Текст книги "Китай у русских писателей"

В. Дедлов

Под этим псевдонимом выступал известный в свое время прозаик, критик и публицист Владимир Людвигович Кигн (18561908), страстный и вдохновенный путешественник. Летом и осенью 1897 г. он совершил длительное путешествие по Сибири, а затем на пароходе «Ярославль» – семинедельное плавание из Владивостока в Одессу с заходом в Шанхай и устье Янцзы. Впечатления об этом – в дневниковой книге «Панорама Сибири», СПб., 1900 (из нее печатаются фрагменты). В 1904 г. Дедлов в качестве корреспондента газеты «Слово» ездил в Маньчжурию – серия очерков «Штатские на войне».

Из книги «Панорама Сибири»

4–8 ноября. – Шанхай – станция большая, бойкая, богатая. На реке множество громадных пароходов, морских и речных, не уступающих морским. Все они грузятся, разгружаются, приходят и уходят. С реки город имеет очень внушительный и вполне европейский вид, со своими башнями, шпицами церквей, многоэтажными домами и деревьями бульваров и садов. Внутри Европы оказывается не так много. Толпа сплошь китайская, и европеец среди нее редкость. Джинрикши – китайцы, чернорабочие – китайцы, купцы – китайцы, купчихи – китаянки с крохотными ногами. Китайцы в кабриолетиках джинрикшей, в каретах, извозчичьих и «собственных», в качестве прислуги в отелях и приказчиков в магазинах. Китайская часть города, застроенная красивыми, изукрашенными резьбой, раскраской и позолотой двух– и трехэтажными домами, своей обширностью и оживлением подавляет чопорные и простые европейские кварталы. У Европы тут банки, оптовые склады да несколько магазинов наиболее изысканных товаров; остальное все в руках китайцев. И эти китайцы не какие-нибудь, не загнанные, не скромные, не уличные торгаши. Это – сытые, величавые фигуры, с породистыми белыми ксендзовскими лицами, в тончайших шелках. Их китаянки такие же сытые, крупные, с прекрасными большими томными черными глазами, а шелка их панталон и курток еще дороже и красивей, чем у их супругов. Таково купечество, очень богатое, все больше оттирающее европейца от торговли Дальнего Востока, но толпа, не в пример японской, груба, нагла и нища. Богачи ее забыли, чиновничество бессильно и смешно. Нет ничего курьезней шествия по улицам Шанхая мандарина. Какие-то тощие одноглазые скороходы в зеленых куртках и захватанных красных колпаках в виде цветка belle-de-jour; какие-то полуголые оборванцы с палками в руках; несколько всадников на тощих клячах и, наконец, сам мандарин в паланкине, размалеванном во все цвета радуги. Европейцы смеются, смеется китайская толпа, даже улыбаются англичанки, попадающиеся навстречу в открытых колясках. В Китае, в противоположность демократической Японии, царит купец, управляют деньги, а это уже конец нации, как бы величествен, безмятежен и породист ни был жрец золотого тельца.

