Текст книги "Китай у русских писателей"

Многих мифических героев народ впоследствии считал реальными историческими лицами.

В мифах Китая встречаются образы, полные, символичности и поэзии. Вот рассказ о великане Куа-фу.

Великан Куа-фу не знал, насколько он силен, и решил помериться силами с солнцем. Он побежал с солнцем наперегонки. Долго бежал Куа-фу не уставая и уже почти догнал солнце, когда оно стало клониться к закату, но от бега и близости солнца великана одолела жажда. Он припал к Хуанхэ; залпом выпил эту реку с ее притоком Вэйхэ, но не напился. Тогда он побежал к Великим озерам севера. Но силы изменили ему, и по дороге он умер от истощения.

Поэзией овеян миф о птичке Цзинвэй. Дочь бога Солнца утонула в море; душа ее превратилась в птичку Цзинвэй; ее голос всегда словно жалуется на что-то. Эта маленькая птичка сердита на море – она носит веточки и камушки и бросает их в море, чтобы засыпать его.

Тао Юаньмин, тронутый величием этой неравной борьбы, написал печальные строки:

Птичка Цзинвэй носит мелкие ветви, Надеясь засыпать бескрайнее море.

Время шло и шло.

Отпадала надобность в мифических объяснениях явлений природы – они заменялись научными.

Борьба человека с природой все более заслонялась борьбой между людьми, борьбой классов.

СКАЗКИ, ПЕСНИ, ЗАГАДКИ И ПОСЛОВИЦЫ

На смену мифу шли легенды и рассказы, повествующие о взаимоотношениях людей: богатых и бедных, властителей и подданных, родных и друзей. В этих легендах и рассказах люди невольно выражали свои надежды, упования, мечты о счастье.

В каждой китайской деревне находились люди, любившие рассказывать всевозможные истории и сказки. Присядут ли крестьяне у деревенского храма в праздничный день, остановятся ли на отдых носильщики, несущие на коромыслах тяжелый груз – ведь не было ни хороших дорог, ни хорошего транспорта, – или соберутся жители деревни у старосты и решают деревенские дела (как помочь уплатить налог какому-нибудь бедняку, как помирить соседей, поссорившихся из-за межи) – частенько находился рассказчик, готовый занять окружающих незамысловатой сказкой.

Вот одна из таких сказок – «Омут девяти драконов».

У одного человека по имени Сяо (китайская сказка почти всегда очень точно сообщает имена героев и место, где происходило действие – тем точнее, чем невероятнее история) родился сын, все тело которого покрывала чешуя. Родители испугались, решив, что это оборотень, и уже думали отказаться от новорожденного. Но бродячий монах, проходивший мимо, сказал: «Мальчика ждут в будущем подвиги, заботьтесь о нем и растите его». Родители послушались монаха.

Мальчик вырос, и способности его оказались воистину необыкновенными.

Он сплел из травы дракона, да такого, который оживал по ночам. И тогда мальчик садился на него верхом и летал в знаменитые города и самые красивые места страны.

К этому времени он осиротел и жил у своего дяди.

Дядя заметил его частые отлучки и однажды спросил мальчика, где тот пропадал ночью.

– Я любовался тем, как над озером Сиху горят красивые цветные фонарики.

Дядя не поверил – ведь Сиху так далеко!

Мальчик предложил ему отправиться вместе.

И вот они побывали на этом прекраснейшем из озер мира, а под утро пустились в обратный путь. Но когда дом был еще далеко, дядя упал с дракона и с большим трудом добрался до родных мест.

Затаив гнев на племянника, он вспомнил, что бродячий монах не велел делать четырех вещей: рубить бамбук, растущий в саду за домом, убивать черную собаку, резать уток, плававших в искусственном пруду перед домом, и открывать центральные ворота двора. В противном случае мальчику грозило несчастье.

Рассерженный дядя нарушил все запреты. Когда он срубил бамбук – погибли вооруженные всадники, скрывавшиеся в нем; когда убил черную собаку – ушли черные тучи, окутывавшие дом; когда зарезал уток, то смолкло их кряканье и тишина воцарилась вокруг дома; когда же открыл центральные ворота, то из них вылетела белая стрела и понеслась к столице.

Дело было в том, что мальчику – а к этому времени он превратился в юношу – было суждено стать справедливым и мудрым императором, заменив ныне царствующего.

