Текст книги "Китай у русских писателей"

Дух времени сказывается и в устройстве похоронных процессий. Правда, в них сохранилось еще очень много старины, еще и теперь на улицах Пекина можно увидеть процессии, растянувшиеся на целую версту; еще и теперь друзья усопшего устраивают в местах прохождения процессии павильоны и устанавливают столики с чаем, спичками и папиросами, чтобы сын усопшего, отягченный горем, мог подкрепиться по пути, – но вместе с этой стариной и впереди ее идет европейский оркестр, часто наигрывающий марш из «Веселой вдовы» или что-нибудь в этом роде, так как для китайцев безразлично, что играет европейский оркестр.

Пройдет еще 15–20 лет, и много внутренних и внешних перемен произойдет в жизни Пекина; но принесут ли они хоть малейшее облегчение и улучшение жизни многочисленной бедноте Пекина, которая настолько сжилась со своей судьбой, настолько безропотно несет пока эту судьбу, что нужно не это медленное развитие жизни Пекина, а крупные, все потрясающие события, чтобы всколыхнуть эту инертную массу.

1927

З. Рихтер

Зинаида Владимировна Рихтер (1890–1967), писательница, журналистка, много ездившая по Советскому Союзу и часто печатавшаяся в «Правде», «Известиях», других периодических изданиях 20—60-х гг. Автор нескольких книг о своих путешествиях. В 1925 г. как корреспондент «Известий» участвовала в первом перелете Москва – Монголия – Пекин (вместе с А. Лебеденко от «Ленинградской правды» и В. Михельсом от РОСТА), выпустив затем книгу «7000 км по воздуху» (М., 1926), откуда и взяты публикуемые фрагменты.

Из книги «7000 километров по воздуху»

ПРИЛЕТ В ПЕКИН

Наконец, пески мертвой пустыни под нами сменились зелеными полосками риса. Для нас, перелетевших весь Азиатский континент, они были Колумбовым берегом. Китайская граница уже позади. Под нами первые глиняные строения китайских селений.

Последний перелет от Миао-Тани через хребты Калганских гор был одним из самых трудных.

Преодолев это последнее препятствие, самолеты один за другим спустились и, легко коснувшись колесами земли пекинского аэродрома, рулили к павильону – финишу длинного и рискованного перелета…

Крича и размахивая знаменами, шляпами, букетами цветов, кинулись к самолетам китайские студенты и сотрудники советского полпредства. Ослепительный день усиливал белизну китайских одежд. Улыбались желто-смуглые лица, сверкали изумительно белые зубы, горели на белых кофточках курсисток красные розетки; искрились золотые и серебряные галуны чинов авиационного и военного министерств.

В белой толпе выделялись черные шелковые кофты сановников. Под жгучим небом реяли синие гоминдановские знамена и вышитые иероглифами красные стяги организаций. Колыхались над головами обязательные для всех китайских торжеств пестрые и надушенные венки из бумажных цветов, которыми сейчас же увенчали и наши самолеты. Эти бумажные цветы казались даже более натуральными, чем настоящие махровые пионы – любимый цветок китайцев – в букетах, поднесенных нашим летчикам. Музыканты Фэн Юйсяна[26]26
  Фэн Юйсян (1882–1948) – маршал, главком Народной армии с 1924 г.


[Закрыть] играли туш, кругом аплодировали. Карахан целовал героев-летчиков, китайские студенты, подражая нашим комсомольцам, коллективно декламировали приветствия. Китайские авиаторы, в своих удивительных, невероятно запущенных самолетах, с рискованным креном и фигурами проносились над нашими головами, производя впечатление расшалившихся и кувыркающихся от избытка чувств ребят. Суетились в толпе кинооператоры, фотографы с аппаратами и осаждали репортеры японских и китайских газет. В павильоне после речей и раздачи подарков летчиков и всех участников экспедиции еще раз чествовали с бокалами в руках. Вид у наших летчиков был сияющий и растерянный. Глава департамента авиации, Джао Хао, позаботился, чтобы советским самолетам был оказан любезный прием. Китайская молодежь сделала все, чтобы дать нам почувствовать искреннюю симпатию к СССР.

НА ПРИЕМЕ У КИТАЙСКОГО ДИПЛОМАТА

Жена государственного деятеля Си Тивана прислала мне, женщине, участвовавшей в перелете, приглашение на чай.