Шанхай какою-то маленькой речонкой делится на две части, английскую и французскую. У одних названия улиц написаны по-английски, у других – по-французски. У англичан городовыми служат громадные, как жерди, темно-коричневые индусы в пурпурных чалмах; у французов – обыкновенные французские городовые. Это – старшие городовые, у которых под началом состоят второстепенные, из китайцев, в синих блузах и зонтикообразных шляпах. Последних иной раз сопровождает другой китаец, голова которого защемлена в тяжелую доску. Это – наказанный по приговору английского или французского мирового судьи вор или мошенник, обязанный с таким воротничком ходить вслед за городовым по улицам и терзаться угрызениями совести. Из двух хозяев Шанхая видимо первенствует англичанин. У него и улицы чище, и дома больше, и городовые бравее. Толпа понимает по-английски и не говорит по-французски – даже во французском квартале. Местная французская газета печатается в английской типографии, помещающейся во французской части как раз против французского консульства. В типографии говорят только по-английски, и чтобы купить несколько последних номеров газеты, мне пришлось по телефону вызывать переводчика из французского «Hôtel des Colonies». Но и в «Hôtel des Colonies» по-французски понимали только хозяин, да один старый китаец; остальные – только по-английски. Насколько наш друг француз мастер устроиться и хозяйничать у себя дома, настолько же он смякает и слабнет, скучает и скисает в своих колониях. Должно быть, он слишком вежлив и, главное, слишком либерален для довольно-таки предосудительного колониального ремесла, которое у англичан поставлено, в конце концов, на грабительскую ногу. Никто так не бьет жалких азиатов и африканцев, как англичане, притом чем попало и как попало: несчастных шанхайских джинрикшей палкой или каблуком в спину, восставших индийских сипаев – пушкой, ускользавший из-под их власти Египет – разрушением целых городов. Однако знающие люди говорят, что в последнее время англичан начинают заедать немцы, оттирая их от торговли даже в их «станциях». И в самом деле, в Шанхае множество немецких магазинов; а в бытность нашу там англичане скрежетали зубами при известии о занятии немцами китайской бухты Киао-Тчеу.

Какая разница между нашей колонизацией и английской! У англичан – города, набережные, электричество, порты. У нас – серые деревни. У них что ни новая колония, то новый источник доходов. Каждое наше новое приобретение заставляет наше казначейство чесать в затылке: опять пойдут новые войска, новые переселенцы, новые окружные и областные чиновничьи штаты. Англия захватывает готовенькое: благорастворение воздухов, цветущие нивы, привыкшее к платежу податей население – остается дренировать «новое место» и цедить из него деньги. Наши «новые места» – пустопорожние. Населены они волками, а то так и тиграми, которых только нам назло могла занести нелегкая из Бенгалии в село Никольское Южноуссурийского округа. Если там и найдутся сотни полторы каких-нибудь манегров или орочей, так и те сейчас же начинают просить ссуду на продовольствие. Словом, расходов не оберешься. И все-таки наши колонии прочней. Мы занимаем новые места не в качестве отдельных торговцев, а массой своего народа. Мы эту массу не тесним, как это делали англичане даже с единокровной Северной Америкой, а сами еще покряхтываем под тяжестью жертв в пользу новой колонии. Наше дело не эффектно, серо, но оно прочно и, как это ни смело сказать, подвигается вперед быстрее, чем дело англичан. На «Ярославле» я перечитывал гончаровскую «Палладу». Как мало изменилось с тех пор положение вещей хоть бы в Сингапуре. Конечно, город вырос, число складов увеличилось, торговля разрослась, но суть дела та же. Так же и теперь, как сорок пять лет тому назад, европеец – случайный гость, скучающий, полубольной, но жадный. Так же менее крупная торговля в руках китайцев. Так же сыт и равнодушен китайский «буржуй», и так же невежественны и нищи китайцы и малайцы – чернь. Такие же они язычники, такие же голыши. Богатый и просвещенный так же забыл нищего и темного. На Яве голландцы по-прежнему умышленно держат туземцев в глубоком невежестве и бедности. Только денег за эти сорок пять лет выцежено из населения миллионы и миллиарды. На что они пошли, какие такие земные раи завели у себя «на старине» европейцы? Нет, у нас лучше хоть бы тем, что греха меньше, а прочие достоинства нашего способа колонизации должно показать будущее, если скептикам мало настоящего зрелища стотысячного сытого населения Амурского края, которого во времена «Фрегата «Паллады» даже и не существовало для России. С этой точки зрения, староверческое село Халкидон на Суйфуне нравится мне больше Шанхая, на Янцсекианге.

