Текст книги "Китай у русских писателей"

Ю. Галич

Под этим псевдонимом печатался Георгий Иванович Гончаренко (1877–1942), известный в свое время в русском зарубежье прозаик, поэт, журналист, чья литературная деятельность началась в Петербурге в конце 80-х – начале 90-х гг. XIX в. Профессиональный военный, полковник, он в 1914 г. командовал драгунским полком, участвовал во многих сражениях Первой мировой войны, за храбрость был награжден золотым оружием, орденом Св. Георгия. В 1917 г. при Временном правительстве получил генеральский чин. После октября 1917 г. на Украине, затем на Дальнем Востоке. В 1922 г. из Владивостока отправился морем в Европу, посетив, в частности, Шанхай и Гонконг. Пройдя Индийским океаном и Суэцким каналом, побывал в Порт-Саиде и Александрии и, обогнув Европу, завершил плавание в Роттердаме и Гамбурге. В январе 1923 г. был в редакции берлинской газеты «Дни», где встречался с М. Алдановым, А. Петрищевым, В. Зензиновым, Н. Волковыским и другими деятелями тогдашней русской эмиграции в Германии. С 1923 г. поселился в Риге, где, активно сотрудничая в тамошней русской печати (газета «Сегодня» и др.), писал и издавал свои сочинения, романы и повести и где, в частности, в 1927 г. вышла книга «Золотые корабли. Скитания» (из которой нами взяты впервые публикуемые в России главы о Китае). В декабре 1942 г. покончил жизнь самоубийством, погребен на рижском Покровском кладбище.

Из книги «Золотые корабли. Скитания»

ВЕЛИКАЯ ГОЛУБАЯ РЕКА

В противоположность Японии, берега Китая низки и мрачны.

Кругом на много сотен верст море имеет мутный, грязный, желтовато-зеленый цвет. Огромные впадающие в него реки несут песок, ил, грязные отбросы.

Вода становится все более желтой.

Под вечер снова где-то сверкнули маячные огни. Входим в дельту Янтсекианга, или, вернее, Янцзыцзяна.

Эта гигантская река вначале ничем решительно не отличается от моря. Глубокой полночью проходим Вузунг, старинный китайский город со старою крепостью.

На рассвете режем волны Вангпу.

«Лорестан» медленно ползет вверх по течению стремительной, широкой, полноводной, слегка напоминающей Неву реки вдоль низких болотистых берегов.

Мелькают пашни, пастбища и фермы. Чумизовые и рисовые поля. Поселки и китайские деревни.

По мере приближения к Шанхаю все чаще мелькают фабрики, заводы, огромные цистерны с нефтью, склады. Навстречу попадаются тяжелые грузовики, купеческие шхуны, шаланды, баржи. Полощутся на волнах джонки с лохматыми соломенными парусами, юли-юли, сампаны, челноки.

Сквозь дымную завесу уже проглядываете исполинский город.

Его таинственные контуры рисуются все резче и резче. Мелькают доки и пакгаузы, леса высоких мачт и нескончаемые трубы. На пристанях, как взбудораженный гигантский муравейник, кипит, гремит, переливается движение и жизнь.

Доносится железный лязг цепей, скрип кранов, визг канатов, гортанный крик носильщиков и кули, звонки трамвая, рев сирень и несмолкаемые шумы пробудившегося дня.

С тяжелым грохотом ползет якорная цепь.

Глава закончена.

Передо мною новая страница…

НАНКИН-РОД

Иду по Бэбблинг-род, сверкающему солнечным огнем, движением и красками пылающего дня. Я тотчас же теряюсь в снующей многоликой, многотысячной толпе, среди звонков трамвая, крика рикш и рева мчащихся беззвучно мотокаров.

А дальше – Нанкин-род, главная шанхайская артерия, перерезающая город. Здесь все еще богаче и роскошней. Кричащие витрины магазинов, иероглифы, пестреющие вывески и флаги. Шелка и золото, тропические ткани, сигары, фрукты, драгоценные каменья. Отели и разменные конторы. Часовщики, меха и принадлежности для спорта. А в самом центре, друг против друга, многоэтажные, залитые несказанными богатством, два конкурента, шанхайские Вертхеймы – Сэнсер и Винг Он и Кº.