Я с удовольствием приняла это приглашение, которое давало мне возможность ближе познакомиться с китайским обществом и домашним бытом сановников, которых я встречала до того только на официальных приемах и банкетах.

Перед входом в богатый китайский дом стоит расписной щит, значение которого не допускать злых духов.

Бой ушел с моей визитной карточкой и вернулся в сопровождении личного секретаря Си Тивана, хорошо говорящего по-русски китайца.

Внутренний двор выложен каменными плитами; в кадках цветущие олеандры; галереи украшены резьбой и пестрой росписью. В полуевропейски обставленной гостиной мебель из черного дерева с причудливой резьбой: драконами павлинами, змеями. Нас ожидал Си Тиван. Было заранее условлено, что я приду часом раньше других приглашенных, чтобы проинтервьюировать хозяина дома.

Си Тивану на вид за сорок. Выхоленный, как все китайские аристократы, худощавый, в черной шелковой кофте поверх белого халата и в лакированных туфлях на низких каблуках. Привлекали внимание его выхоленные руки, желто-бледные, с длинными тонкими пальцами и миндалевидными ногтями.

Си Тиван много путешествовал по Японии и Америке. Во время революции занимал министерские посты. Был мининделом в Пекине и комиссаром торговли и промышленности в Кантоне. Ездил делегатом в Париж на конференцию. Председательствовал в комиссии по шандунским делам и вел с Караханом все переговоры о первом договоре.

Мне говорили о Си Тиване как о единственном человеке, выделяющемся из среды лицемерных и продажных сановников, окружающих Дуань Цижуя. Но, властолюбивый диктатор по натуре, Дуань Цижуй окружил себя незначительными людьми, которые должны соглашаться с ним во всем, а Си Тиван сейчас в тени.

Си Тиван говорил, что, несмотря на все не прекращающиеся внутренние смуты, за последнее время наблюдается увеличивающийся рост китайский промышленности и торговли. Это потому, что теперь совместно с правительством управляет народ, и нет прежнего произвола. Несколько лет тому назад такой факт, как убийство рабочего на японском заводе в Шанхае, прошел бы незамеченным, а сейчас это вызвало дружный протест рабочих и учащейся молодежи. Влияние иностранцев падает. Дальнейшее развитие китайской промышленности и торговли, по мнению Си Тивана, всецело зависит от решения вопроса о неравных договорах.

– В этом вопросе, – заявил Си Тиван, – китайский народ не пойдет ни на какие уступки!

Накануне я беседовала на ту же тему с другим китайским сановником, доктором Еном, одним из трех делегатов, выбранных комиссией по пересмотру договоров. Доктор Ен – типичный китайский дипломат. Он искусно уклонялся от прямых ответов, когда речь заходила о неравных договорах и тарифной конференции.

Начинали съезжаться гости. Жена Си Тивана, полная и румяная китаянка, напоминающая замоскворецкую сдобную купчиху, появилась в гостиной в узком халате из голубого шелка. У нее, как и у многих китайских женщин, с детства изуродованы ноги, но теперь немодно иметь крошечные ножки, а для жены либерального сановника даже неприлично. Поэтому на ней длинные модные лакированные туфли.

В старом Китае девочке с 5 лет уродовали ноги, ломали ступни и туго бинтовали до 20–25 лет. Производили эту операцию старухи. Сами матери никогда этого не делали, боясь, что в детском мозгу их образ будет ассоциироваться со страданиями. Все детство китайской девочки было отравлено этими муками. Нередко уже замужние китаянки с плачем просили мужа хоть ненадолго разбинтовать им ноги.

Теперь законом воспрещается уродовать девочкам ноги, но не везде в провинции этот дикий обычай перевелся.

При мне в пекинских газетах был опубликован возмутительный случай. По настоянию матери жениха молодая девушка попыталась сделать себе маленькую ногу и умерла от этой операции.

Раньше женщины в Китае не показывались при гостях. В гостиной Си Тивана я имела возможность наблюдать быт европеизированного китайского общества. Гости-китаянки нарядные, надушенные, оживленные. Некоторых сопровождают мужья или родственники. Китаянки из высших кругов подражают в манерах европейским светским женщинам.

