Текст книги "Китай у русских писателей"

Г. Серебрякова

Писательница и журналистка Галина Иосифовна Серебрякова (1905–1980), участница Гражданской войны в СССР, член ВКП(б) с 1919 г., по профессии врач, жила в Китае в 1926–1927 гг. с мужем, старым большевиком и крупным партийным работником Леонидом Петровичем Серебряковым (1888–1937), тогда находившимся на дипломатической работе. Судьбы обоих впоследствии сложились печально: Серебряков был осужден и расстрелян, а его жена почти двадцать лет провела в ГУЛАГе. Серебрякова написала несколько книг о Китае, которые впоследствии, после ее возвращения и реабилитации, не переиздавались: «Зарисовки Китая» (М., 1927, «Библиотека «Огонек», № 255, из которой здесь печатаются отдельные главы); «Рикша» (М.-Л., 1931); «Рассказы» (М., 1935). К китайской теме она больше не обращалась.

Из книги «Зарисовки Китая»

ПЕКИН

«Где же Китай?» – вот первая мысль, когда позади остается шумливый европеизированный пекинский вокзал.

Скованные асфальтом улицы, бесшумно проносящиеся автомобили, пятиэтажные отели с крышами «под фокстрот» – напоминают красивейшие европейские города.

Нелепо и покорно торчит грязная пекинская стена, кольцом охватившая город. Ширина стены позволяет ездить по ней одновременно трем автомобилям. Низкорослые деревья и скамейки придают ей вид бульвара.

Вооруженным китайцам по стене гулять не разрешается. Многим памятен арест и избиение китайского солдата Ли, осмелившегося в вооружении появиться на стене. Летом, под вечер, откормленные собаки всех пород прогуливаются по стене, сопровождаемые чванливыми иностранками и детьми.

По тихим улицам посольского квартала изредка мелькают синие халаты китайцев. Словно пришельцы, досадные и непрошеные, исчезают они поспешно, слегка согнувшись, в переулках. Выставив на улицу тяжелые ограды, загадочно и угрожающе тянутся здания иностранных посольств. Вооруженные часовые всех национальностей, плохо замаскированные пулеметы с необычайной ясностью дают понимание того, что Китай тут, рядом и загнанный, – он грозен.

Посольство СССР с широко раскрытыми железными воротами, развевающимся красным флагом – лучшим, надежнейшим часовым – словно брошенный вызов наглухо затворенному посольскому кварталу.

Продолжением европейской части Пекина является т. н. «запрещенный город», бывший дворец богдыхана. Сейчас за небольшую плату вход открыт. Но «небольшая плата» закрывает доступ туда широким массам населения.

«Запрещенный город» – место прогулок китайской буржуазии и иностранцев. Озера, засаженные «священным» цветком лотоса, хрупкие деревянные постройки, маленькие храмы, оклеенные бумагой, выцветшей и облезлой, будды из папье-маше, покрытые бронзой. Созданные в расцвете феодализма миллионами рабов, охраняемые сухим климатом, сотни и тысячи лет стоят эти игрушки, поглотившие столько труда и жизней; смешные боги и еще прекрасные домики. В городских храмах за 10–15 тунзеров торгующий тут же за чаем и пивом китаец с помощью двух-трех оборванцев устраивает шумное богослужение. Суеверные, подчиняющиеся обычаям (поклонение предкам и т. д.) китайцы, по существу, не религиозны. Дворцы огромные, некогда блестящие храмы «запрещенного города», знаменитый Храм неба, «храм 500 будд» близ Пекина – это отмирающий Китай: приманка сытым скучающим туристам, для которых, раздражая непривычное ухо китайца, день и ночь гремит европейская музыка в отелях Пекина.

