадаете в какой-то винегрет столетий: автомобиль, летящий во весь дух с изящной конкубинкой, охраняемой гроздьями солдат, висящих на подножках, а тут же около тротуара, а то и по самому тротуару торжественно-важный караван верблюдов с равнодушным погонщиком, привыкшим уже и к зрелищу несущихся автомобилей, и к аэропланам, парящим над городом, и которого так же мало развлекает нескончаемая вереница рикш, велосипедов, блестящих экипажей, влекомых неуклюжими буцефалами, как и традиционные деревенские двуколки, на которых, вероятно, ездили еще во времена Чингисхана.

Уанстеп и фокстрот в иностранных отелях и группы покрытых язвами нищих, бродящих с заходом солнца по мрачным хутунам с душу надрывающими рыданиями и воплями о помощи; парламентские заседания, митинги, демонстрации, миссионеры, союзы христианской молодежи и торговля детьми; китайский театр с его бесподобными артистами, с красочными, высокой художественной работы костюмами, пением и музыкой, заставляющей «деликатного» иностранца затыкать уши, но так глубоко волнующей, так много говорящей сердцу всей Азии, а рядом нахальный кино с его удивительными сыщиками и не менее удивительной моралью «заморских дьяволов»; бесчисленные хутуны, оглашаемые звонкими голосами разносчиков, выкрикивающих песенным ладом предметы их торговли; калики перехожие, взывающие о милосердии, строгие, загадочные фигуры слепых предсказателей судьбы, извещающие о себе игрой на своеобразной мандолине; странствующие мастеровые, наполняющие улицу характерными, бесконечно разнообразными металлическими звуками, и множество других «певцов» и музыкантов Пекина, делающих из него один из самых напевных городов Азии; похоронные процессии с музыкой зловеще унылой, сотнями хоругвеносцев в живописных костюмах, накинутых поверх убогого рубища, и тут же Армия спасения с барабанным боем и духовым оркестром; демонстрация протеста у стен парламента против ненавистного министра, группы студентов, агитирующих на базарах и площадях, и сын неба, император Сюан Тун, в «высокоторжественный день бракосочетания» получающий подарки от президента, высших сановников и генералов республики; дипломатический квартал с роскошными палаццо, ревниво охраняемый гарнизонами американцев, французов, японцев, индусов, а за ним Циенмэн с его кипучей жизнью, его торговыми рядами, залитыми золотом вывесок, с таинственными иероглифами, его непрерывным людским потоком, переливающимся по затопленным солнцем улицам и по всему Пекину, сотни храмов буддийских, монастырей ламаистских, даосских, мечетей мусульманских – какая-то фантастически уродливая смесь Европы и Азии, красоты и безобразия, республики с древней восточной деспотией…

И это на фоне резкой, своенравной, могучей природы: жестокий и благодетельный дракон-солнце, в июле накаляющий хутуны, как доменную печь, и при тихой погоде вдруг превращающий лютый январь в мягкий чудный апрель; внезапный неистовый северный ветер – будто сама пустыня Гоби вдруг осадила пекинские стены, – способный в один осенний день сорвать весь пышный покров с могучей растительности, а зимой заставить сибиряка-иркутянина при пяти – восьми градусах по Реомюру проклинать суровость пекинского климата; грозы, низвергающие небесные водопады, размывающие сотни китайских фанз, рушащие стены и превращающие весь город в сплошной лабиринт каналов; дождливый душный «футьен», когда растительность растет чуть не на ваших глазах… Травы, деревья, цветы, солнце, ветер, грозы – все здесь могуче, как могучи циклопические стены, могучи горы, избороздившие страну, могучи реки, в один разлив уносящие миллионы человеческих жизней.