Царствующий император давно знал, что его может свергнуть человек по фамилии Сяо. Поэтому он внимательно вглядывался в волшебное всевидящее зеркало, проверяя все уголки своего государства, но ничего опасного не видел, ибо черные тучи скрывали от его ока дом, где рос юноша.

И вдруг прилетела стрела и едва не убила императора. Он бросился к зеркалу и увидел – ведь тучи больше не прикрывали дом, – откуда послали стрелу. Туда и направил император свои войска.

Юноша стал биться с войсками императора. Но всадники, которые скрывались в бамбуке, были перебиты и не могли прийти ему на помощь. Он мог бы спастись бегством, но смолк гомон уток, воцарилась тишина, враги услышали шум его шагов и погнались за ним.

Юноша превратился в дракона. Дракон взмахнул хвостом – образовался омут, в него укрылся дракон. Девять раз осушали люди омут; девять раз юноша превращался в дракона и скрывался в омуте, который каждый раз возникал под ударами драконова хвоста.

Люди выбились из сил и не знали, что им делать. Но пришел на помощь людям злой старик. Он посоветовал вбивать в омут столбы – ведь драконы, как и змеи, любят обвиваться вокруг столбов.

Слуги императора сделали так, как советовал старик. Дракон обвился вокруг столбов, запутался, и его поймали. Так и не воцарился в Китае достойный император…

В других сказках рассказывается о животных. В этих сказках тоже был заключен глубокий смысл.

Однажды святой отшельник решил сделать зверей более красивыми. Позвал он их к себе. Пришли к нему обезьяна, медведь, слон, конь, вол и мышь.

– Не улучшить ли тебя, обезьяна? – спросил мудрый отшельник.

– Меня улучшать не надо, – заявила уверенно обезьяна. – Я и так вполне хороша. Вот медведя надо улучшить, а то на него смотреть тошно.

– Зачем же меня улучшать? – обиделся медведь. – Улучшить нужно слона – у него нос ни на что не похож.

– Нос у меня отличный! – возразил слон. – Переделать нужно коня – морда у него длинновата.

– Морда у меня как раз такая, как надо! – ответил конь. – Уж если кого и улучшать, так это быка, – у него, подумать только, из головы торчат две кости!

– Это не кости, а рога, – промычал бык. – Я не нуждаюсь в улучшении. Улучшить нужно мышь – она уродлива до невозможности.

– Не хочу! – сказала мышь. – Нужно переделать обезьяну.

И все началось сначала.

Тогда мудрец отказался от всяких попыток изменить что-либо в облике зверей, поняв, что каждый воображает себя совершенным.

Тяжелым был труд крестьянина в старой китайской деревне. На крошечном поле он трудился от зари до зари, бережно сажал рассаду риса, заботливо оберегал посевы проса и гаоляна, бобов и пшеницы, терпеливо ждал плодов от своего труда. А вот некоему человеку из местности Сун, посадившему в землю зерно, показалось, что росток поднимается слишком медленно, незаметно для глаза. И, чтобы помочь ростку, человек стал тащить его вверх. И выдернул он еще слабое растение вместе с корнем, и оно погибло…

Только терпеливый труд дает результаты.

Понятно, как ненавидел трудолюбивый крестьянин тех, кто в страдную пору появлялся в поле не иначе, как под широким зонтом, на носилках, которые тащили дюжие слуги. Во всех сказках помещик изображен жадным, злым и глупым.

Один помещик торопил своих батраков с уборкой урожая. Люди выбивались из сил, а помещик, привязав к дереву своего мула, сидел в тени и только покрикивал.

Батраки придумали, как его провести; они сказали помещику, что на дальнем конце поля заяц ест побеги. Помещик велел им бежать скорее и прогнать зайца. Батраки убежали, улеглись в тени и хорошо отдохнули. На следующий день, когда помещик опять сидел под зонтиком, один из батраков, трудившихся в поле, закричал:

– Смотрите, на вашего мула напал волк!

Помещик решил, что его опять дурачат, и запретил батракам уходить с поля.

А волк действительно напал на мула.

Мул погиб, а помещик вторично был наказан.

Таких историй китайская деревня создала очень много. На них были похожи и сказки о корыстолюбивых и несправедливых чиновниках.