Повторяю, Шанхай красивый и внушительный город. Набережная превращена в тенистую аллею. Улицы вымощены безукоризненно. Огромные магазины с зеркальными стеклами. В скверах стоят статуи каких-то великих англичан, в сюртуках и в брюках со штрипками. Улицы китайцев жесткой щеткой англичан тоже вычищены и выметены. Китайской неряшливости нет; остались китайская оригинальность и живописность. Главная улица города, Нанкин-род, мало-помалу переходит в улицу загородных домов, окруженных садами и шелковыми истинно английскими газонами, увитых ползучими растениями и плющами. Смотрит это, однако, не очень приветливо. Во-первых, холодно. Наша весна зашалила и после теплых дней в море послала нам всего 10–12 градусов тепла. Небо серо. Ветер. Иногда дождь. Затем, Шанхай построен на болоте. В канавах по бокам загородной аллеи и в сажалках садов стоит зацветшая позеленевшая вода. Почва тоже неважная, песчаная, и деревья, по большей части ива, не отличаются здоровым видом. В конце этой улицы дач мы натолкнулись на китайский публичный сад. Тут были звери в загородках и птицы в клетках, чайные беседки самой хитрой архитектуры и ресторанчики, еще причудливей. Были примерные роскошные дома, с внутренними дворами и фонтанами, эстрады для театральных представлений, игрушечные пруды, коллекции садовых и огородных растений, цветочные клумбы, деревья, обстриженные в виде людей и животных и, наконец, знаменитые карликовые деревья. Деревцо величиною в аршин до смешного воспроизводит старого, даже дряхлого лесного великана. Морщинистая кора, корни, выдающиеся из земли, кривые ветви, сухие сучья, даже дупла. Даже хвоя и листва этих живых миниатюр во много раз уменьшены искусством против нормальных размеров. Этот секрет европейцам неизвестен. Карлики были единственным примечательным предметом в саду, цель которого, очевидно, развлекать и поучать сразу. Все остальное было неряшливо и неаккуратно. То, что должно было быть чудом изящества, носило печать искривившегося и выродившегося китайского искусства, нашедшего для себя в Японии такую благодарную почву. Великолепны были только толковые наряды китайских богачей и богачих, которые вместе с ребятишками, няньками и лакеями приехали в сад в отличных колясках и каретах. Взрослые пили чай, а дети с няньками ходили по саду и изумлялись собранным там ихним китайским чудесам.

1897

Н. Гарин-Михайловский

Николай Георгиевич (Егорович) Михайловский (1852–1906) больше известен по своим литературным псевдонимам Н. Гарин и Н. Гарин-Михайловский. Талантливый прозаик, драматург и публицист, он по образованию был инженером-путейцем, изыскателем и строителем железных дорог, одной из которых была Западно-сибирская ж.д., на трассе ее им был заложен Новониколаевск, позже ставший знаменитым Новосибирском. Летом – осенью и зимой 1898 г. Н. Гарин совершил кругосветное путешествие: по Сибири на Дальний Восток, затем через Тихий океан в США и через Атлантический обратно в Европу. Первой частью этой поездки стала своеобразная «командировка»: участие в исследовательской экспедиции А.И. Звегинцева с целью «ознакомиться с производительностью мест между Владивостоком и Порт-Артуром». Так родилась его известная книга-дневник «По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову» (ниже печатаются из нее фрагменты). Собственно в Китае Н. Гарин в общей сложности был всего неделю – в Чифу и Шанхае, но встречи его в путешествии с китайцами были частыми, а посвященные им страницы принадлежат к числу наиболее живых.

Из книги «По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову»

24 августа

Верст за пятнадцать – двадцать перед Владивостоком железная дорога подходит к бухте и все время уже идет ее заливом. Это громадная бухта, одна из лучших в мире, со всех сторон закрытая, с тремя выходами в океан.

Город открывается не сразу и не лучшей своею частью. Но и в грязных предместьях уже чувствуется что-то большое и сильное. Многоэтажные дома, какие-то заводы или фабрики. Крыши почти сплошь покрыты гофрированным цинковым железом, и это резко отличает город от всех сибирских городов, придавая ему вид иностранного города.