Человек привыкает ко всему, и даже такая странная, сказочная обстановка с течением времени теряет свою остроту, и только народ, населяющий этот удивительный город, надолго остается загадкой. Толпы студентов в каких-то странных подрясниках, напоминающие послушников неведомого ордена; девушки-полудети, хрупкие, как цветы; детишки, серьезные, как философы; купцы, толстые, жизнерадостные, женоподобные; угрюмые землекопы, утрамбовывающие землю странными орудиями под заунывный мотив китайской «Дубинушки»; ремесленники, работающие в своих крошечных мастерских незнакомыми, непонятными инструментами; базарная толпа, такая шумная, живописная и так тихо снующая в своих мягких туфлях, – весь этот человеческий муравейник с его странными обычаями, понятиями, верованиями и легендами производит впечатление неведомого и в то же время загадочно-близкого нам мира, близкого нам, русским, как никому из европейцев. Ибо, несмотря на всю непохожесть, есть в этом Китае что-то от татарской, допетровской Руси, боярских охабней, расписных теремов и лубочной пестроты. Яркий костюм нарумяненной маньчжурки, степенная походка мандарина, всадник, проскакавший с соколом в руке, причудливая пестрота летнего дворца с зубчатыми башнями, словно сказочная иллюстрация Билибина, даже самый конфуцианский консерватизм, так отдающий твердостью в вере наших начетчиков, и тысяча неуловимых мелочей невольно уносят вашу мысль к давно прошедшим временам, ко временам Московской и Киевской Руси. Это смутное чувство близости, родственности, похожести – взаимное, оно-то и объясняет отчасти тот глубокий, захватывающий интерес, с каким китайские студенты читают Ключевского, его мастерские описания старорусского быта. Послушайте их комментарии, и вы убедитесь, как, несмотря на все различия, много у нас общего, и не только в исторических, переживаниях, но и в наших мыслях, наших чувствах, нашем миросозерцании…

Попытайтесь войти ближе в круг интересов молодого поколения, заполняющего аудитории высших учебных заведений, понаблюдайте их споры, и вы попадете в еще более знакомую атмосферу. Преклонение перед наукой, отрицание всех авторитетов, всех традиций, всех устоев, призывы к единению, к борьбе за свободу, споры о роли интеллигенции, партийности и беспартийности, землячества, кружки философские, марксистские, анархические, феминистские, культуртрегерские, – словом, перед вашими глазами как живые встают наши сороковые, шестидесятые, семидесятые, девяностые годы, период студенческих демонстраций и первых выступлений русских рабочих. Все это, конечно, в миниатюре, зачастую поверхностно, а иногда по-детски, и неудивительно, ибо так называемый молодой Китай, современный Китай, Китай эпохи великих мировых войн, Октябрьской революции, III Интернационала здесь, в Пекине, где не дымит ни одна фабричная труба, он весь пока еще на школьных скамьях, в студенческих митингах, манифестациях, в этих молодых серьезных девушках в строгих костюмах, перешагнувших, быть может, семейную драму, прежде чем попасть в университетскую аудиторию.

И когда смотришь на стройные ряды студенческой демонстрации, решительно шествующей по улицам и площадям древней столицы Азии, то невольно кажется, что это дряхлый, плененный Китай выслал свой первый отряд, свою молодежь на поиски земли обетованной, весть о которой неумолчно звучит с великой русской равнины.

1926

М. Андреев

Историк, экономист-китаевед Михаил Георгиевич Андреев (1888–1945) учился (1913) и работал (1925–1927) в Китае, затем, возвратившись в СССР, командир Красной Армии (19281945), преподавал в нескольких высших учебных заведениях Москвы, вел научную работу. Публикуемый очерк его был напечатан московским журналом «Красная новь» (1927, № 5, май). В 1941 г. Андреев был арестован и, по-видимому, расстрелян или погиб в ГУЛАГе.