…Крестьянин выкопал на своем поле большой глиняный кувшин. Кувшин оказался волшебным – что ни положи в него, все начинает умножаться в числе до бесконечности. Сосед крестьянина потребовал себе долю. Поспорили соседи и пошли к судье.

Жадный судья так ловко рассудил спорящих, что кувшин достался ему. За это он был жестоко наказан.

Его старый отец заглянул в кувшин, не удержался и упал в него. И из кувшина стали доставать одного за другим стариков – все это были отцы нехорошего судьи.

Судья разорился, кормя множество стариков.

Так в сказке крестьяне сделали то, что нельзя было сделать в жизни: отомстили дурному судье.

Народная фантазия делала бедняка богатым, а слабого – сильным.

В сказке «Золотой жеребенок» пастушок ничего не имел. Но он хорошо играл на свирели. Его игра пленила золотого жеребенка. Жеребенок указал пастуху волшебную тыкву; если хорошо ухаживать за ней, то можно разбогатеть.

Пастушонок тщательно выхаживал тыкву.

Но о ней узнал хозяин пастуха. Жадный, он нашел тыкву, но, торопясь, сделал все не так, как надо. Разверзлась гора, скрывавшая сокровища, но, когда хозяин прикоснулся к ним, гора сомкнулась и он погиб.

Сокровища достались пастуху, единственному, кто был того достоин.

Очень много создал Китай сказок о всевозможных оборотнях.

Лиса и барс, волк и змея, улитка и стоножка легко превращались в людей.

Где-нибудь, в пустынном месте молодой человек встречает красавицу. Он влюбляется в нее, она становится его женой.

Однажды он замечает за своей женой что-то неладное. Начинает следить за ней – она оказывается лисой! Это испытание для любящего.

Если он любит жену и верит ей, несмотря на то, что она – оборотень, они доживут свой век в мире и согласии.

Но если герой пугается, проникается недоверием к жене-лисице или даже хочет избавиться от нее – горе ему! Неведомый мир ополчается против него, оборотни морочат его, дурачат, заманивают в ловушку и губят.

Собственно, губит себя он сам – своей враждебностью к своеобразному миру оборотней.

Много таких сказок обработал знаменитый китайский писатель XVII–XVIII веков Пу Сунлин; они известны под названием «Странные истории Ляо Чжая» (Ляо Чжай – псевдоним Пу Сунлина). Значительная часть их переведена на русский язык академиком-китаеведом В. М. Алексеевым.

К сказкам близко примыкали и легенды, рассказывавшие о событиях, якобы имевших место. Особенной любовью народа пользовались легенды о верности друг другу двух любящих сердец.

Типична в этом отношении легенда о юноше Лян Шаньбо и девушке Чжу Интай.

Интай захотела учиться. Переодетая в мужское платье, она занималась у одного учителя.

Вместе с ней учился благородный юноша Шаньбо. Никто, в том числе и Шаньбо, не догадывался о том, что их товарищ – девушка.

Но догадалась жена старого учителя. Интай пришлось отправиться домой. Она уговорила Шаньбо, с которым очень подружилась, после учения приехать к ним и посвататься за дочь ее отца.

Так и сделал Шаньбо. И когда к нему вышла девушка, то он увидел, что это – его друг Интай.

Но поздно приехал Шаньбо. Родители уже просватали Интай за злого помещика, по фамилии Ма. Шаньбо заболел от любви и умер. Перед смертью он попросил похоронить его у дороги, что вела от дома Чжу Интай к дому Ма.

Когда к этому месту приблизился паланкин с невестой, Интай выскочила из него и подбежала к могиле Шаньбо. Могила разверзлась, Интай бросилась в нее, и земля сомкнулась над ней.

Любящие соединились навеки.

А над их могилой летают до сих пор две яркие бабочки, неразлучные друг с другом…

Много сказок и легенд сложил китайский народ, но еще больше сложил песен.

Китайскую песню создавали лодочники на реках Хуанхэ, Хуайхэ, Янцзыцзян, крестьяне – в полях, носильщики – на горных тропах, женщины – за вышиванием, за ткацким станком, за домашней работой.

Наиболее древние песни – трудовые песни. Они сопровождали труд сеятелей риса, усилия рыбаков, вытаскивавших сети, размеренную ходьбу носильщиков. В этих песнях не так уж важны были слова, главное в них – ритм и неприхотливая, простая мелодия.

