Текст книги "Китай у русских писателей"

Хотя бы эти портреты были в разных местах, так нет – они висели рядом и тем больше напоминали лики.

Позже, на выставке в Чунцине, в которой принимало участие несколько сот художников Сычуани и Юньнани, я отметил, что примерно десятеро из этих художников ставят в центре своего творчества современного человека. Это – художник Ли Вэньсинь с его портретом старухи, Лю Хун, изобразивший старика за плетением корзины, Ян Фан – с портретом девушки. Это – прекрасные вещи, и вообще ко мне пришло убеждение, что китайские художники – прекрасные портретисты, хотя они еще очень мало дают портретов.

Еще меньше жанровых современных картин. Все на той же выставке в Чунцине одна картина под названием «Вечером у речки» запомнилась особенно ярко. Сценка простая – к реке подошел парень умыться, должно быть, это тракторист после работы, а у реки – две девушки. Одна из них застенчиво отворачивается в сторону, и потому, что она не смотрит на парня, видно, как он не безразличен для нее.

В гравюрах людей гораздо больше, но редко они занимают в них главное место. Чаще всего это изображения строящихся плотин, домен, заводов, а так как стройка не может быть безлюдной – возникает человеческий фон.

Одним словом, я хочу сейчас сказать, что меня поразила картина с изображением девушки, прислонившейся к забору, именно потому, что таких картин я видел очень, очень мало…

Я еще вернусь к этой выставке, а сейчас несколько слов о том впечатлении, которое произвел на меня другой вид искусства.

БЕЗ ЯЗЫКА

Переводчик сегодня отсутствует с полудня, и я остался «без языка». Сижу на краешке кана и записываю все, что вижу вокруг себя в доме старого Лэя. На память. Завтра я уезжаю из деревни.

В жилище китайского крестьянина вещей мало. То, что мы называем мебелью или обстановкой, по сути дела, отсутствует совсем.

Лэй – человек зажиточный, это видно хотя бы по тому, что сразу против входных дверей в фанзе стоит шкаф – не очень большой, старый, деревянный, быть может, когда-то красный, а теперь темного цвета, без рисунков, с очень простенькой резьбой наверху. Я бывал во многих китайских фанзах, но шкаф вижу в первый раз и хочу запомнить, какой он, этот шкаф. Но в нем нет ничего примечательного, нет даже ничего китайского, точно такой же можно увидеть в доме колхозника среднего достатка где-нибудь под Тарой или под Куйбышевом.

Я перевожу взгляд на кухонную утварь. Несколько деревянных и глиняных плошек довольно большого размера, несколько чашек – пиал, железный чайник с длинным носиком…

Нет, уж если в фанзе есть что-то чисто китайское, так это она сама и ее кан, на котором я сижу.

Фанза довольно высокая, метра четыре, потолка у нее нет, а есть только камышовая кровля на обрешетке из поперечных и продольных брусьев. Дверь одна, деревянная, двухстворчатая, и хотя на улице ниже нуля, декабрь, она распахнута настежь и только занавешена синим матерчатым пологом.

Окна большие – по одному справа и слева от дверей, с замысловатыми деревянными решетками, которые заклеены промасленной бумагой.

Сколько я ни заходил в фанзы, везде замечал в такой бумаге два-три отверстия вверху, под карнизом – они сделаны, должно быть, для вентиляции, вместо форточек.

Свет сквозь такие окна падает тусклый, глиняные стены фанзы темные, кирпичный пол еще темнее, и в общем сумрачно, но писать можно.

Рядом с входом, налево – приземистая печь, площадью поменьше квадратного метра, в нее вделан железный котел, и дымоход ведет под кан для обогрева.

Здесь, на кане, который занимает по меньшей мере треть всей фанзы, в зимнее время и сосредоточена вся жизнь семьи. На кане спят, сюда ставят во время обеда столик и едят за ним; здесь, подогнув под себя ноги, дети делают школьные уроки, женщины пьют чай. В уголке, около стены, на кане стоит один-единственный в доме сундук; над каном, на полке, подвешенной к стене, лежат кое-какие принадлежности домашнего обихода и тетради детей, а рядом с полкой семейные фотографии. В другом углу сложены одеяла. По одеялам можно безошибочно судить о достатке семьи. Недавно я читал где-то, что молодая девушка-крестьянка, в прошлом очень бедная, работая в кооперативе, собственным трудом накопила себе такое приданое, которого раньше не имели и богатые невесты. В доказательство этого говорилось, что одеяло у нее было весом в десять цзиней.