В Пекине

В 1913 году мне впервые пришлось побывать в Китае и именно в Пекине, бывшем в то время резиденцией первого президента Китайской республики, Юань Шикая, а до этого времени – резиденцией бывшей Маньчжурской династии, Пекин был тогда и столичным городом, и главным политическим центром, чем номинально он продолжает считаться и теперь. В 1913 г. Китай только еще делал первые робкие шаги на пути своего обновления; и если это обновление начинало заметно проявляться в Шанхае и др. приморских городах, то в Пекине оно было мало приметным. Изредка на улицах Пекина можно было увидать китайца без косы, или китайца, одетого в европейский или полуевропейский костюм, или китайца, едущего на велосипеде, во всем Пекине имелось 2–3 автомобиля. Трамвая не было. Еще крепко соблюдались между китайцами туземные обычаи приветствий; еще мал был спрос на предметы, принятые в обиходе европейской жизни; европеец, встречавшийся на улице, все еще вызывал любопытство окружающих китайцев; повсюду в изобилии попадались на глаза неуклюже ковыляющие на своих испорченных ногах китаянки. Громоздки и неуклюжи были те тележки, на которых рикши возили людей… И вместе со всем этим шумливее, оживленнее был в то время Пекин… Четырнадцать лет прошло с тех пор, а как сильно изменился Пекин! Правда, он и теперь еще продолжает оставаться грязным, вонючим и пыльным; правда, в нем еще и теперь мало санитарии и гигиены, – но не в этом дело.

Еще не так давно Пекин делился на три части: императорскую, маньчжурскую и китайскую; каждая из этих частей огорожена еще и теперь могущественной стеной, имевшей своим назначением закрывать императорскую часть от взоров простых смертных, а китайскую и маньчжурскую части разделять между собой, дабы благородная кровь маньчжуров не смешивалась с кровью побежденных китайцев. Но уже давным-давно стена, отделявшая китайцев от маньчжуров, потеряла свое истинное назначение и осталась только как немой памятник; теперь дело дошло до того, что маньчжуры совсем забыли свой язык и настолько ассимилировались с китайцами, что живут почти той же самой жизнью, какой живут и китайцы.

Стена же, огораживающая бывшую императорскую часть города, иначе именуемого «запрещенным городом», окончательно потеряла свое значение только с падением Юань Шикая. Китайцы-очевидцы рассказывают, что после открытия некоторых проездов императорского города для удобства сообщения между западной и восточной частями Пекина первое время прохожие робко и боязливо шли или ехали через эти проезды, всякую минуту ожидая быть схваченными и сурово наказанными за святотатство. Но теперь уже не то: и рикша, и кули, и уборщик помойных ям смело пользуются этими проездами наряду с чиновниками и именитыми купцами.

Опустел бывший императорский город; не подъезжают к нему в паланкинах и верхами сановники в причудливых костюмах; он медленно порастает мхом и травой; разрушаются многочисленные дворцы, порталы, беседки, кумирни; пустеют постепенно внутренние покои и хранилища дворцов: каждый новый временный резидент старался и старается взять себе «что-нибудь на память». Теперь в этих помещениях устроен музей из остатков бронзы, фарфора, картин, нефритовых печатей и пр.; еще и теперь можно видеть весьма старинные и редкие произведения искусства, но их не особенно много, да и ценность этих произведений уж не так велика, так как более ценное «хранится» в других, более «надежных» руках.

По мере того как терялось значение бывшего императорского города, падали и беднели и прилегающие к нему улицы и целые районы; там, где некогда были десятки магазинов и сотни лавчонок, обилие харчевен, трактиров и постоялых дворов; где некогда стоял шум тысяч голосов людей, лошадей, мулов и ослов, – там теперь все тихо и пусто. Придворная прислуга разбрелась в разные стороны, а с ними исчез и покупатель из бесчисленных местных лавчонок; челядь не ожидает уже своих господ и не идет проводить время в трактиры и харчевни; сановники не спешат в магазины за подарками, чтобы задобрить и расположить к себе приближенных государя, – и вот и сам дворец, и прилегающие к нему улицы затихли, опустели…

За это же время происходили перемены и в других частях Пекина: в одних из них то же запустение, а в других – оживление; а в целом Пекин, особенно в ночное время, когда замирает уличная жизнь и когда только слабо мерцают в темноте электрические фонари, имеет вид нашего захолустного уездного и не более как губернского города. Маленькие одноэтажные (редко двухэтажные) глиняные или кирпичные здания; да и эти невзрачные здания обнесены высокими глиняными заборами, благодаря чему улицы, за исключением торговых районов, по обе стороны имеют сплошные глухие стены без окон, лишь с дверями дли входа внутрь этих стен; а у этих стен почти повсюду лужи грязной, вонючей воды, содержащей в себе отбросы. По главным улицам западной и восточной частей Пекина бегают трамваи, которые всегда переполнены; трамвай – это первое крупное событие в жизни Пекина.