Впечатление это усиливается в центральной части города, где очень много и богатых, и изящных, и массивных, и легких построек. Большинство и здесь принадлежит, конечно, казне, но много и частных зданий. Те же, что и в Благовещенске, фирмы: «Кунст и Альберс», «Чурин», много китайских, японских магазинов. Здесь за исключением вина на все остальное порто-франко.

На улицах масса китайцев, корейцев, военных и матросов. На рейде белые броненосцы, миноносцы и миноноски. В общем, своеобразное и совершенно новое от всего предыдущего впечатление, и житель Владивостока с гордостью говорит:

– Это уже не Сибирь.

И здесь такая же строительная горячка, как и в Благовещенске, Хабаровске, но в большем масштабе.

Со всех сторон лучшей здешней гостиницы «Тихий океан» строятся дома массой китайцев, и от этого стука работы не спасает ни один номер гостиницы. С первым лучом солнца врывается и стук в комнату, и мало спится и в этом звонком шуме, и в этом ярком свете августовского солнца. Особый свет – чисто осенний, навевающий покой и мир души. <…>

Ходим мы по улицам, ходят матросы наши, русские, немецкие, чистые, выправленные щеголи, гуляют дамы, офицеры, едут извозчики, экипажи-собственники. Это главная улица города – Светланская; внизу бухта, суда. Садится солнце, и толпы китайцев и корейцев возвращаются с работ.

Китайцы подвижны, в коротких синих кофтах, таких же широких штанах, завязанных у ступни, на ногах туфли, подбитые в два ряда толстым войлоком. Нижний ряд войлока не доходит до носка, и таким образом равновесие получается не совсем устойчивое. Китайская толпа оживлена, несутся гортанные звуки, длинные косы всегда черных, жестких и прямых волос спускаются почти до земли. У кого волос не хватает, тот приплетает ленту.

Китайцы – каменщики, носильщики, прислуга; японцы – мастеровые. Высший класс китайцев и японцев захватил и здесь торговлю. В руках у русских только извозчичий промысел.

– Эти желтые люди обладают четвертым измерением: они проходят чрез нас, а мы не можем…

Это говорит местный житель.

Мы в это время подходим к какой-то запрещенной полосе, и нам говорят:

– Нельзя!

– Секрет от нас, своих, – поясняет местный житель, – а эти, с четвертым измерением, там: каменщик, плотник, слуга, нянька, повар – они проходят везде, без них нельзя. Они знают все, их здесь в несколько раз больше, чем нас, русских, и среди них мы ходим и живем, как в гипнозе.

Всё здесь действительно в руках желтых. Пусть попробует, например, думающий строиться домовладелец выжечь кирпич на своем заводе, а не купить его у китайца. Такого собственного кирпича рабочий китаец изведет хозяину почти вдвое против купленного у китайца.

– Плохой кирпич – бьется.

Если хозяин начнет ругаться, китайцы бросят работу и уйдут, и никто к этому хозяину не придет, пока он не войдет в новое соглашение с их представителем.

Представителем этим называют одного китайца, который искусно руководит здесь всем китайским населением, облагая их всякого рода произвольными, но добровольными поборами. Частью этих поборов он кое с кем делится, часть остается в его широких карманах. Но зато все вопросы, касающиеся правильности паспортов, для китайца не страшны, и свободно процветает азартная игра в китайских притонах.

Терпеливый, трудолюбивый китаец оказывается страстным игроком и зачастую в один вечер проигрывает все накопленное им. Проигрывает с сократовским равнодушием и опять идет работать.

В китайских кварталах грязно, скученно, и в доме, где русских жило бы двести, их живет две тысячи. Такое жилье в буквальном смысле клоака и источник всех болезней.

Теперь свирепствует, например, сильнейшая дизентерия.