Кроме песен, облегчавших работу, китайцы складывали песни о труде.

В старом Китае основной темой таких песен была тяжесть подневольного труда.

Шаньсийские батраки пели:

 
Батракам тяжело,
Ай-е, батракам тяжело, —
В январе начинают работать,
В октябре получают расчет.
Словно лошади, трудятся много,
А едят они то же, что скот.
 

Пекинские рикши пели:

 
Рикша плачет, рикша плачет —
Отощал – худой, как палка.
Бегать должен до заката —
Никому его не жалко.
 

В некоторых песнях старого Китая пелось и о радостях дружного, успешного труда, но таких песен было очень мало. Ведь люди редко пользовались плодами своего труда:

 
Хижина кровельщика крыта травой,
У ткачихи – одежды нет.
Торговка солью ест пресный суп,
Сеятель риса ест отруби.
Ест мукомол ботву от тыкв,
У продавца сладостей – горькая жизнь.
Поджаривающий овощи лишь нюхает их запах.
На голом кане спит тот, кто плетет циновки,
И у обочины дороги умирает тот, кто хоронит других.
 

Народная песня отражала жизнь простого человека со всеми ее горестями, радостями, заботами. Она звучала жалобой молодой женщины на притеснения злой свекрови, прощанием с родной деревней юноши, уходящего в солдаты, веселой небывальщиной.

 
Давно не пели небывальщины,
Запели завтра эту песенку:
Ишак прошел зараз три тысячи ли,
Буйвол перелетел через реку,
На горе против нашего дома трава поедает баранов.
Дома невестка бьет свекровь,
В полночь вор искусал собаку,
А петух украл и унес лису.
 

В таких песнях раскрепощенное воображение увлекало певцов и слушателей своей свободой.

Это была игра со словом – захватывающая и вольнолюбивая.

Детские песенки звучали просто и трогательно:

 
Иволга запела так красиво!
Отец станет богатым,
У мамы родится сын,
Брат женится на своей любимой,
И тогда купят мне ваньку-встаньку.
 

В Северном Китае зародились, а потом быстро распространились по всей стране стихи, которые читались под ритмичный стук кастаньет. Их так и называли: «Куайбань» – «Кастаньеты».

Иногда куайбань рассказывали о небольшом событии, а иногда излагали подробно и обстоятельно содержание какого-нибудь средневекового романа.

Возник в Древнем Китае и такой вид народной устной литературы, в которой пение чередовалось с рассказом. Эти произведения исполняли сказители.

Чаще всего сказители выступали в одиночку, реже – вдвоем. Пели они и сказывали под аккомпанемент простых струнных инструментов, барабана, металлических тарелок или деревянных дощечек.

Песенно-повествовательные произведения очень разнообразны. О чем только в них не пелось! И о том, как строили Великую стену, как хитроумный полководец Чжугэ Лян разгромил войска царства Вэй, как рыли при императоре Янди Великий канал, как герой Юэ Фэй боролся против вторгшихся в Китай захватчиков; и о том, какие есть лекарства, птицы и цветы; и о том, какие трудные дела решали мудрые судьи, и о многом другом.

Сказитель стремился произвести как можно более сильное впечатление на слушателей, которые тесной толпой окружали его, где бы он ни появлялся: на базарной ли площади, у деревенской околицы или на постоялом дворе у большого тракта.

И сказитель прибегал к самым разным приемам, которые носили название «рука» (искусство жеста), «рот» (искусство декламации и пения), «шаг» (выразительная походка) и «дух» (искусство передать слушателям настроение и чувства).

Сказитель передавал речь, характерную для каждого героя, особенности местных говоров, подражал пению петуха на рассвете, лаю собак, ударам ночной стражи в барабан или гонг, бряцанию оружия, плачу ребенка, вою ветра.

Опытный сказитель владел всеми этими приемами, а опытный слушатель знал эти приемы и прекрасно понимал, что скрывалось за многочисленными условностями исполнения.

Высокой культуре исполнения соответствовала высокая культура слушания.

«Я хочу, чтобы меня поняли, – вы должны хотеть понять меня», – говорил знаменитый сказитель XVII века Лю Цзиньтин, которого китайские сказители считают родоначальником своего искусства.

Научной загадкой представляется судьба героического эпоса – он почти бесследно исчез. Следы его обнаруживаются в романах, пьесах, песенно-повествовательных произведениях. Но это всего лишь следы.