Запах человеческого пота, смешанный с запахом бобового масла, пропитал беднейшие кварталы Пекина. Нищета, ни с чем не сравнимая, в быту тех, на чьих костях вырос Пекин с его прекрасными дворцами и тихими европейскими кварталами. Движение толпы на узких зигзагообразных улицах подобно суете в раздавленной муравьиной куче. Люди копошатся, полубездомные, всю жизнь проводя в грязи и вони улиц и домишек огромного Пекина, лишенных канализации и водопровода. Дети, сосущие серые груди часто лысых (от кожных болезней) женщин, высохшие старики, нищие, разлагающиеся сифилитики, торговцы гнилыми овощами, безработные кули, ремесленники заполняют улицу. Среди гама и воплей застыли вышивальщицы, слепнущие над тончайшими узорами шелка, кружевницы, резчики по кости. Эти ценные предметы роскоши за гроши скупит богатый торговец из Чен-Меня (пекинский торговый квартал).

Подобно морю и лесу, улица китайского города имеет свою ни с чем не сравнимую симфонию. В Китае до сей поры сохранились так называемые звуковые вывески. Бродячие торговцы и ремесленники установили для своего цеха звуковую рекламу. На определенных, всегда одних и тех же нотах, проходя по улице, они поют свой призыв.

Нежный мелодический напев фруктовщика прорезывает шипение водовоза, продавец игрушек, несущий свой товар в ведрах на коромысле, протяжно стонет, заглушаемый трещоткой парикмахера. Монотонно распевает какой-то куплет слесарь. В массе разнообразных звуков китаец легко распознает того, кто ему нужен.

Ужасные экономические условия превращают человека в лошадь. В Пекине около 70 тысяч рикш. Рикша – человек, везущий коляску с пассажирами. Синдикат рикш – владелец двуколок – богатейшее предприятие. С 9—12 лет поступает мальчик в «обучение» к взрослому рикше. Часами бегает он рядом с коляской, тренируясь в беге. Никакие «правила», которыми руководствуется рикша (им запрещено есть мясо и т. д.), не спасают его от ранней смерти. Средняя продолжительность жизни 35–40 лет. Умирают рикши чаще всего на улице. Есть обычай, что пассажир, едущий на рикше, «издыхающем» на его глазах, должен класть на мертвое тело имеющиеся при нем деньги «на похороны».

Трудно представить существование более безрадостное, чем жизнь рикши. В большинстве бездомные, они ночуют на улице, прислонив голову к подножке коляски; чашка риса и дешевый чайный домик – вот все, на что удается заработать рикше. «Охрана детского труда» запрещает работу рикши мальчикам до 14 лет, но ночью пекинская полиция не проявляет особой «бдительности». Дети до 14 лет бегают по ночам. Рикши безмолвны: пять тунзеров за путешествие целой китайской семьи рикша берет безропотно. Иногда, впрочем, когда пьяный англичанин тонким хлыстом с патриотическим набалдашником подхлестнет спотыкающегося рикшу, у него вырывается стон боли и угрозы.

В Пекине неоднократно делались попытки расчистить рельсы трамвая, проложенные чуть ли не десять лет назад, и наладить трамвайное движение. Синдикат рикш всячески противодействовал появлению опасного конкурента. Иностранное трамвайное общество за солидную взятку от синдиката рикш соглашалось замедлить открытие трамвайных линий. Борьба трамвайного вагона с человеком-лошадью длилась несколько лет, наконец, около года назад в Пекине появились трамвайные вагоны. Трамвай победил.

Угроза усиливающейся в Пекине безработицы рикш – больной вопрос. Напрасно доведенные до отчаяния предстоящей нуждой рикши, падая на рельсы, пытались останавливать идущие вагоны. Выход и конец ужасного ремесла двуногих лошадей в коренной ломке всего хозяйственного уклада Китая. Эта ломка уже началась, она быстро меняет лицо старого Пекина и составляет основу революционных потрясений, переживаемых Китаем.

БЫТ УХОДЯЩЕГО КИТАЯ

В центре китайского города обычно торговый квартал; улица с расходящимися во все стороны переулками, с вытянувшимися по бокам магазинами. Они пестро разукрашены фантастическими бумажными цветами и драконами. В торговой части всегда шумно и многолюдно. Другую картину являют улицы, где живут зажиточные китайцы, те немногие, которые имеют дом, огражденный стеной, с несколькими замысловатыми порогами перед входной дверью, чтобы не проник, или хотя бы поскользнулся, еще не забытый «злой дух».