Повсюду желтый мир.

Мужчины в шелковых ермолках, в коротких куртках, в длинных балахонах, в чулках и в мягких улах, с очками на носу, серьезные, степенные, спокойно замкнутые. Белые халаты богачей и синие, в заплатах, штанишки рикш и кули.

Смеющиеся беззвучным смехом маленькие женщины с гладко прилизанными волосами, в сиреневых, в лиловых, в желтых блузках, в таких же панталонах, в серьгах, в перстнях и прочих драгоценных безделушках. У девушек, таких же узкобедрых и безгрудых, не лишенных своеобразной миловидности, прическа в виде челки, а длинная коса с блестящим черным волосом напоминает конский хвост. Шныряют под ногами бойкие маленькие китайчата. И кепки, кепки – без конца…

Китай эмансипируется и пробуждается от векового сна.

На улицах не редкость встретить щеголеватых молодых людей с раскосыми глазами на матовом лице, в изящном европейском платье, благовоспитанных, владеющих английским языком, с манерами и выправкою сноба. И даже китаянки меняют понемногу панталоны на узкие пакеновские юбки и не уродуют, как некогда, ступню.

Китай преображается и вместе со старою одеждой сбрасывает вековой уклад. Он приобщается к иной цивилизации. Но еще много лет будут струить Янтсешанг и Вангпу свои мохнато-желтые, быстро текущие, таинственно лепечущие воды, овеянные легендами буддийских храмов, драконовыми сказками и запахами рисовых полей…

В вонючих разбегающихся переулках ряд лавок и харчевок с китайской гастрономией, стены унизаны копчеными окороками. От потолка спускаются бечевки с висящими на них в ощипанном и освеженном виде пулярками, фазанами, утками и прочей битой птицей.

Прилавки заняты какою-то необыкновенной снедью. Трепанги, рыба, потроха. Сушеные лягушки, устрицы, чилимсы, какие-то яички, коконы, жучки и маринованные черви. Медузы, спруты, скаты. Какие-то неведомые овощи – морская капуста, саланганы, водоросли, травы. Наконец, банки с китайской пастилой, вареньем, орехами и леденцами.

В этих харчевках есть и напитки, начиная от известной гаоляновой водки «ханшин», кончая местными китайскими винами. Они содержатся в больших дубовых чанах. Особенно славится вино из «ужей» и «обезьян».

Эти вина называются так потому, что указанные животные много лет подряд выдерживаются в этих сосудах, придавая жидкости своеобразный острый вкус. Вино из «ужей», как говорят, придает ловкость и силу. Вино из «обезьян» усиливает любовное наслаждение.

К сожалению, я их не пробовал и не могу поэтому подтвердить свойства этих изумительных напитков…

Из настежь раскрытых уличных кухонь плывет удушливый чад. Полуголые повара готовят любимые китайские блюда – жарят в больших чанах на бобовом масле рисовые лепешки, пекут сладкий красный картофель, месят тесто для пельменей и мясо из требухи животных и птиц.

В углублениях за столиками, вокруг дымящих смрадом кухонь, рикши и кули смакуют деликатесы китайской кулинарии. Из маленьких глиняных чашечек пьют ароматный чай. Играют в карты и в кости, ожесточенно ругаясь на своем гортанном наречии.

Возле трактира скопилась толпа грязных безработных китайцев. Они застыли с полуоткрытыми слюнявыми ртами и жадно глотают острые запахи пищи.

Трещит жаровня, клубится едкий чад.

Хозяин ловкими ударами отхватывает требуемую порцию, обильно поливает острыми настойками, намазывает разноцветными приправами и, улыбаясь, предлагает покупателю. Китайцы – исключительные гастрономы. Их кухня тоньше и острее прославленной французской кухни. В этом искусстве у них нет конкурентов. Все очень вкусно и вполне съедобно. Не следует лишь спрашивать о материалах.