Несколько героических песен сохранилось, и самая известная среди них – это «Стихи о My Лань», о китайской Жанне д’Арк. Возможно, что это осколок большого эпоса.

…В одной семье жила девушка, которая отличалась прилежанием и скромностью. Когда началась война с северными кочевниками, семья девушки должна была выставить воина для китайской армии. Но отец My Лань был слишком стар, а взрослых братьев у нее не было. И My Лань, переодевшись мужчиной, отправилась на войну.

В боях с иноземцами она выказала большое мужество и незаурядные военные способности. Она стала полководцем и добивалась одной победы за другой.

Враг был изгнан из Китая.

Благодарный император призвал к себе героя, хотел наградить его и возвысить. Но My Лань отказалась от всех почестей и вернулась на родину, к родителям.

Устное творчество китайского народа богато и ладно сложенными, рифмованными пословицами, отражавшими жизненный опыт народа, его быт и труд.

В пословицах, как известно, накапливается главным образом опыт людей: испытав что-либо неоднократно, люди предостерегают друг друга на будущее пословицей:

«Поздно рыть колодец, когда захотелось пить».

«Если тратить, не пополняя, то даже море исчерпается». «Не спрашивай у гостя, зарезать ли для него курицу».

«Когда человек трудолюбив, и поле его не ленится».

«Не проникнув в логово тигра, не сможешь поймать тигренка».

Загадки строились на неожиданности сравнений и сопоставлений.

Например, «Голова есть, а шеи нет, все тело в льдинках, есть крылья, а не летает; нет ног, а все же передвигается» (рыба).

«Красный кувшин с зеленым дном, в середине – горсть пшена» (перец).

«Когда стоит – ростом поменьше, когда сидит – ростом побольше» (собака).

 
«Днем они бегают, бегают,
Днем они заняты очень.
Рядами травинок, рядами тростинок
Они закрываются ночью»[37]37
  Перевод Л. Черкасского.


[Закрыть] (глаза).
 

Устное поэтическое творчество с древних времен было тесно связано в Китае с другими видами художественной деятельности народа: с вырезками из бумаги, с игрушками из глины и теста, с вышивкой по шелку и ситцу, с резными изделиями из кости и камня.

Существует много рассказов о том, что ожила картина, замечательно вышитая на шелке; что птица, сделанная знаменитым резчиком по дереву Лу Банем, замахала крыльями и унесла его на небо в бессмертие; что под прекрасную музыку флейтиста заплясал лес.

Так в прекрасном устном творчестве отразился духовный мир народа, его труд, заветные мечты, богатое художественное воображение, взгляды на жизнь и на труд, на смерть и на любовь, оптимизм, коренящийся в деятельном существовании трудового народа.

И. Смирнов

Илья Сергеевич Смирнов (1948), ученый-филолог, поэт, переводчик, педагог, директор Института восточных культур и античности РГУ, инициатор и участник изданий переводов классической китайской поэзии VIII–XVII ʙʙ. Автор работ о проблемах традиционной китайской культуры, об изучении и переводе классики. Публикуемая статья из журнала «Отечественные записки» (М., 2005, № 3).

О «китайских церемониях», культе предков и старости в Китае

Уже первые европейцы, с ХIII века проникавшие в Китай, обратили внимание на необыкновенную церемонность тамошних жителей. Бесчисленные поклоны и взаимные комплименты сопровождали даже случайную уличную встречу. Особо изощренный церемониал подобало исполнять в отношении людей почтенных – годами или положением. Миновали столетия, прежде чем самые проницательные и заинтересованные европейцы – путешественники, торговцы, миссионеры, движимые любопытством или долгом слуг господних, а потом и ученые-китаеведы – начали постигать глубинные основы чужой культуры, важным элементом которой оказались знаменитые «китайские церемонии». Пришло понимание и удивительного даже для традиционного общества почитания старости. Впрочем, и потом знание и понимание не избавили их обладателей от искреннего удивления перед повседневным, вошедшим в плоть и кровь культуры, уважительным отношением к старикам, к долголетию.