Китайцам все равно, играют… каждый притон платит кое-кому за это право по сто рублей в день. Таких три притона, итого сто тысяч в год… Разрешить их официально и улучшить на эти деньги их же часть города: строить гигиеничные дома для них, приучать к чистоте…

Я был в домах, занятых китайцами, задыхался от невыносимой вони, видел непередаваемую грязь, видел игорную комнату и грязную, равнодушную толпу у обтянутого холстом стола. При нашем появлении раздался какой-то короткий лозунг, и толпа лениво отошла, и какой-то пронырливый китаец с мелкими-мелкими чертами лица подошел к нам и заискивающе объяснял:

– Так это, так, на олехи иглали…

Я познакомился с одним очень интересным жителем.

– Все это на моих глазах, – говорил он, – совершилось уже в каких-нибудь пятнадцать лет, что хозяином стал китаец. Откажись он сегодня от работ, уйди из города – и мы погибли. Задумай Варфоломеевскую ночь, и никто из нас не останется. Вот как, например, они вытеснили наших огородников: стали продавать даром почти, а когда всех русских вытеснили, теперь берут за арбуз рубль, яблоко семь копеек. А вот как они расправляются с вредными для них людьми. Один из служащих стал противодействовать в чем-то главе здешних китайцев. В результате донос этого главы, что такому-то дана взятка, и в доказательство представляется коммерческая книга одного китайца, где в статье его расходов значится, что такому-то дана им взятка… А на следствии, когда следователь заявил, что этого недостаточно еще для обвинения и нужны свидетели, этих свидетелей была представлена дюжина… Китайцу, когда нужно для его дела, ничего не стоит соврать… Вот вам и китаец… А так, что хотите, с ним делайте… Маньчжуры их били, били, а теперь от маньчжур только и осталось, что династия да несколько городовых… Да-с, – мрачно заключает мой знакомый, – мы вот гордимся нашей бескровной победой – взятием Порт-Артура, а не пройдет и полувека, как с такой же бескровной победой поздравит китаец всю Сибирь и дальше… <…>

Во Владивостоке, как раз против гостиницы «Тихий океан», строится какой-то дом, и масса китайцев работают, голые, только слегка прикрывая середину тела. Это здоровые, сильные, темно-бронзовые тела. Каждый из них прекрасный материал для скульптора. Собственно тот тип китайца, к которому привык европейский взгляд – только урод, который и здесь существует, как таковой. Но если взять другой тип китайца, то красотой форм, лица, руки, ноги, изяществом движений и манер, тонкостью всего резца – он если не превзойдет, то и не уступит самым элегантным представителям Европы. <…>

Я смотрю в ту сторону, где осталась Корея. Ее не видно больше, она исчезла, растаяла в молочном просвете тусклого лунного блеска.

Ближе и ближе, зато огоньки китайского берега, и из бледной дали уже выдвигаются темные силуэты бесконечного ряда мачт.

Впечатление какого-то настоящего морского порта. Ночь увеличивает размеры судов, и кажутся они грозной флотилией кораблей, пароходов. В сущности же это шаланды, или побольше немного, ходящие, впрочем, в открытое море, где и делаются часто жертвами морских разбойников, морских бурь.

Вот выступила и набережная, дома и лавки, огни в них.

Мы уже на пристани, и при свете фонарей нас обступила густая и грязная толпа разного рабочего люда: матросы, носильщики, торговцы. Их костюмы ничем не отличаются ни по грязи, ни по цвету, ни по форме от любых хунхузских: синяя кофта, белые штаны и, как сапоги, закрывая только одну переднюю сторону, надетые на них вторые штаны, обмотанные вокруг шерстяных, толстых и войлоком подбитых туфель. На голове шапочка или круглая, маленькая, без козырька, с красной, голубой или черной шишечкой, или такая же маленькая и круглая, наподобие меркуриевской шапочки с крылышками.

Толпа осматривает нас с приятной неожиданностью людей, к которым среди ночи прилетели какие-то невиданные еще птицы. Птицы эти в их власти, никуда от них не улетят, и что с ними сделать – времени довольно впереди, чтоб обдумать, а пока удовлетворить первому любопытству.

Подходят ближе, трогают наши платья, говорят, делятся впечатлениями и смеются.