Одеяла в фанзе старого Лэя весят если не десять, так уж по шесть-семь цзиней обязательно. Подушки же в фанзе самые обычные, продолговатые, четырехугольные, туго набитые мякиной и обшитые темно-красным ситцем.

Кан покрыт циновкой, на циновке – тонкий тюфячок.

Теперь немного об украшениях.

Лубки с сюжетами из древних поэтов и легенд или современные плакаты, пропагандирующие, например, строительство оросительных каналов или борьбу с вредителями, встретишь почти во всех фанзах. Хозяин особенно доволен, если на стене его фанзы висит плакат с изображением советских людей: советского врача, который проводит осмотр круглолицых детишек грудного возраста, колхозника или рабочего.

Еще на дверях фанзы и на ее стенах вы нередко увидите красные полоски тонкой бумаги со столбиками иероглифов, нарисованных тушью. Обычно эти надписи призывают к ликвидации неграмотности или говорят о том, что хозяин фанзы уже изучил более тысячи иероглифов, либо они высказывают пожелания счастья: многолетия и многодетности.

В фанзе старика Лэя есть плакаты, есть лубки, есть очень хорошая картина с изображением ястреба, о которой я уже говорил, но изречений в его фанзе почему-то нет.

Вот, кажется, и все мои наблюдения. Я откладываю в сторону записную книжку и вздыхаю. В фанзе я не один, но перекинуться словом, спросить о том, что осталось для меня непонятным, не могу: Хуана все еще нет.

Ладно, посмотрим тогда на моих гостеприимных хозяев.

Дома сейчас двое: старуха – мать семейства, Лунь Э, и ее дочь, Сян Мэй. Шестнадцатилетняя Сян Мэй шьет младшему брату матерчатые туфли и делает это так умело, что ее работа ничуть не отличается от профессиональной: точно такие же туфли я видел и в витринах магазинов.

Если искать в этой девушке что-то красивое, пожалуй, не найдешь: лицо широкое, плоское, крупный рот.

Но если просто поглядеть на эту непринужденно сидящую на кане фигурку – одна нога подогнута, другая вытянута в сторону, вся эта простая девушка предстанет перед вами в какой-то юной непосредственности, свежести и светлости. Хотя ватная куртка и такие же брюки делают ее полнее, она все-таки кажется очень легкой.

Девушка спокойна. Она будто прислушивается, как приходит к ней женственность, чувствует это всем своим существом и ничуть не удивляется, принимает этот приход как должное.

Старуха, Лунь Э, седая, сморщенная, тоже шьет, сидя на том же кане. Она разложила выкройку женской телогрейки – четыре замысловатых лепестка, вырезанных из сплошного куска материи, а посредине – отверстие для головы – и ровным-ровным слоем раскладывает по этим большим лепесткам белоснежную вату. Движения ее очень быстры и точны. Должно быть, она шьет эту курточку для своей новой невестки. Ведь через десять дней женится ее третий сын – Цзао Инь.

Старуха чему-то все время улыбается.

Мы поглядываем друг на друга давно, должно быть, Лунь Э о чем-то хочет меня спросить, поговорить, но о чем поговорить, если я знаю несколько десятков случайных слов по-китайски, а она – ни одного по-русски? Вот мы и молчим.

Наконец Лунь Э не выдерживает, тычет сухим пальцем в плечо своей дочери и смотрит на меня. Нет, я не понимаю, что ей нужно, и тоже вопросительно поглядываю на нее. Может быть, она хочет сказать: «Вот какая у меня большая дочь, какая работница! Какая помощница!»

Я киваю, говорю: «Хао-хао!» («Хорошо, хорошо!»), старуха смеется. Сян Мэй поднимает на меня спокойно улыбающиеся глаза, они у нее очень большие. Нет, я не понял, что старуха хочет от меня.