А вот – китайская аптека. В бесчисленных сосудах хранятся порошки, снадобья, листья, зерна и чудодейственный женьшень, различного размера и оттенков. Его коренья напоминают видом человеческое тело, с крошечной головкой, пузатым туловищем и длинными конечностями. Чем больше сходства, тем ценность его выше. Вот так же, под стеклом, как драгоценность, лежат целебные мараловые панты.

В меняльной лавке, в прохладной полутьме, лениво озаряемой курительной свечой, среди священных изваяний и бронзовых божков, за столбиками серебряных долларов и даянов, таэлей, ланов, медных копперов и кешей, сосредоточенно, как Будда, сидит оплывший жиром очкастый чувственный старик. В маленькой плетеной клетке трещит сверчок…

Возвращаясь к китайской кухне, нужно отметить, что китайцы считаются на Востоке лучшими поварами. Их держат на службе в лучших отелях, ресторанах, пароходах. Их услугами пользуются богатые шанхайские коммерсанты.

Рассказывают, как в одном английском обществе восхищались бульоном, приготовленным китайским поваром. Это была профессиональная тайна, которую китаец отказывался открыть. Подстрекаемая любопытством, хозяйка дома сошла однажды на кухню, подняла крышку котла и оцепенела от ужаса. Выпуская соки в кипящую жидкость, в котле под давлением жара поднималась и опускалась огромная черная крыса.

Хозяйка не могла без волнения говорить об этом бульоне. Китаец, в свою очередь, рассердился. «Зачем этот крик? Как будто случилось что-то особенное… Пусть каждый поступает, как подсказывает ему совесть!.. Важно, чтобы люди жили в согласии друг с другом…»

И повар наставительно заметил хозяйке:

– Не кричи!.. Все будет хорошо!.. Бульон для тебя, крыса для меня!..

ШАНХАЙСКИЕ ЭСКИЗЫ

Кипучий Нанкин-род кончается у Вангпу с его роскошной набережной – Бэндом.

Гигантские дворцы, отели, банки и памятники двум британцам, отдавшим много лет своей полезной административной деятельности Китаю. Многоэтажные железобетонные дома, конторы, магазины, сверкающие драгоценностями и последними моделями Парижа. Лужайки с яркими газонами и сквер с фонтаном, клумбами, цветами.

А дальше – висячий мост через Сучау-Крик, величественный Асторгауз и ряд богатых консульских особняков с развевающимися флагами – русским, германским, американским и японским. Здание русского консульства по красоте занимает первое место.

Потом – Бродвей, Футчеу, Севард-род и целый лабиринт дышащих зноем улиц, тупиков и переулков. Со всех сторон пестрят цветные вывески, с золотыми иероглифами. Несется звон, стук и грохот рабочего люда. Словно блеющее стадо овец, гнусавят уличные торговцы. Стрекочут швейные машины, бьют молотками сапожники и гробовщики. В лавчонке визжит граммофон, повторяющий одну и ту же пластинку китайской песни.

На земле рядом с корзинами овощей и фруктов валяются нищие. Безрукие и слепые, глухие, безногие, с гноящимися, изъязвленными ранами, они ползут за прохожими на четвереньках, цепляются за платье, целуют следы…

А еще дальше – Янтсепудог с лесами мачт и грузными телами океанских пароходов, военных канонерок, сторожевых и лоцманских судов, пакгаузов, складов, доков. Десятки тысяч голых кули с утра до поздней ночи заняты нагрузкой и разгрузкой.

– Хао-хео, хао-хео!..

Разносится их хриплое жужжанье, сливающееся в сплошной и монотонный гул. Попарно, сгибаясь под тяжестью десятипудовой клади на бамбуковых шестах, проходят мускулистые, коричневые от загара люди. Лоснятся обнаженные, покрытые испариной тела. Блестящая коса у многих скручена узлом. Глаза воспалены от солнечного блеска. А впереди – Вангпу, катящий неумолчно седые, мутные, стремительные воды…

На всех углах китайская полиция, а в наиболее оживленных пунктах, в национальных головных уборах, широких, пестрых, разукрашенных чалмах, в черных мундирах, с дубинкою в руке, стоят, как изваяния, огромные, безмолвные, мечтательно-сонливые индусы.