Национальный костюм китаянки самого простого покроя, но у ворота и в боковом разрезе кофты выпущен краешек дорогого кружева, которым китаянки особенно любят щегольнуть. Волосы китаянки гладко зачесывают назад, в туго заплетенные косы, уложенные на макушке. Многие из передовых китаянок подстригают волосы по-американски. Все присутствовавшие на этом вечере китаянки были одеты в национальные костюмы, за исключением одной, явившейся в большой шляпе с пером и лорнетом. Я, было, приняла ее за француженку, но оказалось, что она хавкастка, с острова Явы. Хавкасты происходят от смешения китайской и какой-либо из европейских рас. Тип хавкастов красивее чисто китайского. Среди них много способных, талантливых людей. Но общественное положение хавкастов какое-то двойственное, они сторонятся китайцев, европейцы же смотрят на них свысока.

Подали в чашечках с крышкой золотистый и горький китайский чай, торты и фрукты.

Первые минуты чувствовалась некоторая натянутость. Китайские дамы с любопытством оглядывали меня. Разговор при посредстве переводчика-секретаря не клеился. Но вот пришли две барышни в вечерних европейских туалетах, китаянки, окончившие русскую гимназию в Харбине и говорящие по-русски. Они разместились возле меня, на диване, другие китайские дамы тесно придвинулись к нам, и завязалась оживленнейшая беседа. Китаянки, перебивая друг друга, расспрашивали меня, как живут русские женщины, как я летала, что чувствовала в воздухе. Одна из китаянок пылко заявила, что она отдала бы все, чтобы только полетать. Едва научившись ходить и перестав уродовать ноги, китаянки уже мечтают летать…

Вся в черном, китаянка, оказавшаяся свояченицей Сунь Ятсена[27]27
  Сунь Цинмин.


[Закрыть], пожимая мне руки, говорила, что если бы был жив доктор Сунь, ему прилет нашей экспедиции доставил бы истинную радость. Она очень сожалела, что ее сестра, вдова Сунь Ятсена, сейчас на юге по делам стачечного комитета и не может со мной встретиться.

– Что за человек вдова доктора Суня? – спросила я одну из переводчиц-китаянок.

– О, с большим характером и яркой индивидуальности. Но при жизни доктора Суня она всю себя отдавала на служение ему и заботе о нем. Она еще покажет себя на общественной работе.

По словам моих собеседниц, в семейном китайском быту произошли коренные перемены, но кое-что сохранилось еще от старины.

Родители рано женят сыновей, не справляясь с тем, нравится ли им невеста. Китайский брак – формальная, деловая сделка. Не довольствуясь навязанной женой, китаец может взять в дом по сердечному выбору наложницу-конку-бинку. Жена компенсируется тем, что за ней сохраняются права хозяйки, старшей в доме. Дети, родившиеся от конкубинки, считаются детьми первой жены. Конкубинка обыкновенно моложе, красивее и образованнее первой жены, но в доме она на положении прислуги. В любой момент ее могут прогнать на улицу или перепродать, и закон за нее не вступится.

– А как законная жена относится к конкубинке?

– Конечно, неприятно, – говорят китаянки. – Но что же делать! Закон. Приходится мириться.

– У нас, у жен, общая спальня, – сказала мне одна из китаянок. – Когда муж ласкает другую жену, я прячу голову под подушку.

Китаянки о чем-то оживленно заспорили.

– Вчера хоронили одну китаянку, – объяснила мне переводчица, – конкубинку богатого китайца. Говорят, что ее отравила первая жена. У конкубинки родился красивый ребенок, и из ревности первая жена решила убрать с дороги соперницу-мать.

НА КИТАЙСКИХ БАНКЕТАХ

«Огофу» («русское посольство») – первое китайское слово, которое я записала в блокнот и постаралась запомнить. «Огофу» и «огожен» («русский») в Пекине выводили меня из лабиринта мудреных китайских улиц во время моих пеших и одиноких странствований по незнакомому городу. Долгое время я не решалась сесть в рикшу, но совершенно избежать этого было невозможно, ибо автомобиль не всегда можно было достать, а пешком по жаре никто из консульских сотрудников не соглашался сопровождать меня в моих экскурсиях. Сев в рикшу, я испытала мучительное чувство. Между тем от многих мне приходилось слышать об удобстве и приятности передвижения в рикше.