Лунь Э вздыхает, снова быстрыми, точными движениями раскладывает вату по выкройке, но я вижу, что она вовсе не отступилась от мысли поговорить со мной. И верно. Спустя еще минуту она показывает на себя, потом на Сян Мэй, потом на меня, и все ее сморщенное лицо выражает вопрос.

Очень просто. Она спрашивает: есть ли и у меня дочь? Вот у нее есть, а у меня?

Я снова киваю головой: есть! Есть и у меня дочь! Все трое мы смеемся.

Лунь Э, воодушевленная первым успехом, изображает рукой лестницу: повыше, потом опускает ладонь ниже, потом еще ниже.

Опять понятно: она спрашивает, какого роста у меня дочери, сколько их?

Я показываю один палец и говорю: «Игэ!» – одна.

Лунь Э с укором качает головой. «Мало, – как бы говорит она, – это очень мало, это не годится!» Ну что же, ей нельзя не верить, она старая и знает, что хорошо, что плохо.

Дальше беседа идет о наших семьях, почти так, как если бы мы разговаривали друг с другом совершенно свободно.

Когда приезжаешь в свою, русскую деревню, о чем будет спрашивать вас хозяйка дома? Она спросит: сколько у вас детей, как они учатся, какое у них здоровье. Все ваши ответы хозяйка примет близко к сердцу, потом вздохнет и скажет: «Вот и у нас…» – и поведает всю свою семейную жизнь. Может быть, вам никогда больше и не случится бывать в этой деревне, в этом доме, но вы знаете, что где-то у вас есть знакомые, и не просто случайные знакомые, а такие, о которых вы знаете совсем не мало, и они о вас – тоже.

Вот и здесь, в фанзе китайского крестьянина, разговор идет хоть и без слов, но совершенно так же.

Я уже много раз удивлялся сходству китайцев и русских. Старый китайский сельский учитель, даже если вы увидите его в халате и в черной шапочке, очень похож на нашего деревенского учителя, не внешне, а по каким-то неуловимым чертам облика в целом – по улыбке, по глазам, по спокойной манере разговаривать. Бригадира в китайском кооперативе различить ничего не стоит среди массы людей, так же как и нашего колхозного бригадира.

Особенное сходство – между женщинами, не молодыми, а пожилыми, попросту старухами. Не знаю, в чем тут дело, но только мне кажется, что материнство создает что-то общее между всеми женщинами мира и особенно между женщинами-труженицами. У них и жесты одинаковы.

В горной Юньнани одна, казалось бы, очень далекая для русского человека женщина, когда я вошел в фанзу, вдруг смахнула передником пыль со скамейки и предложила сесть. Я протянул ей руку, а она сначала вытерла свою тем же передником. И эти жесты вдруг заставили меня почувствовать себя на родине. И полутьма фанзы, и очаг, который дымно горел в углу, и закопченный Будда с паутиной в бороде – все это не то, чтобы стало незаметным, но не бросалось больше в глаза, отодвинулось куда-то на второй план.

И вот здесь старуха Лунь Э с помощью жестов и семейных фотографий тоже рассказывает мне, что у нее четыре сына, две дочери и двое внучат, что все здоровы, трое учатся и учатся хорошо, что ее муж – Лэй Логань любит картины, у него болит спина, он строгий муж, но так и должно быть; в общем он хороший человек, а ее, старуху Лунь Э, выдали за Лэя замуж давно-давно, когда она была вот такой же девочкой, как сейчас Сян Мэй. Конечно, мне легко все это понять, потому что почти все я уже знаю, но разве о семейных делах можно разговаривать только один раз, не повторяясь?

Старуха откладывает шитье, идет к колодцу за водой, давая мне понять, что ей очень интересно и еще поговорить, но ведь дело-то не ждет.

Я тоже выхожу из фанзы. Первый день декабря, небо хмурится вот уже с неделю, и глиняные стены дворика как будто постарели еще больше.

Во дворе с самого утра ходит по кругу мул с завязанными глазами и вращает жернов, а на жернове старший сын старухи Лунь Э, скуластый, с черной редкой бородкой, Цзао Чжун, мелет желтые зерна кукурузы.