Шанхай – центральный склад и главный нерв всего китайского торгового востока, город экспорта и импорта, столица празднеств, роскоши и наслаждений.

Несколько севернее вверх по течению Янтсекианга находится древняя столица Минов – Нанкин, в настоящее время заброшенный и забытый город со старинною пагодою «Мечте», с чарующим и веющим тихою грустью озером Лотоса, со знаменитым Дворцом испытаний и его двенадцатью тысячами келий для ученых. Там же находится и гробница первого императора любимейшей династии Мин.

Еще выше расположен Ханькоу – центр китайской чаеторговли, крупный узловой пункт, соединенный железной дорогой с Пекином.

Шанхай – один из величайших портов в мире, соперничающий по грузообороту только с Лондоном, Нью-Йорком и Гамбургом. Не менее пятисот крупных океанских судов ежедневно держат свой якорь на Вангпу, не считая речных и каботажных пароходов и бесчисленных парусников.

В Шанхае находится не мене 4500 крупных и средних промышленных предприятий. Общий капитал иностранных банков достигает двухсот миллионов долларов. В английские промышленные и торговые предприятия вложено до семидесяти пяти миллионов фунтов.

Шанхай имеет ряд обширных иностранных концессий, или сеттльментов, обладающих правом экстерриториальности.

Особо выгодное впечатление производит французская концессия – все эти Рю-дю-Консуля, Монтобан и Паликао, авеню Жоффр и Рю-де-Лафайет. Здесь тихо, чисто, уютно. Коттеджи и виллы увиты гирляндами тропических цветов, утопают в чаще магнолий, пальм, платанов, рододендронов. А вместо индусов и китайцев на перекрестках стоять щуплые тонкинцы в синей французской форме, в оригинальных зонтикообразных шлемах, увенчанных блестящею модною шишкой…

Под вечер возвращаюсь на рикше в бординкгауз.

– Плик-пляк, плик-пляк! – мерно выстукивают пятки двуногого коня.

Колясочка скользит по гладкому асфальту без всякого усилия, так быстро и беззвучно. У основания оглобли привязан маленький фонарик. И рикши, попадающиеся навстречу, своими огоньками напоминают светлячков. Тепло, и в сумеречном воздухе ползут душистые неведомые запахи. Мелькают белые одежды. Струится женский смех.

Но вот снова Нанкин-род.

Он залит огнем и весь сверкает роскошью, движением, богатством. Особенно «Винг Он и Кº». Унизанный бесчисленными электрическими лампочками, рекламами и транспарантами, горящими иероглифами и бегающими на самом куполе световыми мышонком и котом, он издали напоминает башню Эйфеля в дни праздничной иллюминаций.

СОВРЕМЕННЫЙ КИТАЙ

Китайцы говорят на двадцати наречиях, не имеющих ничего общего одно с другим. Их связывает только общность иероглифов. Китаец-северянин – рослый, мускулистый, честных патриархальных правил. Южанин – маленький, сухощавый, живой, склонный к коварству и лжи.

Один Китай – традиционный, Китай философов, великих ученых, мандаринов и бонз с их церемониями, суевериями, предрассудками.

Другой Китай – несметная человеческая масса, выносливая, работящая, не знающая в этом отношении конкуренции. Ни один ремесленник не превосходит ее в терпении, неприхотливости, труде. Ни один коммерсант не сравнится с нею в ловкости, сообразительности.

Китаец имеет очень мало общего с японцем. Это две совершенно разные и, во многих отношениях противоположные друг другу расы.

Японец – воинственный, лукавый, скрытный хищник, народ-завоеватель, националист до мозга костей, непревзойденный подражатель, лишенный, в сущности, творческого размаха и глубины.

Китаец – мирный земледелец, купец и коммерсант, продукт своеобразной многовековой цивилизации, разносторонний, восприимчивый, одаренный творческою фантазией.