Вторым крупным приобретением для Пекина следует считать водопровод и канализацию; но тем и другим пользуются далеко не все население Пекина: это – роскошь, которую могут позволять себе богатые и зажиточные китайцы, так как соединение с центральной магистралью для большинства населения кажется слишком дорого (20–30 рублей); поэтому и в настоящее время этими благами цивилизации пользуются не более 10 % всего населения Пекина. Прочая же масса населения в этом отношении продолжает жить по старинке-матушке, пользуясь услугами водовозов и уборщиков нечистот да помощью бродячих собак, так как это и дешево и удобно.

Уже рано утром, находясь в помещении, можно услышать на улице скрип «немазаной телеги» – это едет водовоз; телега, на которой он в двух крытых лоханках везет на одном колесе воду, скрипит не потому, что она действительно долгое время не смазывалась, а потому, что этот скрип есть в своем роде реклама, извещающая о приближении водовоза. Тяжелый труд водовоза! В двух лоханках помещается, по крайней мере, 20 ведер воды; водовоз сам должен натаскать эту воду из городского колодца или из баков городской водокачки, уплатив за это определенную сумму денег; затем эта вода самим водовозом (а не лошадью или ослом) развозится в первую очередь по тем домам, с которыми имеется соглашение на доставку ежедневно определенного количества воды, а оставшаяся и вновь набранная вода отпускается всем желающим. Условия доставки воды на дом приблизительно такие: за доставку трех ведер воды ежедневно берется полтора рубля в месяц; так как китайский месяц имеет 28 дней, то, следовательно, каждое ведро воды стоит около 2 копеек. Из вырученных полутора рублей водовоз должен сам уплатить за воду городу около 70 копеек, таким образом, ему остается 80 коп., из которых часть идет в уплату выбранного патента на право заниматься водовозным делом, часть в уплату налогов и т. д. Таким образом, водовозу, желающему ежемесячно заработать для себя и своей семьи рублей 20, надо ежемесячно перевозить на себе 2,5 тысячи ведер воды, проделывая ежедневно с 20-пудовым грузом верст по 15. И, несмотря на такой тяжелый и каторжный труд, в Пекине насчитывается не одна тысяча водовозов. Тяжел этот труд и летом, когда температура поднимается до 45° по Ц., а еще тяжелее бывает он в зимнюю пору, когда расплескиваемая вода замерзает на тележке и дает лишнюю тяжесть, а колесо скользит по замерзшей земле. Надо видеть в этот момент водовоза, напрягающего все силы, чтобы сдвинуть с места тележку, – только тогда можно понять, что это за труд!

Не лучше положение и уборщиков нечистот: тот же самый тяжелый труд и грошовый заработок; и водовоз, и уборщик нечистот бывают рады и довольны, если в месяц удается заработать по 10–15 рублей, о большем они не смеют и мечтать. Впрочем, уборщик нечистот зарабатывает более чем водовоз, так как он (уборщик) получает и за то, что уносит из дома человеческие экскременты, и за то, что продает это на фабрики, изготовляющие удобрение. В корзине на плече или в двух больших корзинках, установленных на одноколейной тележке, уборщик нечистот переносит или перевозит свой груз из одной части города в другую; и часто он со своей издающей ужасную вонь ношей идет по тому же самому тротуару, где идут и прочие прохожие, – это такое обычное явление, что на него никто не обращает внимания. Да и кто будет обращать внимание? Рикша, кули, мелкий разносчик, многочисленные нищие, наполняющие улицы Пекина? Нет, всем им не до того: их внимание всецело занято заботами о «хлебе насущном», который достается с очень большим трудом.