Мы здороваемся с Цзао Чжуном за сегодняшний день уже пятый или шестой раз, и я выхожу на улицу. Там вижу писателя Син Е, с которым мы вместе приехали из Пекина в деревню, только он живет в другой фанзе. Ходит он всегда в зеленой солдатской гимнастерке, в синей кепке и в черных рабочих брюках. Человек это крупный, с полным лицом, на которое приятно смотреть в профиль: когда глядишь на него так, какие-то новые выражения улавливаешь в этом лице. Товарищ Син Е всегда тороплив и сосредоточен, и хотя мы встречались с ним много раз и вместе совершаем поездку, нам все не удается поговорить: то ему некогда, то мне.

Теперь мы идем по улице рядом, время у нас есть, а вот слов – нет. Син Е не знает по-русски, и мы только посматриваем друг на друга и улыбаемся.

Из отрывочных разговоров, которые мы раньше вели с ним, когда у нас был переводчик, я вспоминаю несколько его фраз.

Однажды мы говорили о какой-то книге, сейчас уж не помню, о какой именно, и я сказал, что в ней точно и правильно описана жизнь. Син Е согласно кивнул, потом спросил: «А может эта книга повлиять на людей?»

Я сказал, что иногда опасаюсь, как бы в деревне не попасть в неловкое положение перед людьми: ведь я не знаю языка, не знаю обычаев. Син Е ответил мне: «Не надо об этом и думать. Если люди поймут цель, ради которой вы к ним приехали, все остальное приложится само собой».

Вот и все, что приходит мне сейчас на память из наших разговоров, когда с нами был переводчик.

Мы идем, молчим, я думаю выйти к невысокому бугру за деревней, на который мы поднимались вчера. Бугор этот всего метрах в двухстах от глинобитной деревенской стены. Он рассечен дорогой на две части и покрыт редкими деревьями. У подножья холма несколько могил, один высокий, похожий на часовню, надгробный памятник и поросшие травой окопы. Окопы уже обвалились, но еще можно различить и ходы сообщения, и пулеметные гнезда.

Однако память обманывает меня, и лабиринтом узких деревенских улочек, на которые выходят одни только глиняные стены, я попадаю в поле, но – увы! – бугра нигде не вижу.

Я поглядываю по сторонам, но не показываю Син Е виду, что ошибся, пришел не туда, куда хотел прийти, и спокойно шагаю по первой попавшейся узкой тропинке, а Син Е идет позади, идет неторопливым, тяжелым шагом, как будто делает работу. Потом он останавливает меня за рукав, кивает и снова поворачивает к деревне. Теперь я смотрю в его крупную спину, ни о чем не думаю и только вдыхаю горьковатый воздух – от деревни тянет в нашу сторону дымком.

Мы снова углубляемся в деревенскую улочку, сворачиваем раз, другой, снова выходим в поле, и совсем близко от нас бугор.

Мой спутник оглядывается на меня, жестом приглашает идти вперед.

Я вспоминаю, что Син Е воевал в провинции Хэбэй, может быть, вот в этих самых поросших травой окопах у подножья бугра, но спросить его об этом я не могу и думаю, что это тоже хорошо – идти вот так, молча.

Еще через несколько минут на перекрестке тропинок нам встречается молодой крестьянин, почти юноша. Голова его повязана полотенцем, он что-то несет на плече, что-то тяжелое и железное, наполовину обмотанное тряпицей, чтобы не резало плечи.

Я хочу рассмотреть, что же такое несет этот человек, но он бросает свою ношу на землю, быстро подходит ко мне, трясет мою руку и говорит:

– Суляньжэнь! Суляньжэнь!

– Тунчжи![36]36
  Товарищ!


[Закрыть] Тунчжи! – вот и все, что я могу ответить молодому крестьянину, и мы стоим молча все трое.

Лицо у крестьянина возбужденное, он кивает головой, улыбается, жмет руку.

Потом мы расходимся, машем друг другу, крестьянин поднимает свою ношу с земли, кивает еще и еще раз.