Так, в 1906 году В. М. Алексеев, будущий великий знаток Китая, академик, а тогда начинающий ученый, несколькими годами ранее окончивший Петербургский университет, приехал в эту страну для подготовки магистерской диссертации. Он знал язык, четыре года учился понимать китайскую культуру у лучших русских синологов, потом стажировался в Европе. Он не был неофитом, но живой Китай увидел впервые. В дневнике тщательно фиксировалось все то, что поражало его в китайской повседневности. Вот характерное замечание, подающее проблему в самом что ни на есть бытовом ракурсе: «Утром приходит поболтать какая-то старуха. Лодочник галантно осведомляется, сколько ей лет: «Небось, уже восемьдесят скоро!» Старуха, весьма польщенная, скромно заявляет, что ей всего только пятьдесят шесть. «Ну и счастье тебе, старуха! Выглядишь, ей-ей, на все восемьдесят!..» Дело ясно. В патриархальном Китае возраст всегда заслуживает уважения! Поэтому понятия старый и уважаемый выражаются у китайцев одним словом лао[38]38
  Слово лао записывается одним знаком-иероглифом, который восходит к архаическому рисунку, изображавшему согбенного человека с длинными всклокоченными волосами (возможно, символ мудрости), который опирается на палку. Современное слово охватывает широкий круг значений от основных: «старый, пожилой, дряхлый, почтенный, уважаемый, изношенный, ветхий» (то же в форме существительного и глагола) до периферийных, вроде «терять, умирать», а также образует множество сочетаний со значением старшинства и родства, например, лаоцзур – предок, лаоэр– второй брат и т. п.


[Закрыть]. Я могу только бесконечно обрадовать человека, дав ему (хотя бы и неискренне) больше лет, чем следует. Я как бы хочу этим преувеличением сказать ему: «Я должен вас уважать как старшего»[39]39
  Алексеев В. М. В старом Китае. Дневник путешествия 1907 года. М., 1958. С. 47–48.


[Закрыть].

На многих страницах алексеевского дневника встречаются описания странных на сторонний взгляд форм, которые принимает это уважение. Вот на вершине одной из священных гор Китая, Тайшань, среди многочисленных храмов путешественник видит новехонькую стену, загораживающую подход к обрыву. На стене надпись: «Запрещается кончать с собой». Рядом – указ губернатора о воспрещении самоубийств. «Эти меры, – пишет Алексеев, – вызваны существующим поверьем, согласно которому, бросившись в бездну с вершины, можно тем самым избавить своих родителей от болезни и смерти. Приняв во внимание, что безграничное почитание старших составляет основу всей китайской морали, можно себе представить, во что обходится Китаю эта дикость суеверия!»[40]40
  Алексеев В. М. Указ. соч. С. 114.


[Закрыть]

Казалось бы, от вежливого преувеличения возраста собеседника до самоубийства огромная дистанция. А исток и того, и другого обычая общий – почитаемая в китайском обществе одной из четырех главных добродетелей благочестивая почтительность младшего к старшему. Неслучайно все китайское искусство – и высокая словесность, и фольклор, и особенно лубочные картинки – наполнено примерами высоконравственного поведения, в первую очередь, конечно, детей по отношению к родителям; в семье почитание старших блюлось с особой строгостью.

Необыкновенной популярностью пользовался сборник XIII века, именовавшийся «Двадцать четыре рассказа о сыновней почтительности», охватывавший историю от баснословной древности до тогдашней современности. Среди его героев – бедняки и вельможи, государи и ученые сановники. Легендарный император Шунь, по преданию, сам пахавший землю, так чтил родителей, что Небо в награду послало ему слона, чтобы пахал, и птиц, чтобы склевывали сорняки. А некий Чжун Юн батрачил далеко от дома, но ежедневно носил еду родителям. Другой государь, Вэнь-ди, живший уже в исторически достоверную эпоху, во II веке до н. э., собственноручно подносил матери лекарства, непременно предварительно пробуя их. Примерно в то же время опутанному долгами Дун Юну не на что было похоронить умершего отца; он продал самого себя, но Небо не допустило такой жертвы: к нему спустилась небесная дева, они вместе наткали шелку, выплатили долги и подобающим образом совершили погребальную церемонию. А при династии Тан (VI–X века) некая Цзянь Ши-ши показала пример почтительности к свекрови: когда старуха не могла есть, она кормила ее грудью.