Что такое китайский рикша? Это человек, который на маленькой колясочке возит людей, так сказать, исполняет обязанности наших легковых извозчиков, с той только разницей, что в оглобли коляски вместо лошади впрягается он сам. Впрочем, имеется и другая разница. Наш легковой извозчик, например, от Октябрьского вокзала до Охотного ряда или за такое же расстояние в другом направлении меньше как рублика за полтора не повезет, а китайский рикша при скорости, превосходящей скорость наших извозчиков, за такое же расстояние возьмет самое большее 10 коп. (по-китайски – 40 тундзыров). Таких рикш за последнее время в Пекине насчитывается до 25 тысяч человек; кадры их состоят из людей самого разнообразного социального положения: тут и бедный житель города, тут и безземельный крестьянин, тут и бывший чиновник, тут и человек со средним образованием, тут и бывший воин, променявший меч на тележку, и т. д. Кадры рикш не отличаются большой устойчивостью; на состав их влияют и времена года, и политическая и экономическая ситуации, и военные события. Летом, в период усиленных полевых работ, когда деревня, начинает предъявлять повышенный спрос на рабочую силу, все здоровые, сильные, знакомые с сельским хозяйством рикши уходят в деревню, и в городе остаются только слабосильные старики 60-летние, а иногда и старше, да дети, часто едва достигшие 13—14-летнего возраста. Но не только летом, а теперь часто случается, что и в другие времена года вдруг в Пекине исчезают все молодые и здоровые рикши; объяснение такому явлению самое простое: в городе происходит облава на молодежь в целях вербовки новобранцев в армию (чаще всего Чжан Цзолина).

Условия жизни китайских рикш, в частности пекинских, пока еще не сумевших создать своей прочной профессиональной организации, очень тяжелые и неприглядные. Рикша редко владеет собственной коляской, так как это ему не по карману: приличная новая коляска стоит 100 китайских рублей и даже старая потрепанная – не меньше 3040 руб.; собрать такую сумму денег на приобретение собственной коляски для бедного китайца является делом прямо невозможным. Большинство китайских рикш берет коляски напрокат. Имеются богатые владельцы, имеющие иногда до 100 колясок, которые не под залог, а просто под солидное поручительство (чаще всего под круговую поруку самих рикш) дают их напрокат – на день, на неделю, на месяц. Условия аренды определяются в первую очередь качеством коляски, а также и сроком, на который коляска сдается в аренду. Поденная арендная плата обыкновенно колеблется от 30 до 40 копеек, причем заарендовавший коляску может пользоваться ею 18 часов в сутки. На первый взгляд эта плата кажется не особенно высокой, но если принять во внимание те гроши, которые собирает рикша со своих пассажиров, то она окажется чрезмерно высокой: так, за расстояние приблизительно в полторы версты китаец, пользующийся услугами рикши, платит не более 20 копеек, поэтому рикше для уплаты арендной платы и для прокормления себя, а также для получения патента и для покрытия других самых необходимых расходов – что в сумме ежедневно составляет, по крайней мере, 50–60 копеек – надо ежедневно пробегать рысью верст около двадцати пяти, невзирая на 40-градусную жару, а зимой иногда 12-градусный мороз, да к тому же нередко выслушивая брань за медленную езду. И только немногим из рикш удается пристроиться в каком-нибудь богатом китайском или европейском доме сравнительно хорошо, получая ежемесячно за свои услуги рублей 25, а иногда и 30; такой рикша, проработав 1–2 года, или обзаводится собственной коляской, или совершенно бросает свое занятие и делается мелким торговцем. Но еще много десятков лет пройдет, прежде чем рикша совершенно выйдет из обихода китайской жизни. В первое время, при постройке в Пекине трамвая, были опасения среди рикш, что это лишит их заработка, но действительность показала, что при существовании в Пекине 2–3 трамвайных линий число рикш не только не уменьшилось, но, напротив, увеличилось.