Духи в жизни китайцев занимают почетное место, их стараются перехитрить, от них стремятся оградиться. Стены, талисманы, заговорные травы, священные цветы и деревья широко применимы, особенно в деревенском быту. Женщина отдает последнее, запасаясь шарлатанскими бумажками с таинственными иероглифами, которые должны сохранить ей любовь хозяина-мужчины, оградить семью от болезни, несчастья, грабежей и разоренья. Если, однако, дух «победил», и человек умер, сложные церемонии сопровождают его погребение.

Есть крепко вросшая в сознание китайца традиция, согласно которой прах человека должен быть предан той земле, на которой он родился. Если перевезти покойника на родину невозможно, то его кладут в двойной гроб, лакируют ящик снаружи и ставят, в зависимости от средств, в каморку, храм или тут же, в жилом помещении, где ютится вся семья.

Легко встретить клетушку-квартиру, где под стенкой один на другом свалены желтые лакированные гробы. Так простаивают они по несколько лет в ожидании отправки на родину. Сдать мертвеца в храм, обойти обычай и предать «чужой» земле почти недоступно – препятствие безденежье. Малоземелье душит живых, мертвых некуда девать.

Среди полей, между грядок образцовых огородов торчат холмы могил. Крестьянин осторожно обходит их, вспахивая землю. Могила, как и чей-то предок, покоящийся в ней, неприкосновенна. Нередко китайца разоряет дорогая и сложная процедура похорон. Жестокий древний обычай сжигания всего принадлежащего умершему над его могилой заменен менее кровавой и варварской церемонией. Над могилой сжигают из бумаги сделанные предметы и куклы, взамен того, чем обладал умерший при жизни. Специальные похоронные мастерские производят все необходимое для этого обряда. Когда в Пекине умер министр народного просвещения правительства Цао Куня, похороны его стоили до 60 тысяч мексиканских долларов. За гробом несли бумажные дома, в натуральную величину, по количеству имеющихся у покойника, прекрасных лошадей, автомобили, жен в траурных белых (белый цвет траурный в Китае) платьях из тонкой развевающейся бумаги, мебель, сундуки, полные бумажных даянов (рублей), и многое другое. Торжественно все эти бумажные копии были сожжены над могилой министра. Не менее пышны были похороны генерала Ху Дзини, командующего второй народной армией, отравленного теми, кому его смерть была выгодна. Над его могилой взорвали бригаду солдат. Бумажные солдаты в форме, с ружьями «на караул» были нанизаны на шнур, подобно хлопушке, и в момент опускания гроба, разорвавшись на части, вспыхнули и сгорели.

Между прочим, насколько восприятие звуков у китайцев разнится от наших, красноречиво говорит тот факт, что во время похорон генерала Ху Дзини оркестр играл арию из оперетты «Веселая вдова», вызывавшую слезы у присутствующих китайцев.

Менее богатые похороны обставляются значительно проще. Всегда все же близкие покойного в течение некоторого времени не стригут ногтей, не моют лица и не снимают белых халатов, похожих на саван. Бродячие музыканты непрерывно играют траурные мотивы, привлекая любопытных и зевак. Бедняк, у которого все имущество – лохмотья, избавлен от всяких почестей и обрядов, совершаемых после смерти родственниками.

Свадебный обряд начинается демонстрированием на улицах специально нанятыми кули приданого и подарков новобрачным. В зависимости от того, насколько зажиточны брачующиеся, растягивается по городу процессия, удивляя прохожих качеством вещей. Особой роскошью считаются: европейский зеркальный шкаф, стулья, большие, громко бьющие часы. Только наиболее богатые семьи могут похвастаться такими предметами роскоши. Обычно по улицам проносят китайские расписные сундуки, низенькие столики, скамеечки, будильник, мелочи из столичных десятицентовых магазинов, халаты и посуду.