Бугор невысок, но он один на совершенно плоской желтой равнине, и, когда мы поднимаемся на него, перед нами возникает далекий-далекий вид. Только насыпь дороги заслоняет горизонт с одной стороны – с запада.

Еще местами на небосклоне видны деревья, кажется, будто там, вдали, густой и даже сумрачный лес, а на самом деле – это редкие деревья и мелкие рощицы, разбросанные там и сям по равнине, сливаются в одно целое.

По насыпи дороги двигаются темные, будто игрушечные фигурки людей и тележки. Иногда вдруг замечаешь, как две фигурки торопливо приближаются друг к другу: это встречные велосипедисты, но велосипедов не видно, а темные маленькие силуэтики как будто сами по себе обгоняют повозки и бегут в разные стороны.

Виднеются деревни с серыми кирпичными домиками и с желтыми глиняными стенами. Над деревнями колеблются синие дымки. Кое-где возвышаются темные, как будто вырезанные из картона, туи и еще какие-то, похожие на осины деревья с засохшей желтовато-зеленой листвой на самых вершинах и с голыми нижними ветвями, а совсем близко – коричневый квадрат хлопчатника с белыми каплями раскрывшихся коробочек. В хлопчатнике перекликаются женщины. Возгласы короткие, отрывистые, но они почти непрерывно следуют один за другим, и создается почти песня из самых разных голосов, и, когда вдруг песня эта почему-то замолкает на минуту, ждешь ее продолжения, а потом снова слушаешь бесконечный мотив.

Время от времени раздается смех: возникнет, протянет сильную звучную ноту, и в тот самый момент, когда ждешь, что смех рассыплется, как говорят у нас в России, «зальется», в тот самый миг он вдруг обрывается.

Должно быть, это все время одна и та же хохотушка так смеется.

Мой спутник, прикрыв глаза, тоже слушает. Я киваю ему и делаю глубокий вздох. Хочу сказать: «Свежий воздух».

Он гладит ладонью кору дерева, к которому прислонился плечом, улыбается, потом показывает в ту сторону, где белеет огромный сугроб собранного хлопка… Повозки, по три мула в каждой – два впереди и один сзади, тоже нагружены хлопком и со скрипом двигаются к деревне. Мне кажется почему-то, что мой спутник хочет сказать не о хлопке, а о том, что скоро будет снег, и тогда вся равнина станет белой, как этот хлопковый сугроб.

Да, снег выпадет вот-вот, и если присмотреться и прислушаться к настроению окружающей нас природы, то во всем легко уловить ожидание зимы. Что-то грустное в этом ожидании, что-то уставшее и в то же время по-человечески теплое. Это как размышления, как чувства человека, которому уже шестьдесят и который один на один с самим собой встречает день своего рождения.

Мне начинает казаться, что и смех женщины в хлопчатниковом поле обрывается так неожиданно потому, что лишь только она засмеется, сразу же чувствует это безмолвное ожидание зимы – и умолкает.

Мы долго стоим на бугре, а потом, не сговариваясь, сходим вниз, и Син Е легко, по-солдатски, перепрыгивает через старый окоп.

Земля прибрана человеком к зиме, выскоблена граблями – повсюду тонкие царапинки от этих граблей, подобравших все до одного сухие листья и умершую траву.

Я прикасаюсь к этой земле рукой, беру землю в горсть. Мне хочется показать, что я прощаюсь с ней. Завтра мы уезжаем из деревни в Пекин.

Мой товарищ, может быть, еще не раз поднимется на этот бугор, а я вряд ли. И поэтому хочется поблагодарить эту землю за все, что я увидел на ней.

Мне кажется, Син Е понимает меня.

Октябрь – ноябрь 1956

Б. Вахтин

Борис Борисович Вахтин (1930–1981), поэт, прозаик, переводчик, научный сотрудник ленинградского Института востоковедения АН СССР, ученый-китаист; автор многих работ о классической китайской поэзии, о китайских ксилографах, а также повестей и рассказов о советской современности 50—70-х гг. (книга «Так сложилась жизнь моя». Л., 1990). Публикуемые статьи – очерки о китайской культуре из коллективного сборника ленинградских специалистов «Страна Хань» (Л., 1959).