– Неужели и теперь ничего не предпринято, чтобы ликвидировать унизительный труд рикш?

– А куда же денутся 50 тысяч рикш, которые останутся без работы? Вопрос не разрешится, если вдруг все перестанут ездить в рикшах и будут их бойкотировать, – говорили мне товарищи, обтерпевшиеся в Пекине. – Нужно сначала развить в Китае промышленность – горную, текстильную и прочее – и тогда уже заменять рикш мотоциклами или чем-нибудь другим.

Пекинское население отнеслось к нам, участникам экспедиции, с большой теплотой и сочувствием. Во всех общественных местах, даже в магазинах и на рынках, торговцы проявляли особую предупредительность, смотрели как на героев.

Иностранцы, если они только не принадлежали к высшему буржуазному обществу, относились к нам без всякой неприязни и с большим любопытством.

Между прочим, одно видное лицо из французского посольства выразило Карахану сожаление в том, что китайское правительство не предупредило его о прилете экспедиции, поэтому он не мог быть на аэродроме.

Хуже всех относились к нам в Пекине соотечественники, белые эмигранты. В вестибюле «Вагон-Ли» я обратилась с каким-то вопросом к двум нарядно одетым дамам, решив, что они русские. Они сделали вид, что не понимают меня. Тогда я спросила по-французски:

– Неужели я ошибаюсь: вы иностранки, не русские?

– Мы русские, – сказала одна из дам, – но стараемся забыть об этом.

На Калганском вокзале с нашим кинооператором заговорил русский эмигрант.

– Вы приезжие, из Совдепии? Воображаю, как вы счастливы, что вырвались из этого ада: голод, Чека…

Кинооператоры, смеясь, сказали, что они на днях опять уезжают в Москву, но что в России давно нет голода; наоборот, кондитерские и пирожные даже лучше, чем в Пекине.

– Этому можно поверить, глядя на вас, – вмешался китаец, говорящий по-русски. – Скорее ваш соотечественник, – жест в сторону эмигранта, – выглядит голодающим.

Худой и желтый эмигрант тяжело вздохнул и не без зависти оглядел двух здоровенных и жизнерадостных наших кинооператоров.

Советское полпредство помещается в красивом здании, в зелени пальм и акаций. От главных решетчатых ворот к нему ведет широкая, усыпанная гравием аллея. В будке, у ворот, сидит старик китаец; другой охраны нет.

Карахан пользуется громадной популярностью среди пекинского населения. В беседе со мной китайские дипломаты спешили подчеркнуть заслуги Карахана в деле сближения Китая с СССР и свое отношение к нему.

Личные отношения в Китае имеют громадное значение. Нелегко иметь дело с китайскими дипломатами, которые любят и в государственных делах торговаться до седьмого пота и склонны к компромиссу.

По соседству с советским представительством – английское. Одна лишь кирпичная стена отделяет СССР от Великобритании, и рядом развеваются красное полотнище с серпом и молотом и полосатое со львами. Недавно в английском посольстве, требуя повышения жалованья, забастовали бои и все низшие служащие китайцы. Англичане в течение нескольких дней оставались в темноте, без воды и услуг. Виновниками этой забастовки они объявили советских боев, которые якобы распропагандировали боев английских.

Для нашей экспедиции отвели номера в гостинице «Амбассадор», обставленной по-европейски, но обслуживаемой китайцами.

Эта гостиница скромнее, чем в том же Пекине «Отель-де-Пекен» или «Вагон-Ли» – блестящие европейские отели с роскошными вестибюлями, ресторанами, крышей-садом, лифтом, фенами, электрическими вентиляторами и пр.

Под видом нашей охраны в коридорах гостиницы были поставлены полицейские. Вся администрация была замещена агентами полиции. Но особенно они нас не беспокоили.

С «Гранд-отелем» у меня связано воспоминание о величайшей жаре, которую чувствуют все европейцы, попадающие в Китай в летние, знойные месяцы. Частые сетки на окнах не спасали от москитов. Приходилось зажигать японские свечи, от которых разбаливалась голова. К утру столы и пол были усеяны трупами москитов. Ночами, несмотря на открытые окна, в комнате нечем было дышать.

В Пекине нам прежде всего пришлось обзавестись визитными карточками, без которых в Китае совершенно невозможно обойтись. Наши спортсменские костюмы достаточно поистрепались в дороге, да и не отвечали китайскому климату, и нам пришлось обратиться к китайским портным.