Над домом невесты воздвигают привлекающую внимание цветную крышу. В день свадьбы с утра к дому невесты подходит с музыкой процессия. Расфранченная, чванливая сваха, часто она же мать жениха, усаживает купленную девушку в закрытые носилки. Чем богаче свадьба, тем многолюднее свадебный кортеж, ценнее красные затянутые шелком носилки, громче музыка, ярче шатер над домом молодой.

Отмечают китайцы также рождение сына, украшая входную дверь дома; если же родилась девочка, дом безмолвен и погружен в печаль.

Сохранив, подобно японцам, неприкосновенными национальные костюмы, оберегая мудрые стихи Конфуция, большинство китайцев чтит культ предков, умирающих в последний раз, вместе со старым Китаем. Новые формы быта и общественности, однако, врываются и деспотически ускоряют процесс перерождения. Новый нарождающийся Китай резко изменит и вычеркнет многое из архаических обычаев, устарелых и непригодных, как Великая китайская стена, призрак уходящего Китая.

КИТАЙСКАЯ ЖЕНЩИНА

Лотос – символ прекрасного, идеал женской красоты в Китае. Понятие о женской привлекательности там резко отличается от нашего. Подобно стеблю лотоса, китаянка должна быть тонкой, с изогнутой спиной.

Для этой цели девочку с раннего детства заковывают в специальный корсет, препятствующий нормальному развитию груди и бедер. Нарушая кровообращение, мешая правильному дыханию, жестокая мода, условное понятие красоты, делает из китайской женщины слабенькую, беспомощную вещь.

Окончательное рабство китаянки основано на невозможности передвижения. Трудно изобрести обычай, больше закрепощающий женщину, нежели бинтование с раннего детства.

Один из декретов революции 1911 года запрещал уродование ног девочек. Несмотря на это, и теперь еще большая часть матерей-китаянок продолжает калечить дочерей. «Спрос» на женщину с ногами двух-трехлетнего ребенка, особенно в деревнях, значительно выше, чем на девушку с нормальными ногами, рискующую остаться без покупателя-мужа. В деревенском быту нагруженная непосильной работой китаянка беспомощно передвигается на обрубках ног.

Иногда, не будучи в силах работать стоя, женщина-крестьянка на четвереньках обрабатывает землю.

Китаянка от рождения до смерти в абсолютном подчинении.

В детстве ею распоряжается отец, позднее – муж, найденный ей отцом или, в случае его смерти, братом, в старости она во власти старшего сына.

Китаянка, имеющая работу, зарабатываемые деньги обязана отдавать своему «хозяину», т. е. отцу или мужу.

В городах есть общества китайских женщин-тружениц, давших обет безбрачия, чтобы хоть этим избавиться от брачной кабалы.

Брак по собственному выбору китайской женщине неизвестен.

Только в последнее время среди студенчества и буржуазии появились браки по любви. Широким массам женщин чувство это испытывать не полагается. Девочку отдают мужу, часто предназначенному ей в раннем детстве. Если в течение трех лет в замужестве она не родит сына, муж может отослать ее обратно к отцу или же попросту выбросить ее на улицу.

Девочек оптом продают на фабрики, в публичные дома и «на время» богатым иностранцам. Иностранец за 25–30 руб. в месяц приобретает «временную» жену-китаянку, заменяющую ему также прислугу, прачку и обязанную во всем ему подчиняться. Если «товар» не подошел, иностранец, уплатив указанную в договоре неустойку, может в любой момент избавиться от взятой напрокат женщины.

Бедняки деревень и городов продают дочерей в особые школы «конкубинок» (временных сожительниц), куда закупают наиболее красивых девочек. В этих «школах-магазинах» маленьких девочек обучают танцам, музыке, рукоделию и «хорошему тону». Когда девочки, «специально» подготовленные, вырастают, их продают желающим за дорогую цену (от 3000 даянов).

Очень распространены в Китае взятки женщинами. Президент Цао Кун за один год «службы» получил 60 женщин в виде подношений.