И даже в физическом отношении между японцем и китайцем наблюдается большая разница. Японец невелик ростом, коренаст, плотен и, за исключением айнов, представляет весьма однородную по внешним признакам расу. Китаец более высок, сухощав и дает ряд самых разнообразных типов…

Китайский язык, как и японский, не имеет, конечно, ничего общего с европейским. У китайцев, как некогда у египтян, нет ни азбуки, ни гласных, ни согласных. Каждое слово рисуется знаком, или иероглифом. Когда слово начертано, его произносят с помощью односложного созвучия. Существуют знаки основные и производные.

Само собою разумеется, что собрание этих знаков неизмеримо богаче нашей азбуки. Вместо тридцати пяти букв нужно считать, по меньшей мере, тридцать пять тысяч.

Чтобы изобразить «мужчину», следует провести две черты, идущие вкось, суживающиеся кверху. Две наискось поставленные и пересекающиеся черты изображают «женщину». Чтобы обозначить любовь, нужно поместить рядом «мужчину» и «женщину». И так далее в том же роде, до бесконечности.

Можно себе представить, что это за абракадабра!

Все эти знаки во всех восемнадцати провинциях понимаются одинаково. Но произносятся они на восемнадцать совершенно различных ладов. Здесь имеет место явление, диаметрально противоположное нашему представлению о языке, то есть образованно понятий и передаче их словами. Китаец идет от начертания к мысли, и произношение стоит у него на втором плане.

Каждая человеческая мысль представлена особым знаком. Это не только язык, но целая философия, очень тонкая, вдумчивая, не лишенная остроумия. Признаком величайшей учености считается знание наибольшего количества иероглифов…

Будда – иначе Сидарха Гаутама или Сакья Муни, по преданиям – индийский царевич, в VI веке до Р. X. положил основание великой азиатской религии, распространенной на половине земного шара. Китайский буддизм претерпел, впрочем, множество изменений.

Конфуций – великий философ, апостол туманности и морали – предмет национального культа. Лао Цзы – предшественник Конфуция, копавшийся в глубинах метафизики, далеко не так велик. Конфуций предлагал практические законы и обычаи, из которых многие управляют до сих пор духовной жизнью народа. Его нравственные афоризмы и стихи изо дня в день повторяются в китайских школах:

«Поступай со всеми людьми так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобою!»

Так говорил Конфуций за пятьсот лет до христианской эры.

Китай – страна неисчислимого количества религий и различных сект. Главнейшие религии – буддизм, конфуцизм, даосизм. Все они братски совмещаются, заимствуя одна у другой догматы, религиозные обряды.

О Китае и о китайцах, об их языке, быте, религии и литературе можно написать целые фолианты. Оригинален язык, как оригинален сам китайский народ, соединяющий героическое терпение с высокою честностью, философское спокойствие, энергию и восприимчивость с мудростью тысячелетий…

КИТАЙСКАЯ ДРАМА

Богатейшая в мире страна, со своим сырьем и неисчерпаемыми сокровищами, с огромным рынком сбыта, в последнее столетие привлекает особое внимание иностранцев.

Пользуясь внутренней слабостью и беззащитностью государства, англичане и португальцы, французы и американцы, немцы, японцы и даже русские под тем или другим предлогомвнедрялись в страну, отрывая от нее кусок за куском.

Английский Гонконг и португальский Макао, французский Индокитай и русское Приморье, японская Корея и остров Формоза, Вей-Хай-Вей, Цингтао, Порт-Артур и вся Южная Маньчжурия, целый ряд иностранных концессий – в Шанхае, Тяньтзине и Ханькоу, составляющие в некотором роде «государство в государстве», – так один за другим в известной последовательности отрывались эти куски от китайского тела.

В широких размерах происходит разработка девственных недр, скупка сырья, наводнение Китая европейским и американским товаром. Иностранцы, бесспорно, вносят культуру – проводят дороги, строят заводы и фабрики, больницы и школы, осушают болота и рубят леса, проповедуют христианские истины, приобщают к современной цивилизации. Одновременно на свою же голову снабжают китайцев скорострельными пушками, пулеметами, аэропланами, танками, кадрами военных инструкторов.