Из очерков в сборнике «Страна Хань»

СОКРОВИЩА УСТНОГО СЛОВА

Писатель дописывает сочинение, кладет кисть, перо или авторучку. Его труд закончен. Его труд публикуют. Каждое слово остается жить навсегда.

Но есть иные произведения. Они существуют устно. Слова, интонации прозвучали – и их нет. Только в памяти людей остается услышанное.

Устное произведение никогда не повторяется – ведь исполняют его разные люди, в разное время, в разном настроении и в различной обстановке. Как нет двух одинаковых листьев на дереве, так нет двух одинаковых устных произведений.

«Народные песни – что порыв ветра. Только что был – и вот нет его. Мы должны создать общество по ловле ветра», – сказал президент Китайской академии наук Го Можо. И такое общество существует в Китае – оно собирает и изучает устнопоэтические произведения, бытующие в народе, то есть фольклор.

В самые далекие времена народ уже создавал подлинные сокровища слова: мифы, сказания. Миф отвечал древнему человеку – как произошла земля; откуда появились люди; как научились они говорить и петь, сеять и жать, добывать огонь и строить жилище.

В незапамятные времена был хаос – отвечает китайский миф о начале жизни. В хаосе самозародился великан Пань Гу. Он вышел из яйцеобразного хаоса, и все, что было в хаосе легким, устремилось вверх, а все тяжелое опустилось вниз. Легкое стало небом, тяжелое – землей. Между небом и землей поднялся великан Пань Гу, держа небо на голове. Но все смертно – умер и Пань Гу. Голова его превратилась в горы, правый глаз – в солнце, левый – в луну. Волосы стали травой, кровь – водой, кости – металлами, горными породами, камнями, дыхание – ветром. Что такое звезды? Это борода Пань Гу, разметавшаяся по небу. Откуда взялись люди? Их создали бог света и бог мрака из тех остатков хаоса, что не пошли на сотворение земли и неба. И небо, и земля, и люди, согласно этому мифу, едины по своему происхождению и общей судьбе.

Есть и другой ответ на вопрос, откуда появились люди.

Богиня Нюй-ва проходила однажды над миром. Она смотрела на горы, реки, леса, что лежали под ней, и чувствовала себя одинокой: в мире не было живых существ. Нюй-ва опустилась на землю, подумала, затем взяла с земли комок желтой глины, размочила его и слепила куколку. Куколка ожила, закричала и запрыгала от радости. Это был человек. Человеку было чему радоваться – хотя он был маловат, но зато во многом походил на богов и отличался от тварей.

Нюй-ва понравилось ее создание, и она налепила еще множество человечков, которые разбрелись по земле. Нюйва больше не скучала, не томилась и не чувствовала себя одинокой.

Оставалось сделать немногое – научить людей жить семьями. И это сделала Нюй-ва, после чего много лет отдыхала.

На помощь людям пришел Фу Си, ее брат. Он научил их варить пищу, строить дома, вязать рыболовные сети. Люди стали жить лучше и достойнее.

Но однажды великая опасность нависла над землей. На небе начали войну бог воды Гун Гун и бог огня Чжун Юн. Злой Гун Гун был побежден. От стыда он решил покончить с собой и ударился головой о гору Бучжоушань. От удара суша перекосилась, столб, поддерживавший небо, сломался, в небе образовался провал. В горных лесах вспыхнули пожары, на поверхность хлынули подземные воды, волны их доходили до самого неба. Людей пожирали спустившиеся с гор чудовища. Нюй-ва устремилась на помощь людям. Она взяла разноцветные камни, переплавила их и заделала пробоину в небе. Чтобы укрепить небо, богиня поставила его на четыре столба – столбами послужили ей ноги огромной черепахи. Нюй-ва прогнала диких зверей и хищных птиц, убила черного дракона, свирепствовавшего на равнине.

Но мир, как искусно ни чинила его Нюй-ва, прежнего вида себе не вернул: на западе, где была гора Бучжоушань, опустилась земля. Вы спросите, почему реки Китая текут на восток? Древнему китайцу это было совершенно ясно: потому что из-за Гун Гуна на востоке опустилась земля. Почему светила движутся на запад? Потому что из-за Гун Гуна на западе опустилось небо.