Китай знает обычаи, неизвестные ни одному народу мира, – в знак дружбы китайцы обмениваются конкубинками. Иногда, родив сыновей, конкубинка остается у купившего ее мужчины в качестве постоянной жены, т. е. до смерти ей обеспечен хоть какой-нибудь угол и питание. Чаще все-таки состарившаяся конкубинка выбрасывается на улицу и находит последнее пристанище в публичном доме.

Китай не имеет статистических данных о количестве самоубийств женщин, случаи эти, однако, очень распространены.

В китайских кафешантанах предлагают изящные прейскуранты на китайском и английском языках. Под напыщенными названиями скрыты не напитки и блюда, а женщины.

Тщательно скрываемые драмы разыгрываются в публичных домах, выделяющихся высотой и решетчатыми окнами полутюремного типа.

«Купля» и «продажа» женщин, как и все случаи жизни китайцев, обставлены сложными церемониями. Видная роль в них отводится специалисткам-сводницам, обычно старухам, с которыми предварительно договаривается покупатель.

Огромное количество женщин экспортируется в публичные дома Америки. Туда из портов Китая идут шхуны и пароходы, груженные женщинами, которых нищета оторвала от семей, не способных прокормить лишний, не окупающий себя рот.

В начале нынешнего столетия в китайской истории отмечены две женщины: императрица Ци и революционерка Цю Дзинь.

Императрица Ци прославилась растратами народных денег, казнями и фаворитами. В нескольких верстах от Пекина находится знаменитый летний дворец. Он построен императрицей Ци на деньги, предназначавшиеся для китайского флота. Точно в память этого, на озере перед дворцом стоит огромная неподвижная мраморная лодка, символизируя невыстроенные корабли.

Уже в XX столетии по прихоти своеобразной китайской Екатерины производились работы, не уступающие по затраченному труду постройкам египетских пирамид. Воздвигались горы на равнинах, исключительно ручным трудом, строились и отделывались тончайшие дворцы и галереи.

В годы царствования императрицы Ци впервые в истории Китая была казнена женщина-революционерка, учительница Цю Дзинь, во многом сходная с Софьей Перовской, первой русской казненной революционеркой.

Дочь крупного чиновника, она получала неплохое образование, которое закончила в Японии. В ранней молодости Цю Дзинь попала в революционное движение, и вся ее жизнь стала подвигом. Цю Дзинь называли «равная мужчине» – наибольшее признание для китаянки. В стихах, речах она всегда обращалась к женщине и будила в ней протест. Десятки тысяч китаянок, уверенно шагающих на здоровых ногах, обязаны ее влиянию своим физическим раскрепощением еще задолго до революции.

Тысячи курсисток, женщин-врачей, учительниц на своем знамени несут яркие лозунги Цю Дзинь об освобождении женщины. Цю Дзинь казнена в 1907 г., после неудачи организованного ею восстания.

Сунь Ятсен всегда энергично поддерживал Цю Дзинь и внес в программу Гоминдана пункты полного раскрепощения женщины.

В настоящее время партия Гоминдан насчитывает относительно большое количество женщин. В одном Кантоне партиек-работниц имеется до 500 чел., в условиях Китая число немалое.

Несмотря на изнуряющий, непосильный труд, казалось бы, обрекающий женщину на полную пассивность, именно из среды работниц появляются женщины-вожди.

Наиболее популярны в настоящее время коммунистки-ткачихи, отличные ораторы: Лиу Чангянг и Мен Читунг.

Активное участие в женском движении также принимает вдова Сунь Ятсена, член ЦК партии Гоминдан.

1927

Р. Кармен

Известный кинооператор-документалист и режиссер, журналист, народный артист СССР Роман Лазаревич Кармен (19061978) находился в Китае с сентября 1938 по сентябрь 1939 г. в период борьбы китайского народа против японской агрессии, когда Советский Союз оказывал всяческую поддержку правительству сражающегося Китая. Кармен бывал на фронтах боевых действий, в партизанских отрядах и частях регулярной армии, в штабах и правительственных учреждениях, снимал руководителей страны и ее военачальников, рядовых бойцов и трудящихся крестьян, ветеранов разных политических партий и патриотических движений, молодежь, встречался с советскими летчиками-добровольцами, был в т. н. Особом районе в Яньани, где размещалось политическое и военное руководство Коммунистической партии Китая. «Одиннадцать провинций, двадцать пять тысяч километров, десять километров снятой кинопленки» – таков был итог его работы. Помимо отснятых кадров, а многие из них теперь стали уникальными, Кармен посвятил «героическому китайскому народу» и свою книгу «Год в Китае. Записки киножурналиста» (М., 1941). Ниже публикуются отдельные ее главы.