Мы тоже жадно ловим что-то особенное, характерное здесь, что сразу не поддается, еще точному определению.

Это все китайцы, – не в гостях, а у себя на родине, – эти лица принадлежат той расе, которую до сих пор привык видеть только на чайных обложках да в оперетках. И там их изображают непременно с раскошенными глазами, толстых, неподвижных, непременно с длинными усами и бритых, непременно в халатах.

Конечно, по таким рисункам нельзя признать в этой толпе ни одного китайца. Это все те же, что и во Владивостоке, сильные, стройные фигуры с темными лицами, с чертами лица, иногда поражающими своей правильностью и мягкой красотой. Вот стоит сухой испанец, с острыми чертами, большими, как уголь, черными глазами. Вот ленивый итальянец своими красивыми с переливами огня глазами смотрит на вас. Вот строгий римлянин в классической позе, с благородным бритым лицом. Вот чистый тип еврея с его тонкими чертами, быстрым взглядом и движениями. Вот веселый француз с слегка вздернутым толстым картофельным носом. Нет только блондинов, и поэтому меньше вспоминается славянин, немец, англичанин.

Но массу китайцев одеть в русский костюм, остричь косу, оставить расти бороду и усы, и, держу какое угодно пари, по наружному виду его не отличишь от любого русского брюнета. Старых китайцев, уже седых, которым закон разрешает носить усы и бороду, даже в их костюме, вы легко примете за типичных немцев русских колоний.

Окончательно и бесповоротно надо отказаться от какого бы то ни было обобщенного представления типа китайца, а тем более того карикатурного, которых считают долгом изображать на своих этикетках торговцы чайных и других китайских товаров.

От толпы глаза переходят на улицу, дома.

Отвык от таких широких улиц, от больших из камня и из кирпича сделанных домов. Тут же и громадные склады с громадными каменными заборами – все это массивно, прочно, твердо построено. Слегка изгибающиеся крыши крыты темной черепицей, и белые полоски извести, на которой сложены они, подчеркивают красоту работы.

Так же разделаны швы темного кирпича, цвет, достигаемый особой выкалкой с заливкой водой (очень часто, впрочем, в ущерб прочности).

На каждом шагу стремление не только к прочному, но и к красивому, даже изящному…

Эти драконы, эти сигнальные мачты, красные столбы, красные продольные вывески с золотыми буквами, с птичьими клетками, магазины с цветами. <…>

Гостиница, ужин, булка, хороший чай, груши, каштаны, эти прекрасные постройки, эти широкие улицы, вся эта оживленная ночная жизнь пристани с ее людом, фонари– и все это после темной, нищей, холодной и голодной Кореи, после всех этих в тихом помешательстве бродящих по своим горным могилам в погоне за счастьем людей. Здесь контраст – энергия, жизнь, какой-то громадный, совсем другой масштаб.

Вся виденная мною Корея перед этим одним уголком какая-то игрушка, с ее игрушечными домиками, обитателями, с их игрушечными, детскими, сказочными интересами.

Конечно, попади я прямо в Китай, все это показалось бы мне иначе: их груши я сравнил бы с нашими, их одноэтажные дома – с нашими до неба этажами, их гавань – с нашей.

Но теперь с масштабом Кореи я проникаюсь сразу глубоким сознанием превосходства китайской культуры и сравнительной мощи одного народа перед другим.

Теплая ночь южного города, силуэты юга на каждом шагу, – южные типы, уличная жизнь юга, запах жареных каштанов.

Мы ходим по широким улицам города, отыскивая себе пристанище, мимо нас быстро мелькают с корзинами в руках и что-то кричат китайские подростки.

Это пища, каштаны. Проснувшись, какой-нибудь китаец крикнет его к себе, поест и опять спит.

Это называется будить голодных.

Все гостиницы полны посетителями, громадные дворы их полны лошадьми, быками, мулами, ослами.