Но европеец чужд душе азиата. А едва прикрытая захватная политика с разделением Китая на так называемые «сферы влияния» в связи с жадной и хищнической сплошь и рядом эксплуатацией порождает и копит в китайце ненависть к «белым дьяволам».

Можно не сомневаться, что рано или поздно подобное положение под влиянием передовой китайской национально мыслящей интеллигенции приведет к страшному взрыву, к той грозе, первые раскаты которой уже доносятся самым явственным образом.

Ибо едва ли эгоистичная и корыстолюбивая Европа поступится вовремя своим экономическим положением и престижем.

В свою очередь, сами китайские массы в погоне за более выгодным заработком весьма склонны к эмиграции в широких размерах.

Карта расселения китайцев огромна.

Тихоокеанское побережье Америки, Австралия, Филиппины, Зондский архипелаг, Сибирь и русский Дальний Восток – кишат китайцами. Иностранные государства препятствуют в настоящее время законодательными мерами проникновению этого желтого потока в свои пределы. Исключение представляет Россия, в дальневосточных владениях которой китаец сосредоточил в своих руках чуть ли не все ремесла и розничную торговлю, извозный промысел, работу на рудниках и лесных заготовках.

Из всех иностранцев русские лучше других уживались с китайцем. Отношение было неизменно дружелюбное и снисходительно-добродушное. С падением русского престижа отношения несколько изменились. Ибо, как всякий азиат, китаец не уважает того, кто стал слабым. И на том же Дальнем Востоке нередко приходилось наблюдать случаи, когда прежний жалкий и покорный китаец вызывающе бросал русскому:

– Теперь моя «капитана», а твоя «ходя»!

Пятнадцать лет тому назад Китай изумил мир, перескочив от самого деспотического режима к республике. Но это только перемена фасада. Ибо революция, в сущности, почти ничего не изменила во внутренних покоях векового здания.

Сейчас страна переживает эпоху затяжной анархии.

Вопросы политические, экономические, национальные переплелись в сплошной клубок. Своекорыстные расчеты иностранцев подогревают эту смуту. Япония занимает выжидательную позицию, лелея в тайниках души мечту стать распорядительницей судеб Китая.

Впрочем, за время своей многовековой истории Китай переживал и не такие потрясения. Переживет, конечно, и эти. Организм его вынослив и крепок.

И снова мир и спокойствие восстановятся в великой стране, про которую поется в веселой песенке:

 
Чан – чан,
Чин – Китай,
Превосходный край!..
 

ШАНХАЙСКИЕ СКАЧКИ

Я провожу в Шанхае две недели.

За этот промежуток времени я успел с достаточною добросовестностью исколесить на рикшах город и ближайшие окрестности. Я исходил все улицы, трущобы, лавки, храмы.

Я побывал во всех редакциях, начиная от монархического «Шанхайского нового времени» восторженной госпожи Звездич, кончая красной «Шанхайской новою жизнью» мрачного гражданина Семешки.

Я посетил своих друзей.

Один содержит бординкгауз. Другой служит бухгалтером в банке. Известный генерал дает уроки русского и английского языков. Кавалерийский полковник обучает тоскующих от праздности китайских леди верховой езде.

Это – отдельные счастливцы.

Устроиться в Шанхае нелегко. В этом царстве доллара необходимы, как нигде, знакомства, связи с иностранными кругами, энергия, настойчивость, удача, исключительная ловкость.

Искусство здесь не пользуется спросом.

Артистка Черкасская, как утверждали, испытывала острую нужду. Гастроли Липковской прошли вяло. И даже яркая звезда пленительного голоножия, Анна Павлова, имела лишь временный успех.

Огромный, более чем трехмиллионный город, и в этом желтом море, как маленький островок, живет до двадцати пяти тысяч европейцев, по преимуществу англичан, французов, американцев, португальцев, евреев. Все это сытые, откормленные менеджеры, маклеры, брокеры, владельцы или управляющие крупными предприятиями. Я вижу их лениво развалившихся в роскошных лимузинах, с сигарою в зубах, стремительно летающих по Нанкин-род. Духовной жизни у них нет, и время неизменно делится между бизнесом и спортом…

Следует сказать, кстати, несколько слов об экономических условиях труда в Китае. Они носят своеобразный характер.