Из книги «Год в Китае»

Летим уже много часов. Под нами провинция Ганьсу.

Иногда удается разглядеть небольшие китайские деревушки. Они очень далеко расположены одна от другой. Около каждой, на холмах, видны прямоугольники вспаханных полей. Крохотные фигурки людей, работающих на полях, неподвижны. Очевидно, они смотрят на самолет.

Пилот ведет меховой перчаткой по карте и указывает на кружок, обведенный синим карандашом. Это Ланчжоу – главный город провинции Ганьсу. Здесь посадка на ночевку. Притянув мою голову, пилот кричит в самое ухо: «Идем на посадку!»

Под крылом, у широкого изгиба реки Хуанхэ, возникает раскинувшийся по равнине Ланчжоу. Самолет идет на посадку.

Выхожу на темную улицу. Брожу, освещая себе путь карманным электрическим фонарем. Впереди и рядом со мной вспыхивают лучи таких же фонарей.

Вечером, когда спадает дневная жара и с гор стекает освежающая прохлада, население города – торговый и рабочий люд – высыпает на улицы.

Над раскрытыми дверями лавок покачиваются бумажные фонари, такие же фонари висят внутри, освещая полки с мануфактурой, дешевой парфюмерией, жестяными предметами домашнего обихода, туфлями, шелками, галантереей.

В меховых лавках висят пушистые шкуры барсов, леопардов и рысей.

В аптеке фонарик тускло освещает полки, уставленные фарфоровыми и стеклянными сосудами, наполненными мелко нарезанными корнями растений, сухими травами, порошками, снадобьями тибетской медицины. Старик в огромных очках с узорчатой медной оправой что-то толчет в ступе при свете масляной лампадки.

Купцы со своими гостями сидят около лавок на табуретках и молча прихлебывают чай из маленьких чашечек. Купцы – в темных шелковых халатах и в черных круглых шапочках с шариком.

Быстрым шагом проносятся кули, неся тюки, подвешенные на пружинящих бамбуковых коромыслах.

Позванивая, пробегают рикши. Укрепленные на коляске фонарики, качаясь, освещают спину босого рикши, лицо молчаливого седока-чиновника, сухого старичка в сером халате, женщины в очках или бедняка-ремесленника. Качающийся пучок света струится по никелированным спицам колес. В стремительном беге рикши не уловишь ни малейшего стука, скрипа, шороха. Коляска проносится бесшумно, лавируя в узких уличках.

В лавчонках шипит на углях всякая снедь. Измученный кули тут же, присев на корточки, молча съедает миску дымящейся лапши, облитой коричневым соевым соусом. Потом долго подсчитывает на узловатой темной ладони медную сдачу.

Сторонясь перед несущимся рикшей, прислушиваясь к чужому громкому говору, ощущаешь странную смесь удивления и раздумий над впервые раскрывающимся перед тобой миром.

В огромном, похожем на манеж помещении кинотеатра люди сидят на деревянных скамейках, пьют чай и оживленно беседуют. Меж скамей шныряют мальчишки. Они разносят горячие, окутанные паром мохнатые полотенца, арбузные семечки, сигареты, чай. Чтобы побойчее торговать, они орут, заглушая хриплый голос репродуктора. <…>

…Все дни занят подготовкой к отъезду: оформляю документы, знакомлюсь с людьми, занимаюсь снаряжением киноэкспедиции. Придется исколесить всю страну, для этого нужен хороший автомобиль: надежный и недорогой. В смете моей экспедиции на покупку автомашины отведена сумма в 400 долларов. Мне предлагают ежедневно какой-нибудь рыдван, внешне весьма приличный, но абсолютно не отвечающий требованиям, которые я предъявляю к машине: выносливость, надежность двигателя, экономичность в расходе горючего и… дешевизна.