Может показаться, что приведенные случаи (исключая разве что историю со свекровью) по духу вполне укладываются в христианскую заповедь «почитай отца и мать своих», да и у других, нехристианских, народов уважение к родителям входит в число главнейших требований морали. Миссионеры-иезуиты довольно рано почувствовали внешнюю близость (глубинное различие они осознавали безошибочно; об этих различиях еще придется говорить) китайской нравственной проповеди и попытались ее использовать для более успешного обращения язычников, но и они отступали в недоумении перед другими, но тоже вполне каноническими для китайцев примерами сыновней любви.

В глубокой древности некто Лао Лайцзы дожил до шестидесяти лет, его родители к тому времени были уже очень старыми. Чтобы его возраст не напоминал родителям об их старости, он, несмотря на седину, одевался в детские платьица, играл и танцевал, веселя стариков. Как-то он нес воду, оскользнулся, упал и больно ушибся, но и тут принялся принимать смешные позы, дабы позабавить родителей. А вот восьмилетний У Мэн летними ночами раздевался донага, чтобы его, а не родителей кусали комары[41]41
  Показательно, что, когда в конце XIX века в Японии началась переоценка традиционных ценностей, во многом общих с Китаем, некий радикальный реформатор, имея в виду эту притчу, с насмешкой заметил, что мальчику следовало бы не героизм проявлять, а заработать на сетку от комаров. Даже «прогрессивная общественность» расценила это замечание как неуместный цинизм.


[Закрыть]. Увековечен в китайской памяти Вань Бо-у, который, заслышав гром, бежал на могилу матери, при жизни ужасно боявшейся грома, и с криком: «Я здесь, матушка, не бойтесь!» – укрывал могилу собственным телом. Умножать примеры можно до бесконечности. Приведу последний, на европейский взгляд кажущийся почти пародией на библейский сюжет. Го Цзюй был настолько беден, что не мог прокормить и свою мать, и сына. Он решил пожертвовать ребенком, принялся копать землю для могилы и наткнулся на клад. Так Небо вознаградило его за сыновнюю преданность.

Далее на интуитивном уровне ощущается фундаментальность принципов, породивших подобные стереотипы социального поведения и культурные универсалии. Чтобы выяснить их истоки, придется обратиться к древности, когда формировались важнейшие этико-религиозные представления китайцев.

Великий мудрец Конфуций (Кун-Фу цзы, VI–V века до н. э.) принял за образец идеальной жизни баснословную древность, правда которой давно утеряна в мире, но сохранилась в старинных книгах. Значит, чтобы исправить кошмар современности, нужно постичь древнюю культуру, явленную в слове. Этому и должен посвятить себя благородный человек, притязающий на управление другими людьми. Намереваясь устроить современное ему общество по идеальному образцу, Конфуций во множестве заимствовал архаические обычаи и представления, часто толкуя их по-своему, наделяя их иным содержанием.

Так случилось и с культом предков. Своим мертвым прародителям поклонялись многие народы, но в архаическом китайском обществе ритуал почитания умерших родичей получил весьма широкое распространение и со временем начал обставляться пышным церемониалом. Особенно торжественным был обряд поклонения предкам главы клана, в котором участвовали его ближайшие родственники, родовая знать. Они в свою очередь, пусть и менее пышно, поклонялись собственным предкам. Ритуал сопровождался жертвоприношениями, песнями, танцами, обильными возлияниями. Вот как в древней «Книге песен» (Шицзин, XIVI века до н. э.) описана величественная церемония:

 
Вот подходят – плавно,
Приблизились вот чинно-чинно…
Помогают – да – владыки и правители…
Сын Неба величественно-великолепен.
 
 
Вот подношу в жертву большого быка…
Помогают мне расположить…
О ты, Августейший Родоначальник,
Дай мир благочестивому сыну!
 
 
Всесторонний, мудрый – да – ты человек,
Просвещенный, воинственный – да – ты государь!
Покой твой до самого Августейшего Неба!
Ты мог дать счастье своему потомку!
 
 
Ты закрепил за мной длиннобровое долголетие,
Ты умиротворил меня обильною благостыней!
И когда я чту Великолепного Предка,
То чту и Просвещенную Мать!
 