Большинство рикш все-таки элемент случайный, немного среди них найдется таких, которые бы постоянно занимались этим тяжелым промыслом; правда, можно иногда встретить таких рикш, которые этим делом занимаются уже лет по 15–20, но это явление очень редкое. За последнее время среди рикш наблюдается определенное стремление к созданию такой собственной организации, которая могла бы защищать их интересы. В этом отношении руководящая роль принадлежит рикшам, происходящим из жителей Пекина; они лучше знают местные условия, у них имеется в Пекине свой «угол», они лучше знают друг друга, поэтому между ними больше солидарности, и такой рикша за провоз седока всегда берет дороже; но так как большинство рикш – народ пришлый, часто пригнанный голодом и нуждой, то попытки местных рикш к улучшению условий своего труда до последнего времени в Пекине терпели неудачу. Формально властями воспрещено, чтобы дети моложе 16 лет делались рикшами, но фактически в Пекине очень часто можно наблюдать такие сценки, когда в коляске развалясь сидит дюжий китаец, а двое тощих, полураздетых мальчуганов, лет по 12 каждому, один спереди, а другой сзади, с трудом передвигают коляску. Человеческий труд в Китае пока не представляет большой ценности, так как предложение труда превышает спрос, наверное, раз в десять. В любой отрасли китайского хозяйства, там, где применяется простая физическая сила, – всюду эта сила ценится очень дешево. Вот, например, простые кули; их всюду на улицах Пекина можно увидеть переносящими или перевозящими грузы. К чему лошади и автомобили-грузовики, когда 2–3 кули за 30–40 коп. перевезут груза 40–60 пудов; громадные деревья, гранитные и каменные глыбы, железные балки, – все это перевозится на людях, обливающихся потом и выбивающихся из сил. Вот те же самые кули, таскающие при постройках зданий известь, песок, кирпичи и пр. Их рабочий день начинается в 6 часов утра и кончается в 8–9 ч. вечера, с часовым перерывом на обед, и за 1314 рабочих часов они получают по 20–25 коп. в день, за которые их к тому же заставляют петь песни, так как у китайцев существует примета, что если при постройке нового дома рабочие были веселы и пели песни, то в этом доме непременно будет благополучие.

В таком же положении находится и прислуга многочисленных ныне в Пекине китайских гостиниц и общежитий: их рабочий день начинается тоже с 6 час. утра и кончается в 9 ч. вечера, а несколько человек из них по очереди должны дежурить всю ночь. На вид работа прислуги в гостиницах и общежитиях как будто бы не особенно тяжелая, но, если принять во внимание, что на ногах ежедневно приходится проводить почти беспрерывно по 15–16 часов, то можно определенно оказать, что работа их очень нелегкая. Четверо китайских слуг обслуживают в среднем около 25–30 номеров с населением в 50–60 человек; эти номера бывают расположены обыкновенно в 2 этажах. В круг обязанностей прислуги входит: постоянно подавать кипяток, в любой час дня и ночи; приносить постоянно чистую воду для умывания и уносить грязную; подметать и убирать помещения: подавать обеды и ужины и убирать грязную посуду; бегать по поручению постояльцев в лавки, на почту и пр.; убирать и подметать двор, выносить со двора мусор и грязную воду. Зимой ко всей этой работе прибавляется еще топка печей; большинство постояльцев, в целях экономии, употребляют маленькие глиняные печки, вставленные в железную раму, каждый раз перед тем как затопить такую печь, ее выносят из помещения на улицу, разжигают, дают возможность ей хорошо разогреться, ждут, когда пройдет дым, и затем уже возвращаются снова в помещение, где она и топится часа 3–4. Таким образом, чтобы поддерживать в помещении тепло, слуге приходится раз 5–6 носиться с этой печкой взад и вперед, поднимаясь по лестнице и опускаясь обратно; а ведь таких печек имеется не менее 15–20.