Все эти дни надо мной энергично шефствует радушно встретивший меня в Ханькоу товарищ Владимир Рогов – специальный корреспондент ТАСС в Китае. Он много лет в Китае, знает язык. Рогов знакомит меня с нужными людьми – китайскими журналистами, писателями, помогает в оформлении документов и, наконец, оказывает мне важнейшую услугу: снабжает первоклассным переводчиком.

Переводчик ТАСС, который по вызову Рогова прилетел из Чунцина, это – девушка двадцати четырех лет, китаянка, студентка Бэйпинского университета. Рогов рекомендовал ее как отважного, выносливого человека. Она несколько раз была на фронте, прекрасно владеет русским языком. Зовут ее мисс Чжан. Я счел нужным при первой же встрече предупредить ее, что нам предстоит тяжелая работа, сопряженная с большим риском, лишениями. Она спокойно ответила:

– Я знаю, что работа советского кинооператора полезна моей родине. Я постараюсь помочь вам, и меня не пугают тяжелые условия. Если б я не знала русского языка, я была бы на фронте как боец. Посмотрим, кто из нас окажется выносливее, – добавила она с улыбкой. <…>

Не обязательно знать, как выглядел довоенный Ханькоу, чтобы увидеть перемены в его внешнем облике. В веренице элегантных лимузинов бросаются в глаза машины, обтянутые зеленой маскировочной сеткой или густо обмазанные глиной. По городу часто проходят отряды солдат, движутся военные обозы. Перекрестки многих улиц опутаны проволочными заграждениями. В витрине модного дамского конфекциона из-за тонких шифоновых блузочек и игривых вуалеток просовывает свое рыло зеленый противогаз. Моду на этот головной убор упорно прививает китайскому народу японская военщина.

На улицах очень мало антияпонских плакатов, листовок и лозунгов. Бросается в глаза в Ханькоу и во всей стране отсутствие массово-политической работы среди населения. При встречах и разговорах с людьми самых различных слоев общества чувствуется, что огромные резервы народной энергии аккумулируются в сердцах людей, не находя себе применения и выхода. Почти не бывает здесь массовых собраний, митингов, докладов. Только 10 октября, в годовщину Китайской республики, стихийно прорвались наружу боевые настроения масс. На улицу вышли тысячи людей – служащих, рабочих, студентов, интеллигенции. Толпы людей со знаменами, испещренными пламенными лозунгами, заполнили весь город.

«Бороться до полной победы!» «Да здравствует освободительная война!» «Мы победим!» – написано на знаменах. По городу прошли группы артистов, изображающих пленных японцев, партизан. Одна группа инсценировала пьяную оргию японцев, их издевательства над крестьянами. До поздней ночи при свете факелов народ не покидал улиц и площадей. К небу взлетали разноцветные огни фейерверков, мчались машины, увитые флагами. <…>

Ханькоу эвакуируется. Организованно и методически вывозится все, что представляет хотя бы минимальную ценность. Сегодня, например, на всех мостовых были выворочены и увезены все до одной чугунные решетки, прикрывающие уличные стоки. Японцы очень нуждаются в металле.

Китайское правительство оказывает всемерную помощь жителям, желающим эвакуироваться. Таких сотни тысяч. Они покидают город на пароходах, в джонках, на катерах, пешком по дорогам. Купцы заколачивают магазины, увозят товары в глубь страны. Город Учан уже опустел. Население все поголовно ушло.

Утром позвонили из отдела пропаганды и предложили к двум часам дня приехать с аппаратом. Там я застал всю группу американских операторов. Нас усадили в автобус и повезли за город. По дороге нам сообщили, что мы будем снимать Чан Кайши.

В загородной вилле нас представили сотруднику Чан Кайши, полковнику Хуану. Он пригласил нас в маленькую светлую гостиную, где сообщил план съемок. Это был написанный на листе бумаги небольшой сценарий, разработанный до мельчайших подробностей.