Утром мы получали именные пригласительные, с отпечатанными иероглифами карточки на банкет от разных министерств и общественных организаций. Все министерства, китайский воздушный флот и даже департамент полиции чествовали нас банкетами: в общественном саду, в клубе китайских студентов, возвратившихся из-за границы, в летнем дворце и в обсерватории (банкет, устроенный членами партии Гоминдан).

Скучно описывать банкеты, особенно китайские, состоявшие из 50 с лишним блюд и продолжавшиеся в течение нескольких часов.

За час перед тем, как надо было отправляться на банкет, у нас начиналась суматоха. Хлопанье дверями, звонки к портному, который не принес вовремя заказанное платье. В последнюю минуту у кого-нибудь из летчиков, но чаще у Шмидта[28]28
  Шмидт Исаак Павлович – начальник перелета.


[Закрыть], вдруг не оказывалось черного галстука, а являться надо было обязательно в черных брюках и черных галстуках. Являлись мы всегда с опозданием, последними.

Как-то, не успев даже приодеться, прямо из рабочей комнаты Шмидт явился на банкет в гимнастерке с засученными рукавами и расстегнутым воротом. Если бы нечто подобное позволил себе англичанин, француз или другой иностранец, китайцы, помешанные на этикете и условностях, приняли бы это за вызов и оскорбление. Но Шмидт – русский большевик, коммунист, а потому китайские сановники и чиновники спокойно переварили это отступление от этикета. За столом Шмидт, как всегда, громко и простодушно смеялся и похлопывал своих сановных чопорных соседей по плечу. Они в ответ благосклонно улыбались. Секретарь нашего посольства, ведающий церемониями дипломатических приемов и банкетами, только руками разводил.

Представители нашего посольства были на банкете в черных брюках и летних, белых коротких фраках. Куцый фрак этот придает человеку весьма комический вид.

При виде того, как терпимо относились сановники к шмидтовской гимнастерке, думалось, что без всякого ущерба для международных отношений наши дипломатические чиновники могли бы сохранять и за границей советский костюм и вид.

У китайцев не принято рукопожатие. Здороваясь по-европейски, они неумело подают руку. Китайское приветствие состоит в приседаниях и низких поклонах, причем кисти рук они складывают на груди.

У освещенного входа в сад и помещение, где давался банкет, нас встречали толпой бои. Старший из них, в белоснежном халате, брал у нас визитные карточки, которые мы потом находили возле своих приборов.

Не без замешательства, раскланиваясь налево и направо, мы проходили в толпе чиновников в юбках, среди военных и полицейских, приседавших в поклонах.

Хозяева банкета, министр иностранных дел, президент департамента авиации и лидеры партии Гоминдан, здороваясь с нами, говорили любезности. После церемонии, продолжавшейся довольно долго, нас приглашали к столу.

Затрудняюсь сказать, с какими обедами нам было труднее справляться: с сервированными по-европейски, с ассортиментом ножей и вилок у каждого прибора, или с китайскими, на которых едят палочками и кормят морскими червями, ласточкиными гнездами и т. п.

Китайский обед состоялся в «Клубе студентов, возвратившихся из-за границы». Давали банкет все министерства, китайский воздушный флот и департамент полиции. Обед был сервирован на веранде. Под потолком в клетках качались попугаи и щебетали колибри. Круглые столы были уставлены закусками и лакомствами на маленьких тарелочках: семечки, орехи, шинкованная капуста, пастила, яйца, выдержанные в извести и земле с темно-коричневым прозрачным, как желе, белком и зеленоватым желтком.

Возле каждого прибора стояли чашечки с теплой рисовой водкой. Говорят, китайцы весьма снисходительно относятся к пьяным. Известный китайский поэт Ли Бо, напившись пьяным в присутствии императора, не мог прочесть написанного в честь него стихотворения. Император не только не обиделся, но даже сошел с трона и собственноручно поднес поэту чашечку с прохладительным напитком.

После сладостей подали бульон с голубиными яйцами. За обедом было до 60 перемен: ласточкины гнезда, плавники акул, капуста, желудки молодых барашков, напоминающие по виду сморчки, гусиная поджаренная кожа, трепанги – род морских моллюсков, соус из молодых бамбуков и корней лотоса и т. д. и т. д.