Сладострастные блеянья этих ослов несутся в сонном воздухе, несутся крики продавцов каштанов, усталость, сон смыкает глаза. Мы идем дальше, и кажется все кругом каким-то сном, который где-то, когда-то уже видел.

Вот, наконец, и гостиница, где-то на краю города, после целого ряда громадных каменных оград.

19–25 октября

Проснулись рано, но еще раньше нас проснулись любопытные, и теперь с добродушным любопытством дикарей толпа праздных китайцев стоит и ждет, что из всего этого выйдет… Вышло то, что пришлось при них и одеваться и умываться.

Во дворе уже стоят готовые для нас экипажи. Надо посмотреть.

На двух громадных колесах устроен решетчатый ящик, обтянутый синим холстом. Высота ящика немного больше половины туловища, длина две трети этого туловища, ширина – полтора. Одному сидеть плохо, вдвоем отвратительно, втроем, казалось бы, немыслимо, но китайцы умудряются усаживаться по пяти человек и двое на переднем сиденье.

Никаких, конечно, рессор, и так как сиденье приходится на оси, то вся тряска передается непосредственно. Спускается с горы экипаж, и вы с вещами съезжаете к кучеру, едет в гору – вас заталкивает в самый зад, и вещи нажимают на вас, в громадных ухабах вы то и дело стукаетесь головой, руками, спиной о жесткие стенки вашей узкой клетки.

Четыреста верст такой дороги.

Три мула в запряжке: один в корню, два впереди.

Во всей Корее и такого экипажа нет, но уродливее, тяжелее, неудобнее и в смысле сиденья, и в смысле правильного распределения сил трудно себе что-нибудь представить.

Сила одной лошади уходит на то, чтоб тащить лишнюю тяжесть десятипудовых колес, годных совершенно под пушечные лафеты; и наш еще легкий экипаж, грузовые же в два раза тяжелее, и тридцать пудов груза там тянут шесть-семь животных: бык, корова, мулы, лошади, ослы, все вместе.

Трогательное сочетание громадных быков с каким-нибудь седьмым осленком. Он равнодушно хлопает своими длинными ушами и с достоинством, в путаной запряжке смотрит на вас из толпы своих больших сотоварищей.

Колеса, обитые сплошь толстым железом, кончаются острыми ребордами, которые, как плуг, режут колею.

Для каменистого грунта это хорошо, но в мягком колея доходит до глубины полуаршина, всегда при этом так, что как раз там, где одна сторона колеи совсем ушла в землю, другая мелка, и поэтому, помимо невозможных толчков и перекосов, ехать рысью немыслимо.

Да и шагом, надо удивляться, как едут.

– Что делать, – объясняет возница, – закон не позволяет иного, как на двух колесах, устройства экипажей. Только богдыхан может ездить на четырех.

Для одного человека, который к тому же никуда и не ездит, остальные четыреста миллионов поставлены в такие дикие условия, которые от нечего делать разве можно выдумать в пять тысяч лет.

Вот идет китайская женщина. Несчастная: калека на своих копытах вместо ног. Походка ее уродлива, она неустойчиво качается и, завидя нас, торопится скрыться, но не рассчитывает ношу и вместе с ней летит на землю: хохот и крики. Она лежит, и на нас смотрят ее испуганные раскошенные глаза (у женщин почти у всех глаза раскошенные и тип выдержан), утолщенное книзу мясистое лицо: толстый расплюснутый нос, толстые широкие губы. Лицо намазано синеватыми белилами, фигурная прическа черных волос с серебряными украшениями. Да, пять тысяч лет выдумывали такого урода-калеку. Это надежный охранитель своей позиции и в то же время мститель за себя – это тормоз посильнее и телеги.

– Со мной, калекой, останетесь, и никуда я и от вас не уйду и вас не пущу.

Тормоз говорящий, живой. Все остальное мудрый Конфуций, хуже Корана, до конца веков предрешил.

В этом отношении очень характерна одна легенда о Конфуции.