Старая китайская промышленность основывалась в некотором роде на семейной системе. Китаец-работодатель стремился окружить себя членами семьи, родственниками, в крайнем случае хорошо знакомыми лицами. Ни по образу жизни, ни по одежде хозяин не отличался от своих рабочих. Между хозяином и рабочими была атмосфера взаимной общности и доверия.

Рабочий день, начинавшийся с восхода солнца до позднего вечера, был продолжителен. Но много времени уходило на болтовню, разговоры, игру в любимое домино, в которых хозяин принимал самое живое участие. То чаепитие, то неожиданный шум на улице заставляет всех высыпать из фабрики или мастерской и возобновлять работу после длительных споров и пересудов.

В настоящее время этот патриархальный порядок уже исчезает. Непосредственная связь между хозяином и работником нарушена. Рабочий день сокращен за счет большей производительности труда. Стал строже надзор. Частые отлучки не допускаются.

Все это является источником недовольства. И все чаще происходящие забастовки и беспорядки в среде рабочих следует искать не столько в революционной пропаганде, сколько в нарушении под влиянием современных идей старого патриархального уклада…

Мне удалось присутствовать и на шанхайских скачках.

Сезон их – именно начало ноября, когда после невыносимо знойного, душного лета стоит сравнительно прохладная осенняя погода.

Три дня подряд разыгрывается это торжество как исключительный праздник, к которому готовятся задолго, к которому съезжаются со всех концов материка, где все билеты распродаются нарасхват, а сумма ставок и пари достигает нескольких миллионов шанхайских долларов.

Эти скачки напоминают отчасти английские дерби или парижский Гран-при, с тою существенною особенностью, что чистый конский спорт интересует желтоликую публику в неизмеримо меньшей степени, нежели погоня за азартом и случайной наживой. Скачки происходят на лошадях местных пород, конечно, далеко уступающих чистокровным английским скакунам.

Вся европейская колония в безукоризненных костюмах, мехах и легких дамских туалетах считает священною обязанностью присутствовать на этом зрелище. Не только ипподром Рейс-Хорс, но даже Бэбблинг-род со всеми примыкающими улицами затоплены многотысячною толпой, крикливой, страстной, возбужденной.

Движение трамвая приостановлено. Сплошною вереницей плывут мотокары. Скользят коляски, керричи, рикши. На крепких пегих лошадях сидят величественные индусы сикхи, в пестрых чалмах, при саблях, со стальными чешуйчатыми эполетами, свисающими с плеч.

ОЛЛ РАЙТ!

В конце концов, я утомлен шанхайской жизнью.

Ее стремительный и лихорадочный поток, ее богатство, блеск, горящий алчный бег невольно вызывают раздражение. Здесь сознаешь свое ничтожество. Здесь только доллар – единственный владыка, небожитель, бог.

С другой стороны, нигде в мире нет, кажется, такого чудовищного контраста между неслыханной роскошью и нищетой, как в этом интернациональном Вавилоне на Вангпу.

Вангпу струит мохнатые, таинственные воды. В ушах еще звенят звонки, крик, рев и гам, гудки трамвая и сирен. А позади, как феерический балет, как праздник несказанных декораций, сверкает яркими огнями волшебный, сказочный Шанхай…

ГОНКОНГ

Гонконг – опорный пункт английского владычества в Китайском море. Он расположен на крутом скалистом островке вблизи материка и, с точки зрения тактической, представляет серьезную твердыню.

Англичане владеют этим островом с 1841 года. Они присоединили его к себе, воспользовавшись ничтожным эпизодом.

Английские купцы ввозили в Китай опиум и продавали населению. Китайское правительство, возмущенное распространением этого яда, секвестровало груз опиума, направлявшийся в Кантон, и выбросило в море. Англия объявила войну, одержала быструю победу и в возмещение убытков оставила за собой остров.