После всего того, что сделала Нюй-ва, на земле началась радостная жизнь. Весна, лето, осень и зима чередовались в установленном порядке, и когда должна была быть жара, то была жара, а когда должен был быть холод, то холод и был. Все хищные звери погибли, а оставшиеся в живых подобрели и подружились с людьми. Боги и люди жили совместно. Природа обильно снабжала людей своими дарами, и не было нужды и забот. Детей клали в птичьи гнезда – и ветер баюкал их. Когда же дети подрастали, то их развлекали тигры и барсы, ядовитые змеи и хищные птицы. И люди не знали страха и жили в совершенном счастье. Это был «золотой век».

Чтобы жизнь людей стала еще прекраснее, Нюй-ва подарила своим детям необыкновенную мелодичную свирель и научила их музыке – самому чудесному, самому необходимому из того, что питает духовную жизнь людей.

После своих трудов она погрузилась в вечный отдых, который люди называют смертью. Но это не была смерть – Нюй-ва превратилась в десять бессмертных существ.

Как же кончился «золотой век»?

И на это по-своему отвечает миф.

Людей становилось все больше и больше; им уже недоставало даров природы. Они стали сеять, работая сообща. Все было бы хорошо, но боги, занятые своими распрями, перестали заботиться о людях.

Нашлись злые люди в легендарном народе мяо, которых бог Чи Ю подбил подняться против неба. Предводительствуемые Чи Ю, люди народа мяо выступили против верховного владыки Шан-ди, стремясь захватить его престол.

Небесное войско покарало злых мяо. Чи Ю был казнен.

Шан-ди решил, что от совместной жизни людей и богов пользы мало, а вреда много; он боялся, что в будущем неизбежно придет новый завистник и злодей, который посягнет на престол верховного владыки и поднимет бунт среди людей.

И Шан-ди приказал богам разрушить дороги между небом и землей, установил различия между богами. Между людьми также возникли различия.

Все больше на земле появлялось хищных животных и злых духов.

Появился предвестник засух – шестиногая и четырехкрылая змея; появилось чудовище – предвестник наводнения – Линлин, похожее на буйвола и полосатое, как тигр. Кончился «золотой век»…

МИФЫ О ГЕРОЯХ

Многие мифы повествовали о героях. В ту пору, когда первые люди на земле вели тяжелую борьбу с природой, возникали в народном воображении образы могучих людей, обладавших необыкновенной силой и необыкновенным искусством во всем, что они делали.

Один из самых известных китайских мифов сложен о стрелке по имени И.

Некогда, говорится в мифе, в небе одновременно появилось десять солнц. Началась засуха. На земле все сохло и выгорало. Медь, песок и камни плавились от жары. Людьми тогда правил вождь Яо. Он жил в травяной хижине, питался самой простой пищей и управлял мудро и гуманно. Но он ничего не мог поделать с десятью солнцами и страдал не столько от лишений, сколько от сознания своего бессилия.

От засухи загорались леса, закипали водоемы. Из джунглей, морей и пустынь вышли чудовища, пожиравшие людей.

И тогда на помощь людям пришел замечательный стрелок И. Глядя на страдания людей, на бесчисленные жертвы, И забыл просьбу владыки востока Ди Цзюня, отца десяти солнц, не убивать его детей, а лишь напугать их и заставить выходить на небо поочередно.

Герой стрелял без промаха – и один за другим лопались огненные шары. Он убил бы все десять солнц, но мудрый Яо знал, что от солнца – вся жизнь на земле, и приказал потихоньку вытащить из колчана И одну из стрел.

Герою не хватило стрелы, и вот почему на небосклоне сохранилось одно солнце.

Потом И вступил в борьбу с чудовищами. Самым свирепым из них был Циюй – страшилище с головой буйвола, лицом человека, красным туловищем и ногами коня. Самое же страшное в Циюйе был его голос, подобный плачу ребенка.

Герой победил и убил это чудовище.