Однажды Конфуций с тремя тысячами учеников вошел в одну глухую долину. Там под фруктовым деревом, с западной и восточной стороны, сидело по женщине. С западной стороны женщина была стройна и красива, с восточной стороны женщина была некрасива, имела длинную талию и короткие ноги.

– Вот поистине, – сказал Конфуций своим ученикам, – красивая женщина и вот урод.

И он показал на женщину восточную.

– Но когда тебе придется, – сказала женщина Востока, – вдеть в зерно четки с тысячью отверстиями нитку, придешь за решением ко мне.

– Она не только уродлива, но и глупа, – сказал Конфуций, – и поистине не следует нам здесь больше оставаться.

И он ушел назад, в город со своими учениками. В тот же день позвал Конфуция к себе богдыхан и предложил через все тысячу отверстий одного зерна четки продеть нитку. Тогда вспомнил Конфуций о женщине Востока и пошел к ней…

Он нашел ее в той же долине, под тем же деревом, на том же месте, но женщины Запада не было с ней больше.

– Да, – сказал Конфуций, – я действительно пришел к тебе за решением.

– Я ждала тебя, – ответила женщина.

И, взяв у Конфуция четку, она опустила ее в мед и, взяв шелковую нитку, она привязала ее к маленькому, только что родившемуся муравью.

Затем, вынув четку из меда, она пустила на нее этого муравья.

Муравей съел мед на поверхности и полез за ним во все тысячи отверстий, а за ним проходила и нитка.

– Отнеси богдыхану, – сказала женщина Востока, подавая ему готовую нитку.

Тогда Конфуций сказал ей:

– Я вижу теперь твою мудрость: ты не только предвидела задачу, которую дал мне богдыхан, но и решила ее. Я до сих пор считал себя мудрым и только теперь вижу, как ничтожна моя мудрость перед твоей молю тебя поэтому, не для своего блага, а для блага моего народа, открой мне великий источник твоей мудрости. И если ты приобрела его учением, скажи имя великого учителя, и я не пожалею всей жизни, чтобы перенять у него хоть несколько его великой мудрости.

– Ты ее всю получишь, но не здесь, на земле. А пока довольно тебе знать, что то, что надо здесь, ты получишь от меня.

– Кто же ты?

– Я посланница неба.

– Но зачем нужно было великой мудрости проявить себя в таком ничтожном явлении, как эта четка?

– Потому что, – сказала женщина, вставая, – небо желало, чтобы посланник его, великий Конфуций, дал ответ на все вопросы, какие когда-либо придут в голову человеку, от самых великих до самых ничтожных.

И, говоря это, женщина Востока поднялась в небо, а Конфуций упал на землю, лежал так всю ночь и все думал. А для чего мудрецу нужна целая ночь, то обыкновенный человек тысячу жизней должен прожить, чтобы понять.

Так великий Конфуций ковал свой народ, пока не заковал его всего в заколдованном круге, где нет дороги вперед, нет дороги назад, где все стоит на месте и только в каких-то бесплодных завитушках мысли псевдоклассическая интеллигенция может выкруживаться над неподвижным.

Колесо, форма судна, домашний очаг, одежда, женщина, образование – все навсегда подведено под свою вечную форму, все завинчено крепкими, геологических периодов винтами.

И, как бы в подтверждение мне, здесь сообщается последняя новость. Мать богдыхана устранила от престола своего сына и уже отменила его декрет относительно разрешения чиновникам стричь косы и носить европейское платье.

Сообщается это тоном, из которого ясно, что ничего другого и не могло выйти.

– Но ведь коса – признак рабства у вас, это маньчжуры заставили вас носить косу в память подчинения.

– Да, конечно.

Ответ, напомнивший мне нашего русского человека. Он вам выскажет самый свой сокровенный предрассудок, от которого сын его отделается только в хорошей настоящей школе, но на высказанный вами протест он сейчас же согласится и с вами. Он согласится, но вы сразу в его глазах становитесь человеком не его закона, с которым он так отныне и будет поступать. <…>