Однако следует признать, что Англия сумела использовать свое приобретение. Каких-нибудь сто лет тому назад это был скалистый, голый, дикий утес. Теперь это роскошный город с дворцами, с пышными садами, с богатыми европейскими магазинами, с отелями, офисами и банками. Это одно из лучших произведений человеческого гения. Гонконг – один из самых оживленных портов в мире.

Просторный рейд наполнен грузными телами бесчисленных судов – английских и японских, американских, голландских и китайских. Невдалеке стоит английская эскадра в составе нескольких дымящих крейсеров.

Сереют вытянутые в нитку портовые строения, конторы, склады, доки. За ними виднеется раскинувшийся город. В полугоре на фоне зелени сверкают белыми мазками дачи. И высоко взметается к застывшим в ярком небе облакам скалистый пик – Виктория…

На палубе идет погрузка хлопка.

Две груженые баржи прижались к борту судна. Раскрылись пасти трюмов. Грохочут и визжат лебедки, краны, блоки. Десятка три-четыре кули горланят, суетятся, опускают в трюмы перевитые железной проволокой тюки.

На пароход являются торговцы в черных балахонах, в широких соломенных шляпах.

В корзинах у одних – папайи, помоло, бананы, мандарины. У других – почтовая бумага, открытки, папиросы «Кепстен». У третьих – изделия из бронзы, шкатулки, табакерки, морские раковины, изваяния божков.

– Вери гуд!.. Вери гуд!..

Старик-китаец с улыбкой на желтом морщинистом лице показывает декоративный нож, искусно сделанный из медных кешей. Приходят прачки и менялы. Последние особенно назойливы, бренчат гонконгскими серебряными долларами, английскими флоринами и шиллингами:

– Сэр, ченж оф моней?..

– Хэв ю эн голд, сэр?..

На синей зыби полощутся проворные сампаны.

Старуха-китаянка, с ребенком за плечами, едва прикрытая черным рубищем, стоит за рулевым веслом. Подросток-девушка работает багром и управляет парусами. Китаец курит трубку. На лодках масса женщин, маленьких, сухощавых, в черных одеждах, с черными прилизанными волосами. Ремесло матроса здесь обычное женское ремесло.

Подобно тому, как на больших реках Китая, здесь существуют также плавучие кварталы, в которых люди появляются на свет, проводят всю жизнь и умирают. Это так называемые «тайминги» – «люди, живущие на воде». Скученность населения в Южном Китае чрезвычайная.

На материке в четырех часах езды вверх по течению Чеюанга расположен Кантон – третий по величине и значению после Пекина и Шанхая город, столица революционного Китая, очаг тех крайних социалистических учений, которые с легкой руки покойного доктора Сунь Ятсена свободомыслящие, фанатичные южане разносят по всей стране. Нетерпимость к иностранцам проявляется здесь с особою силой.

Кантон – торговое сердце Южного Китая, с его богатством и ужасающею нищетой, с его кишащим муравейником и памятниками старины, с его своеобразными особенностями, начиная со знаменитой пятиэтажной «Башни», кончая «джонками цветов» – плавучими вертепами любви.

ПИК ВИКТОРИЯ

По спущенному трапу схожу и прыгаю в сампан.

Я достигаю пристани в несколько минут. Соскакиваю на берег и растворяюсь в лабиринте узких, вонючих, грязных переулков.

Проделав ряд зигзагов, шагаю по панели главного проспекта – улицы Королевы Виктории, сверкающей роскошными витринами, иероглифами, чеканной вязью, вывесками, флагами.

Звенит трамвай, ревут автомобили, скользят гонконгские рикши в широких зонтикообразных, сплетенных из рисовой соломы шляпах. Коричневые от загара кули проносят паланкины. Несется неумолчный гам, звон колокольчиков, гул, грохот, треск.

Осматриваю сквер с полудюжиной национальных монументов, воплощающих британское величие. С надменным выражением на гладко выбритых, холеных, твердых лицах, в белых щегольских костюмах проходят морские офицеры крейсерской эскадры. Мерной поступью раскачиваются паланкины с сидящими в них величественными леди. Проходят смуглые мулаты, португальцы. Как каменные изваяния, в чалмах, с дубинкою в руке, застыла на углах индийская стража.