Жидкие блюда ставились в чашке посреди стола, и гости черпали из них каждый своей ложкой. Куски твердой пищи китайцы ловко подхватывали палочками из слоновой кости в серебряной оправе.

Ласточкины гнезда – жидкий суп с бесцветными волокнами. Кушанье это не имеет никакого вкуса, но действует возбуждающе.

Обед закончился традиционным рисом и плохим кофе.

После фруктов, ананасов и бананов подали чашки с водой для омовения рук.

Речи начались под конец обеда. За стеклянной дверью стояли какие-то типы в хаки с записными книжками, в которые они записывали речи ораторов. Я, было, подумала, что это корреспонденты китайской военной печати, потому что они были в форме. Но оказалось, что это были полицейские агенты, которые даже и не пытались замаскировать свою работу. Они особенно внимательно следили за выступлениями китайских ораторов.

Министры и сановники провозглашали тосты за содружество великих народов Китая и России. Китайские авиаторы приветствовали советских летчиков.

На банкете, который давали члены партии Гоминдан, начальник Пекинской обсерватории и старый член партии, между прочим, сказал:

– Существует много причин, почему китайский народ смотрит на СССР как на друга, но главная из них та, что СССР всегда отстаивает принцип национальной независимости и самостоятельности народов.

Директор поднял свой бокал за мирный прогресс обоих народов, Китая и России, и за дальнейший успех русской авиации.

– Друзья, я горд и счастлив, – ответил ему Шмидт, – что мы прилетели, именно в такой момент в Китай, когда решается его судьба. Еще я могу передать вам привет от многих миллионов рабочих и крестьян России и их горячие пожелания молодому Китаю, лучшей части китайской интеллигенции, авангарду борющегося китайского народа.

Речи наших ораторов переводил известный китаевед, проф. А.А. Иванов[29]29
  Псевдоним – А. Ивин. См. выше.


[Закрыть]. Даже кок и его помощники вышли из кухни и, столпившись у дверей, слушали, боясь проронить слово. Минутами у боев было такое выражение, точно они вот сейчас поставят подносы с кушаньем, бывшие у них в руках, и начнут аплодировать.

На одном банкете моим соседом оказался любопытный человек, доктор Сютьен, старый член партии Гоминдан, близкий друг Сунь Ятсена, академик и в то же время пастор и проповедник.

У Сютьена лицо аскета; как большинство образованных китайцев прошлого поколения, он прошел через тяжелые испытания, прежде чем добился звания бакалавра и магистра. В его время в академию из 10 000 человек, державших экзамены, принимали 30. Экзаменовавшихся на три дня запирали по одиночке, и за это время они должны были написать пять сочинений на политическую, философскую и другие темы, причем в сочинениях не должно было быть ни одной ошибки.

В недавнем прошлом в Китае фамильные отношения совершенно опутывали человека. Вернувшись после продолжительного отсутствия на родину, китаец должен был справляться в особой гильдии об адресах своих самых отдаленных родственников, всем рассылать свои визитные карточки и делать визиты. На это уходили месяцы.

Сютьен, между прочим, был ректором Шанхайского университета и вне класса помогал учиться китайским рабочим. Сютьен сотрудничает в газете «Минбао» и вместе с проф. А. А. Ивановым состоит в боксерской комиссии. Удивительно, как у этого ученого и в то же время христианского проповедника религиозные мировоззрения уживаются с левыми идеями Гоминдана. С одинаковым увлечением он рассказывает о Канн Ювэе[30]30
  Канн Ювэй (1858–1927) – ученый, политический деятель, идеолог реформ конца XIX в.


[Закрыть], неудавшемся китайском Петре I, и докторе Суне – отце китайской революции.

Я часто встречала еще потом Сютьена в оригинальной обстановке дома проф. А.А. Иванова. Проф. Иванов живет в китайской части города, в бывшем женском монастыре, рядом с кумирней, где стоит гроб какого-то китайца. Китайцы при жизни заказывают себе гроб и на нем вывешивают плакаты. На плакате просьба к богу продлить им дни.

Мне нравились фанза, в которой живет профессор, его дворик с развесистым деревом и бой-китаец, которого он возил с собой даже в Москву на какой-то съезд.