– На эту съемку, – закончил полковник, – вам дается пятнадцать минут.

Операторы вежливо запротестовали, указывая, что срок очень мал. Полковник сначала был непреклонен, однако потом дал согласие на небольшой перерыв для перезарядки кассет.

Мы стали готовиться. Американцы внимательно оглядели мою аппаратуру: первоклассную модель «Аймо» – камеру, которой лучшие кинокомпании вооружают своих операторов. Мы приготовились.

Распахнулась дверь, и вошел Чан Кайши. Сухощавый, среднего роста, затянутый в суконный защитного цвета френч, с кортиком у пояса, в брюках навыпуск, он, раскланиваясь, быстрыми мелкими шагами подошел к столу. Мы приступили к съемке.

Чан Кайши смотрит на окружающих вопросительным, недоверчивым взглядом маленьких темных глаз, расположенных под выпуклым лбом. Немного приплюснутый нос, на верхней губе щетинка седеющих, по-английски подстриженных усов. Короткие, скованные жесты, отрывочные фразы, которые он изредка бросает полковнику, не сводящему с него глаз.

На вид Чан Кайши можно дать не больше сорока пяти лет – китайцы очень хорошо сохраняются, – настоящий возраст выдает седина на коротко остриженных висках и морщины около глаз.

Во время съемки в кабинет вошла Сун Мейлин. Оживленно улыбаясь, поздоровалась с нами. Ей лет около сорока. Она очень общительна. На красивом широком лице большие, окруженные матовой желтизной глаза. Сун Мейлин – ближайший помощник Чан Кайши. Она ведет большую работу по организации многих оборонных учреждений и обществ.

У операторов кончилась пленка, они приступили к перезарядке аппаратов. Перерыв Чан Кайши использовал для беседы с начальником военно-воздушных сил. У меня пленка еще осталась, и я снял этот не предусмотренный «сценарием» живой эпизод.

После съемки Чан Кайши и его жены на зеленой лужайке, где они пили чай, играли в шашки, генералиссимус, сделав общий сухой поклон в нашу сторону, удалился, а Сун Мейлин подошла и, перекинувшись с нами несколькими учтивыми и веселыми фразами, также раскланялась.

Ханькоу продолжает эвакуироваться. Сегодня из города исчезли рикши. Несколько тысяч рикш как ветром смело с ханькоуских улиц. Правительство мобилизовало рикш для военных нужд, для перевозки раненых. Это полезное мероприятие совершенно изменило облик города. Теперь уже с каждым днем на улицах все больше людей, идущих в порт, нагруженных тюками или просто уходящих к окраинам города, к дорогам, ведущим на запад и на северо-запад. С фронта приходят отрывочные сведения о жестоком сопротивлении китайских войск на подступах к городу. Правительство и военное командование еще не сделали заявления о дальнейших планах вооруженной борьбы за Ханькоу. Но для человека, который бывал на войне и видал города, оставляемые противнику, было ясно: город предназначен к сдаче.

Я уже приобрел машину, запасся бензином, приготовился к эвакуации.

Солнечным утром я снимал на набережной эвакуацию населения. Люди с тюками, неся на плечах детей, ведя под руки дряхлых стариков, грузятся на джонки, на пароходики. Распустив серые заплатанные паруса, джонки отчаливают от пристани и, выйдя на середину реки, медленно уходят вверх по течению.

В самый разгар съемки раздался сигнал воздушной тревоги. На большой высоте над головой появились восемнадцать японских двухмоторных бомбардировщиков. Они почти невидимы в молочной дымке неба. Вот от них отделились и посыпались серебряные блестки. Это бомбы. Я прекратил съемку и помчался туда, где грянули тяжелые громовые удары и поднялись высокие черные столбы дыма. Гоню, пренебрегая правилами уличного движения, не обращая внимания на пытающихся остановить меня полицейских. Они делают свирепые лица, но потом козыряют, увидев за рулем европейца. <…>