Равно одолел он страшного Сверлозуба, огнедышащее и водомечущее чудовище Цзюина, хищную птицу Дафын, гигантского змея и дикого кабана, обитавшего в тутовых лесах.

Китайским Гераклом можно назвать И.

О дальнейшей судьбе его мы узнаем из мифа о смерти И.

Владыка востока Ди Цзюнь не мог простить ему гибели девяти своих детей и лишил героя бессмертия.

Жена И, Чан Э, отличалась сквернейшим характером, и герою часто хотелось отвлечься от тяготившей его семейной жизни. Он устраивал состязания колесниц, уходил надолго в лес охотиться, много бродил и скитался.

В скитаниях он и решил, что нужно вернуть себе бессмертие.

По мнению древних китайцев, долголетие и тем более бессмертие – самое драгоценное из всего, что существует на свете.

Было известно, что бессмертия можно достичь, если проглотить эликсир, которым владела Сиванму – богиня, обитавшая, согласно мифу, далеко на Западе, в пещере на горе Куньлунь.

Вокруг горы Куньлунь текли воды необыкновенной реки: столь странными были ее воды, что в них тонули не только люди, не только лодки, но даже перышки гусей. За рекой кольцом окружало гору неугасимое пламя жестокого огня, в котором мгновенно сгорало все, что в него попадало.

Герой И преодолел все препятствия и добрался до Сиванму. Она отдала ему эликсир бессмертия.

Герой вернулся домой.

Дома его поджидала жена.

Она похитила у мужа эликсир и проглотила его сама. Чан Э убежала от гнева мужа и скрылась на луне. Ни среди людей, ни среди богов ей места не было, потому что она совершила мерзкий поступок.

Она была наказана одинокой жизнью на луне – ведь, кроме нее, на луне живут лишь белый заяц, жаба и некий У Ган – китайский Сизиф, – обреченный вечно рубить на луне коричное дерево.

Народная фантазия наказала Чан Э – бессмертие обернулось для нее вечной скукой.

 
Чан Э жалеет, что украла эликсир, —
Скучает вечно в бирюзовом небе, —
 

писал поэт Тао Юаньмин.

Доверчивый И был потрясен ее обманом. Ему не захотелось жить; он стал ждать смерти как избавления, проводя дни в охоте и скитаниях, и погиб в лесу загадочным образом, то ли от руки своего завистливого ученика, то ли в ловушке для зверей.

И был любимым героем простых людей. Легенда сделала его предводителем всех духов, защищающих и оберегающих человека от зла.

Вслед за засухой, вызванной десятью солнцами, на людей обрушилось новое несчастье – начался великий потоп. Воды подступили к солнцу. Это бедствие ниспослало верховное божество Шан-ди, разгневавшееся на людей.

На помощь пришел человеколюбивый бог Гунь, выступивший тем самым против воли Шан-ди.

Девять лет работал Гунь: строил запруды, насыпи и плотины, пользуясь «живой землей», которая сама росла, оттесняя воды.

Разгневанный Шан-ди отобрал у Гуня «живую землю» и убил героя.

Потоп вновь усилился.

Но у Гуня был сын по имени Юй.

Юй воспринял у отца и силу и уменье. Как и отец, он клал в самые глубокие места «живую землю». Но он не стал строить запруд и плотин; он пошел по более верному пути. Юй расчищал и углублял русла рек, и вода сама собой стекала в океан.

Во время работы он обошел многие страны – от пустыни севера до Аннама, от восхода солнца до Сычуани. Везде он встречал диковинные существа – крылатых людей, голый народ, племя трехликих. Всего обошел он сорок три страны и все время трудился не покладая рук.

Наводнение было побеждено. С гор и высоких деревьев спустились люди, уцелевшие от потопа. Юй стал их вождем и сделал немало полезного для них.

Китайские мифы об И и о Юе – это мифы о великих защитниках человечества. Таким защитником был и Хуанди, отстоявший мирную жизнь людей от посягательств злых мятежников, и Ди Цзюнь, который передал людям различные знания, орудия и инструменты, и Шэнь Нун с сыновьями, научивший людей обрабатывать землю плугом.