Более или менее очевидно, что в этом весьма архаическом песнопении описан обряд принесения жертвы предку, согласно комментаторской традиции – первым государем династии Чжоу, У-ваном, своему отцу, Вэнь-вану (Просвещенному). В церемонии участвуют вассальные правители. «…Сын Неба возносит молитву к духу покойного родителя, прося его принять от него жертву, насладиться ею и дать этим покой сердцу сына. Затем он поет гимн доблестной личности отца, создавшей на земле мир и на небе тихую радость, а в потомстве – полное преуспеяние в основном доме. Наконец, засвидетельствовав благостыню, которою пользуется приносящий жертву сын, он чтит при этом и свою мать, достойную супругу достойного князя»[42]42
  Алексеев В. М. Китайская литература. М., 1978. С. 467–468.


[Закрыть].

Заметим, что в случаях, когда обряд отправлял не государь, как описано выше, в непосредственный контакт с предками рода мог вступать только старейшина – старший по возрасту член клана. Иными словами, уже в глубокой древности общественным уважением пользовались не только умершие, но и старшие из живых. Да и умершие, строго говоря, считались не вполне мертвыми, поскольку оказывали едва ли не решающее влияние на жизнь потомков. Конфуцию, который вообще не любил ничего придумывать наново, осталось только актуализировать это влияние, сделать его частью общего культа древности, когда жили мудрые правители и их добродетельные подданные, ставшие предками нынешних правителей и подданных соответственно. Он вывел почитание предков за пределы сравнительно узкого круга знатных семейств, из локального родоплеменного обихода и сделал его общественно значимым ритуалом, обязательным для всего населения страны.

Хотя Конфуций строил свое учение в основном на базе древних обрядов, ритуалов, культа и этики, связанных прежде всего с верхним пластом религиозных верований, он и его последователи сделали все возможное, чтобы распространить свои принципы на возможно более широкие массы народа. До той поры распространенный в основном среди знати культ предков сделался основой религиозно-этических норм низших слоев, оттеснив на второй план привычные суеверия, магические практики и пр.

Кроме того, он дополнил обновленный культ предков учением о сыновней почтительности (кит. сяо), чем фактически лишил почитание умерших родичей мистического статуса, приравняв этих последних просто к уважаемым членам общества. Зато принцип сяо был им поставлен, пожалуй, выше прочих моральных принципов его учения и уж, во всяком случае, следование ему считалось безусловным нравственным императивом. Впрочем, о содержательной стороне понятия сяо Конфуций говорил довольно расплывчато, не старался дать ему точное определение. Скорее ему хотелось очертить круг возможных представлений о сяо – истинных и ложных. Как-то он сказал: «Ныне сыновней почтительностью именуют способность прокормить. Но ведь кормят и лошадей с собаками. Коли нет благоговения, то в чем же разница?» Знаменитый истолкователь Конфуциева наследия Чжу Си (XII век) так объясняет сказанное Учителем: «Смысл тот, что, содержа скотину, человек тоже имеет основание ее кормить, и значит, если он способен кормить своих родителей, не проявляя к ним особого чувства благоговения, то в чем будет отличие содержания родителей от содержания скотов?»[43]43
  Комментарий Чжу Си дан в переводе В. М. Алексеева. См.: Алексеев В. М. Китайская литература. С. 452.


[Закрыть] Иными словами, Конфуций резко осудил бездумную, лишенную ритуальной значительности и душевного трепета заботу о родителях, каковой, видимо, грешили и знать, и простонародье. В другой раз мудрец так ответил на вопрос о сути сыновней почтительности: «При жизни служи родителям по ритуалу, умрут – похорони по ритуалу и принеси им жертвы по ритуалу». Ритуал здесь – это ли, знаменитые «китайские церемонии», на самом деле – правила чинного достойного поведения, регламентирующие буквально каждый шаг человека внутри социума. В данном случае речь идет о полном и беспрекословном послушании, облеченном в соответствующие внешние формы. Именно правила ли обязывали уважать родителей, заботиться о них при жизни, угождать, исполнять любой каприз без малейшего колебания или осуждения. Образцовый сын зимой согревал родительскую постель, даже будучи взрослым, спрашивал их согласия на любой сколько-нибудь значимый поступок, т. е. буквально растворялся в них, навсегда оставаясь в положении ребенка. Фактически вплоть до смерти отца великовозрастный сын был социально и юридически неполноправным. Далее занимая высокий пост, он по смерти кого-то из родителей должен был выйти в отставку и три года соблюдать траур. И власть обязана была содействовать (и охотно содействовала!) ему в этом.